Текст книги "Ночная диверсия"

Автор книги: Александр Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Узнав, что на оккупированной территории ему придется работать под руководством Ломова, Штрекке очень удивился. Свои сомнения он прямо высказал ему при встрече.

– Скажите, Андриан Викторович, разумно ли, что вас оставляют в тылу врага? Ведь в Москве или, скажем, на Урале, вы, наверное, нужней?

Ломов хитровато прищурился.

– Во-первых, вы переоцениваете мою персону. Во-вторых, в тылу у врага на дураках далеко не уедешь. А, в-третьих, давайте перейдем ближе к делу. Времени у меня в обрез.

И вот состоялась вторая встреча, уже здесь, на юге, на оккупированной территории. Для этого майору пришлось выехать за сорок километров в деревушку Кочалово, которую ему указал связной.

Андриан Викторович выслушал Отто очень внимательно, задумчиво потирая лысину.

– Да, бестия коварная этот Говивиан, нюх у него собачий. Вы удачно попросили его помочь вашей жене. – И, заметив протестующий жест Отто, поправился: – Прошу прощения – Ольге, то бишь Эльзе. Вот ее и пошлем.

Глава четвертая

Оберст Карл фон Говивиан был прав, утверждая, что спокойствие в городе обманчиво.

Подпольный центр вел большую, кропотливую работу, готовясь к решительным действиям. Расчет Самойленко оказался правильным. Уже через неделю после того, как город был занят, его вызвали в комендатуру. Беседовал с Самойленко капитан– помощник коменданта города. Маленький, верткий, с большой лысеющей головой на тонкой шее, он очень походил на Геббельса. И подобно этому небезызвестному доктору считал себя философом.

Капитан очень внимательно рассматривал сидящего перед ним Андрея Михайловича Самойленко. Он ожидал увидеть человека недалекого, глуповатого даже, это бы его вполне устроило. Но, наблюдая за Самойленко, капитан понимал, что перед ним человек умный, знающий себе цену. Это рождало злобу, раздражение, ибо капитан целиком разделял теорию: умным может быть только представитель высшей расы – ариец. Капитан очень не любил, когда жизнь опровергала эту теорию. Ладно, Самойленко ему нужен.

– Ну что же, господин Самойленко, расскажите о себе. Только ничего не утаивайте. У нас имеется достаточно возможностей проверить каждое ваше слово, каждый ваш шаг.

Слово «господин» прозвучало в устах гитлеровца с такой издевкой, что Андрея Михайловича передернуло. Это не ускользнуло от немца.

– О, господину Самойленко не нравится мой тон? – И вдруг лицо его перекосила ярость. – Вы, русская свинья, в моей власти! Я могу вас расстрелять или повесить, могу сгноить в лагере. Могу с вами сделать все, что мне вздумается. Я вам не верю! Вы предали русских.

С таким же успехом вы можете предать и нас. Или вы просто жалкий трус?

Самойленко сидел выпрямившись, спокойно глядя на немца. И это подействовало на капитана успокаивающе.

– Ну, хорошо! Я пошутил.

– Я рассчитывал, что немецкие власти отнесутся ко мне более благосклонно и мне не придется выслушивать оскорбления.

И опять краска ярости полыхнула на лице гитлеровца.

– Это за какие заслуги? За то, что вы коммунист? Где ваш партийный билет?

– Я его сжег.

Самойленко вытащил из кармана пачку фотографий, документы покойной жены и положил их перед капитаном.

По мере того, как немец просматривал фотографии, на которых пестрели дарственные надписи на немецком языке, изучал документы? лицо его добрело.

– О, да вы почти немец.

– Нет, я русский, но полюбил вашу нацию, ее обычаи, традиции, а потом и государственный строй. А дочь свою я считаю немкой.

– Желаете работать с нами? Условия вам вполне приличные создадим.

– Собственно, я с этой целью и остался в городе. У меня было достаточно возможности уехать, но я остался.

К концу беседы Андрей Михайлович попросил:

– Было бы не плохо оформить на работу бухгалтера Витковского. Это хороший работник, а склад мыслей у него такой же, как и у меня. Вы будете довольны им.

Расспросив внимательно о Витковском, капитан пообещал:

– Доложу коменданту. А пока ждите вызова.

Андрей Михайлович не тешил себя надеждой, что все закончится разговором с капитаном. Так оно и вышло. На другой день его подняли ночью с постели и повезли в гестапо.

Допрос там продолжался около трех часов. Пришел домой он уже утром, усталый до предела, но довольный. Кажется, немцы поверили ему.

Через несколько дней Андрей Михайлович уже работал заведующим одного из отделов городской управы. Вскоре туда же был зачислен и Витковский. Работа их вполне устраивала. По долгу своих служебных обязанностей они могли, не вызывая подозрений, бывать в различных концах города. А самое главное – они получили пропуска на право хождения по городу в ночное время. Это в значительной степени облегчило связь с группами.

Рабочий день в городской управе начинался ровно в девять. И сразу же Андрей Михайлович приступал к приему посетителей. Речь, как правило, шла о распределении помещений под бары, рестораны, парикмахерские и другие заведения подобного типа. Они, как грибы-поганки, бурно плодились в городе с благословения немецкого командования. И всюду оговорка: «только для немцев», «только для господ офицеров» и т. п…

Сегодня день начался как обычно.

Андрей Михайлович беседовал с одним из посетителей, когда в кабинет без разрешения вошла молодая красивая женщина. Самойленко вопросительно посмотрел на нее, она холодно бросила:

– Продолжайте, я подожду!

Присев на стул, она достала миниатюрное зеркальце, губную помаду и бесцеремонно начала подкрашивать губы.

Андрей Михайлович пожал плечами и вернулся к прерванному разговору с посетителем.

Когда посетитель ушел, женщина присела к столу. Порывшись в элегантной сумочке, небрежно бросила на стол листок бумаги. Это было заявление с просьбой выделить хорошее помещение где-нибудь в центре города под салон-парикмахерскую для офицеров гарнизона. Под заявлением стояла подпись – Эльза Штрекке. А сбоку крупным четким почерком коменданта города резолюция: «Немедленно, без проволочек обеспечить требуемое».

– Прошу вас сюда.

Андрей Михайлович подвел женщину к висевшему на стене большому плану города.

– Вот здесь, на улице Ленина… – Он запнулся, досадуя на себя за оплошность. – Я хотел сказать, на бывшей улице… – Но Эльза Штрекке, казалось, не обратила внимания на промах заведующего отделом.

– Я слушаю вас, продолжайте.

– Так вот, здесь, на этой улице, есть неплохой дом, но, к сожалению, при нем нет двора.

– Не подойдет. Я и жить хочу при заведении. Желательно, чтобы помещение могло сообщаться с моей квартирой.

– Тогда, может быть, вот здесь. Он обвел кружком один из домов на Садовой. – Это почти в центре.

Андрей Михайлович приказал принести ему план дома по Садовой, 46. Эльза Штрекке внимательно изучила чертеж. Потом согласно наклонила голову.

– Да, пожалуй, это мне подходит. Но это еще не все. Мне хочется, чтобы вы помогли укомплектовать штат салона мастерами. Скажем, шесть-семь человек для начала. Очень желательно только девушек, ну, разумеется, по возможности хорошеньких. В нашем деле это очень важно, чтобы завоевать авторитет и клиентуру. Прошу вас помочь, за соответствующий гонорар, конечно. Мне бы очень не хотелось связываться с биржей труда. Еще дрянь какую-нибудь подсунут. А вы ведь человек здешний, людей знаете.

– Хорошо, постараюсь.

– И последнее. – Она в упор посмотрела на Самойленко. – Вы не смогли бы мне помочь приобрести гарнитур мебели карельской березы?

Андрей Михайлович чуть заметно вздрогнул и, стараясь выиграть время, сделал вид, что обдумывает ее просьбу.

Все так же глядя на него в упор, она повторила вопрос. И тогда Самойленко, чуть улыбаясь, ответил:

– Постараюсь. Если не будет карельской березы, может быть, подойдет мукачевский бук?

Это был пароль, установленный для связи с обкомом партии.

– Еще раз здравствуйте, дорогой Андрей Михайлович, – переходя на шепот, сказала посетительница. – Вам большой привет от товарища Ломова, – и, положив свою маленькую руку на его ладонь, представилась: – Ольга. Когда мы поговорим?

– Приходите сюда к трем часам, мы пойдем с вами смотреть дом.

Прощаясь, она сунула в руку Андрея Михайловича листок бумаги. Самойленко повернул ключ в двери и, сев к столу, развернул бумажку.

«Путевой обходчик расшифрован. За ним установлена слежка. Скоро состоится побег пяти военнопленных из лагеря. Один из них провокатор. Им будет произведено покушение на немецкого часового в районе железнодорожной будки с целью войти через обходчика в ваше доверие. Конечная цель немецкой операции – с помощью провокатора уничтожить подполье. Используйте провокатора для того, чтобы направить Говивиана по ложному пути. Впредь связь поддерживайте через Ольгу. Ломов».

Прочитав несколько раз записку, Андрей Михайлович сжег ее.

…Это распоряжение, привезенное Ольгой, и встревожило и обрадовало Самойленко. Он и раньше, располагая некоторыми данными об оберете Говивиане, не был склонен считать его слабым противником. Теперь он убедился, что игру приходится вести с опытным, изобретательным врагом.

Было ясно, что если засылка провокатора так тщательно и правдоподобно готовится, то она преследует далеко идущие цели. Что ж, сразимся, господин оберст фон Говивиан!

Через несколько дней Андрей Михайлович на заседании подпольного центра предложил новый оперативный план.

– Я думаю, товарищи, нам необходимо пойти Говивиану навстречу. Мы должны облегчить путь провокатора к нам. Но делать это нужно осторожно, так, чтобы не вызвать подозрений. Мы попробуем убедить оберста в том, что он разгадал нас правильно. А в дальнейшем постараемся сообщить ему точную дату операции. И ударим мы вот здесь. – Андрей Михайлович обвел карандашом зеленое пятно лесного массива. – По нашим данным, в этом месте расположен крупнейший на юге склад авиационных бомб. По-моему, уже сейчас нужно начать тщательное изучение системы охраны склада, а по возможности и людей, несущих охрану. Ты, Глеб Феликсович, обеспечил Эльзу Штрекке мастерами? Лена уже там?

– А как же. Сам бы сходил побриться к своей милой племяннице, да обслуживают там только господ немецких офицеров.

После долгого и тщательного обсуждения нового оперативного плана, предложенного Самойленко, он был утвержден.

– План нужно согласовать в обкоме. Придется Эльзе Штрекке, то есть Ольге, побывать там, – сказал Самойленко.

Салон-парикмахерская Эльзы Штрекке быстро приобрел популярность среди офицеров. Два больших свет-лых зала богато и со вкусом меблированы. Сверкают роскошные зеркала в массивной бронзовой оправе. На столах десятки журналов, газет. Офицеры в ожидании своей очереди перебрасываются новостями, шутят, смеются. А когда за конторкой кассы появляется хозяйка, Эльза Штрекке, всегда такая свежая, улыбающаяся, в белоснежном халате, с косами, уложенными вокруг головы в роскошную золотистую корону, – изощряются в любезностях.

Чаще других в салоне появляется капитан Пауль Вольф. С пунктуальностью, так свойственной немцам, он приходит ровно в семь, за час до закрытия парикмахерской. Поздоровавшись со всеми, погружается в чтение журналов, изредка нетерпеливо посматривая на молоденькую мастерицу Лену. Эльза Штрекке внимательно наблюдает за ним. Пауль Вольф почти никогда не принимает участия в разговорах офицеров, его явно коробят плоские остроты товарищей. Сидит, молчит, ждет, пока освободится Леночка. Только в ее кресло и садится. А Лена, работая, то и дело бросает на него лукавые взгляды.

Это невысокая, стройная девушка. Ее короткая, под мальчика, прическа открывает высокую белую шею, которая почти сливается с белоснежным халатом. Озорное, подвижное лицо все время светится милой улыбкой. Девушка очень молода, но работает быстро, аккуратно, со вкусом. Набрасывая салфетку, говорит:

– Господин капитан, вы же преотлично выбриты, да и прическа у вас безукоризненная.

Он смущенно проводит по подбородку ладонью.

– До завтра отрастет,

А потом, встав с кресла, долго осматривает себя в зеркале, смахивает с мундира несуществующие пылинки, медленно расплачивается, тайком посматривает на часы. Если до восьми часов еще далеко, Пауль Вольф прогуливается на противоположной стороне улицы, посматривая на двери салона. Ровно в восемь парикмахерская закрывается. Капитан догоняет Лену, несмело вышагивает с ней рядом. Идут молча или перебрасываются малозначащими словами. Чем ближе Леночкин дом, тем беспокойнее лицо капитана.

– Лена, нельзя же так. Вы мне разрешаете проводить вас только до калитки. Ни к себе не приглашаете, ни пойти никуда со мной не хотите. Лена, давайте сегодня хотя бы прогуляемся по городу. У меня как раз свободный вечер.

– Нет, нет. Сегодня не могу. Мама чувствует себя плохо. Может быть, в другой раз. – И видя, каким расстроенным становится его лицо, кладет ладонь на рукав мундира. – Не сердитесь, Пауль. Я вижу, вы порядочный человек. Не чета вашим товарищам. Вы так прекрасно освоили наш язык. У меня почему-то такое впечатление, что учили вы его не для того, чтобы стать захватчиком. Ведь правда, нельзя изучать язык другого народа, не познавая его культуру, его обычаи, его историю и мировоззрение, – продолжает девушка. – И, по-моему, нельзя не питать симпатии и уважения к тому народу, чей язык учили. Разве я не права? Я с удовольствием воспользовалась бы вашим предложением, но сегодня я действительно занята. У нас еще много времени впереди, Пауль.

И она уходит.

Пауль Вольф смотрит ей вслед до тех пор, пока каблуки Лениных туфель не простучат по ступенькам крыльца и не хлопнет дверь. Потом закуривает и медленно идет обратно.

Иногда в парикмахерскую заходит оберст фон Говивиан. Небрежно ответив на приветствия притихших офицеров, он направляется к конторке.

Вот и сейчас, поцеловав Эльзе руку, Карл Говивиан кивком головы разрешает офицерам сесть.

– Не желаете ли проведать супруга? – спрашивает он Эльзу.– Завтра утром я лечу туда. В самолете найдется свободное местечко и для вас,

«Неужели ловушка?» – мелькнуло в голове Ольги. Уж очень совпадало ее намерение с предложением Говивиана. Нет, вряд ли. Если бы он догадывался о чем-нибудь, то не церемонился бы с нею.

– О, господин оберст, вы просто чародей. Умеете читать чужие мысли. Я как раз хотела спросить у вас, не предвидится ли какая оказия, чтобы побывать у мужа. Вы опасный человек. Этак вы можете проникнуть в самые сокровенные мысли. – И она лукаво погрозила ему пальчиком.

В глазах Карла фон Говивиана на миг мелькнул огонек. Он невольно пробежал взглядом по фигуре Ольги, как бы ощупывая ее плечи, грудь, ноги. Но в следующий момент глаза его выражали только почтение.

Ольга, смутившись, присела за кассой.

– Я очень благодарна вам, господин оберст, за приглашение и с удовольствием им воспользуюсь.

– И прекрасно. Завтра к семи часам утра я пришлю за вами машину.

…Лена Сазонова не обманывала Пауля Вольфа, ссылаясь на болезнь матери. Последние дни старушка совсем расхворалась. Лена приходила домой и не знала, за что хвататься. Нужно приготовить ужин, согреть матери воду, повозиться с ней. А сегодня Лена спешила особенно. В половине девятого ей нужно быть у Андрея Михайловича.

Через полчаса картошка была готова. Ароматные, хорошо прожаренные в сале ломтики так аппетитно пахли, что Лена невольно глотнула слюну. Ужасно хотелось есть, но, взглянув на часы, она поняла – не успеет. Подвинув столик к постели больной, попросила:

– Не сердись, мамочка, я скоро вернусь, мне нужно…

Беги, беги, дочка, только будь осторожна. Боюсь я за тебя. Уж очень в опасное дело ты попала.

– Ничего, мамуля! Все будет в порядке. Ты же знаешь, иначе нельзя, иначе не могу.

…Когда вошла Лена, Андрей Михайлович и Глеб Феликсович ужинали. Перехватив взгляд девушки, брошенный на стол, Андрей Михайлович пригласил:

– Садись, дочка, поужинай с нами.

Лена це заставила повторять приглашение дважды.

С хрустом уничтожая малосольные огурцы, она ухитрялась болтать о всяких пустяках.

– Да покушай ты по-человечески, потом наговоришься, – сказал Витковский.

Андрей Михайлович не опасался встречаться с Вит-ковским у себя на квартире. Наоборот, он считал, что нужно это делать открыто, даже подчеркнуто открыто.

О том, что они долгие годы работали вместе, для немцев не было секретом. Сейчас оба работают в одном отделе. Вполне естественно, что встречаются часто.

Не могли вызвать подозрения и посещения Леной квартиры Самойленко. Как-никак – она племянница Глеба Феликсовича. Что же здесь удивительного, если она пришла к дяде?

После ужина мужчины закурили.

– Ну, а теперь, Леночка, рассказывай.

Лена сразу стала серьезной. Стараясь не упустить ни одной мелочи, она пересказала весь разговор оберста Говивиана с Эльзой Штрекке.

– О чем говорят офицеры?

Лена рассказала и это.

– Молодец! Память у тебя хорошая, уж никак не скажешь – «девичья». Теперь о капитане Вольфе. Постарайся, Лена, чтобы он и впредь не терял надежды встретиться с тобой наедине. Только не зарывайся, с этими людьми шутки плохие.

Самолет быстро набирал высоту. Ольга, не отрываясь, глядела в небольшое смотровое окно. Под плоскостями, подернутый легкой голубоватой дымкой, медленно таял приморский город. Словно огромная топографическая карта, далеко, насколько хватало глаз, простиралась родная земля. Реки и речушки. Долины, горы и предгорья. И море.

Летела Ольга не впервые. Но сейчас, как и всегда в воздухе, она испытывала такое чувство, как будто у нее у самой выросли крылья и она парит, парит…

Так было и в тот день, когда она поехала на аэродром с отцом. Как давно это было! И не по времени, нет. Просто между тем днем и этим многое легло.

Тот день был летним, погожим, солнечным. Группа спортсменов-парашютистов должна была совершить групповой прыжок. Втиснувшись в переполненный кузов аэродромовской машины, Ольга сразу же включилась в возбужденно-приподнятый, пересыпанный шутками разговор. Каждому, кому хотя бы раз приходилось прыгать с парашютом, знакомо это состояние, когда за шуткой стараешься припрятать непрошеную тревогу. Рубан в общий разговор не вмешивался, сидел, чуть улыбаясь, наблюдая за дочерью.

Перед самой посадкой в самолет Ольга подошла к нему. В комбинезоне с двумя парашютами, основным и запасным, она казалась неуклюжей, как медвежонок.

– Папа, ты знаешь, я даже не подозревала, что я такая трусиха. И прыгаю не первый раз, а страшно.

– Ничего, Оленька, ты у меня дивчина храбрая, все будет отлично…

– О, госпожа Эльза совсем задумалась. О чем, если это не секрет?

И Ольга вновь поймала на себе липкий ощупывающий взгляд Говивиана.

– Вы уже однажды доказали мне, что можете читать чужие мысли. Постарайтесь сделать это и сейчас.

Оберст самодовольно усмехнулся.

– Постараюсь. Но на сей раз боюсь ошибиться. Ведь вы летите к мужу, и мысли ваши уже там.

– Как знать?

И между ними завязался разговор, полный недомолвок и намеков.

К концу пути оберст Карл фон Говивиан был окончательно покорен владелицей салона-парикмахерской Эльзой Штрекке.

На аэродроме его уже ждала машина.

– Разрешите вас отвезти домой. Кстати, и вашего супруга буду рад видеть. Ведь мы старые знакомые.

– Нет! Лучше подбросьте меня до центра. Мне еще нужно кое-куда зайти. А вечером, если сможете, приходите к нам ужинать, Отто будет очень рад.

Глава пятая

Мрачный, дождливый рассвет пугливо пробивался сквозь законченные, в густой панцирной сетке, оконца. Старший лейтенант Рубан через прикрытые веки наблюдал, как штубендинст – старший полубарака, пристроившись у коптилки, давит вшей, извлекая их одну за другой из складок воротника и рукавов.

Стиснутый с обеих сторон спящими, Рубан с трудом поворачивается на спину, стараясь расправить сбившуюся в тугие упругие комки «гоцваль» – деревянную стружку из-под станков, служащую заключенным постелью. С трудом протиснув руку, он касается бедра. Рана, завязанная грязным тряпьем, отзывается на прикосновение острой, режущей болью.

«Только бы не гангрена», – думает Рубан, осторожно ощупывая рану.

Под окном раздаются тяжелые шаги, и тотчас же по бараку разносится:

– Встать!

Люди вскакивают с нар, толкая друг друга, бросаются в «туалетную».

Только бы успеть! Только бы не остаться последним! Каждый знает – тогда смерть!

Эту страшную забаву ввел блокфюрер Шульц. Остановившись у двери, он внимательно следит за выбегающими в «туалетную» военнопленными.

«Туалетная» – мрачный бетонированный каземат с огромной цементной нишей. В центре ее труба со множеством отверстий, из которых хлещут холодные тугие струи. В глубине каземата – чан с аварийным запасом воды. Он-то и стал местом «забавы» блокфюрера Шульца, на которую частенько собираются посмотреть немцы из других блоков. Шульц хищно поглядывает на пленных, поджидая очередную жертву. Завидев опоздавшего, Шульц отвешивает ему изысканный театральный поклон.

– О, вы изволили задержаться, сударь. Вам будет тесно под общим умывальником. Извольте принять персональную ванну. – И ударом огромного кулака сваливает на пол. Ловко перехватив несчастного одной рукой за ворот, другой сзади за брюки, окунает головой в воду. Под хохот и улюлюканье немцев держит заключенного в таком положении, пока он не захлебнется окончательно. Затем коротко бросает штубе:

– В крематорий! Да побыстрее!

И, довольный собой, сопровождаемый хохочущей толпой друзей, выходит из «туалетной». Уже дважды пытались пленные заступиться за товарищей, и дважды

Шульц и его приближенные разряжали свои пистолеты в их беззащитные головы.

Так начинается в лагере день.

А по бараку уже разносится очередная команда:

– На построение!

Здесь командует унтершарфюрер. Быстро построив пленных в пятерки, он исчезает в здании, где помещается начальник лагеря. Заключенные стоят, боясь пошевелиться, и лишь осторожно двигают пальцами в деревянных колодках, стараясь согреть коченеющие ноги. Пленные хорошо знают, что все эти долгие минуты, пока они ждут появления блокфюрера Шульца, он внимательно наблюдает за ними через какую-нибудь щель в окне. И горе нарушившему порядок в строю. Так проходит пять минут, десять, двадцать, час. И вот уже кто-то, не выдержав, падает от слабости, за ним другой, третий. Наконец появляется блокфюрер.

Внимание! Головные уборы снять! Ладонь прижать!

Блокфюрер в сопровождении лагерного врача медленно обходит строй, внимательно всматриваясь в лица пленных. Он в добротном кожаном пальто с меховым воротником. Сапоги ярко начищены. В руках неизменный стек – туго сплетенная кожаная плеть со свинцовой кистью, вделанной внутрь. Если блокфюреру показалось, что пленный недостаточно почтительно посмотрел на него или плохо прижал ладони к бедрам, плеть, описав короткую резкую дугу, хлещет по лицу, оставляя кровавый рубец.

Проверка окончена. Шесть человек, выделенных на «уборку», поддерживая друг друга, плетутся из строя.

Еще не было случая, чтобы кто-нибудь из назначенных на «уборку», возвращался в барак. Рассказывают, что недавно инспектирующий, присланный из Берлина, наложил взыскание на начальника лагеря за низкую пропускную способность лагерного крематория. После того сюда приехал специальный инженер, чтобы внести соответствующие технические новшества.

Проверка окончена. Все посматривают в сторону кухни – оттуда должны принести завтрак. При одной мысли о пище спазма сжимает желудок, кружится голова, рот заполняет тягучая слюна. Блокфюрер, который присутствует иногда при раздаче, снисходит до шутки.

– У нас сегодня на завтрак черный кофе «по-немецки».

Штубендинст, ловко орудуя черпаком, разливает по «манашкам» – глиняным кружкам, прикрепленным к поясу, горячую черно-бурую жидкость – смесь суррогатов.

Единственное достоинство этого пойла в том, что оно горячее. Но утолить голод оно, конечно, не может.

Пленные, обжигаясь, жадно глотают эту пищу. С секунды на секунду должен прозвучать гонг к началу работы. При одной мысли о ней кровь стынет в жилах. В течение десяти часов под открытым небом пленные должнььобтесывать камни, предназначенные для настила мостовой. Молот валится из окоченевших рук, зубило скользит по булыжнику. Руки в кровавых ссадинах, обморожены…

…Короткий перерыв на обед. Опять пойло – баланда, приготовленная из всякой гнили, и снова изнурительная работа. А вечером опять проверка, избиения, и снова отбор на «уборку». Так идут дни в этом страшном лагере смерти на юге страны. Немцы рассчитывают сломить волю пленных, а потом вербовать из них предателей, заставляя служить себе. Но фашисты просчитались. Люди, казалось, были отлиты из стали. Таких ничем не сломить. Физически уничтожить можно, склонить к измене – нет. В этом фашисты скоро убедились.

В феврале в лагерь прибыла группа немецких агитаторов, русских и украинских предателей. Началась вербовка в так называемый «полк русских патриотов».

И, словно по мановению волшебной палочки, все изменилось. Впервые за долгие месяцы изголодавшиеся люди ели мясо. И не гнилое, а свежее, сочное, ароматное. Вместо ломтиков черного, вязкого хлеба – большие ломти мягкого, душистого.

Прекратились побои, пытки, «уборки».

Сначала шли беседы по баракам, потом стали собирать пленных отдельными группами, а потом, еще позже, вызывать поодиночке. Вот в эти дни и произошло событие, которое всколыхнуло весь лагерь, наполнив сердца людей огромной радостью. Впервые за многие месяцы их лица засветились улыбками.

Однажды ночью искусной рукой неизвестного художника на стене одного из бараков был высечен большой портрет Владимира Ильича Ленина.

Немцы всполошились. Пытались соскоблить со стены портрет, но не смогли. Тогда подложили динамит. И, как бы издеваясь над ними, на изуродованной взрывом стене повис большой обломок с четким профилем Ленина…

…Результаты вербовки оказались плачевными. Только два-три десятка человек дали согласие служить в этом «полку». Да и те, как потом выяснилось, при первой же возможности перебежали на сторону советских войск.

Несколько раз вызывали на беседу и старшего лейтенанта Рубана.

– Вы бывший офицер, Рубан? Были коммунистом? – вкрадчиво спрашивал один из агитаторов. – Я говорю «бывший», «были» потому, что если бы вам каким-нибудь образом удалось вернуться в Россию, вас либо расстреляют, либо сошлют в Сибирь. Так что там, в России, у вас перспективы неважные. Тем более, они не блестящие здесь, в лагере. Вы человек умный и сами понимаете, что у вас отсюда выход один. – И говоривший кивнул в сторону крематория. – Остается наиболее разумный путь – сотрудничать с нами. Тогда в вашем распоряжении будет все: почет, деньги. А после победы – поместье где-нибудь здесь, на черноморском побережье. Что же тут думать? Соглашайтесь.

– Я не знаю, как вас величать, господин хороший, не знаю и того, каким образом вы продались немцам, забыв Родину, но учтите, что продаются не все. На меня не рассчитывайте.

Так, ничего не добившись, Рубана отправили назад, в барак.

Вызывали его еще дважды, но результат был тот же.

А время шло.

Отшумели лихие мартовские метели. Замолкли говорливые ручейки. Прошел апрель, отзвенела дружная капель, и вот уже в лагерь, сквозь зловоние крематория и нечистот, настойчиво пробиваются запахи цветущих садов, сирени! Наступило жаркое черноморское лето.

Рана у старшего лейтенанта Рубана зажила. Он страшно похудел, но чувствовал себя довольно бодро.

Высокий, чуть сутуловатый, с лицом, задубленным ветром и солнцем, со стриженой седой головой, он выделялся среди своих товарищей.

Семен Рубан, всю жизнь проработавший с людьми, имел большой навык воспитательной работы. И сейчас, в лагере, он умел найти теплое, ободряющее слово для товарищей, которые начинали падать духом, сдавать.

Мысль о побеге все чаще и чаще приходила в голову. За это время он успел подружиться с несколькими военнопленными, в том числе с Павлом Сорокиным.

Один случай убедил Рубана, что Сорокин не из трусливых. Это произошло во время вербовки в «полк русских патриотов».

В лагерь Сорокин попал сравнительно недавно. Его долго таскали на допросы, потом оставили «в покое». Его крупное, волевое лицо, плотная, чуть грузная фигура еще сохранили остатки былого здоровья и упитанности. С товарищами он держался просто и непринужденно. И только иногда Семен ловил в его глазах растерянность и страх.

Однажды Рубана вызвали на беседу вместе с Сорокиным. Беседовал с ними все тот же «агитатор», который пытался уговорить Семена. Это был еще молодой человек. Национальность его определить было трудно. Русским он владел так же хорошо, как и немецким. Нужно отдать должное, говорить он умел. Тихий, вкрадчивый голос звучал задушевно, проникновенно. Казалось, что он от души желает помочь «жертвам марксистской идеологии», «наставить их на путь истинный».

Он очень горячо стал убеждать их вступить в полк. Семен с ненавистью смотрел на «агитатора», с трудом сдерживая желание ударить его.

Но у Сорокина оказалось меньше выдержки, он грубо прервал «агитатора»:

– Послушай, ты, подонок, блюдолиз немецкий, оставь свое красноречие для дураков.

– Но позвольте, как вы смеете так разговаривать со мной? Я вынужден буду…

Договорить он не успел. Сорокин одним прыжком оказался около «агитатора» и ударом кулака свалил его на пол. Тот закричал. Ворвались солдаты и, избивая, поволокли Сорокина к коменданту.

«Пропал человек, – с болью в сердце думал Семен, – расстреляют.»

Но Сорокина не расстреляли. Вечером его бросили в барак. Он был изрядно избит.

Весть о поступке Сорокина быстро разнеслась по баракам. На него посматривали с уважением. Этот случай еще больше сдружил Рубана с Павлом.

Павел был лет на пять моложе Семена, но успел многое повидать. Оказалось, что они бывали в одних и тех же городах.

По вечерам друзья, тесно сбившись на нарах, часами рассказывали о себе, о довоенном, не очень-то порой и легком, но все-таки счастливом времени.

– Так и не знаю, где сейчас моя дочь, удалось ей уехать или нет. Она у меня почти педагог, на последнем курсе института училась, – тихо говорил Рубан. – И подумать только, готовилась учить детей немецкому языку!

Помню, приехала она ко мне перед войной. Пошли в парк. Идет она рядом со мной, румяная, белокурая, нарядная, и я чувствую, что на нее люди засматриваются, любуются. А я так важно вышагиваю рядом. Где она сейчас, моя девочка?!

– Не тужи, Семен, – потрепал его по плечу Сорокин, – еще на свадьбе твоей дочери погуляем. По твоим рассказам – она у тебя красавица. Значит, и жених ей должен быть под стать. Пригласишь, старина?

А ночью, когда все уже спали, Павел разбудил Рубана.

– Послушай, Семен, я думаю, побег организовать можно. Сегодня мне удалось услышать разговор начальника лагеря с Шульцем. В конце месяца будут снова перетягивать проволочные заграждения. В это время, я думаю, проход можно найти. Около уборной всего один часовой. Если подберется пяток хороших ребят, он у нас и пикнуть не успеет. А оттуда до заграждения всего метров двадцать. Хорошо, что нас в уборную под конвоем еще не водят. Что ты думаешь обо всем этом?