Текст книги "Траектория"
Автор книги: Александр Ярушкин
Соавторы: Леонид Шувалов
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Едва появляюсь на пороге кабинета Мизерова, его брови удивленно ползут вверх. Растянув губы в приветливой улыбке, он спешит навстречу, любезно осведомляется:
– Как продвигается расследование?.. Надеюсь, у вас не возникло негативного впечатления о нашем управлении... Рабочие не всегда бывают довольны принципиальным руководством...
– Что вы имеете в виду?
Мизеров уже в своем кресле. Он обиженно разводит руками.
– Зачем же так, Лариса Михайловна? Несчастный случай, разумеется, серьезное происшествие, но он не должен затмевать успехи всего нашего коллектива.
– Речь не о коллективе, а о тех, кто своей преступной небрежностью, своим отношением к должностным обязанностям ставит в опасность человеческие жизни.
– Придется решать вопрос с Дербеко,– серьезнеет Мизеров.
Почему же только с ним? Дербеко утверждает, что допустил Хохлова к работе без медосмотра по вашему указанию.
Мизеров приподнимается в кресле.
Он сказал, что именно я дал это указание?
– Нет, он так не сказал.
– Вот видите! – укоряет Мизеров.– Я такого указания не давал.
– Тогда кто же?
Борис Васильевич вздыхает, уныло смотрит на потолок, всем своим видом показывая, как трудно ему назвать фамилию.
– Омелин,– наконец говорит он.
– Почему же вы вчера умолчали об этом?
– Пожалел старика,– покаянно отвечает Мизеров,– Ему же на пенсию вот-вот... Не хотелось говорить, что он при мне велел прорабу допустить к работе Хохлова.
– Даже так? – удивленно распахиваю глаза.– Почему же не отменили распоряжение главного инженера?
Начальник управления становится похож на провинившегося школьника. Опустив глаза, роняет:
– Проявил слабость.
– И только?
– А что?! – Вскидывает голову Мизеров. Ничего уголовно наказуемого я не совершил! Руководящее работники несут ответственность лишь в случаях, когда они дали прямое указание произвести работы с нарушением техники безопасности. Не так?
«Меня голыми руками не возьмешь!» – читаю на лице Мизерова. Искренне сочувствую ему, он слишком мало знаком с работой следователя. Мы привыкли оперировать фактами, а они-то как paз и свидетельствуют, что в стройуправлении, которым руководит Борис Васильевич, отнюдь не все так благополучно, как ему хотелось бы представить. Будничным тоном интересуюсь:
– Вам известно, что на участке Дербеко рабочие употребляют спиртное и предлагают посторонним кафельную плитку?
Брови Мизеров а взлетают вверх, потом сдвигаются к переносице.
– Дербеко доложил. Материалы уже переданы в комиссию по борьбе с пьянством. А насчет кафеля, мне кажется, вы сгущаете краски. Перерасход, конечно, бывает, хороших специалистов мало, да и качество плитки оставляет желать лучшего. Но чтоб на сторону продавали...
Следующий вопрос заставляет Бориса Васильевича посмотреть на меня, как на назойливую муху.
– Зачем вчера посылал машину за Дербеко? – он на минуту задумывается и отвечает: – Производственные вопросы решали... План... Вот он про пьянку и доложил.
– А что не первый случай на участке – вам не известно?
– Мизеров бросает испытующий взгляд, неуверенно тянет:
– Н-нет...
– И Хохлов не обращался?
– Кажется, было какое-то заявление. Я дал команду рассмотреть, а кому – не помню...,
– Думаю, это будет нетрудно установить по книге регистрация входящей корреспонденции,– говорю я.
Из кабинета выходим вместе. Мизеров сообщает секретарю, что едет на совещание в трест, а я принимаюсь листать книгу регистрации. После недолгих поисков обнаруживаю, запись, из которой явствует, что заявление Хохлова поступило в управление за три дня до его гибели и было передано начальнику. Других отметок я не нахожу Я обращаюсь к невозмутимо поливающей цветы Семирамиде.
– Значит, у Бориса Васильевича,– отвечает она.
Из приемной спешу к главному инженеру.
В распахнутую форточку, клубясь, врывается морозный воздух, но в кабинете так накурено, что нужного эффекта просто нет. Вместо свежести – промозглый холод. Омелин предлагает стул. Проводит ладонью по бритой голове. Его маленькие тусклые глазки, скользнув по моему лицу, опускаются и начинают изучать листок перекидного календаря.
Несколько минут сидим молча. Поняв, что так можно просидеть весь день, спрашиваю:
– Федор Афанасьевич, вы мне ничего не хотите сообщить? О несчастном случае с Хохловым.
– Понимаю,– тихо отвечает Оделив.– С медосмотром моя вина.
– Пытаюсь перехватить его взгляд, но это не удается. Прошу:
– Расскажите, как все произошло.
– Так как-то... Не придал значения. Мы с Борисом Васильевичем сидели, пришел Дербеко, стал возмущаться, что из .института прислали людей, не прошедших медосмотр. Я ему сказал: пусть работают, потом пройдут... Вот и все...
– Вы понимаете, что должны нести уголовную ответственность?
Омелин проводит ладонью по голове, негромко произносит:
– Я готов ответить.
7.
Очень люблю ездить в троллейбусе, но только летом. Зимой же такое ощущение, будто ноги примерзают к покрытому изморозью полу. Народу в салоне не много, но все такие толстые, так старательно закутались в шубы и пальто, что совершенно негде повернуться, тем более все стоят, ни у кого нет желания садиться на прокаленные холодом сиденья.
– Товарищи пассажиры! – раздается бодрый голое водителя, спрятавшегося в тепле кабины.– Наберемся терпения! Лето не за горами!.. Следующая остановочка – «Магазин «Весна»! Здесь же расположены кассы предварительной продажи билетов на самолеты и поезда. Неподалеку цирк, в котором сейчас идет хорошая программа с участием лауреатов всесоюзных и международных конкурсов.
Притулившийся у пушистого от толстого сдоя инея окна мужчина в лохматой шапке и демисезонном пальто зло хмыкает:
– Распелся соловей.
Другие пассажиры весело переглядываются.
– Следующая остановочка – «Кафе «Мечта»! Желающие пообедать быстренько готовимся к выходу.
Напоминание об обеде отзывается в моей душе легкой грустью. Утром мы с Маринкой съели по целому яйцу. Однако выстаивать длиннющую очередь нет ни времени, ни желания. Выскакиваю из троллейбуса, перехожу на другую сторону и по узенькой тропинке, вьющейся среди сугробов, бегу к новой девятиэтажке, в которой получила квартиру вдова Хохлова.
Двери лифта почти бесшумно смыкаются за моей спиной. Вот и квартира Хохловых. Стою на лестничной площадке, набираюсь решимости. Чувство какой-то непонятной вины охватывает меня каждый раз перед допросом близких родственников, кто безвременно оставил этот мир. Чаще всего они не испытывают особой приязни к следователю, вынужденному бередить их раны.
Человек так устроен, что надеется – на его-то долю не выпадет «счастье» столкнуться с судом, милицией, прокуратурой. Когда видишь сгрудившихся на перекрестке людей, «Скорую помощь», кровь на асфальте, в голову не приходит, что это может произойти с тобой, с твоими родными; а если и приходит – стараешься прогнать подобную мысль подальше. В конце-концов не для того мы рождаемся, чтобы нелепо гибнуть под колесами, под внезапно обрушившимся потолком, от ножа пьяного хулигана, от падения в неогражденный пролет строящегося здания.
Свое горе и отчаяние родственники погибших выплескивают прежде всего на следователя. Они требуют немедленного наказания виновных, и не дай бог, если преступник еще не установлен, Тогда следователю приходится совсем худо.
Нажимаю кнопку звонка, и мои опасения исчезают, едва встречаюсь глазами с печальным, но совсем неагрессивным взглядом Веры Николаевны Хохловой. Представляюсь.
– Простите, у нас такой беспорядок,– смущенно говорит она.
Оглядываю прихожую, заставленную большими картонными коробками из-под папирос, и кладу на одну из них шубу.
– Если не возражаете, пройдемте на кухню, – предлагает хозяйка. – Там посвободнее.
В комнатах узлов и коробок ничуть не меньше, чем в прихожей. Мебель пока стоит явно не на своих местах, но кухня уже обжита.На окнах отглаженные занавески в такую же клетку, как и клеенка, покрывающая стол; отделанные пластиком шкафы и тумбы тщательно протерты; на полке ровными рядами стоят бочоночки с надписями «мука», «соль», «сахар»... Сверкают эмалью электроплита я раковина. Мирную чистоту кухни нарушает портрет в рамке, перевязанной по углу креповой лентой.
Вера Николаевна перехватывает мой взгляд, долго смотрит на портрет, тихо роняет:
– Алексей... Готовили на Доску почета... А вышло...
На фотографии – широкоскулый мужчина, с упрямым подбородком и пристальным – за толстыми стеклами старомодных очков – взглядом.
– Как-то мы с Толиком ходили подбирать для него оправу; и на что уж он человек без претензий, но все равно отказался брать себе такие очки. Сказал: ученики смеяться будут.
Алексей Иванович Хохлов сфотографировался в таких очках для Доски почета. Значит, его вовсе не смущали условности. «Остроконечный был человек»,– приходит на память фраза, брошенная плотником Даниловым.
До чего просты людские символы! Достаточно черной ленты, и ты понимаешь, что с фотографии на тебя смотрит тот, кто никогда больше не перешагнет ни одного порога.
Вижу навернувшиеся на глаза Веры Николаевны слезы. Вместо готовой сорваться с языка фразы: «Понимаю, как вам трудно говорить, но...» – произношу:
– Вам очень идет этот свитер.
Сказав так, я не солгала. Темно-серый, цвета глаз Веры Николаевны, свитер из козьего пуха скрадывает чуточку излишнюю полноту и гармонирует с черными блестящими волосами.
Вера Николаевна непонимающе оглядывает себя, словно только сейчас сообразила, во что она одета. Слабо улыбается.
– Алексей привез... Он любил делать мне приятное...
– Где же он ваял такую прелесть?
– В деревне купил, в Шадринке... Это на Алтае... Алексей любил в отпуске забираться в какую-нибудь глушь. Другие – по путевкам, на южный берег, а он соберет рюкзак – и до какой-нибудь станции, а дальше – пешком. Маршрут еще зимой разрабатывал, вместе с ребятишками... Прошлым летом побывал на Алтае, вот и свитер оттуда... А до этого почти всю Хакасию обошел. Один ходил. Говорил: чтобы лучше мир узнать, нужно ближе к природе. Не очень ладил с людьми. Не любил наносное, фальшивое. Ценил порядок. Если чем занимался, то на совесть. И от других требовал того же, даже от начальства. А это, сами понимаете, мало кому нравится.
– Он с кем-нибудь ссорился из-за этого?
– Точно не могу сказать,– раздумчиво отвечает Вера Николаевна.– Мы вместе никогда не работали, а рассказывать Алексей не любил. Правда, на поминках,– она спотыкается на этом слове, секунду медлит и продолжает,– я слышала, как кто-то говорил, что теперь вроде и некому будет встряхнуть институтское начальство. Алексей ведь дольше всех на ВЦ проработал, а так и остался старшим инженером. Другие значительно позже пришли, но не конфликтовали и тихо-мирно дослужились. Щедловский, например, уже три года, как начальник ВЦ, кандидатскую защитил, а ведь пришел на пять лет позднее. И квартиру еще в прошлом году получил, а Алексей из-за нее на стройку пошел...
Вера Николаевна прикрывает глаза и замолкает, пальцы ее вздрагивают.
– Как у него там сложилось, на стройке?
– Не нравилось ему, жаловался, что некоторые, вместо того чтобы делом заниматься, вино пьют...
Интересуюсь тем, ради чего и пришла к вдове. Нет, конечно, выяснить, каким человеком был погибший, очень важно, но больше всего меня заботит, чья пуговица найдена мной на лестничной площадке.
– Рабочая одежда Алексея? – чуть растерянно переспрашивает Вера Николаевна.– У меня ее нет. Вчера вечером приходил мужчина со стройки и забрал. Сказал, будто телогрейка и ватные брюки числятся на нем. Нужно, дескать, сдать.
– Вы отдали?! – невольно вырывается у меня, хотя прекрасно понимаю, что осталась в дураках.
Тихое «да» Хохловой бесконечным эхом звучит в моем мозгу. Неужели все-таки Хохлов не сам упал в пролет?! То, что найденная пуговица кого-то встревожила,– бесспорно. Кого?! Не считая понятых, о ней знают Дербеко, Данилов, Зайцев. Впрочем, если взять во внимание болтливость современных мужчин, то о моей находке может быть известно уже половине Новосибирска... Стоп! Куда меня понесло? А вдруг спецодежда и впрямь числится, на каком-нибудь материально ответственном лице?
– Как он выглядел? – спрашиваю.
– Худощавый, среднего роста, лет сорока, одет обыкновенно: старенькое пальто, кроличья шапка, валенки.
– Узнать его сможете?
– Даже не скажу... Видела совсем немного. Он не стал проходить, дождался, пока я вещи принесу, и сразу ушел.
Как можно осторожней интересуюсь:
– Алексей Иванович никого не опасался?
Но Хохлова тут же настораживается. И если до этой минуты она отвечала на мои вопросы почти автоматически, то теперь испытующе смотрит прямо в глаза.
– Его убили?
– Не знаю.
8.
Как сладок субботний сон! Разумеется, если его не прерывают назойливыми звонками в дверь. Набрасываю халат и, как сомнамбула, бреду открывать. Увидев на пороге Люськиного мужа, выдыхаю:
– Василий? Который час?
Василий заливисто хохочет, отчего помпончик на его спортивной шапочке весело подпрыгивает. Потом громогласно сообщает, что мы едем к ним па дачу, электричка через полчаса, Люська с Маринкой ждут у пригородных касс. Только сейчас замечаю кажущиеся совсем маленькими в его огромной лапище лыжи.
– Вы что, сдурели?! На улице сорок, а вы кататься надумали!
– Какие сорок?! – хохочет Нефедьев. – Всего пятнадцать. Собирайся, а то опоздаем!
К платяному шкафу приближаюсь, как к эшафоту. Одна мысль о том, какую груду одежды предстоит напялить, приводит в уныние.
На улице, как я и предполагала, темнотища. Таких чудаков, как мы с Василием, немного, но попадаются.
Рассвело. Голубое небо и голубой снег. Много неба и снега!..
И забор, и калитку дачного домика Нефедовых занесло, не видно из-под сугробов. Василий пробирается к крыльцу, вытягивает за черенок предусмотрительно оставленную еще с осени лопату, с криком «эхма!» вонзает ее в плотный наст. Во все стороны летят комья снега, снежная пыль. Ярко светит солнце, но теплее от этого не становится. Мы с Маринкой притопываем на месте, стараясь сохранить бодрый вид. Люська бросает на нас сочувственный взгляд и подгоняет супруга.
Когда раскопки благополучно завершаются и мы попадаем внутрь, Маринка разочарованно тянет:
– Здесь еще холоднее, чем на улице, там хоть солнышко.
– Девочки! Пока он тут печку топит, пошли кататься! – с энтузиазмом предлагает Люська.
Секунду раздумываю, где лучше мерзнуть – в домике или на природе, и выбираю небо и снег. Маринка вздыхает и тоже берется за лыжи.
...Люська торит лыжню. Мы плетемся следом. Сделав кружок вокруг рощицы, прибавляем темп, чтобы поскорее попасть туда, где по нашим расчетам уже должно быть тепло.
Люське с мужем повезло. Хозяйственный он, В этом еще раз убеждаемся, войдя в домик. Чугунная печь пышет жаром; на столе дымится картошка, поблескивают маленькие упругие огурчики, стыдливо краснеют, пряча лопнувшую кожицу, маринованные помидоры, матово лоснятся тонко нарезанные ломтики сала, покрытые бисеринками испарины, почти прозрачные полоски сыра соседствуют с селедкой, изо рта которой торчат перышки зеленого лука.
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят!
С пафосом продекламировав эти строчки, Василий широким жестом приглашает к столу.
Пообедав, мы с Маринкой забираемся с ногами на диван, обитый морщинистым от старости дерматином, и в полудреме слушаем, как Василий монотонно читает стихи, теперь уже собственного сочинения, под аккомпанемент перемываемой Люськой посуды.
9.
Вагон электрички полон. Полусвободны только две скамьи: одна – на которой сидит здоровенный парень с магнитофоном, включенным на полную громкость; другая – на которой лежат его ноги в унтах. Василий решительно направляется к меломану, окликает. Но тот не слышит. «По ниточке, по виточке ходить я не желаю…» – рвется из динамика протестующий голос певицы.
– Молодой человек, сделай потише и убери ноги,– перекрывая несущуюся музыку, басит Василий.
Парень неторопливо поворачивает голову, и я узнаю кудрявого Бабарыкина. Он меряет Нефедьева взглядом, лениво произносит:
– Слушай, мужик, тебе места мало? Не мешай культурно отдыхать.
Останавливаюсь перед его унтами и мягко улыбаюсь.
– Вы не будете против, если я присяду к окну?
Глаза Бабарыкина расширяются, он быстро убирает ноги и, обмахнув рукавицей сиденье, растерянно улыбается.
– Не против... Пожалуйста.
Рассаживаемся. Бабарыкин вздыхает и щелкает клавишей магнитофона, обрывая певицу на полуслове «жива-а...», после чего проницательно интересуется:
– С прогулки возвращаетесь?
Кивнув, прикрываю глаза. Помолчав, Бабарыкин сообщает: .
– А я к матери, в Болотное мотался. Проведать. Мяска прихватить заодно. Да разве надолго хватит? В общаге – проглоты одни!
Снова киваю и, повернувшись к Маринке, завожу разговор о планах на завтра. Желание Бабарыкина побеседовать неистребимо,
– Вот получу квартиру, мать к себе заберу. А чё?! – внезапно горячится он, словно мы с Маринкой принимаемся отговаривать его.– Я один, холостой, на кой мне целая квартира? И ей в деревне делать нечего. Пенсию заработала, пусть теперь в кино ходит. Правильно?
– Конечно,– испуганно соглашается моя подруга.
Прищуриваюсь. Никак не могу избавиться от этой дурной привычки, хотя в уголках глаз уже начинают появляться морщинки.
– А ваша мать согласна?.. Ведь вы же пьете.
– Скажете тоже,– обиженно выпучивается Бабарыкин.– Выпили-то...
– Даже приход прораба вас не смутил,– сухо замечаю я.
– Прора-аба,– кривится Бабарыкин.– Было бы кого смущаться.
– Почему такой тон? Он же ваш непосредственный руководитель.
– Нашли тоже мне руководителя... Если 6 все руководители такие, как наш Дербеко, были, государство бы по миру вошло.
Понижаю голос:
–
Ворует?
– Ага.
Это произнесено так, что становится ясно – распространяться он не намерен. Захожу с другой стороны:
– А вы – нет?
– С чего вы взяли? – набычивается Бабарыкин.
– Сами мне кафель предлагали.
– Так это ради хохмы... Скажете тоже!
– Рядок-другой кафеля не докладываете тоже ради хохмы?
– Кто сказал?
Искренне признаюсь:
– Данилов.
– Дементьич?! Вот хитромудрина старая! Чё это ему понадобилось на меня напраслину наговаривать?.. Ну, бывает, не доложишь, но не в карман же я плитку запихиваю! Бьется, зараза! Недавно этот кандидат в доктора целый ящик разгрохал.
Теперь только карандаши доверяете носить?
Бабарыкин самодовольно ухмыляется.
–
Раздражает он меня. Стоит за спиной и смотрит.
– Хохлов тоже раздражал Жижина?
– Ну, раздражал,– настораживается Бабарыкин.– Что с того?
– Чем же?
– Совался везде... Так же, как вы, все, про пьянку да про кафель выспрашивал.
Задумчиво улыбаюсь.
– Значит, я тоже могу упасть в лестничный проем…
– Вы это к чему? – втягивает голову в плечи Бабарыкин.
По физиономиям Люське, Василия и Маринки вижу, что они заинтересованы беседой, но ровным счетом ничего не понимают. Продолжаю импровизированный допрос:
– Владимир, вам но кажется странным, что вскоре после того, как вы отослали Зайцева за совершенно ненужным карандашом, Хохлов случайно падает в лестничный пролет?
– Я в другом подъезде работал,– быстро отвечает Бабарыкин.
– Могли пройти через лоджию.
– Не проходил я ни через какую лоджию! – восклицает он и обводит взглядом моих друзей, словно ища поддержки.– Чё я вам плохого сделал?.. Нет, ну, в самом деле! Меня и люди видели. Я крик услышал, выскочил из ванной. На площадке мужик стоит, прислушивается. Вместе и рванули вниз. И Жижин меня видел.
– Как выглядел этот «мужик»?
– На научного сотрудника похож. Мороз, а он в папахе.
– Он подходил к месту падения Хохлова?
– Нет... Сразу куда-то испарился. Может, Жижин его видел?
– Каким образом?
– Так Жижин почти следом за нами выскочил.
– Из того же подъезда? – недоверчиво спрашиваю я.
– Да-а… А чё это он в моем подъезде делал? – растерянно произносит Бабарыкин, предупреждая мой вопрос.
Мне тоже непонятно, почему Жижин, работавший в одном подъезде с Хохловым, только на другом этаже, оказался в подъезде Бабарыкина, избрав столь своеобразный путь к месту происшествии. Ведь он мог просто спуститься по лестнице. Зачем было идти кружным путем, через лоджию?.. Прерываю затянувшееся молчание:
– Владимир, на ком у вас числится спец-одежда?
– Кому выдадут, на том и числится,– буркает Бабарыкин.
– Спецодежда Хохлова могла числиться на другом рабочем?
– Кому это надо? Расплачивайся потом... Да и вообще ее наверняка уже списали.
Возвращаюсь к очевидцам.
– Когда и откуда подошел Дербеко?
– Я из подъезда вылетел, он уже к Дементьичу подходил. Наверное, из вагончика шел,– пожимает плечами Бабарыкин.
Чувствую, что беседа приобретает более доверительный характер, и спрашиваю, почему он решил, что Дербеко не чист на руку.
Бабарыкин пятерней взлохмачивает кудрявую голову.
– Был с ним разговор... Только я на стройку пришел последним. Получаю зарплату, нормально получаю, почти четыре сотни. А тут Дербеко подкатывается. Дескать, не кажется ли тебе, что слишком много заработал? Не кажется, говорю, хотя сам-то понимаю: завысили немного. Решил, что заинтересовать меня хотят, квалифицированных строителей-то не хватает. А Дербеко давит. Мол, по ошибке наряд завысил, верни полсотни. Я ему культурненько: «Да пошел ты...» На том и разошлись. Теперь наряды тютелька в тютельку закрывает, иногда и свои кровные приходится выбивать.
– Как Дербеко относился к Хохлову?
– Как собака к палке,– хмыкает Бабарыкин.– Хохлов же ему все время на мозги капал, на нарушения указывал. Но ругаться – не ругались. Дербеко этого не любит. Все больше благодарил за ценную информацию...
Когда на перроне, взвалив на плечи мешок и включив погромче магнитофон, Бабарыкин скрывается в толпе пассажиров, Василий интересуется – кто этот парень. Отвечаю, что свидетель. Маринка заинтригованно выпаливает:
– По убийству?!
– Нарушение правил техники безопасности,– уклончиво говорю я.
– Вечно от тебя ничего не узнаешь,– обиженно надувается она.
Не отвечаю и спешу за Люськой, поднимающейся по ступеням переходного моста.
10.
Понедельник день тяжелый. Лишний раз убеждаюсь в этой истине, откапывая в восемь утра занесенный снегом гараж.
Сажусь в машину. Повернув ключ зажигания, замечаю оживленно заблестевшие глазки костяной фигурки оленевода, выполняющей прозаическую роль брелока. Покуривая трубочку, оленевод вместе со мной прислушивается к мерному гудению двигателя и довольно щурится, покачиваясь в теплых струях воздуха, поступающего из печки.
Включив фары, медленно тащусь по улицам. Скользко. Личных машин почти не видно. Автолюбители предпочитают не рисковать.
Хотя девяти еще нет, в кабинете надрывается телефон. Быстро открываю дверь, однако телефон зловредно замолкает. Но ненадолго. Снова звонок.
– Доброе утро, с вами будет говорить Борис Васильевич,– официальным тоном сообщает Семирамида из стройуправления, словно соединяет меня с генеральным секретарем Организации Объединенных Наций.
Мизеров бодрым голосом информирует, что заявление Хохлова, о котором шла речь, обнаружилось, и он может его прислать.
– Минут через двадцать буду у вас, дождитесь, пожалуйста,– прошу я, кладу трубку и выбегаю из прокуратуры.
Еду довольно быстро, но когда вхожу в приемную, сталкиваюсь с одетым в пальто Мизеровым. Он виновато улыбается.
– Думал, вы уже не приедете... В трест вот вызвали...
– Я вас задержу самую малость.
В его кабинете читаю напечатанные на старенькой «Москве» с прыгающими буквами текст и узнаю, какие непорядки возмущали Хохлова. Тот негодовал по поводу равнодушия прораба и его нежелания вести борьбу с пьяницами Жижиным и Бабарыкиным, удивлялся, почему Дербеко делает вид, будто не замечает, как Жижин торгует налево и направо кафельной плиткой. Прочитав, пристально смотрю на Мизерова.
– Кто занимался проверкой?
– Честно говоря, не успели...
– По чьей вине?
– Вы знаете, Лариса Михайловна,– изображая простодушие, произносит Мизеров.– Непостижимым образом оно оказалось у меня в столе.
Его лицо напоминает лик невинного младенца.
– Скажите, вы с Дербеко закадычные друзья? Или он ваш сват?
– Не понимаю...
– Вот и мне непонятно, что вас так тесно связывает.
Его взгляд становится тяжелым. Всем существом чувствую, как хочется ему выдохнуть: «Вон отсюда!», но делает он другое – смотрит на часы и поднимается.
– Меня ждут в тресте.
11.
В бухгалтерии СУ-15 —как во всех бухгалтериях: тишина и покой. Мое появление не вызывает никакой реакции, во всяком случае у женщин. Они продолжают сидеть, уткнувшись в ворохи бумаг, которыми, словно застывшей пеной, покрыты столы. Только глаза бегают к калькуляторам и обратно. Зато пожилой мужчина со впалыми щеками схимника мгновенно убирает что-то в ящик стола. Мне впервые приходится видеть в жизни, а не на экране такой классический тип главного бухгалтера. Сдвинутые на лоб очки, остро отточенный карандаш, черные сатиновые нарукавники. Но я ошибаюсь. Главным бухгалтером оказывается суровая на вид женщина с короткой стрижкой. Узнав, что мне требуются ведомости на зарплату второго участка за последние два года, она просит девушку с румянцем на скулах:
– Вероника, покажи.
Румяная Вероника плавно поднимается и, мягко ступая, идет к двери. Следую за ней.
Вдоволь надышавшись многолетней пылью в небольшой квадратной комнатушке без окон – «архиве»,– остаюсь удовлетворенной результатами раскопок. Кудрявый Бабарыкин не обманул.
Действительно его пытались «заинтересовать»: в первый месяц работы начислили почти на сто рублей больше, чем в последующие. Другая находка не менее любопытна. Некий Тропин, поступив на работу плотником, первые три месяца получал так себе, а на четвертый, получив почти вдвое больше, почему-то решил расстаться с участком, уволился.
Вероника оказалась словоохотливой девушкой. Пока я просматривала ведомости, она рассказала массу занятных вещей и даже под большим секретом поведала тайну о человеке в черных сатиновых нарукавниках. Интуиция не подвела меня. Иван Иванович Косарев много лет проработал главным бухгалтером управления; по три года назад пришел к начальству с необычной просьбой: попросил перевести в рядовые.
Все долго гадали, что произошло с Иваном Ивановичем, почему он променял солидную должность и приличный оклад па работу, с которой – при его квалификации – справлялся за два часа. Однако вскоре стали замечать: Косарев сидит за столом не разгибаясь. Строчит и строчит. Заинтриговал всех до невозможности. А как-то раз даже испугался. Побледнел, на глазах слезы, воздух ртом хватает. Думали – инфаркт, подбежали, а он смотрит мимо и, шевеля посипевшими губами, шепчет: «Билл задыхается... Метеорит пробил обшивку... Кислорода на две минуты... И на сотни парсеков ни одного корабля...» Никто ничего не понял, но с того дня к Ивану Ивановичу стали относиться еще бережнее.
Вместе с Вероникой возвращаюсь в бухгалтерию и благодарю Валентину Петровну. Она, чуть запнувшись на первом слово, спрашивает:
– Кто из наших понесет ответственность за несчастный случай?
– Правила техники безопасности нарушили Дербеко и Омелин,– не вдаваясь в подробности, отвечаю я.
– Омелин?
Он дал указание допустить Хохлова к работе без медицинского осмотра,– поясняю я и боковым зрением замечаю, как Косарев резко поднимается и выходит в коридор.
12.
Инспектор по кадрам, высокая женщина с крутыми бедрами и простуженным голосом, переспрашивает меня:
– Адрес Тропина? Он же давно не работает.
– Вот и хотелось бы узнать, почему.
– Я вам скажу. С Дербеко не поладили. Ну и психанул Тропин. Сейчас знаете какой народ пошел? Чуть что – заявление.
Не вдаваясь в дискуссии, прошу личные листки по учету кадров рабочих второго участка.
– Все? – удивляется инспектор.
– Их так много?
– Нет, пожалуйста.
В ее голосе чувствуется обида человека, от которого скрывают нечто очень интересное. Но что я могу сказать, если сама толком не знаю, зачем мне эти листки.
Шадринка... Шадринка... От кого-то я слышала название этой алтайской деревни, в которой родился плотник Данилов, чьи анкетные данные попадаются мне на глаза. Кажется, жена Хохлова говорила. Там вяжут свитера из козьего пуха и, надо сказать, очень приличные.
– Вам адрес Тропина нужен?! – досадуя, что ее не слышат, повторяет инспектор.
– Нужен,– спохватываюсь я...
Проходя мимо двери главного инженера, невольно замедляю шаг. Оттуда доносятся возбужденные голоса. Один, без сомнения, принадлежит хозяину кабинета. А вот чей голос срывается на крик, понять не могу. Но тут дверь с шумом распахивается, и в коридор вылетает красный как рак Иван Иванович Косарев.
– Так и знай, промолчишь, сам к следователю пойду!!!
Отскакиваю в сторону. Дурацкое положение! Еще решит, что подслушивала. Но Косарев, не замечая меня, устремляется в сторону бухгалтерии. Любопытно. Из-за чего же поссорились Иван Иванович с Федором Афанасьевичем?
13.
Застать Тропина дома среди бела дня не очень надеюсь, но поскольку все равно проезжаю мимо, решаю заскочить. Мне везет.
Худая, похожая на спортсменку женщина с крупнокалиберными бигудями на маленькой голове, открыв дверь, сообщает, что муж дома, и, видимо, считая своей обязанностью доложить следователю, в связи о чем они оба не на работе, поясняет:
– Мы сегодня во вторую смену… Да вы проходите в залу.
Вскоре в комнату, где я расположилась за столом, входит круглолицый мужчина с торчащими ушами-блюдечками. Он усаживается на диван рядом с зеленым глуповатым зайцем, выжидательно смотрит. Его жена сидит напротив меня, словно я пришла побеседовать с ней, а не с Игорем Геннадьевичем. Чисто по-женски понимаю ее, поэтому не прошу оставить нас наедине. Достав бланк протокола, записываю анкетные данные Тропина, предупреждаю его об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, а когда он расписывается, спрашиваю, работал ли в СУ-15 у прораба Дербеко.
– Заинтересовались наконец этим деятелем? – хмыкает Тропин.
– Вы не могли бы яснее? – сухо прошу я.
– Действительно! Объясни толком! – вспыхивает его супруга.
– Ты-то хоть сиди,– огрызается Тропин.– Чего объяснять-то?
Четко выговаривая каждое слово, произношу:
– Как прораб Дербеко завышал вам наряды.
– Я его не просил,– буркает Тронин.– Он сам подкатился. Вначале завысил, потом подкатился, дескать, давай полсотни...
– А вы?
– Уволился... Без отработки отпустили. Дербеко побоялся, что шум подниму... А зачем мне это. Скажут, склочник. Не люблю я всего этого...
Сдерживая прорывающийся сарказм, растягиваю губы в улыбке:
– А я просто обожаю.
– Чего? – пододвигаясь ближе к зеленому зайцу, косится Тропин.
– Склочничать, вынюхивать, выведывать, жаловаться, рыться в чужих грехах,– неизвестно на кого злясь, поясняю я.– Закрыли ставни и сидите. Ко мне в дом не лезут, и слава богу! Не мои деньги Дербеко ворует, государственные. Пускай! А я уволюсь! Сбило человека машиной – отвернулся и пошел. Я жаловаться не люблю.