Текст книги "Ночная диверсия"

Автор книги: Александр Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Глава восьмая

Откинувшись на спинку сиденья, Ганс Шиллер прикрыл глаза. Машину мягко покачивало, хотелось спать. Стараясь отогнать сон, он закурил и приоткрыл ветровое стекло. Холодная, влажная струя воздуха ударила в лицо, хлынула за воротник плаща. Ганс поежился и опустил стекло. На душе у Шиллера было скверно. Провал операции фон Говивиана спутал все его расчеты. Ведь была такая реальная возможность выдвинуться из среды своих сослуживцев. И притом почти без всякого риока. Приходилось делать вещи и посложнее. И вдруг такой позорный провал! Да, положение оберста Говивиана не из завидных.

Но не только провал операции портил настроение Гансу Шиллеру. Он даже с облегчением и радостью сбросил сегодня опостылевшие ему лейтенантские погоны. Гораздо больше его волновала операция «Крест».

…Недавно у русских в одном из больших городов приступил к выпуску продукции крупнейший авиационный завод. Нескончаемым потоком к фронту тянулись эшелоны с огромными ящиками. Самолеты собирали на прифронтовых аэродромах, порой в непосредственной близости от линии фронта. И новые самолеты с ходу вступали в строй. Это были первоклассные боевые машины, которые по своим качествам не уступали ни в чем лучшим образцам немецких истребителей. А на вертикальных даже превосходили их. Немецкое командование встревожилось. Появилась реальная опасность утратить господство в воздухе. А там, за Уралом, вот-вот должны были вступить в строй еще три крупных авиационных завода.

Геринг забил тревогу. Управлению стратегической разведки была поставлена категорическая задача – любыми средствами уничтожить завод или хотя бы заставить его на некоторое время прекратить выпуск самолетов. Два месяца назад удалось забросить первую партию диверсантов. По сообщениям оттуда все они легализировались, некоторым удалось устроиться непосредственно на заводе.

Готовилась засылка очередной группы. Операцию условно назвали «Крест». Капитан Ганс Шиллер не без основания рассчитывал, что общее руководство возложат на него. Почему бы и нет? Ведь он в совершенстве владеет русским языком, за плечами солидный опыт работы.

Ганс Шиллер прекрасно отдавал себе отчет, что операция связана с большим риском. Но, как говорится, игра стоила свеч. Выполни он, Ганс Шиллер, эту задачу, и навсегда отпадет необходимость рисковать жизнью. Для этого найдутся другие. Устроиться где-нибудь на тепленьком местечке в управлении и руководить оттуда куда приятнее, чем совать в петлю свою собственную голову.

Шиллер не сомневался, что назначат именно его, и вдруг появился этот майор Штрекке. Раньше капитан Шиллер не встречал этого молодого разведчика. Но говорили о нем много. Говорили с затаенной завистью, недоброжелательностью… И вот теперь придется довольствоваться ролью его помощника. Ну и черт с ним! Если провалимся, его голова полетит первой!

…В город Шиллер прибыл в восьмом часу вечера. Майор Штрекке уже ждал его. Широко улыбаясь, он пошел ему навстречу.

– Очень рад, очень рад, капитан. Я вас заждался.

Расспросив о здоровье, о дороге, предложил:

– Сегодня вы устали, делами заниматься нет смысла. Этим мы займемся завтра с утра. Если не возражаете, давайте поужинаем вместе. Ведь мы почти не знакомы, а лезть придется вместе в самое пекло. Так не возражаете?

– Я с большим удовольствием, господин майор, но только… – и он посмотрел на свое пыльное обмундирование, грязные сапоги.

– Да, конечно. Освежиться с дороги приятно. Заходите ко мне часикам к десяти.

Когда Ганс позвонил, на пороге появился Штрекке. Простой, изрядно поношенный костюм совершенно изменил его.

– Заходите, заходите, товарищ Цимбал, давно вас жду. – И, видя удивление на лице капитана, рассмеялся. – Извините, но мне уже сегодня хочется немножко поработать. Хочу послушать ваше произношение, и в моем разговоре, возможно, уловите какую-нибудь фальшь. Поэтому давайте поговорим по-русски.

– Хорошо, товарищ…

– Свою русскую фамилию я сообщу вам завтра. Итак, прошу к столу.

Стол был накрыт явно по-русски. Об этом говорило обилие закусок, бутылка с водкой.

Шиллер осмотрелся. Из всей, довольно скромной обстановки, его внимание привлекла фотография молодой, красивой женщины. Заметив его взгляд, майор предложил:

– Знакомьтесь заочно, моя жена Эльза.

Ганс взял в руки фотографию и принялся ее внимательно рассматривать

В углу мелким, четким почерком было написано: «Дорогому мужу от крошки Эльзы».

«М-да, – подумал Шиллер, – наверное, не задумываясь, прирежет, повесит или расстреляет любого, кто встанет на пути, и туда же, сентиментальность: «дорогой», «крошка», – зло передразнил он в уме.

Возвращая фотографию, любезно похвалил:

– Хорошая, наверное, у вас жена, господин майор, и красивая очень.

За ужином говорили по-русски. Шиллер, который считал, что лучше него едва ли кто знает этот язык, незаметно перешел на волжский говор. Майор тотчас же перестроился.

– Да, господин майор, с таким произношением, как у вас, можно работать в России преподавателем русского языка и литературы.

– А знаете, я действительно целый год этим занимался в Москве, когда работал в посольстве. И когда ходил по городу, никто не признавал во мне иностранца.

Когда они уже сидели за шахматным столиком, раздался телефонный звонок. Майор поднял трубку и отнес ее чуть в сторону от уха, как бы давая возможность гостю послушать разговор. Ганс Шиллер добросовестно использовал эту возможность. Делая вид, что читает журнал, он весь превратился в слух.

– Это ты, моя дорогая? Здравствуй! Здравствуй! Я думал, что ты позвонишь раньше.

– Отто, – послышался капризный женский голос, -мне ужасно здесь надоело. Я, наверное, на неделю-другую съезжу в Берлин. Ты не будешь возражать?

– Мне бы очень не хотелось отпускать тебя одну. Это сейчас небезопасно. А здесь ты все же под опекой господина оберста фон Говивиана.

– Я как раз хотела воспользоваться его любезностью и просить его проводить меня до Берлина, но он сегодня утром так внезапно уехал. У нас такое несчастье, Отто…

Когда Штрекке закончил разговор, капитан Шиллер заторопился.

Нужно выспаться. Хочется завтра с утра со свежей головой подробно ознакомиться с планом операции «Крест».

…Ганс Шиллер выработал в себе качество м не удивляться ничему. Профессия разведчика научила к каждому событию, к каждому человеку относиться с холодным, безразличным, трезвым анализом. Сейчас же, знакомясь с операцией «Крест», Шиллер был поражен. Он не новичок, не зеленый юнец. На территории России ему пришлось участвовать уже не в одной операции, но такого крупного размаха ему еще не приходилось видеть. Да, видно, фюреру основательно насолили самолеты, выпускаемые этим проклятым заводом.

А майор Штрекке, казалось, не замечал удивления своего помощника, называл фамилии резидентов волжских городов, которые привлекались к операции, клички, пароли, явки и даже тайники взрывчатки. Постепенно операция «Крест» полностью была осознана Гансом Шиллером.

И, уже не скрывая своей зависти, он взволнованно признался:

– Давно я мечтал возглавить подобную операцию. Но, как видите, повезло вам, а не мне.

О, стоит ли говорить об этом. Ваша роль во всем столь же велика, как и моя. И если все пройдет удачно, уверяю вас, я смогу это доказать в верхах.

Майор Штрекке достал бутылку коньяка, наполнил бокалы и предложил:

– Давайте выпьем за успех.

В город оберст фон Говивиан вернулся только через полмесяца. Нерадостным было это возвращение. Но, будучи человеком умным и дальновидным, оберст понимал, что все это могло закончиться куда хуже.

В управлении его встретили более, чем холодно. Генерал, беседовавший с ним, весьма прозрачно намекнул, что песенка фон Говивиана спета. В этот же день ему вручили предписание: срочно вылететь с объяснением в Берлин, лично к Гиммлеру.

Такой оборот дела ничего хорошего не сулил.

Сидя в самолете, фон Говивиан еще и еще раз тщательно анализировал весь ход операции.

Где же допущена ошибка? «Рубан»? Нет, отпадает, он до конца добросовестно выполнил задание, а все же оказался расшифрованным. Лагерь? Тоже отпадает. О побеге знало восемь человек, все участники побега, кроме «Рубана», уничтожены. Значит, и здесь ошибки быть не могло. И вдруг мелькнула еще неясная догадка.

Эльза Штрекке… Неужели эта красивая, элегантная немка? Жена офицера разведки? Нет, это невероятно. Но чем более думал над этим оберст, тем чаще возвращался в мыслях к Эльзе Штрекке.

Она появилась в городе сразу же после его вылета в управление, где утверждался план, предложенный им. Когда все уже было готово, Эльза вылетает в центр уже вместе с ним. Что это? Случайность? Совпадение?

Старый, опытный разведчик, он не очень верил в случайности. Что же тогда? Неужели его могла провести вокруг пальца эта смазливая бабенка?

Какой позор!

Оберст фон Говивиан с нетерпением взглянул на часы.

– Скорей бы Берлин. Там можно будет подробнее поинтересоваться майором Штрекке и его супругой.

Но полоса невезения продолжалась.

Они уже были над территорией Германии, когда на борт самолета поступила радиограмма. Оберсту приказывалось изменить маршрут и лететь в ставку Гитлера, где сейчас находился и Гиммлер.

Посадку было приказано произвести в Луцке.

В ставку Гитлера фон Говивиан попал только на другой день к вечеру и сразу же оказался на положении арестованного. Ему категорически запрещено было встречаться и разговаривать с кем бы то ни было.

Тревога фон Говивиана все возрастала. Он сам прекрасно понимал, что за утрату такого крупнейшего объекта, как склад авиационных бомб, его по голове не погладят, и ожидал самого худшего.

Но все обошлось сравнительно благополучно. Трудно сказать, что здесь сыграло большую роль – старые заслуги оберста фон Говивиана перед Гитлером или успехи немецких войск у Волги, смягчившие гнев Гиммлера.

Оберст так и не попал к нему на прием. На двенадцатые сутки домашнего ареста ему вручили приказ о переводе, с понижением в должности, во Францию.

Сейчас он вернулся в город со своим преемником для передачи дел. Еше по дороге он поделился с новым начальником гестапо своими подозрениями. Тот, внимательно выслушав, согласился. Эта Эльза Штрекке нуждается в самой серьезной проверке. И не только Эльза, но и сам майор Штрекке.

– Скажите, господин оберег, этого Штрекке вы хорошо знаете? Лично вам он не внушает подозрений?

Говивиан несколько минут молчал, борясь с искушением скрыть свою личную роль в жизни майора. Потом, решительно отбросив личные переживания, рассказал.

– Вся трагедия в том, что я лично привлек его к разведке. Он еще был желторотым птенцом, когда я завербовал его в Москве. Он туда приехал к отцу, который работал тогда в посольстве. Вскоре я перешел на другую работу, но по отзыву коллег, в чье распоряжение перешел Штрекке, работал он неплохо.

– А не мог ли он работать на русских?

– Не думаю. А впрочем, не уверен.

– Ну, что же, давайте займемся его женой, тогда все будет ясно. Если она враг, тогда совершенно ясно – она работает вместе с мужем.

Прямо с аэродрома оберст позвонил в штаб и приказал срочно доставить в гестапо хозяйку салона-парикмахерской Эльзу Штрекке. Сидя в кабинете со своим преемником, он поджидал, когда ее привезут. Наконец появился адъютант.

Фон Говивиан достаточно хорошо изучил его, чтобы с первого взгляда понять – опять неудача.

– Герр оберст, хозяйка парикмахерской Эльза Штрекке на третий день после вашего отъезда выехала к мужу и больше не возвращалась. После ее отъезда взяла расчет и исчезла из города вместе с матерью мастер Елена Сазонова.

– Так вот зачем она приглашала меня в день операции на ужин. Проверить! Уточнить, сработал ли механизм, запущенный коммунистами! А я, старый болван, рассыпался перед ней в любезностях, извинения просил, в свою неотразимость поверил. Идиот! Осел!»

Конечно, всю эту самообличительную тираду оберст фон Говивиан вынужден был произнести только для самого себя, а вслух лишь коротко приказал:

– Срочно пошлите радиограмму в управление. Уточните местонахождение майора Штрекке и его жены.

Ответ пришел быстро. Майор Штрекке два часа назад во главе крупной диверсионной группы направлен самолетом для заброски в глубокий тыл к русским.

– Проклятье! – И оберст в ярости швырнул тяжелое пресс-папье в огромное, в полстены, зеркало.

Адъютант, утратив свою обычную беспристрастность манекена, бросился собирать осколки.

– Куда? Осел! Срочно радиограмму в управление. Штрекке – враг!

…А в это время, когда оберст фон Говивиан бесновался в своем кабинете, за несколько десятков километров от города, в лесу, в землянке командира партизанского отряда, продолжалось заседание трибунала.

За грубо сколоченным столом сидели*. Худой, Самойленко и еще трое партизан.

– Скажите, подсудимый, где вы условились встретиться с остальными участниками побега?

– Я вам уже отвечал на этот вопрос. Мы разошлись в разные стороны, в расчете, что поодиночке легче добираться. О встрече мы не договаривались.

– Когда вы разошлись?

– Точно не скажу, это было перед самым рассветом.

– Когда была организована связь с оберстом Гови-вианом? Как вы передали ему оперативный план операции? Ведь мы вам сообщили время нападения на комендатуру, вокзал и прочие объекты, а также силы, которыми будет оно осуществлено.

– Никакого оберста я не знаю. Я человек новый в городе, и вам всего удобней свалить вину на меня за провал операции.

– А откуда вы знаете, что она провалилась? Отвечайте, подсудимый!

Он молчал, чувствуя, что допустил промах.

– Хорошо. Вернемся еще раз к некоторым деталям вашей биографии. Где вас ранили?

– У Новоград-Волынского.

А точнее?

В районе деревни Несолонь.

– Еще один вопрос. Когда вы видели в последний раз свою дочь?

– В мае 1941 года. Она приезжала ко мне в Днепропетровск.

– Опишите ее внешность.

«Рубан» довольно подробно описал внешний вид Ольги.

– Довольно! Вы лжете! Вы присвоили чужое имя.

– Как вы смеете?

– Смею! Введите свидетельницу.

Предатель побледнел, напряженно посматривая на дверь… В землянку вошла Ольга.

– Я – дочь Семена Алексеевича Рубана. Этот негодяй присвоил имя моего отца, чтобы…

Раздался дикий вопль. Провокатор рванулся вперед, но сильный удар в челюсть свалил его на пол.

Заседание продолжалось.

– Итак, подсудимый, ваша фамилия, имя, отчество?

– Сорокин Павел Васильевич.

– Что это за браслет? – едва сдерживая негодование, спросил Андрей Михайлович, – когда вы его приобрели?

– Еще до войны купил в Одессе.

Андрей Михайлович, уже не сдерживаясь, прервал его:

– Врете, негодяй! Введите вторую свидетельницу!

Вошла Татьяна. Она с отвращением смотрела на подсудимого. Она помнила Шеремета краснощеким, пышущим здоровьем и энергией. А сейчас перед ней сидел сгорбившийся, костлявый человек с густой щетиной на сером обрюзглом лице. Он тупо смотрел на Таню, потом вдруг, схватившись за горло, начал судорожно икать.

Переждав, Худой продолжал допрос.

– Итак, ваша настоящая фамилия?

Трибунал закончил свою работу на рассвете. Провокатор был приговорен к высшей мере наказания.

…Обхватив голову руками, ничего не видя перед собой, натыкаясь на стены, метался по землянке Кондрат Шеремет. Страх, злоба, ненависть владели им. Ничего человеческого не оставалось в этом жалком подобии человека.

Где, когда началось твое падение в эту страшную бездну, Кондрат Шеремет?

Может быть, в лагере, когда ты, воспользовавшись доверчивостью Рубана, непоколебимым стремлением старшего лейтенанта бежать из немецкого плена, черной змеей влез ему в душу?

Нет, Шеремет, гораздо раньше. И даже не тогда, когда, застрелив товарища, ты перебежал к немцам. Нет. И не с того это началось, когда ты, пытаясь похитить ценности, сданные рабочими в фонд обороны, выкрал продовольственные карточки у своего товарища по работе – Татьяны Самойленко, обрекая ее на голод. Так когда же, когда? Может, падение твое началось в детстве и в нем виноваты твои родители? Нет, у тебя были хорошие, работящие, честные отец и мать. Твой отец, плотник, очень заботился о тебе. Он всегда мечтал дать сыну высшее образование, как бы ему это трудно ни было. Правда, родители не в состоянии были обеспечить твое безмятежное детство. Даже в старших классах тебе приходилось носить, аккуратно заштопанные парусиновые туфли и кургузое, перешитое из отцовского, пальто. Многие твои товарищи одевались не лучше, но не придавали этому значения. А для тебя это имело значение. И еще какое!

Помнишь, Кондрат, как ты, завидуя своему соученику, тайком пробрался в раздевалку и безжалостно, в ленты, исполосовал его пальто бритвой? Правда, о том, что это сделал ты, никто не узнал, а школьной гардеробщице тете Марусе пришлось из своей скромной зарплаты выплачивать стоимость испорченного пальто. Но в твоей душе не шевельнулось ни угрызение совести, ни жалость к невинно пострадавшей женщине.

Ты уже тогда был ожесточен, хотел властвовать. Ты грубил родителям, учителям, хулиганил. Но как ты преобразился, когда педагоги, ища пути к твоей душе, порекомендовали избрать тебя старостой класса!

Получив в руки пусть небольшую, но власть, ты очень боялся потерять ее.

А когда ты стал взрослым, Кондрат, твой отец, верный своей мечте, отрывая от семьи все, что можно было оторвать, дал тебе высшее образование. Был ли ты благодарен ему за это? Нет, не был. Ты принимал это кая должное.

Ты рос, а вместе с тобой росли и твои грязные мечты.

Ты уже мечтал о большой власти, о больших деньгах, о «шикарной», «красивой» жизни, без труда, без забот, жизни за счет других.

И когда ты пошел служить немцам, тебе казалось, что ты, как никогда, близок к осуществлению своей мечты. Тебе не приходила в голову мысль, что, как только ты перестанешь быть нужен немцам, тебя пристрелят, как паршивого, бездомного пса где-нибудь под забором.

Ты получил то, что заслужил. Причем получил сполна. Правильно говорят в народе: «Собаке собачья смерть»…

…Предателя расстреляли утром. Его вывели перед строем – жалкого, дрожащего. И, когда отделение, выделенное для приведения приговора в исполнение, вскинуло автоматы, он не мог принять смерть стоя, упал на колени.

В таком положении его и настигла пуля, пуля справедливого возмездия.

Их было восемнадцать в холодном фюзеляже транспортного самолета. Восемнадцать мужчин, не знакомых друг с другом, одетых в одинаковые грубые костюмы, с одинаковыми парашютами и ранцами. Сидели они молча, угрюмо, стараясь поглубже спрятать лица в воротники курток. Там, в русском тылу, у каждого из них своя задача, свои явки и пароли и, наконец, своя ампула с ядом. Все они были опытными разведчиками и знали: меньше друзей и знакомых – больше шансов на успех. И только майор Штрекке, казалось, забыл об этом правиле. Сбросив шлем, он сидел у бокового люка, чуть улыбаясь каким-то своим сокровенным мыслям.

Придерживаясь за поручни, дважды прошел по самолету Ганс Шиллер. Он внимательно всматривался в глаза своих спутников.

Страха не было. Сейчас Шиллера мучил один, так и неразрешенный вопрос. Кто?

В том, что кому-то из этих восемнадцати угрюмых людей поручено следить за ним, контролировать каждый его шаг, он не сомневался. Ведь поручили же ему, Гансу Шиллеру, следить за майором Штрекке.

Так и не решив ничего, Ганс присел рядом с майором. Тот покосился на своего помощника, взглянул на часы и начал надевать шлем.

– Скоро будем на месте, – бросил он, ни к кому не обращаясь. И, как бы подтверждая его слова, над кабиной летчика вспыхнул красный щиток: «Внимание!»

Еще томительная минута, еще одна и вдруг: «Вперед!» Именно вдруг. Все ждали эту команду, а она все же застала как бы врасплох.

Скрипнув, дверцы бокового люка плавно поползли в сторону. Майор Штрекке стал сбоку и чуть подтолкнул первого в спину: «Пошел!» Охнув, тот неловко сунулся в люк и провалился в звенящую черную бездну. За ним второй, третий…

Краем глаза майор увидел, как из штурманского отсека выскочил штурман и, размахивая бумажкой, направился к Шиллеру.

– Быстрей! Быстрей! – торопил майор, не спуская настороженного взгляда с Шиллера. Вот его лицо перекосилось в какой-то дикой гримасе и рука потянулась к пистолету.

В этот момент последний парашютист покинул самолет. Штурман бросился назад, очевидно намереваясь захлопнуть люк. Штрекке шагнул к дверце. И Шиллер понял: достать пистолет и выстрелить он не успеет, и он бросился вперед, стараясь сбить майора с ног. Но не рассчитал. Майор успел сделать еще один шаг, и они, сцепившись, сорвались в объятия холодного тугого ветра. Черная громада земли с невероятной быстротой понеслась навстречу. Сделав нечеловеческое усилие, Ганс Шиллер рванулся из рук майора и дернул за вытяжное кольцо. А еще через несколько секунд где-то далеко внизу и справа вспыхнуло еще одно, едва различимое, бледное пятно парашюта…

…Несмотря на всю осторожность, подпольный центр все же допустил непоправимую ошибку, которая стоила очень дорого: погиб один из секретарей, замечательный подпольщик, старый коммунист.

Захватив Шеремета, центр старался сделать все возможное, чтобы уберечь от опасности всех, кто соприкасался с предателем. Из города были вывезены Родион, хозяйка дома, где жил Шеремет, Лена с матерью. Нина давно была в отряде. Оставался один человек – Худой. Кто он, где он живет, где работает “ предатель не знал.

И Худой настоял, чтобы его оставили в городе.

– Все будет в порядке. Он видел меня в лицо, и только.

И члены центра дали свое согласие.

Но они не до конца оценили способности провокатора, его изворотливый ум и цепкую память. Он успел, оказывается, передать в гестапо до мельчайших подробностей точный словесный портрет Худого.

Новый начальник гестапо, стремясь довести до конца так удачно начатое оберегом фок Говивианом, но, к сожалению, так трагически закончившееся дело, развил довольно кипучую деятельность.

Допросы солдат, охранявших склады, ничего не дали. Фельдфебель очень толково рассказывал о событиях той страшной ночи, но не мог ответить на один вопрос: «Кто были спутники капитана?»

– Кто же их знает. Офицеры как офицеры. Никаких особых примет не заметил.

Капитан исчез и унес с собой тайну. Стал ли он жертвой провокации или был соучастником коммунистов? На этот вопрос мог ответить только сам Пауль Вольф. Но поиски капитана или хотя бы его трупа, так и не увенчались успехом.

Значит, за это звено цепь не вытащить. Остается одно: словесный портрет, оставленный Шереметом. Да, это, пожалуй, существенный шанс. А раз другого выхода нет, то надо воспользоваться им. Тем более, что описание сделано необычайно тщательно и подробно. И начальник гестапо решил попробовать. Специальным самолетом в город был доставлен известный в Германии художник-криминалист. Через несколько дней он положил перед начальником гестапо прекрасно исполненный на большом листе ватмана портрет. Сфотографировать портрет и размножить снимок не представляло трудности. И начались поиски.

…Сообщение об аресте Худого Самойленко получил только на другой день.

Как поступить? Ведь под удар поставлена вся организация. За этими невеселыми раздумьями застал его Витковский, вошедший в кабинет к Андрею Михайловичу с какими-то бумагами.

Худой арестован, Глеб Феликсович, – шепотом сообщил Самойленко.

Тот, побледнев, опустился на стул.

Несколько минут сидели молча.

– Что будем делать? Вывозить людей из города. Он знает всю систему. Выдержит ли?

– Эх, Андрей Михайлович, Андрей Михайлович… Ты у нас в городе всего несколько лет, а я прожил тут всю жизнь. Его знаю больше тридцати лет. Дожил ты, старина, до седых волос, а верить людям до конца не научился. Как ты мог подумать такое? Я бы на твоем месте, Андрей Михайлович, о другом думал. Нужно попытаться изыскать возможность спасти Худого, вырвать его из гестапо.

– Прости, Глеб, ляпнул, не подумав. Что ж, давай подумаем вместе, как спасти Худого.

…Но спасти его не удалось. После шести суток страшных пыток он умер в кабинете следователя. Никакие ухищрения палачей не могли вырвать у него ни одного слова. Так смертью героя пал один из руководителей подпольного центра сопротивления оккупантам – Сергей Петрович Покотило, носивший кличку «Худой».

Центр продолжал свою работу. Каждый день немцам наносились все новые и новые ощутимые удары. Гестапо неистовствовало. Предпринимались отчаянные попытки обнаружить и уничтожить подполье, но безрезультатно.

Партизанский отряд готовился к наступлению. Согласно решению подпольного обкома партии он перебрасывался в другой район области. Вместе с отрядом уходил и бывший капитан немецкой армии Пауль Вольф.

Худой сдержал слово, доложил центру о просьбе капитана оставить его в партизанском отряде. Андрей Михайлович Самойленко, посоветовавшись с Витковским и командиром отряда, счел возможным удовлетворить просьбу Вольфа.

Трудно было признать в Пауле щеголеватого офицера германской армии. В стеганой куртке, таких же брюках, добротных яловых сапогах, с русским автоматом на груди, он ничем не отличался от остальных партизан.

Все эти дни Пауль почти не отходил от Лены. Она вместе с матерью должна была первым же самолетом вылететь на Большую землю. Здесь ей оставаться было рискованно.

О своих чувствах к девушке Пауль уже не говорил. Между ними установились такие отношения, когда слова не нужны, когда и без них все ясно.

Почти месяц им пришлось пробыть в лагере. Наконец прибыл самолет, и сразу же закипела работа. Партизаны быстро выгружали ящики с оружием, боеприпасами, продовольствием, медикаментами.

Особенно большую радость доставила почта: газеты, Журналы и, конечно, письма.

Командир экипажа нетерпеливо посматривал на часы, поторапливал:

– Поэнергичней, товарищи, времени в обрез, – но говорилось это больше для формы. Партизаны и так работали быстро, сноровисто. С обратным рейсом самолет забирал нескольких раненых, Лену с матерью, Таню. Улетали Ольга и Нина. За эти дни они очень сдружились. Ольга летела за получением нового задания, Нина уже имела назначение в один из госпиталей.

Готово, дружище, можешь лететь.

– Молодцы! Счастливо оставаться!

Попрощавшись с партизанами, отлетающие вошли в самолет. Лена немного задержалась.

– Береги себя, Пауль, мы с тобой еще должны обязательно встретиться. – И, не таясь, расцеловала его при всех.

– До встречи!

Через несколько минут, не делая традиционного круга, самолет ушел в темноту.

Горячие лучи солнца настойчиво пробивались сквозь густую зелень листвы. Становилось жарко. В нескольких десятках метров ласково плескалось море, манило своей искрящейся прохладой.

А Отто и Нина все сидели и вспоминали, вспоминали…

– Вы знаете, Нина, я тогда очень испугался, что этот негодяй Шиллер сорвет нам всю операцию, потревожит все осиное гнездо. И странно, вывалились из самолета вместе, должен быть где-то рядом, а он как в воду канул. Нашли мы его уже на другой день к вечеру. Километров за сорок успел уйти. Ну, а потом основательно прочесали всех этих резидентов и прочую дрянь.

Где-то в парке раздался звонкий голос.

– А-а-у! Отто! Где ты?

Отто сложил рупором ладони и откликнулся:

– Попробуй-ка отыскать!

И, счастливо улыбаясь, сообщил: «Жена разыскивает, на пляж собрались».

Через минуту по аллее прошуршали торопливые шаги, и молодая женщина, запыхавшись, остановилась у скамейки.

Несколько минут женщины смотрели друг на друга.

– Ниночка, ты?

– Оля!

Они бросились друг другу в объятия.

Потом сидели в уютном павильоне у моря и пили вино. Янтарный напиток искрился в бокалах, в нем мелькали солнечные блики..

Ольга взгрустнула, вспоминая боевых друзей.

Глеб Феликсович умер, а Андрей Михайлович на пенсии. Две внучки у него. Танюша счастлива, закончила институт, работает.

– А как же вы, Отто, скучаете по родине?

– Скучаю, очень скучаю, Нина. Но пришлось работать в интересах обеих родин: и СССР и ГДР. А вот осенью переберемся в Германию совсем. Работа там ждет нас обоих: и меня и Ольгу. Работы нам хватит, пока в Западном Берлине сидят барон фон Говивиан и ему подобные.

Отто допил вино и улыбнулся.

– Одним я очень доволен, Нина, что мне придется работать вместе с полковником Паулем Вольфом. Да и Оля очень подружилась с Леной.

– А не искупаться ли нам?

И они сбежали вниз, к морю.