Текст книги "Траектория"

Автор книги: Александр Ярушкин

Соавторы: Леонид Шувалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Данилов? – склоняется ко мне Паша Черный.

Я киваю,

– Тимофей Дементьевич! – окликает мужчину Павел.

Тот оборачивается.

– Здравствуйте,– говорит оперативник.

Представив вначале меня, потом себя, интересуется, где можно спокойно побеседовать,

– Опять за мое дело взялись,– вздыхает Данилов, не понимая, как я жаждала этой встречи и сколько возлагаю на нее надежд.

По крутым ступеням спускаемся в душный подвал, проходим полутемным лабиринтом с низким потолком к голубой двери. Погремев связкой ключей, Данилов распахивает ее, щелкает выключателем. В просторном помещении ярко вспыхивает большая лампа, висящая на длинном проводе.

Совсем как его младший брат, смахивая ладонью с двух табуреток, Данилов предлагает нам сесть, а сам прислоняется к верстаку.

При ярком свете вижу, что между братьями не такое уж полное сходство. Лицо Тимофея Дементьевича гораздо сильнее изборождено морщинами и голова почти сплошь покрыта блестками седых волос.

Нас с Павлом интересуют подробности, даже незначительные. Поэтому обстоятельно расспрашиваем потерпевшего обо веем, надеясь уловить хоть что-то, могущее привести к цели.

– Итак, вы приехали в Омск…– подсказывает Паша Черный.

Тимофей Дементьевич устало соглашается:

– Приехал... Дело шло к вечеру. Родных или там знакомых у меня тут нету. Не бегать же ночью по городу. Решил зайти сперва в ресторан, ужинать-то всё равно надо. Поужинаю, думаю, на вокзале переночую, а с утра пойду искать жилье да работу. Думал домишко прикупить, небольшой какой-нибудь, на худой конец можно было и полдома…

Лицо Данилова мрачнеет.

– Зашел в ресторан. Столиков свободных навалом. Сел подальше от дверей. Сижу, жду официантку, а тут эти двое подходят. Спрашивают, можно ли за мой столик. Садитесь, говорю.

– Они появились в ресторане после вас или уже сидели там? – уточняет Павел.

– По-сле,– тянет Данилов.– Я от нечего делать на вход глазел, они как раз и вошли. Глянули по сторонами и ко мне.

– Вы же сказали, много свободных столиков было? – роняю я.

Данилов из-под бровей смотрит на меня.

– Верно, сказал... Но ведь не все места хорошие. То у дверей, все ходят-толкаются; то возле кухни, официантки над твоей головой подносы с борщами таскают; то рядом с какой-нибудь дамочкой, тоже не всякий мужик сесть захочет... Короче сели да сели... Кто ж знал, что у них такое на уме...

– Вы считаете, что это они вас? – спрашивает Павел.

– Ничего я не считаю! Тот раз меня допрашивали-расспрашивали и все о них, теперь то же самое! Вот и подумайте, кто считает – я или милиция?

Успокаиваю его:

– Тимофей Дементьевич, если не трудно, постарайтесь все-таки припомнить, как выглядели эти мужчины, во что были одеты, как называли друг друга. Нам это очень важно. Вы же понимаете, что я не из праздного любопытства ездила в Шадринку, беседовала с вашим братом, а теперь вот сюда, в Омск, приехала.

– Вы были у Михаила? – вскидывает голову Данилов, потом, словно боясь показать свою слабость, отводит глаза и тихо спрашивает: – Как он там?

– Все в порядке... Старший школу заканчивает. На здоровье никто не жалуется… Михаил очень хотел вас увидеть, да не знает, как и где искать...

Про то, что Михаил Дементьевич очень хотел увидеть брата, я слегка привираю. Он мне этого не говорил. Но ложь моя во спасение: никогда не поверю, что из-за какого-то паршивого наследства на всю жизнь могут paccopиться родные братья.

Данилов громко вздыхает и, будто подтверждая правильность моей мысли, едва слышно произносит:

– Да... Надо будет летом смотаться в Шадринку...

– Так как выглядели те мужчины? – со спокойным настырством возвращает разговор в прежнее русло Павел.

– Выглядели? – Данилов задумчиво скребет подбородок. – Честно говоря, не приглядывался, не думал, что так выйдет... Ну, один помоложе, здоровый такой парень, лет тридцати, в штормовке, мордатый такой... Второй,– Данилов осматривает оперуполномоченного,– пониже вас будет...

– Павел, у вас какой рост? – негромко спрашиваю я, чтобы точнее отрезить в протоколе показания Данилова.

– Сто семьдесят два,– так же негромко отвечает он.

Надо же! Мне казалось, Паша Черный сантиметров на пять ниже меня, а выходит, это я ниже его на два. И почему мне всегда кажется, что многие мужчины должны немного подрасти?..

– Второй, значит, невысокий, кряжистый такой,– продолжает Данилов.– В чём одет был, я уж не припомню. Вроде постарше меня... А вроде и нет. Может, просто жизнь его больше побила. Всякое бывает. Одному, смотришь, тридцать, а выглядит на все сорок, а другой наоборот... Присели они. Сидим, ждем. Этот, что постарше, видать, не вытерпел, на кухню подался. Не успел вернуться, официанточка подлетает,– Данилов морщит лоб и, очевидно, памятуя о нашей просьбе не упускать даже малозначительных деталей, поясняет: – Чего они брали себе, забыл. А я рассольник заказал, котлету и двести граммов. Им тоже бутылку белой принесли. Сидим, молчим. Я под рассольник графинчик осушил, котлету жую. Ну, само собой разговор за жизнь зашел. С тем, что постарше, говорили, молодой-то молчал. Потом еще водки взяли. Я предложил повторить или они, сейчас уже и не припомню.

Но вот то, что я еще одно «второе» заказал, это точно... Короче, сидели до закрытия, пока выгонять не стали... Да-a... Набузгался тогда изрядно... Не это бы дело и денежки были бы целы, и голова. А тут – море по колено, гулять так гулять...

Данилов горестно покачивает головой. Но, похоже, Паша Черный не из тех, кто любит терять время на паузы. Он спокойно и настойчиво спрашивает:

– Вы о себе что-нибудь рассказывали?

– А что пьяный дурак рассказать может?.. Плакался... О ссоре с Мишкой из-за наследства. Теперь, говорю, совсем без родственников остался: пропади, искать никто не будет. А тот, что постарше, все жалел меня... Еще я спрашивал у них, где дом купить можно, почем они в Омске. А он говорит: дома разные бывают, денег-то хватит?.. Ну, я и давай хвастать, по карману себя хлопать. До таких лет дожил, а ума...

– Итак, вы вышли из ресторана...– напоминает Павел.

– Вышли... Ну, и всем, как водится, добавить захотелось. Откуда-то две бутылки водки появились. На улице же пить не станешь, да и стакана нет. Поехали куда-то на трамвае, к какому-то ихнему знакомому. В какой-то частный дом приехали, стали там пить. Хозяина уж и не помню, сумрачно было, по-моему, даже ставни закрыты были,– Данилов виновато смотрит на Павла.– Я уже объяснял: плохо помню. Первое время, когда в больнице очнулся, вообще ничего сообразить не мог, намять вышибло.

Отрываюсь от протокола, подбадриваю плотника:

– Но теперь-то память восстанавливается.

Данилов задумчиво соглашается.

– Это точно... В аккурат после ноябрьских пошел я на Казачий рынок за семечками. Я всегда их там беру. Своего-то огорода теперь нет, а вечером сядем с бабкой Марусей, хозяйкой моей, телевизор смотрим да лущим потихоньку. Так вот, семечки взял, вышел, прогуливаюсь. День как рай хороший был. Иду, глазею по сторонам, и словно в моей голове что-то проснулось. Вспоминать стал, будто здесь мы тогда с теми мужиками шли. Магазинчик деревянный, зеленой краской крашенный, трамвайные пути. Только в мозгах налаживаться стало, дед какой-то все попортил. Вывернул из-за угла, уставился на меня, губы трясутся, шапка на одно ухо съехала. Чего, говорю, глазеешь? А он перекрестился да как шарахнется в сторону. Ну, думаю, дед Кондрат совсем из ума выжил.

– Дед Кондрат?! – замираю я,

Данилов взмахивает рукой:

– Ну! Как увидел его образину, сразу привязалось – дед Кондрат. А откуда – ума не приложу. Недели две мучился, так ничего и не придумал.

– Зеленый магазинчик на улице Маршала Жукова? – уточняет Павел.

– Кажется, так она называется. Я же говорю, трамвай по ней ходит, Казачий рынок рядом. Если надо, могу показать. .

– Тимофей Дементьевич, давайте попробуем еще раз вспомнить; что произошло в доме и как вы оказались на проезжей части улицы Съездовской, – прошу я.

Данилов виновато разводит руками.

– Да разве же я не пробовал? Даже на улицу эту ходил. Бесполезно.

27.

«Казачий рынок». Выпрыгиваем из трамвая на утоптанный снег, усыпанный шелухой от семечек и кедровых орехов.

Одноэтажный, с большими витринными стеклами, обшитый выкрашенными в зеленый цвет досками магазинчик, какие сохранились только в старых кварталах да на окраинах, находится и в самом деле недалеко от рынка.

Гренадерской наружности продавщица в грязновато-белом халате бойко отпускает хлеб, сахар, папиросы, пряники, успевая переговорить со стоящими в очереди женщинами о последних новостях, переброситься шуткой с основательными на вид мужчинами, прикрикнуть на вываленных в снегу, краснощеких, хлюпающих носами мальчишек, зычно встретить каждого нового покупателя сообщением о том, что через десять минут магазин закрывается на обед и в очередь лучше не становиться, так как торговать в личное время она не собирается.

Мы с Павлом в очередь не становимся, а скромно отходим к окну. Удобно устроившись на широком деревянном подоконнике, разглядываю витрины, стараясь определить, что там есть такого, чего нет в Новосибирске. Паша Черный, засунув руки в карманы крытого полушубка, стоит рядом.

Когда последний человек из очереди получает свою буханку хлеба, продавщица, до этого изредка поглядывавшая на нас, настойчиво упирается в меня взглядом.

– А вас, голубки, не касается?! Обед у меня. С двух часов.

Неужели со стороны мы производим именно такое впечатление? Занятно.

Павел показывает удостоверение. Продавщица не удивлена, однако сникает, переводит вопросительный взгляд на меня.

– Я с молодым человеком,– поясняю ей.

Тогда она идет к двери и. запирает ее на длинный стальной крюк.

– Бэхээс? – спрашивает у Павла.

Он отрицательно качает головой.

– Нас один старик интересует, где-то неподалеку должен жить,– говорит Павел.—Вы давно, здесь работаете?

– Почитай, лет двадцать!

– Старика зовут дедом Кондратом. Не знаете такого случайно? – спрашиваю я.

Продавщица даже обижается,

– Меня все знают, и я – всех. Лобач его фамилия.

– Где он живет?

– Тут, на Лагерной. Тьфу! Все по старинке называю. На Жукова то есть. Седьмой дом, кажется, только на другой стороне, если не снесли еще. Да вы сразу найдете: ворота покосились, ставни вечно закрытые... Только я этого алканавта уже третью неделю не вижу. Дала рупь взаймы, теперь год ждать буду.

– Пьет? – уточняю я.

– Конченый,– огорченно говорит продавщица.– Запойный. Вечно денег не бывает, а все пьяный.

Павел недоумевает:

– Как же так?

– Один он живет, вот и обретаются у него всякие шарамыги. Ничего с ним участковый поделать не может. Кондрат пенсию имеет, за тунеядство не посадишь. Плохого, вроде, тоже никому не делает. Не ворует, самогонку не гонит, краденого не скупает – поди возьми его... Сейчас-то ему похужело, бормотуху – и ту с утра не купишь, хоть сдохни с похмелья...

– Спасибо,– останавливает ее Павел.

Идя вдоль трамвайных путей, я, как в детстве, творю заклинание: «Только б не снесли, только б не снесли, только б не снесли». Стараюсь не глядеть на дома, а когда поднимаю голову, замираю: длинный забор из почерневших досок плавно переходит в бревенчатую стену дома. Стена есть, а крыши нет. И других стен нет. Один фасад. Ставни на трех окнах закрыты наглухо, а четвертые – распахнуты. Покачиваются со зловещим скрипом.

– Да не этот,– усмехаясь, вырывает меня из оцепенения Павел.– Я считаю... Вон дом деда Кондрата,– через несколько шагов говорит он.

Облегченно вздыхаю, разглядывая небольшой дом, словно сбитый набок ударом гигантской кувалды. Дом с закрытыми ставнями и парадным крылечком, над которым скрученные в спираль трехгранные стальные прутья поддерживают дугообразный навес, когда-то с любовью и мастерством украшенный ажурной резьбой по дереву. Сейчас, изъеденная кариесом времени, она производит жалкое впечатление, как рот дряхлого старика, пренебрегшего услугами протезиста.

Калитка открыта настежь, Снег во дворе, кажется, ни разу не убирали за зиму. Только узенькая тропка ведет к низким сеням, на крыльце тот же первозданный слой снега, лишь у косяка вытоптан небольшой пятачок. Вслед за Павлом, стараясь не набрать в сапоги, пробираюсь к этому пятачку. Павел толкает незапертую дверь, и мы в потемках проходим еще одну, обитую продранным дерматином. Дом выстужен. Пахнет гнилью, рухлядью, стариковским хмельным одиночеством и мочой. От кислого букета прикрываю нос варежкой. Когда глаза привыкают к полумраку, вижу лежащего на металлической кровати у печки старика с торчащими во все стороны седыми сосульками давно не мытых волос. Сквозь щели в ставнях пробивается бледный зимний свет.

Павел подходит к старику, резко встряхивает за плечо. Глаза не открываются, но медленно сдвигается нижняя челюсть, открывая беззубый рот, дохнувший перегаром. Потрескавшиеся синеватые губы бормочут что-то невнятное.

Черный еще раз встряхивает старика, сдерживав отвращение, переворачивает лицом вниз.

– Хоть рвотой не захлебнется... Лариса Михайловна, вы бы вышли,– просит Павел.

Выскакиваю на улицу и полной грудью вдыхаю морозный, сладкий до невозможности воздух. Воздух Швейцарских Альп, в которых я никогда не была. Ослепительно белым кажется городской снег.

Вскоре выходит Павел, гремит ставнями, советует еще немного подождать.

Ноги уже начали подстывать, когда Паша Черный наконец выглянул из дома и пригласил:

– Милости просим.

Дед Кондрат, похожий на спившегося гнома, испуганно моргая короткими редкими ресницами и неестественно выпрямив спину, словно исправный ученик младших классов, сложив руки, сидит за столом. В печи потрескивают дрова. Рядом на железном листе, кое-где оторвавшемся от пола, большая куча мусора и жиденький, древний, как и сам дед, стертый веник. На кровати, хоть и дырявенькое, но уже другое одеяло. На старике чистые серые брюки. Дышится легче.

Дед смотрит на меня так, словно перед ним не следователь, а по меньшей мере Дева Мария. Павел предупредителен: когда я подхожу ближе, услужливо подставляет кособокий венский стул. Бросаю на Пашу Черного недоумевающий взгляд. Он едва заметно подмигивает.

– Позвольте начать допрос? – тоном, каким, должно быть, обращались подчиненные к высшим сановникам Российской империи, интересуется он.

Понимаю, что Павел бог знает что наговорил деду Кондрату о мoeй скромной персоне, но чтобы не разрушать замыслы оперативного уполномоченного уголовного розыска, безропотно играю предназначенную роль.

– Начинайте,– с напускной солидностью киваю я, вынимая из сумочки бланк протокола допроса.

Павел останавливается напротив старика и, пристально глядя, спрашивает:

– Дед, как у тебя с памятью?

Старик осторожно отвечает:

– Бог не отнял... А чё?

– Ты бога оставь. Лучше припомни, что произошло в твоем доме несколько лет назад, в июле.

Дед Кондрат растерянно хлопает ресницами. На глаза набегают слезы, лицо кривится, и он неожиданно тонко скулит:

– Ни при чем я... Ни при чем...

– Прекратите, Лобач,– тихо останавливает Павел.

– Ага, понял,– мгновенно перестраивается тот.

– Вот и хорошо.

Похоже, забыв о моем существовании, дед заискивающе глядит ему в глаза.

– С чего начать?

– Как оказался в вашем доме незнакомый мужчина?

– Какой мужчина?

– Слушай, старик...– устало роняет Паша Черный.

– Давненько было, вот и переспрашиваю,– угодливо объясняет дед Кондрат.– Старый же я... Чё ты?

– Не прибедняйтесь, Лобач. Рассказывайте, как было...

Старик втягивает голову в плечи.

– Было?.. Лето тады было, кажись, дождик шел, дело к вечеру подвигалось... Уже стал подумывать, как бы на боковую завалиться, да слышу – дверь скрипит. Она у меня все время открыта, кого бояться-то? Входють. Распьяны-пьянешеньки,– дед корчит такую физиономию, словно при одном упоминании о пьяницах его всегда коробит.

– Сколько человек? – поторапливает Черный.

Дед быстро отвечает:

– Врать не буду, трое. Одного знать не знаю, а вот другие двое, нечего греха таить, захаживали раньше. Шибко хорошо я одного знал... Ну, не так чтобы шибко, однако знал маненько. Репкин, кажись, его фамилия, Иваном кличут. Если скрулез не изменяет, он тады испидиторм работал.

– Экспедитором,– уточняет Павел.

– Во-во,– чуть ли не обрадованно кивает дед Кондрат,– в кафе какой-то.

– Откуда ты его знаешь?

– Да какой там знаешь?.. Зайдет с бутылкой, выпить ему негде. Сам выпьет, мне граммульку нальет... Вот и весь знаешь.

– Судим?

Дед Кондрат склоняет голову:

– Было дело... По Указу oт сорок седьмого... Я тады в колхозе конюхом работал, ну и позарился на мешок овса...

– Да не ты,– досадливо роняет Паша Черный.– Репкин судим?

– А-а-а...– тянет дед и споро отвечает: – От чё не знаю, то не скажу,– морщит лоб и, понизив голос, доверительно сообщает; – Но, чую я, не без того. Иной раз в разговоре такое словцо выскочит, каким только там и научишься.

– Как выглядит Репкин? – вмешиваюсь я.

Дед осторожно косится в мою сторону.

– Молодой, пятидесяти не будет, а может, шестидесяти... С меня ростом, только покряжистей.

– А второй? – подхватывает Черный.

– Илюха-то? Мордоворот. Щоферюга он.

– Как вы сказали, его зовут? – переспрашиваю я.

Дед озадаченно выпячивает губу:

– Илюха да Илюха…

– А третий? – задает вопрос Павел.

Старик снова втягивает голову в плечи и часто-часто моргает, пожевывая губу беззубыми деснами.

– Что замолчал? – не повышая голоса, спрашивает Павел.

– Говорить страшно... Видал а его, кажись, нынче зимой... Тут, недалече,– старик тычет большим пальцем в сторону трамвайных путей, виднеющихся в мутном окне. – Только уразуметь никак не могу... Если его Репкин того… Или спутал а спьяну?

– Ты не перескакивай, рассказывай по порядку: как они пришли, чем занимались.

– Пришли они, зцачица, я им стаканы предоставил. Редиска, лучок у меня были, хлеба немного в шкапчике. Давай они выпивать. Илюха-то почти не пил, вздыхал все. Все больше деревенский этот наваливался. Мужик он здоровый, че ему эта литра? А Репкин ему все подливал. Потом гляжу, мужик скопытился, прямо за столом и задремал. Тут Репкин Илюху в бок в толкает: дескать, пора тебе домой. Поднялся Илюха, шатается. Репкин его под руку сгреб и повел. А мне сказал: вернется скоро, вроде ночевать будет. Вышли они, я на койку прилег и отрубился. Тоже ведь с ними малость тяпнул. Много ли мне, старому, надо? Сплю. Вдруг среди ночи чегой-то жутко так стало на душе, аж проснулся... А Репкин ентот,– дед Кондрат ежится, – с топориком над мужиком тем стоит... Топорик ладный такой у меня был, туристский, мне его один паря подарил… Так и пропал топорик... Кады Репкин обухом мужика по темечку тюкнул, я чуть с кровати не свалился. Глаза закрыл, а сам маракую: ежели он и меня потом?! Страшно так стало. Пошевелиться боюсь, но глаз один, не удержался, приоткрыл, А Репкин ко мне. Тут я совсем чуть из ума не вышел. Старый, а все едино, вот такую лютую смерть принимать боязно. Снова глаза зажмурил, дышать перестал, как та лиса. Уж и с жизнью попрощался. А Репкин подошел, стрит надо мной, сопит. Проверяет, стало быть, сплю ли, не видал ли чего. А я еще эдак развалился и захрапел,– дед Кондрат прикрывает глаза и перекашивает рот, наглядно демонстрируя, как это он сделал.– Откуда только хитрость взялась… Правильно говорят, жить захочешь – всех обскочишь... Постоял он, значица, надо мной, слышу – отходит. Снова я глаз приоткрыл. Репкин мужика того, как куль с крупой, ухватил, навалил на плечи и – ходу. Как только в двери пролезли?.. Утром очухался, надо же, думаю, какая страхота во сне привидеться может. Глянул в угол, где топорик стоял, а его нету… И Репкина нету, и мужика того след простыл... Хотел было куда следоват сообщить, но храбрости не набрался. Как подумал, скажут мне: «Топор чей, а?! Твой? Ну и ответ держи». Или спросят, почто Репкина за руку не схватил? Или, думаю, дружки Репкины нагрянут да, как петуху, голову и отрубит.

– За недонесение о совершенном преступления тоже ответственность предусмотрена, – сухо информирует оперативный уполномоченный.

Дед Кондрат трусливо моргает.

– Слыхал… Hо не думаю, чтоб шибко посадил ... Старость зачтут. Зато живой буду,

– Вы-то живой...– сдерживая брезгливость, говорю я.

– Ага, – благодушно кивает Лобач, но, осмыслив мой тон, становится похожим на поджавшую хвост собаку.

29.

Старинное, красного кирпича, здание с башенками вырастает перед нами сразу, едва мы выходим из-за угла на улицу Пушкина.

– Лариса Михайловна, может, позвоним в информационный центр? – предлагает Павел, кивая в сторону вывески, сообщающей, что в этом здании размещается военный комиссариат.

За стеклянной перегородкой прапорщик с повязкой дежурного на рукаве. Павел прикладывает к стеклу служебное удостоверение и просит разрешения воспользоваться телефоном.

– Девушка, это Черный из городского управления внутренних дел,– набрав номер, говорит он.– Мне бы справочку... Пароль?... Хризантема... Репкин Иван, между сорока и шестьюдесятью...

На другом конце провода, видимо, сомневаются в успехе – слишком скудны данные, Паша Черный, косясь на меня, виновато объясняет, что, к сожалению, ничем другим не располагает. Ждет ответа с прижатой к уху трубкой, а я, сидя у батареи, гляжу на его непривычно задумчивое лицо.

– Нет такого? – хмурится Павел.– Может, созвучная фамилия?.. Приехать? – Что-то вспомнив, он добавляет: – Девушка, а Надя далеко?.. Вышла-а...

Поблагодарив прапорщика, выходим на улицу...

Надя из информационного центра – брюнетка с тонкой, как у меня, талией и остреньким носиком. Она восторженно встречает Черного.

– Паша! Ты что-то к нам редко заходишь?! Только по телефону твой голос и слышу.

– Сегодня утром забегал,– улыбается Павел.

– Как же я тебя не видела?! – горестно удивляется та и, заметив, что оперуполномоченный не один, коротким, но женским цепким взглядом окидывает меня. Затем, уже не столь эмоционально, интересуется: – Кого искать будем?

– Что-нибудь похожее на Репкина.

– На Репкина так на Репкина,– говорит брюнетка и кокетливой походкой удаляется за высокие стеллажи с множеством деревянных ящичков.

«Разыскивается за совершение хищения в особо крупных размерах,– на ходу читает карточку Надежда.– Последний раз освободился из мест лишения свободы условно-досрочно в шестьдесят первом году. Судим также под фамилиями Козин, Тимченко, Столяров. После освобождения установлена родовая фамилия – Репиков».

Она идет так медленно, что у меня возникает дурацкое желание подбежать, выхватить карточку а взглянуть на фото. Черный вынимает маленькую записную книжку и раскрывает ее.

Наконец получаю возможность взглянуть па Репикова.

Рассматриваю снятого в фас и профиль мужчину со стриженным наголо черепом и плотно сжатыми губами так долго, что даже Паша Черный не выдерживает.

– Он?

– Он,– радуясь, словно отыскала не опасного преступника, а давно потерянного любимого, отвечаю я.

Черный забирает из моих рук карточку, подробно фиксирует на чистом листочке своей книжечки все данные о Репикове, отдельным столбиком – его судимости, каким райотделом разыскивается в настоящее время. Я же успеваю достать из сумочки бланк запроса и, заполнив его, подаю брюнетке.

– Если можно, ответ направьте по почте побыстрее.

– Я могу сделать это прямо сейчас.

Ой, я бы вас очень попросила! – Это прекрасно – вернуться домой ужв с очень нужной справкой.

30.

Павел провожает меня до гостиницы «Октябрь», в которой его начальник заказал для меня помер.

Расстаемся в холле, но едва я успеваю привести себя в божеский вид, слышу осторожный стук. Открываю. Передо мной снова Паша Черный.

– Лариса Михайловна, вы не желаете поужинать? – предлагает он.

Удивляюсь, но тем не менее ненавязчиво интересуюсь:

– Вы приглашаете меня в ресторан?

– Давао мечтая поужинать в каком-нибудь приличном заведении с приятной девушкой,– отвечает он.

Делаю большее глаза.

– А супруга?! Вы начинаете меня пугать.

Черный смеется.

– Лариса Михайлов да, вы же давно, вероятно, догадались, что у меня ее никогда не было...

У подъезда гостиницы нас ждет голубой «Жигуленок».

Устраиваюсь на переднем сиденье и замечаю но себе любопытный взгляд водителя.

– Здравствуйте,– улыбается он.– Меня зовут Андрей. Мы с Пашей Черным вместе ловим преступников. Вот недавно в одной из перестрелок...

– Андрей, кончай,– обрывает Павел.

Водитель улыбается еще шире.

– Вы, девушка, не обращайте внимания. Паша всегда такой скромный.

Совершенно искрение соглашаюсь:

– Давно заметила.

Андрей, кончай. Лариса Михайловна – наш коллега из Новосибирска.

– Да ты что?! Опер?! – восклицает Андрей.

– Следователь прокуратуры,– поясняю я,

– Нехорошо ты поступаешь, Павел, темнишь,– выговаривает Андрей,– Нет, чтобы сразу сказать, что по делу. А то, заедем, девушку заберем...

Черный называет какую-то улицу, и машина мчится по городу. Останавливаемся у светящейся вывески «Кафе Дубрава».

– За вами заехать? – спрашивает Андрей.– Все равно дежурю.

– Если не будешь занят, заскочи часов... – Павел смотрит на меня.

Подсказываю:

– В десять.

Когда он распахивает передо мной дверь кафе, ловлю себя на мысли, что меня начинает беспокоить его повышенное внимание. Стараюсь проанализировать свое поведение и убеждаюсь, что моей вины в этом нет. Но все равно надо быть посерьезнее.

– Только музыки здесь нет,– словно извиняясь, говорит Павел, передавая мою шубу заспанной гардеробщице.

– А кормить будут?

– Обязательно.

– Это меня утешит.

За столиком сижу спокойно, но невольно высматриваю официантку и заглядываю в тарелки наших соседей – их лангеты и румяный картофель «фри» остаются нетронутыми. Девушка лет восемнадцати и ее спутник такого же возраста неотрывно смотрят друг на друга, будто соревнуясь, кто кого переглядит.

Где-то мой Толик? Рыскает, должно быть, по Московским музеям и галереям, как саврас без узды. Пусть отдохнет. Каникулы скоро кончатся,

– Слушаю вас,– устало говорит официантка, подходя к столику.

– А что у вас есть? – спрашивает Павел.

– Сейчас принесу меню.

Решительно останавливаю ее.

– Не надо. Два лангета,– перевожу взгляд на Пашу Черного и по тому, как он кивает, понимаю: ему все равно, чем питаться – овсяной кашей на воде или шашлыком по-карски.– Два кофе, мороженое. Салаты у вас какие?

– Мороженого нет, салат «Оливье»,– монотонно говорит официантка, подняв к потолку длинные «махровые» ресницы.

– Тогда «Оливье» и бутылочку минеральной воды,– соглашаюсь я.

– Все?

– Все,– говорит Павел.

Официантка захлопывает блокнот, уходит па кухню. Проследив ее путь взглядом, оперуполномоченный поворачивается ко мне.

– Наша официантка – единственный человек, который знал Репикова. Остальные уволились.

– Уже убедившись, что при всей серьезности Павел иногда склонен к розыгрышам, недоверчиво улыбаюсь.

– В самом деле?

Он кивает.

– Репиков работал в этом кафе.

– Правда?!

– Конечно! – Павел доволен произведенным эффектом.

– Когда вы успели?

Паша Черный скромно пожимает плечами. Тогда я спрашиваю:

– Как бы ее допросить?!

– Она работает до десяти.

– Значит, сначала лангет, потом допрос,– охотно соглашаюсь я.

Администратор уже успела, видимо, по цепочке передать, что в зале находится умирающий от голода оперуполномоченный уголовного розыска. На нашем столике со сказочной быстротой появляются салат, дымящийся лангет и прочее.

Допивая кофе, Павел улавливает момент, встает из-за стола, подходит к официантке. О чем они говорят – мне не слышно, но через несколько минут Павел подзывает меня.

– Значит, Татьяна Ильинична, к тому времени, как вы устроились в кафе, Репиков уже здесь работал? – продолжает он начатый разговор.

– Да, лет семь-восемь.

– Ну и что он был за человек? – спрашиваю я.

– Чересчур правильный,– сквозь зубы отвечает официантка.– Ворчал на всех: та его обвешать хотела, эта с клиентом выпила, другая на работу опоздала...

– Вы испытывали к нему неприязнь? – интересуюсь я.

Татьяна Ильинична неожиданно вспыхивает.

– А кто его любил?! Он только с виду такой правильный был.

– Почему «с виду»?

– Потому, что предлагал мне сбывать левый товар! – зло произносит она.

С настойчивостью рыбака, ожидающего, что рыба вот-вот клюнет, спрашиваю:

– Какой товар?

– Папиросы с нашей фабрики.

– Вы согласились?

Татьяна Ильинична чуть отстраняется.

– Что я – дура, что ли?!

– Кому-нибудь еще он делал такое предложение?

– Светке Лысовой. Она официанткой у нас работала. Согласилась. До сих пор локти кусает.

– Что так?

– Прихватили ее с этими папиросами... Посадить не посадили, мать-одиночка она, дали условно, зато на пять лет запретили в торговле и общепите работать. Представляете, каково ей?

Сочувственно киваю.

– Да-a... А Репиков чем отделался?

– А что Репиков?.. Она про него не сказала. На суде заявила, будто купила коробку папирос у незнакомого мужика.

– Пожалела?

– Какое там «пожалела»! Запугал ее Репиков. Таких страстей наговорил... Что ребенка придушит, а ее бритвой искромсает. Даже нарочно во двор к ней приходил... Светка, как увидела, что он с ее Димкой играет, чуть с ума не сошла.

– Почему же вы не сообщили об этом куда следует? – жестко спрашиваю я.

Официантка поджимает губы,

– Светка мне потом все рассказала, после суда... Да и вообще, жизнь мне пока не надоела...

Очень хочется высказаться, но в этот момент за спиной раздается голос Андрея:

– Карета подана.

– Подожди, мы сейчас,– говорит Павел, поворачивается к официантке.– Вам известно, почему Репиков перестал работать в кафе?

Женщина пожимает плечами.

– Слышала, что они с шофером вывезли машину тушенки с мясокомбината. Вот и сбежал... Кажется, до сих пор ищут.

Больше расспрашивать нет смысла, поэтому мы, не задерживаясь, выходим на улицу. Андрей дожидается нас в машине.

– Как провели вечер? – интересуется он, включая «дворники», чтобы сбросить снежинки, успевшие запорошить лобовое стекло.

– С лангетом и кофе,– отзываюсь я.

– Это хорошо... А мне еще до утра дежурить.

Разворачиваю к себе зеркало заднего вида, чтобы заправить выбившиеся из-под шапки волосы, и замечаю слегка потемневшие глаза Павла. Возникает ощущение, будто невольно заглянула в чужую душу. Быстро отвожу взгляд.

31.

Будит звонок телефона. Злая от того, что не дали заснуть как следует, подскакиваю. В трубке – голос Черного. Возникает желание сказать какую-нибудь гадость.

– Лариса Михайловна, я установил соучастников Репнкова.

– Уже? – продолжая тихо злиться, спрашиваю я, замечаю отсутствие соседки по номеру, бросаю взгляд на часы и ойкаю.– Павел, извините, я думала, еще ночь.

– Я же сказал «доброе утро»,– смеется оперативник.

– А я не поняла.

– Лариса Михайловна, где вы собираетесь завтракать?

– Не знаю,

– Я жду вас в пирожковой, она за углом, в этом же здании.

Стены пирожковой облицованы зеркалами, и, находясь за стойкой, тянущейся вдоль зеркальной стены, вижу весь зал и толпящуюся у противоположной стойки очередь, состоящую в основном из студентов, на лицах которых нет и тени озабоченности но поводу зимней сессии. Самое любопытное, что и мое лицо не отягощено никакими думами. Вполне беспечная физиономия. Только глаза не такие большие, как обычно, наверное, слишком долго спала. Признаться, завтракать с собственным двойником не очень приятно. Ты жуешь, и она жует. Ты шмыгаешь носом, и она... Бр-р... Смотреть на себя надоедает, и я отворачиваюсь.