Текст книги "Траектория"

Автор книги: Александр Ярушкин

Соавторы: Леонид Шувалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Он правда не любит,– вступается за мужа Тропина.– Раковина у нас лопнула, третий месяц не могу допроситься, чтобы в домоуправление сходил.

– Не жаловаться это называется,– вздыхаю я.– Это самое элементарное исполнение своих гражданских обязанностей... Игорь Геннадьевич, к кому еще «подкатывался» Дербеко с подобными предложениями?

Словно перешагивая через какой-то внутренний барьер, Тропин неохотно отвечает:

– Жижин ему отдавал... Я сам видел. В «Ветерке», рядом е участком... Я после получки сигарет зашел купить. Они пиво пили. Жижин червонцы отсчитывал, Дербеко сгреб их, похлопал по плечу Жижина и пошел. По-моему, они меня не заметили.

Покидаю квартиру Тропиных удовлетворенная сознанием того, что теперь разговор с горбоносым Жижиным и его начальником будет более предметным.

14.

Рабочий день закончился. Только не для меня. Все равно дома никто не ждет. Еду к рядовому бухгалтеру СУ-15 Косареву.

Нахожу дом и поднимаюсь по лестнице.

Кручу допотопный звонок, врезанный в самую середину двери. Он издает шелест испорченного сигнала детского велосипеда.

– Вы к кому? – скользнув по мне внимательным взглядом, спрашивает пожилая женщина, открывшая дверь.

Отвечаю после легкой заминки. Очень уж экзотический на женщине халат. По плотному черному шелку порхают, перелетая с ветки на ветку, бегают, высоко вскидывая голенастые ноте, и просто мирно пасутся фазаноподобные жар– птицы.

– Вы из «Амальтеи»? – спрашивает хозяйка.

Всеми силами пытаюсь сдержать наползающее на мое лицо до неприличия глупое выражение, но оно, должно быть, все-таки появляется.

– Вы не из клуба любителей фантастики? – переспрашивает женщина,

– Я сторонница реализма,– улыбаюсь в ответ,– В основном пишу протоколы... Я следователь.

Пока снимаю шубу, в коридор выходят Косарев в стареньких брюках, в толстой серой рубахе. Увидев меня, застывает, потом спохватывается, приглашает в комнату. На пороге оборачивается:

– Маша, сделай одолжение, чайку с вареньицем...

Маша вместе со своими птичками выпархивает на кухню, ловко минуя торчащий в коридоре дорожный велосипед.

В освещенной настольной лампой комнате прямо напротив двери – то ли топчан, то ли узкая тахта; у окна – широкий, с подпиленными ножками старый письменный стол, рядом с которым громоздкое кожаное кресло на «куриной ноге»; на стене – книжные полки.

Начинаю издалека:

– Вы давно работаете в управлении, Иван Иванович?

Косарев ерошит волосы. Задумывается.

– Давненько... Больше тридцати лет назад сюда пришел, сразу после института. А если прибросить и те годы, что в системе треста проработал, получится все сорок... Двое нас мастодонтов в тресте осталось: я да Федька Омелин.

Судорожно соображаю, какой же это Федька. Наконец догадываюсь.

– Вы имеете в виду главного инженера?

– Его, – кивает Косарев, – Мы же с ним еще с фронта знакомы. Вместе из Новосибирска призывались. Всю войну рядом. Только на время ранений и расставались... Знали бы вы, какой Федька боевой парень был! Разведчик, медалей куча. Даже две «Отваги»!.. С ним в огонь и в воду можно было... Я ему по гроб обязан. Не он, пришлось бы вам с кем-нибудь другим чай пить. Спас меня в бою... Вместе и демобилизовались. На стройку каменщиками пришли. В один год в институт поступили. Так вдвоем в управлении и оказались. Только я в бухгалтерии, а он прорабом стал... Вот и работаем.

– Мне Омелин почему-то не показался решительным человекам,– говорю я.

Косарев вздыхает, словно давно ожидал, что разговор пойдет именно на эту тему.

– Да-а... Твердости у него не хватает. Инженер – дай бог каждому. Но вот метаморфоза какая: на фронте лихой был, а на гражданке стушевался.

– Чрезмерно привержен субординации?

– Не в этом дела... И объяснить-то трудно. Мягкий он, что ли...

– Может и чужую вину на себя взять?

Иван Иванович бросает на меня цепкий взгляд.

– Уж другого под удар не поставит.

– Вы не из-за этого сегодня ругались?

– Не ругались мы, просто я ему мозги вправлял! – возражает он.

– И все-таки, Иван Иванович, в связи с чем между вами состоялся столь крупный разговор? – настаиваю я.

Косарев опускает глаза, потом оживляется, как человек, внезапно нашедший выход из трудного положения.

– Лариса Михайловна, можно отложить до завтра? Думаю, Федор сам ответит, из-за чего у нас сыр-бор разгорелся.

Прикинув, не помешает ли небольшая затяжка расследованию, соглашаюсь. Косарев благодарно улыбается, а я снова спрашиваю:

– Что за человек ваш начальник Мизеров?

– Человек или руководитель? – осторожно уточняет Косарев.

– Вы видите между этими понятиями разницу?

– Немного подумав, он извиняющимся тоном произносит:

– Не хотелось бы, чтоб была, но она есть.

– В таком случае начните с Мизерова-руководнтеля.

– Современен, пунктуален, не лоботрясничает,– перечисляет Косарев,– в меру суров, увлечен работой, стремится быть первым... Минус один – карьерист! Руководит по принципу: цель оправдывает средства. А цель у него на данном этапе – кресло управляющего трестом. Бориса Васильевича уже сейчас в главные инженеры треста прочат. Говорят, и документы в Москву на утверждение отослали.

– Опасные принципы у вашего начальника...– замечаю я.

– В том-то и дело... От этого могут пострадать люди...– раздумчиво кивая, соглашается Косарев,– К сожалению, Борис Васильевич, выражаясь фигурально, в своих интересах любого утопить может.

– Образ Мизерова-руководителя у меня вырисовался,– говорю я.

– А Мизеров-человек? Что он из себя представляет?

– Тут я вам не очень помогу... Знаю только – в семье у него все в порядке, на людях вроде не пьет, достаточно воспитан...

– Чтобы утопить другого?

Косарев краснеет, и мне становится неловко за свой вопрос.

– Я имел в виду внешнюю культуру поведения,– отвечает он.– А в целом вы правы. Для того, чтобы быть истинно воспитанным человеком, Мизеров слишком любит себя.

15.

Первым утренним посетителем оказывается молодой человек в слегка затемненных очках. Заглянув, он интересуется, в этом ли кабинете работает следователь Привалова. Кидаю взгляд на прикрепленную к двери табличку. Она на месте.

– Вы угадали,– улыбаюсь.

Молодой человек не без элегантности склоняет голову:

– Технический инспектор Бруев... Ян Андреевич. Мне передали, что вы вчера звонили и просили зайти.

Предлагаю ему раздеться и, когда он усаживается, говорю:

– Ян Андреевич, у меня только один вопрос: на основании каких данных в своем заключении пришли к выводу, что Хохлов упал именно с четвертого этажа?

– Это свидетельство очевидцев.

– В ваших материалах я фамилий очевидцев, видевших, с какого этажа упал Хохлов, не нашла.

Бруев просит разрешения взглянуть на свое заключение, несколько минут листает его, потом потирает ладонью лоб,

– Мда... Забыл указать... Как же это получилось?.. Кто же мне говорил?.. Прораб? Точно!

– Он видел, откуда упал Хохлов?

– Нет,– снова мрачнеет Бруев.– Сам он никак не мог видеть. Он в вагончике был. Постойте, почему же тогда Дербеко уверял, что пострадавший упал именно с четвертого этажа?

– Вот и я думаю...

Бруев продолжал разматывать нить своих размышлений:

– Но ведь, если бы рабочий упал со второго, таких последствий не было бы. Верно?.. И с третьего маловероятно...

– А если с пятого или с шестого этажа?

– С пятого?.. Не исключено. А на шестом и выше были ограждения.

– А если через них?

– Нереально,– качает головой технический инспектор.– Шахта узкая, да и траектория падения была бы иной... Одежду я осматривал, никаких следов от досок...

В душе благодарю Бруева за дотошность. Кто знает, смогу ли я когда-нибудь увидеть эту одежду своими глазами.

– Одежда была в порядке? – осторожно спрашиваю я.

– В целом да, только недоставало одной пуговицы на телогрейке, верхней...

– По-хорошему бы, надо доказать найденную мною пуговицу, но при всем желании в данную минуту сделать этого не могу. Пуговица направлена на экспертизу для определения: время ли перетерло оставшиеся на ней нитки или внезапный рывок. Опережать события не хочется, но знаю, когда хватают за грудки, в первую очередь отлетает верхняя.

16.

Не успевает за Бруевым закрыться дверь, в кабинет бочком, склонив бритую голову, входит главный инженер стройуправления. Пряча глаза, он произносит:

– Разрешите?.. Каяться пришел.

Стараясь не выдать нетерпения, каждый раз охватывающего меня, когда чувствую, что одно из белых пятен уголовного дела вот-вот исчезнет, предлагаю Омелину сесть. Вижу, как ему трудно начать, но прийти на помощь не спешу. Хочется, чтобы инициатива полностью исходила от него.

Омелин приглаживает несуществующие волосы.

– Вот, пришел... Стыдно мне… Заврался на старости лет…

– Что заставило вас оговорить себя? – не выдерживаю я.

– Дурость собственная...

– Только ли собственная?

– Вы правы, поддался на уговоры,– вздыхает Омелин.

– Чьи? – предугадывая ответ, спрашиваю я.

– Мизерова... Одним словом, не я давал указание допустить Хохлова к работе без медосмотра, а Мизеров... А в тот день, когда вы первый раз появились в управлении, к вечеру уже вызвал меня Борис Васильевич. Разговор издалека завел. Стал спрашивать, собираюсь ли на пенсию, здоровьем интересовался. Я вначале решил: приглядел он кого-нибудь помоложе на мое место. Потом вижу, куда-то не туда клонит. Так и вышло. Напомнил про случай с Хохловым, посетовал, что в горячке разрешил Дербеко допустить Хохлова к работе. А я это и без него прекрасно помнил. При мне Дербеко подходил.

– И все же, что вас побудило взять на себя чужую вину?

– Как вам сказать... Мизерова пожалел. Думаю, действительно я свое прожил, отработал, какой от меня толк. А ему еще работать да работать. Что же из-за несчастного случая губить человеку будущее...

– О своей судьбе не думали? Ведь за преступление, которое вы на себя взвалили, предусмотрено наказание в виде лишения свободы.

– Какое лишение?! – искренне удивляется Омелин.– Борис Васильевич сказал, ничего серьезного мне не будет.

Вспоминаю одну из бесед с Мизеровым, с горечью роняю:

– Он у вас большой специалист в юриспруденции… Какие еще юридические тонкости он вам разъяснял?

– Что я, как участник войны, под амнистию попадаю, что характеристику хорошую даст, общественного защитника выделит, адвоката хорошего найдет... Даже имя называл, Зиновий какой– то... Честно говоря, этим он меня и убедил...

Меня так и подмывает прочитать мораль этому пожилому, много пережившему человеку, сказать, что таких людей, как Мизеров, нужно не жалеть, а хватать за руку и стаскивать с начальственного кресла. Ведь он, не задумываясь, пытается прикрыться другим!.. Но я молчу. Гораздо полезнее и действеннее – представление следователя, направленное в вышестоящую организацию.

17.

В вагончике кажется еще жарче, чем в прошлый раз. Наверное, оттого, что на улице сегодня не такой лютый холод. Здороваюсь с бородатым Зайцевым и спрашиваю:

– Где остальные?

Зайцев откладывает свой фолиант.

– Бабарыкин с обеда не вернулся, Жижин только что ушел в свой подъезд, Данилов в столярке всегда обедает, Дербеко домой уехал.

– Если вас не затруднит, пригласите Жижина,– прошу я.

Когда приходит Жижин, особой радости на его лице не вижу. Горбатый нос плиточника-мозаичника глядит куда-то выше моей головы, словно Жижин не замечает моего присутствия и ему вообще нет дела до того, чем вызвав интерес следователя к его персоне.

– Здравствуйте, Жижин,– делая приветливую мину, говорю я.

Тот, буркнув в ответ что-то нечленораздельное, косится на вошедшего в вагончик Дементьича.

– Доброго здоровьица,– улыбкой приветствует меня Данилов.– Помешал, поди?

Отвечаю на приветствие и поворачиваюсь к Жижину.

– Я бы хотела с вами побеседовать... Проедемте со мной.

– Здесь нельзя? – хмурится он.

– Нежелательно.

Дементьич стаскивает рукавицы и, опустившись на корточки возле калорифера, протягивает руки к спирали. Заинтересованно поглядывает на нас снизу вверх.

– Тимофей Дементьевич, – обращаюсь к нему. – Появится Дербеко, передайте, пожалуйста, чтобы сразу ехал в прокуратуру.

– Обязательно,– с видимым чувством удовлетворения кивает Данилов.– Не беспокойтесь, все в точности исполню.

В моем кабинете Жижин становится похож на карася, привезенного в корзине с травой и сомлевшего от долгой дороги. Спрашиваю, как давно и какие суммы он передает Дербеко за завышаемые объемы работ. Глаза Жижина выпучиваются, рот медленно открывается и закрывается, но совершенно беззвучно.

– Я жду ответа,– напоминаю ему.

– Какого? – выдавливает Жижин.

– Откровенного.

Но он продолжает молчать.

– Ладно, дело ваше. Не хотите отвечать на этот вопрос, ответьте на другой.

Жижин впивается глазами в мою переносицу.

Спрашиваю:

Чем вам не угодил Хохлов?

– Хотите сказать, что это я столкнул его? – кривя рот, хмыкает Жижин.

– Зачем вы передавали Дербеко деньги?

– Когда? – осторожно любопытствует он.

– По моим данным, довольно часто. Напомнить?

– Зря стараетесь, не было этого.

– А в «Ветерке»? Десятирублевыми купюрами? – спрашиваю я и, уже блефуя, добавляю: – Еще напомнить?

Жижин, крутнув плохо выбритым кадыком, с усилием выговаривает куда-то в сторону:

– Не надо... Отдаю ему каждый месяц по пять червонцев.

– И как давно?

– Тысячу двести уже выложил,– угрюмо признается Жижин.

Произвожу в уме несложные расчеты, после чего уточняю:

– Два года?

Жижин кивает. Делает это он с таким прискорбием, будто был беззащитной овечкой, с которой только и знали, что стригли шерсть. Поэтому снова уточняю:

– Сколько денег вы оставляли себе? Имеются в виду незаконные.

Жижин буркает:

– Рублей шестьдесят – семьдесят...

– Жижин,– укоризненно произношу я.– Вы знаете, как называется то, чем, вы с Дербеко занимались?

– Преступление,– неохотно роняет он,

– Тяжкие преступление,– поясняю я. – Хищение и дача взятки. А у Дербеко – получение взятки. Вам раньше это в голову не приходило?

– Догадывался.

– И все-таки продолжали?

– Куда деваться, раз Дербеко меня втянул,– жалуется он.

– Значит, Жижин, вас это устраивало,– констатирую я.

Не найдя сочувствия, допрашиваемый срывается на злобное шипение:

– А кого бы это не устроило?! Все хотят поменьше работать, а жрать получше. Только красивыми словами прикрываются! Знаю я этих передовиков – бессеребреников! Им еще не так завышают! Небось не отказываются!

Широко раскрыв глаза, разглядываю нахала. Потом ставлю его на место:

– Вы лучше помолчите. «Втянули» его! Плитку воровать вас тоже кто-нибудь учил?

– Какую плитку?

– Кафельную!– Конечно, вас устраивало, что Дербеко все видит а молчит. А Хохлов молчать не хотел.

– Что вы все этого Хохлова ко мне приплетаете?! Сдался он мне!

– Где вы находились, когда раздался крив Хохлова?

– На пятом этаже. В ванной плитку докладывал.

– В одном подъезде с Хохловым! – утверждаю я.

– Ну и что? Он же с четвертого свалился.

– Откуда вам это известно?

– Все говорят.

– После крика вы сразу вниз побежали?

– Жижин менее уверенно, чем прежде, отвечает:

– Ну, да...

– Спустились по лестнице того же подъезда, в котором работали?

– Кажется...

– Откуда такая неуверенность?

Нос Жижина целится в лужицу талого снега под его валенками, руки сжимаются и разжимаются, словно он хочет размять затекшие пальцы.

Как вы оказались в соседнем подъезде? – тороплю я.

– Не знаю... Когда услышал крик, почему-то сразу побежал через лоджию туда.

– Вам не кажется странным подобный маршрут?

– Так получилось...

– Жижин, не кривите душой. Ведь в ваших интересах говорить правду.

Жижнн вздыхает.

– Ящик с кафелем в бабарыкинском подъезде прятал, на восьмом этаже.

– Он и сейчас там лежит? – недоверчиво интересуюсь я.

– Продал...

– И, естественно, не знаете кому?

– А что смеяться? Я паспортов не спрашиваю.

– Мужчина в папахе в тот день к вам приходил?

Жижин не понимает.

– В папахе?

– Они с Бабарыкиным бежали но лестнице впереди вас,– поясняю я.

– A-a-a… Видел кого-то. Но я его не знаю. Да он сразу, как из подъезда выскочил, за угол шмыгнул.

– Вот так,– раздумчиво произношу я, потом неожиданно даже для себя спрашиваю: – К крове Хохлова нас отправлял Дербеко? Или сами пошли?

– Что я там забыл?

На лице Жижина такое неподдельное недоумение, что становится ясно – все мои расспросы об одежде, а которой погиб Хохлов, повиснут в воздухе.

18.

Дербеко, узнав, что всего лишь час назад плиточник-мозаичник Жижин, он же взяткодатель, взят мной под стражу и направлен в следственный изолятор, становится сговорчивым и, тяжело вздохнув, просит несколько листов бумаги, на одном из которых, несмотря на мои настойчивые разъяснений, что документ не может называться явкой с повинной, поскольку пишется уже после того, как следствию стало известно о совершенном преступлении, все-таки выводит крупными красивыми буквами именно этот заголовок. Работает он усердно. Время от времени беззвучно шевелит губами, очевидно, производя свои нехитрые расчеты, отирает тыльной стороной ладони выступающий на лоб пот, сосредоточенно покусывает колпачок шариковой авторучки. Закончив сочинение, Дербеко перечитывает его, словно проверяя, нет ли в нем орфографических ошибок, после чего передает мне.

На исписанных аккуратным почерком страницах он полностью признает себя виновным в нарушении правил техники безопасности; повествует о том, как начальник управления Мизеров, пообещав ему должность главного инженера, просил в случае чего дать показания, что распоряжение о допуске Хохлова к работе дал не он, а Омелин; рассказывает о завышения объемов работ Жижину, получении с него за это взяток и даже про то, как пытался склонить на ту же махинацию Бабарыкнна и Тропина.

Но, услышав мой вопрос, не по его ли указанию исчезла спецодежда Хохлова, Дербеко снова ощетинивается:

– Это у вас фантазия, извините, разыгралась... Я же помню, как вы на меня посмотрели, когда нашли оторванную пуговицу.

– Ну и как? – любопытствуй я.

– Будто я вашего Хохлова столкнул... Бросьте вы все это. Никто его не толкал. Да, занудный мужик был, но таких сколько хочешь. Да и не повод это. Сам он упал, уж поверьте моему опыту. Бывает такое.

– Антон Петрович, вы не задумывались над тем, что если это не несчастный случай, ваша ответственность за нарушение правил безопасности исключается? – говорю я таким тоном, словно эта мысль пришла мне в голову только сию минуту.

– Даже если бы и задумывался, на другого валить не стал бы,– отрезает Дербеко,– Мой срок за взятки от этого меньше не будет.

– Со многим из сказанного вами я согласна, но до сих пор не могу понять, откуда вам стало известно, что Хохлов упал с четвертого, а не с какого-нибудь другого этажа?

– Это всем известно,– недоуменно смотрит Дербеко,– Я из вагончика на крик прибежал, спрашиваю, что произошло, как? Мне говорят: упал с четвертого этажа.

– Кто «говорят?»

– Там Данилов стоял,– неуверенно тянет прораб.– Зайцев этот, бородатый... Кто-то из них, ведь Жижин с Бабарыкиным позже подбежали.

– Кто?

Дербеко, плотно сжав губы, втягивает носом воздух и, задержав его на некоторое время в груда, выдыхает:

– Все-таки, кажется, Данилов.

Тимофей Дементьевич? Любопытно?.. Насколько мне помнится, тот говорил, будто не видел падения Хохлова. Перебираю в памяти беседы с Даниловым – ничего настораживающего. Зайцев? Тоже какая-то нелепость. Что же получается? Бабарыкин был в соседнем подъезде. Там же Жижин и неизвестный в «пирожке». Дербеко сидел в вагончике, Зайцев направлялся за карандашом и находился в это время на улице. Данилов проходил мимо подъезда... А пуговица оторвана!.. Может, довериться опыту Дербеко?

– Лариса Михайловна,– негромко окликает прораб.– Вы меня арестуете?

Рассеянно киваю.

– Да, да... Безусловно.

Дербеко снова шумно вздыхает.

– Могу я от вас позвонить домой?

– Звоните...

Набрав номер, он отворачивается к окну.

– Катя, это я... Нет, не с работы... Неприятности у меня. Короче, меня арестовали... Рассказывать долго... Да не вой ты, не вой! Без тебя тошно!.. Собери мне теплое белье, телогрейку, сапоги кирзовые, они в кладовке лежат, пожрать чего-нибудь... Куда привезти?– Дербеко вопросительно смотрит на меня.

– Если в течение часа, то сюда – подсказываю я.

Дербеко повторяет мои слова жене, добавив от себя: «Только рысью!» – и резко кладет трубку.

19.

Разглядываю красную прокурорскую печать на постановлении об избрании Дербеко меры пресечения в виде содержания под стражей, вдруг соображаю, что с минуты на минуту должна появиться его супруга, у которой наверняка гораздо больше вопросов, чем у Павла Петровича. Ох уж эти женские слезы. Мужчины переносят их легче, поэтому спешу к Селиванову, на чье попечение оставлен Дербеко.

Под стрекот селивановской пишущей машинка объявляю Дербеко постановление об аресте и обращаюсь к своему коллеге:

– Евгений Борисович, ты никуда не собираешься?

Пальцы Селиванова зависают над клавишами.

– Я?! Ты что?! У меня такое обвинительной заключение, что часов до десяти из-за стола не вылезу!

– Мне уехать надо.

Селиванов машет рукой:

– Езжай, езжай. Присмотрю за твоим подопечным, пока машина за ним не придет.

Благодарю отзывчивого коллегу, прощаюсь, выскакиваю из прокуратуры и, промчавшись на «Ниве» по улицам сумеречного города, успеваю в проектный институт, где работал Алексей Иванович Хохлов.

В конце коридора, устланного мягким линолеумом, упираюсь в высокую дверь вычислительного центра. Из машинного зала раздается мерное гудение, изредка прерываемое очередями печатающего устройства.

Отыскиваю кабинет начальника и стучусь,

– Щедловский Олег Львович,– представляется похожий на актера Калягина, начинающий полнеть мужчина в темно-синем костюме, голубой рубашке и широком, как салфетка, галстуке, когда я сообщаю ему цель своего визита.

Предложив мне сесть, он опускается за стол и терпеливо ждет моих вопросов. Его белые руки в редких веснушках, пухлые, почти женские, так же терпеливо покоятся на столешнице.

– Олег Львович, когда вы пришли на ВЦ, Хохлов уже работал здесь?

– Да, Алексей Иванович у нас старожил. С основания ВЦ трудился.– Пальцы Щедловского постукивают по столу.– Сильный был специалист, сильный...

– Поэтому и использовали на стройке? – негромко роняю я.

Щедловский почти без укора смотрит на меня и мягко упрекает:

– Зачем вы так?.. Ведь прекрасно знаете сложности с трудовыми ресурсами у нас в Сибири...

– Извините, Олег Львович,– виновато улыбаюсь я.– Вы не могли бы более прнземленно?..

Его пальцы замирают на кодированной поверхности.

– Думаете, от хорошей жизни таких специалистов па стройку отправляем? Отнюдь... Приходит разнарядка на ВЦ – откомандировать на помощь строителям, к примеру, двух человек. А кого направишь? У одного – ишемическая, у другого – остеохондроз, этот – молодой специалист, та – молодая мама, а эта – в декретный отпуск собирается... Алексей Иванович как раз в том доме квартиру должен был получать. Вот и пришлось направить.

– Вам не было известно о его близорукости?

– Вы знаете, об этом я даже как-то не подумал,– слегка тушуется Щедловский, но тут же находит выход.– Стройуправление должно было позаботиться о медицинском осмотре! Это их прямая обязанность!

Он с таким ударением произносит «их», что становится ясно – брать на себя чужие грехи Олег Львович не намерен.

– Отчего Алексея Ивановича недолюбливали?

Вопрос задан почти риторически, однако Щедловский принимает его на свой счет:

– Я недолюбливал?!

В этом восклицании столько искреннего удивления, что мне понятно – и он тоже.

– Нет, я к Алексею Ивановичу очень ровно относился,– продолжает защищаться начальник вычислительного центра.

Если бы я преследовала цель доказать обратное, я бы еще поспорила, но мне не до этого. Спрашиваю:

– А другие?

– Как вам сказать?.. Хохлов был очень, иногда даже чересчур, прямолинеен. Резал, как говорится, правду в глаза, невзирая на должности и не задумываясь о последствиях.

– И они бывали?

Щедловский многозначительно разводит руками.

– Хохлов давно мог бы руководить группой...

– Или ВЦ,– в тон ему продолжаю я.

Чуть отстранившись, Олег Львович окидывает меня взглядом своих выпуклых глаз, проверяя, не шучу ли. Убеждается, что я говорю серьезно, вздыхает.

– Да-а. Ведь он раньше меня пришел, да и программист был от бога...

И столько грусти звучит в его словах, что не могу понять, то ли он печалится о том, что Хохлов не стал начальником ВЦ, то ли расстроен потерей квалифицированного специалиста. Повздыхав, Щедловский продолжает:

– Но в науке этого мало. Нужно подтверждать свои знания работами, учеными степенями, публикациями... А он как-то... Презирал все наши стремления защититься, занять место поприличнее и с соответствующим окладом... Мы отпуска на что тратим? В библиотеках сидим. На пляж бы сбегать, а ты сидишь, над списком литературы голову ломаешь. Другие по вечерам в театры, а ты в дисплей глазеешь. Защитил кандидатскую, волей-неволей за докторскую принимаешься... А Хохлову все это до лампочки было. Каждый отпуск бежал из суеты городов и потоков машин... Последний раз, например, Хохлов бродил по Алтаю. Я себе представить не могу, как можно целый месяц созерцать и ничего не делать? А ему нравилось. Я жене невзначай обмолвился, что Алексей Иванович решил отпуск на Алтае провести, так она прямо загорелась. Заставила меня попросить его привезти какой-нибудь адресок, куда можно с семьей вырваться. Я согласился. Решил, что и там поработать можно будет.

Упоминание об Алтае заставляет меня насторожиться.

– Алексей Иванович выполнил вашу просьбу?

– Конечно. Он человек очень обязательный. Если пообещает, непременно исполнит. Поедем теперь в эту Шадринку летом, посмотрим, где Хохлов провел свой последний отпуск.

– В Шадринку? – задумчиво повторяю я.

Щедловский кивает:

– Да. Он там с каким-то трактористом договорился. У того молоко настоящее, из-под коровы, огородище, пасека. Я обычно фамилии плохо запоминаю, а тут как раз книгу Орлова читал, вот и отложилось по ассоциации – тракторист Данилов.

– Повторите, пожалуйста, фамилию тракториста,– прошу я.

Щедловский улавливает напряжение, прозвучавшее в моем голосе, осторожно повторяет:

– Данилов...

– Данилов из Шадринки,– машинально произношу я, пытаясь понять, почему Дементьич, плотник со второго участка, не упомянул о том, что Хохлов был в гостях у его родственника.

Стоп! А с чего я взяла, что Дементьич – родственник тракториста Данилова?

– Олег Львович, Хохлов называл вам только фамилию?

– Нет,– нерешительно, словно ожидая подвоха, отвечает Щедловский.– У меня записаны имя и отчество... Посмотреть?

– Будьте добры.

Он извлекает из пиджака книжечку в тисненом кожаном переплете и сообщает:

– Данилов Михаил Дементьевич.

20.

Решительно хлопаю дверцей «Нивы», поднимаюсь на крыльцо прокуратуры и стараюсь незаметно проскользнуть мимо открытого кабинета Селиванова. Но мне это не удается.

Селиванов, угрюмо скрестив руки на груди, словно ревнивый отец, поджидающий легкомысленную дочь с затянувшегося свидании, стоят в дверном проеме.

Наивно взмахиваю ресницами.

– Ты еще не ушел, Евгений Борисович?

– Удружила, – мрачно роняет он.

Делаю непонимающее лицо. Но это не вводит в заблуждение моего коллегу.

– Нет, конечно... У тебя сердце девичье, слабое.. У Селиванова оно железное, все выдержит. И рыдания бедной женщины, на глазах у которой мужа увозят в тюрьму, и ее бесконечные расспросы. Селиванову же делать нечего. Сиди карауль твоего Дербеку да с женой его отваживайся. У Селиванова сроки расследования не горят, у него все отлично, ему и обвинительное печатать не надо...

Хочется сказать что-то приятное.

– Евгений Борисович, тебя до дому подбросить?

– Я ночевать не поеду, буду здесь сидеть, наверстывать упущенное с Дербеками время,– отвечает Селиванов с достоинством индейского вождя, привязанного к столбу пыток.

– Ну, раз так...– приподнимаю я плечо.

Догадываясь, что дальнейшее упорство может привести к долгой поездке в стылом троллейбусе, Евгений Борисович снисходит:

– Уговорила... Когда надумаешь, загляни.

Киваю и спешу в кабинет прокурора.

Лицо Павла Петровича, освещенное тусклым светом высоко подвешенной люстры, кажется еще более уставшим и старым.

– Лариса Михайловна, опять ты забываешь чувство меры,– с безнадежностью в голосе укоряет он, глядя при этом куда-то выше меня.

Лихорадочно соображаю, с кем это я могла утратить бдительность? На память ничего не приходят, и, опустившись па стул, перехожу в атаку:

– Я?!!

Но шеф, пропустив мимо ушей мое восклицание, негромко говорит:

– Что у тебя с Мизеровым произошло?

– Накляузничал? .

– Звонило районное начальство. Говорило, что следователя заменить надо, а то направили молодую особу, она и дров наломать может – со своим-то девичьим максимализмом. К тому же дерзит ответственному товарищу.

Язвительно хмыкаю:

– Нашел-таки ходатаев... Оперативный субъект этот Мизерен. Почуял, что почва под ногами заколыхалась, сразу звоночек организовал.

– Лариса, давай без сейсмических штучек,– просит Павел Петрович.– Объясни, что в этом стройуправлении происходит, а то Мизеров так все представил, будто из-за тебя план ввода объектов народного хозяйства срывается.

Подробно обрисовываю шефу ситуацию, в которой оказался начальник управления, как он пытался прикрыться Омелиным, а Дербеко склонить к оговору главного инженера.

– Значит, я поступил правильно,– как бы про себя произносит шеф.

– Не поняла,– говорю я и улавливаю, что сказала это, совсем как мой Толик, окажись он на моем месте.

– Одним словом, попросил больше не звонить,– словно досадуя на непонятливость своей подчиненной, отрезает Павел Петрович.

Зная отношение шефа ко всякого рода доброхотам, представляю лицо «районного начальства», выслушавшего эту скромную, просьбу прокурора, и довольна.

Кашлянул, шеф хмурится.

– Радоваться пока нечему...

Тогда я сообщаю Павлу Петровичу о своем намерении посетить глухую алтайскую деревушку Шадринку. Он удивлён. Можно подумать, будто я не шесть лет назад, а только вчера переступила порог нашей прокуратуры, и он совсем-совсем не знает меня. Наконец шеф интересуется:

– И давно ты это решила?

Искренне признаюсь, что минут двадцать назад. И хотя весьма смутно представляю себе цель поездки, обрушиваю на шефа доводы. Он сочувственно и понимающе кивает, однако принять решение не торопится. Рассудив, что внятно объяснить вряд ли удастся, меняю тактику.

– Ну, дайте командировку,– почти ною я.

Прокурор морщится.

– Дня на три,– как бы уличая его в скупости, требую я.

Павел Петрович вздыхает.

– Ладно... Скажи Татьяне, пусть выпишет командировочное удостоверение... На неделю хватит?

Он так долго сопротивлялся, что меня прямо-таки подмывает поторговаться, но осекаюсь и проникновенно произношу:

– Спасибо.

Танечка Сероокая, узнав, куда я еду, ужасается:

– Одна?! На край света! Кошмар!!

Соглашаюсь, что случай действительно кошмарный, но деваться некуда – работа такая.