Текст книги "Солженицын. Прощание с мифом"

Автор книги: Александр Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Вероятнее всего, первоначально Александр Исаевич поселился в доме ссыльной Чадовой, затем перебрался в дом Мельничуков.

По словам А. И. Солженицына, он сразу же начал искать работу и с этой целью обратился в местное районо (районный отдел народного образования), однако получил уклончивый ответ и стал ждать. «Уже месяц, проведенный в ссылке, – отмечал он позднее в «Архипелаге», – я проедал свои лагерные „хозрасчетные“ заработки литейщика – на воле поддерживался лагерными деньгами! – и все ходил в районо узнавать: когда ж возьмут меня?.. а к исходу месяца была мне показана резолюция облоно, что школы Коктерекского района полностью укомплектованы математиками» (8).

«…Тем временем, – вспоминает Александр Исаевич, – я писал, однако, пьесу о контрразведке 1945 г., не проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и не нуждаясь так часто уничтожать написанное, как прежде. Ничем другим я занят не был» (9). Речь идет о пьесе «Пленники», которая тогда называлась «Декабристы без декабря» (10).

Работу удалось найти только в конце марта, когда в «райпо» (районное потребительское общество) для переоценки товаров срочно понадобился человек, знающий математику (11). А еще через месяц появилась вакансия в местной школе. А. И. Солженицын пишет, что был назначен учителем «в апреле», но при этом уточняет – «за три недели до выпускных экзаменов» (12). Документы свидетельствуют, что он был оформлен 3 мая 1953 г. (13.).

О том, как протекала жизнь нового учителя, мы пока можем судить главным образом на основании его собственных свидетельств, в которые он, однако, неоднократно вносил коррективы.

По утверждению А. И. Солженицына, почти сразу же, как только он попал в ссылку, на него навалилась болезнь. Причем если в «Архипелаге» он подчеркивает: «И целый год никто в Кок-Тереке не мог даже определить, что за болезнь» (14), то в «Теленке» пишет, что у него «тотчас же в начале ссылки – проступили метастазы рака» (15). Вероятнее всего, в «Теленке» диагноз болезни был назван ретроспективно. Ведь не мог же человек, зная, что ему грозит смерть, на протяжении почти целого года ничего не делать для своего спасения.

Если же признать, что почти «целый год» ни у кого из врачей в Кок-Тереке даже не возникало подозрений насчет рака, то из этого вытекает, что после выхода из больницы в 1952 г. А. И. Солженицын не только не находился на учете у онкологов, но даже не думал, что у него была удалена раковая опухоль. Подобное могло быть в одном из следующих случаев: а) если упоминаемая опухоль не являлась раковой и Александр Исаевич это знал, б) если результаты онкологической экспертизы опухоли ему не были известны, в) если произведенная в лагере операция не имела связи с удалением опухоли, д) если никакой операции в лагере ему вообще не делали.

Но вернемся к «главному тексту» «Теленка»:

«Осенью 1953 – пишет Александр Исаевич, – очень было похоже, что я доживаю последние месяцы… Грозило погаснуть с моей головой и все мое лагерное заучивание. Это был страшный момент в моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор… Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, но вечерами и ночами бессонными от болей я торопился мелко-мелко записывать и скручивал листы по несколько в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского, у нее горлышко широкое. Бутылку я закопал на своем огороде – и под новый 1954 год поехал умирать в Ташкент» (16). Подобную же картину А. И. Солженицын рисует и в «Архипелаге» (17).

Упоминая о возвращении из Ташкента, он пишет: «Однако я не умер… Той весной в Кок-Тереке… в угаре радости я написал „Республику труда“. Эту я уже не пробовал и заучивать, это первая была вещь, над которой я узнал счастье: не сжигать отрывок за отрывком, едва знаешь наизусть; иметь неуничтоженным начало, пока не напишешь конец, и обозреть всю пьесу сразу; и переписывать из редакции в редакцию; и править; и еще переписывать» (18).

Далее в первом издании «Теленка» говорилось: «Но уничтожая все редакции – черновые – как же хранить последнюю? Счастливая чужая мысль и чужая помощь навели меня на новый путь: оказалось надо освоить новое ремесло, самому научиться делать заначки» (19).

Такова одна из версий первого года пребывания А. И. Солженицына в ссылке.

Оставляя на совести автора историю с бутылкой из-под шампанского, в которой он якобы умудрился поместить все свое литературное наследство (то ли 12, то ли 18 тысяч строк), нельзя не выразить удивления: неужели страх настолько глубоко сидел в нем, что даже после того, как его расконвоировали и ему больше не нужно было проходить ежедневного обыска на вахте, он на протяжении более полугода продолжал по-прежнему заниматься литературной деятельностью без помощи бумаги и, ежемесячно тратя на повторение уже по десять дней, вплоть до конца 1953 г. не решался хотя бы частично перенести на бумагу то, что уже было создано им и продолжало храниться в памяти?

Вероятно, почувствовав уязвимость этой версии, Александр Исаевич в 1974–1975 гг. при написании «Пятого дополнения» к «Теленку» внес с нее существенные коррективы.

Отмечая, что в ссылке он подружился с врачем Николаем Ивановичем Зубовым (20), А. И. Солженицын пишет: «Мы встретились в районной больнице, куда я лег с непонятной болезнью, схватившей меня тотчас по освобождении (это были годичные метастазы рака, но еще никто не определил, Н.И. первый заподозрил), не он лечил меня, мы встретились как зэк с зэком. А вскоре после моей выписки как-то шли вместе по аулу, зашли в чайную выпить пива, посидели два бессемейца… Николай Иванович так сразу очаровал меня, так растворил замкнутую грудь, что я быстро решил ему открыться – первому (и последнему) в ссылке. Вечерами мы стали ходить за край поселка, садились на горбик старого арычного берега, и я читал ему, читал из своего стихотворного (да уж и прозного) запаса, проверяя насколько ему понравится. Это был за тюремное время девятый мой слушатель», «через несколько дней принес (он) мне в подарок первое приспособление – … небольшой посылочный фанерный ящик… А в ящике том дно было – двойное… При моем почерке, измельченном необходимостью, этого объема было достаточно, чтобы записать работу пяти лагерных лет… в последнюю минуту перед школой я все прятал в своей одинокой халупке…» (21).

К этим словам было сделано дополнение: «В главном тексте „Теленка“ я написал: „счастливая чужая мысль и помощь“, но так, будто это было уже после поездки в Ташкент, а из памяти записывал будто перед самой смертью – пример искажения, чтоб на Николая Ивановича не навести. От этого дня подарка в мае 1953 г. я и стал постепенно записывать свои 12 тысяч строк – стихи, поэму, две пьесы» (22).

Новая версия открывала возможность устранить те недоумения, которые вызывала первоначальная версия. Однако и она оказывается уязвимой.

Во-первых, каким образом перенесение слов «счастливая чужая мысль» с весны 1953 г. на весну 1954 г. позволяло отвести подозрения от Н. И. Зубова, если при этом в «главном тексте» «Теленка» он даже не упоминался? Очевидно, перед нами неуклюжая попытка объяснить замену одной версии другой.

Когда же Александр Исаевич оказался в больнице и познакомился с Н. И. Зубовым? Если исходить из его слов, получается, не ранее 4 – не позднее 30 мая. Но чтобы уже в мае начать записывать свои произведения и прятать их в посылочный ящик, Александр Исаевич должен был за это время почувствовать недомогание, обратиться к врачу, сдать необходимые анализы, обнаружившие у него воспалительный процесс, лечь в больницу, пройти там обследование, поставившее врачей в тупик, выписаться, сблизиться с Н. И. Зубовым, проникнуться к нему доверием, познакомить его со своими стихами и только после этого получить от него в подарок посылочный ящик с двойным дном. Двадцати семи дней для всего этого было явно недостаточно.

Более того, факт пребывания А. И. Солженицына до осени 1953 г. в больнице вообще представляется сомнительным: как утверждала с его собственных слов Н. А. Решетовская, до конца учебных занятий он был занят в школе, затем в июне принимал экзамены, после их окончания готовился к новому учебному году (23). О его болезни нет ни слова в воспоминаниях Екатерины Мельничук (24).

Поэтому, заявляя, что болезнь дала о себе знать в самом начале ссылки, А. И. Солженицын вступает в противоречие как с самим собой, так и со свидетельствами других лиц.

В новой версии было еще одно уязвимое звено. Заявляя, что уже в мае 1953 г. он начал записывать свои лагерные произведения, Александр Исаевич отмечал: «…в последнюю минуту перед школой я все прятал в своей одинокой халупке» (25). Это значит, что к этому времени он уже покинул дом Мельничуков. Когда же это произошло? По свидетельству Катерины Мельничук, ее квартирант жил у них до осени 1953 г. (26) «В начале учебного года, – пишет Н. А. Решетовская, – подвернулся случай снять отдельную хатку, где можно писать сколько угодно, не опасаясь ареста за противозаконные деяния» (27). Как явствует из «Хронографа», это произошло 9 сентября 1953 г. (28).

Следовательно, если исходить из смысла новой версии, Александр Исаевич мог начать записывать свои «12 тысяч строк» никак не ранее этой даты. И действительно, публикуя в 1999 г. свои лагерные стихи и поэму «Дороженька», он указал, что они были записаны им «осенью 1953» (29), признав тем самым, что предпринятая им в «Пятом дополнении» к «Теленку» попытка передвинуть данный факт с конца 1953 г. на май месяц того же года, лишена оснований.

Итак, мы видим, что А. И. Солженицын запутался в своих объяснениях. Невольно вспоминается одна моя хорошая знакомая, которая как-то сказала: «Я стараюсь говорить только правду, потому что у меня плохая память». Как мы видим, человека, говорящего неправду, может подвести и феноменальная память.

Однако в данном случае главное не в том, когда Александр Исаевич стал записывать свои «12 тысяч строк», а в том, когда он заболел. Если верить Н. А. Решетовской, первые боли ее бывший муж почувствовал только «с наступлением жары», т. е. летом 1953 г., но не придал этому серьезного значения: было «время каникул» и нужно было «готовить физику и математику к следующему учебному году» (30).

Обо всем этом она узнала позднее, так как лишь «в конце августа» ей стал известен новый адрес Александра Исаевича и она возобновила с ним переписку (31). «Ответ, – вспоминала Наталья Алексеевна, – он мне написал 12 сентября того же года. Тогда он не был болен, еще не был болен, а последствий перенесенной еще в лагере операции не ощущал». А. И. Солженицын изъявил готовность восстановить прежние отношения и предложил Наталье Алексеевне вернуться к нему (32).

Бросать свою новую жизнь и ехать в Казахстан она не захотела. На этом их переписка снова прервалась. Только после этого, как утверждает Н. А. Решетовская, т. е. не ранее середины сентября к ее бывшему мужу «явилась болезнь». Исчез аппетит. Александр Исаевич стал худеть. Врачи терялись в догадках: «то ли гастрит, то ли язва» (33).

Если исходить из этого, получается, что А. И. Солженицын лег в городскую больницу только осенью 1953 г. Местные врачи оказались бессильными поставить диагноз, и Александра Исаевича направили в областной центр – Джамбул (34).

«В Джамбуле, – читаем мы в воспоминаниях Н. А. Решетовской, – Сане сделали все анализы, рентген. Увы, обнаружили не желудочное заболевание, а опухоль величиной с кулак. Она-то и давила на желудок, причиняя боль. Одни врачи думали, что это – метастаз прежней злокачественной. Другие считали ее самостоятельной и относительно опасной. Кому же верить? Во всяком случае, следовало готовиться к худшему» (35).

Наталья Алексеевна не была в ссылке и по этой причине писала со слов мужа, который тоже упоминает о существовании у него в 1953 г. крупной опухоли: «Мне, – говорится в «Архипелаге», – пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать»[11]11
  Еще более значительные размеры этой опухоли Александр Исаевич рисовал в одной из бесед с К. И. Чуковским: «У меня внутри опухоль была как два кулака, теперь уменьшилась, ташкентские врачи, очень хорошие, лечили» (Чуковский К. И. Дневник. 1930–1969. М., 1997. С. 341–342).


[Закрыть] (36).

Позднее, в 70-е годы, А. И. Солженицын привез «джамбульский» рентгеновский снимок в Ленинград и попросил одного своего знакомого показать его специалистам. Им оказался известный ленинградский онколог А. И. Раков, который, ознакомившись с рентгеновским снимком, заявил, что подобная опухоль неоперабельна, и больной обречен на смерть (37).

Если опухоль была величиной с «крупный мужской кулак», если она «выпятила и искривила» живот, то ее можно было наблюдать невооруженным глазом. Более того, в таком случае не нужно было специального образования, чтобы заподозрить рак. Однако обоснованный вывод на этот счет мог дать только гистологический анализ опухоли. Между тем, сведения о производстве такого анализа отсутствуют.

Казалось бы, обнаружив у больного подобную опухоль, джамбульские врачи должны были поставить вопрос об операции, но, как писала Н. А. Решетовская о муже, «в Джамбуле ему дали направление в Ташкентский онкологический диспансер» (38). Неужели в джамбульской областной больнице не было хирурга? И почему направление было дано не в столицу Казахской ССР Алма-Ату, а в столицу другой союзной республики – Ташкент?

В первом издании «Теленка» можно прочитать, что узнав о характере своей болезни, Александр Исаевич сообщил об этом Наталье Алексеевне и пригласил ее приехать в Кок-Терек, чтобы проститься с ним, но она даже не откликнулась на его приглашение (39). Комментируя это свидетельство, Н. А. Решетовская заявила, что не только не получала подобного приглашения, но и узнала о самой болезни только летом 1954 г. (40). Более того, по ее словам, в рукописной варианте «Теленка» подобного утверждения не было (41).

Кому же верить? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, как солженицынская версия отразилась в первом и последующих изданиях «Теленка»:

1 издание

«По особенностям советской почтовой цензуры никому во вне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите мое написанное! Да чужого человека и не позовешь. Друзья – сами по лагерям. Мама – умерла. Жена – не дождалась, вышла за другого; все же я позвал ее проститься, могла б и рукописи забрать, – не приехала» (Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Paris, 1975. С.8).

Журнальный вариант

«По особенностям советской почтовой цензуры никому во вне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите мое написанное! Да чужого человека и не позовешь. Друзья – сами по лагерям. Мама – умерла. Жена – не дождалась, вышла за другого» (Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом// Новый мир. 1991. № 6. С.8).

Сопоставление двух приведенных текстов показывает, что после выступления Н. А. Решетовской в печати А. И. Солженицын предпочел исключить из второго издания «Теленка» слова о приглашении Натальи Алексеевны. Это означает только одно – в письме от 12 сентября 1953 г. Александр Исаевич ничего не писал Н. А. Решетовской о своей болезни и не звал ее приехать к нему, чтобы проститься.

Зато 23 ноября 1953 г. он пригласил приехать к нему другого человека:

«Пишу тебе в предположении, что я умру… Если я умру, то этим летом ты обязательно, отбросив всякие помехи, приедешь в Берлик[12]12
  Берлик – поселок, в котором жил А. И. Солженицын, – предместье Кок-Терека.


[Закрыть]. На Садовой улице, 41, живет врач Николай Иванович Зубов, который заботливо лечил меня во всем течении моих безжалостных болезней. От него ты узнаешь подробности моего последнего года жизни и этим самым как бы повидаешься со мной. Кроме того, ты распорядишься остатками моего имущества, которого наберется больше тысячи…» (42).

Кому же было адресавано это письмо? Оказывается, подруге Натальи Алексеевны по Ростову-на-Дону Ирине Арсеньевой, с которой Александр Исаевич «некоторое время назад стал переписываться» (43).

Приведенное письмо производит странное впечатление. С одной стороны, это предсмертный отчаянный крик, с другой стороны, автор письма еще не уверен в приближении смерти. Тогда для чего поднимать тревогу? И почему отнюдь не самый близкий автору письма человек должен был броситься к нему в далекий Берлик? Но если когда-то они и были близки, не следует забывать, с тех пор прошло более 12 лет. За это время у Ирины Арсеньевой мог появиться жених. К тому же следует иметь в виду, что тогда в глазах окружающих ее знакомый являлся преступником. Не следует сбрасывать со счета и то, что дорога из Ростова в Казахстан требовала денег. Поэтому вероятность приезда Ирины в Берлик была равна нулю. Зачем же тогда нужно было писать ей?

Точная дата возвращения Александра Исаевича из Джамбула неизвестна. Н. А. Решетовская утверждала, что он вернулся в первых числах декабря (44). А. И. Солженицын пишет, что ожидал разрешения на поездку в Ташкент с ноября – месяца (45). Расходятся они и в оценке его состояния. Наталья Алексеевна вспоминала, что по возвращении «в Кок-Терек Саня почувствовал себя лучше», «вернулся аппетит» (46). Александр Исаевич рисует совершенно иную картину: «В декабре подтвердили врачи, ссыльные ребята, что жить мне осталось не больше трех недель» (47). «Еле держась, я вел уроки; уже мало спал и плохо ел» (48).

Как же так? Если смерть уже стучалась в дверь, чего ждал на протяжении всего декабря А. И. Солженицын? По одной версии, – направления в ташкентский онкологический диспансер (49), по другой – окончания четверти (50). И одно, и другое объяснение могут вызвать только недоумение.

В «Теленке» Александр Исаевич пишет, что «поехал умирать в Ташкент» «под новый 1954 год» (51), т. е. в последних числах декабря 1953 г. А вот его свидетельство из «Архипелага»: «Эту ночь перед отъездом в Ташкент, последнюю ночь 1953 г., хорошо помню» (52), из чего явствует, что он уехал не ранее 1 января 1954 г.

От Кок-Терека до Ташкента несколько сот километров. Это расстояние можно было преодолеть за один день. Между тем, выехав около 1 января, А. И. Солженицын добрался до столицы Узбекистана только 4-го числа, когда его положили в 13-й (онкологический) корпус клиники Ташкентского государственного медицинского института и передали врачам Лидии Александровне Дунаевой и Ирине Емельяновне Мейке (53).

«Врачи, – вспоминала Н. А. Решетовская, – сочли операцию ненужной, предложив рентгенотерапию. Так Саня попал в лучевое отделение», здесь он провел «полтора месяца» и получил «12 тыс. рентгенов» (54). Свое пребывание в Ташкенте А. И. Солженицын позднее описал в повести «Раковый корпус» (55).

Когда ее автора положили в больницу, был сделан запрос относительно результатов его операции 12 февраля 1952 г. Однако обнаружить их не удалось (56). Подобный эпизод нашел отражение и в истории болезни главного героя «Ракового корпуса» Костоглотова (57).

«Я – отмечал А. И. Солженицын, выступая 22 сентября 1967 г. на заседании Секретариата Правления Союза писателей СССР, – давал повесть на отзыв крупным онкологам – они признавали ее с медицинской точки зрения безупречной и на современном уровне. Это именно рак, рак как таковой» (58).

Я тоже обратился к одному из онкологов, который заявил, что познакомился с «Раковым корпусом» еще тогда, когда он ходил в Самиздате, но не смог дочитать его до конца именно потому, что с медицинской точки зрения течение болезни и процесс лечения описаны совершенно некомпетентно (59).

«В угаре радости»

По свидетельству Н. А. Решетовской, в Ташкенте ее муж пробыл полтора месяца, т. е. примерно до 19 февраля 1954 г. (1) «По пути домой» он заехал в горы, к «старику Кременцову» за лечебным корнем и в последних числах февраля вернулся в Кок-Терек (2).

«Тем временем, – пишет Наталья Алексеевна, – освобождали многих ссыльных. В марте 54-го года Саня тоже написал Ворошилову просьбу избавить от ссылки. Даже приложил справку онкодиспансера, хотя не очень надеялся на успех. В Москве заявление почему-то не разбиралось. Вернули на усмотрение Джамбула. Там отказали» (3).

Вскоре после возвращения из Ташкента Александр Исаевич стал домовладельцем. «Появились деньги – пишет он, – и вот я купил себе отдельный глинобитный домик, заказал крепкий стол для писания, а спал – все также на ящиках холостых» (4). «Домик мой стоял на самом восточном краю поселка. За калиткою был – арык, и степь, и каждое утро восход» (5).

Почувствовав весной 1954 г. выздоровление, А. И. Солженицын, если верить ему, с головой ушел в учительство (6). «При таком ребячьем восприятии я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием, и три года (а может быть, много бы еще лет) был счастлив даже им одним» (7). По утверждению Александра Исаевича, работал он в школе в две смены (8) и его нагрузка составляла 30 часов в неделю. (9). Однако, пишет он, «мне не хватало часов расписания», «я назначал… вечерние дополнительные занятия, кружки, полевые занятия, астрономические наблюдения… Мне дали и классное руководство, да еще в чисто казахском классе, но и оно мне почти нравилось» (10). И, несмотря на подобную загруженность, у него «каждый день оставался часик для писания» (11).

30 часов в неделю, это 5 часов в день без «окон». «Вечерние дополнительные занятия, кружки, полевые занятия, астрономические наблюдения» – не менее одного часа в день. Подготовка к урокам, проверка тетрадей и классное руководство – около двух часов, «кухонное хозяйство» в самом широком смысле этого слова, включая покупку продуктов, заготовку топлива, топку печи, приготовление пищи, мытье посуды и т. д., – еще, как минимум, два часа, утренний туалет и прогулка – не менее часа, завтрак, обед и ужин с учетом разогревания пищи – столько же, уборка дома, стирка одежды – полчаса, дорога в школу и обратно – еще столько же, слушание радио и чтение газет – не менее получаса, общение с коллегами, соседями и другими знакомыми – как минимум, полчаса. Итого по меньшей мере 14 часов. Если взять один час на отдых и восемь часов на сон, окажется, что для литературного творчества у А. И. Солженицын действительно оставалось не больше «часика» в день. Единственно, на что он мог рассчитывать – на воскресенье.

Зачем нужна была такая учебная нагрузка? И как понять человека, который, если верить ему, еще совсем недавно, превозмогая усталость и холод, сочинял стихи в колонне заключенных, а тут променял возможность спокойно заниматься литературным творчеством на преподавательскую работу?

Что же писал он в свободные минуты? По словам А. И. Солженицына, новую пьесу: «…Весной 1954 г. я был награжден выздоровлением и в радостном полете писал „Республику труда“» (12). Под опубликованным текстом пьесы значится: «1954, Кок-Терек» (13). В «Исторических датах» работа нею датирована несколько иначе: январь – февраль, май – июнь, сентябрь – октябрь 1954 г. (14) В «Теленке» А. И. Солженицин отмечает, что пьеса была закончена им в июне этого года (15). Вероятнее всего, к январю – февралю следует отнести возникновение замысла пьесы, к марту – июню – написание ее первого варианта, к сентябрю – октябрю – редактирование.

Сейчас пьеса занимает около 100 страниц типографского текста (16). Первоначальный вариант, по утверждению А. И. Солженицына, был в полтора раза больше, т. е. около 150 страниц (17). Одна типографская страница – как минимум, полторы машинописных, следовательно, первоначальный текст пьесы составлял не менее 225 машинописных страниц, или же 10 а.л. Как же мог автор написать такой текст практически за 16–17 выходных дней? Одно из двух: или учебная нагрузка была не такой, как пишет о ней Александр Исаевич, или же к лету 1954 г. пьеса не была готова.

По выходе из диспансера больные раком остаются в нем на учете и обязаны появляться для профилактического осмотра сначала один раз в месяц, потом один раз в полгода, наконец, один раз в год (18). Казалось бы, и опасение за свою жизнь, и возможность лишний раз побывать за пределами Кок-Терека делали Александра Исаевича заинтересованным в точном соблюдении этого требования. Между тем, в Ташкенте он появился снова только 21 июня 1954 г. (19).

По свидетельству Н. А. Решетовской, летом этого года А. И. Солженицына опять госпитализировали, и он «долечивался в диспансере почти два месяца» (20), т. е. до конца августа, после чего в Ташкенте больше не появился ни через полгода, ни через год. Более того, летом 1954 г. Александр Исаевич сообщил Наталье Алексеевне о полном выздоровлении (21).

Из Ташкента он привез фотоаппарат (22). «…За одним ремеслом, – пишет А. И. Солженицын, – потянулось другое: самому делать с рукописей микрофильмы (без единой электрической лампы и под солнцем, почти не уходящим в облака – ловить короткую облачность). А микрофильмы потом – вделать в книжные обложки, двумя готовыми конвертами: Соединенные Штаты Америки, ферма Александры Львовны Толстой. Я никого на Западе более не знал, но уверен был, что дочь Толстого не уклонится помочь мне». (23).

Невольно вспоминаешь чеховского Ваньку Жукова, который адресовал свое письмо почти также: «На деревню дедушке». Разница заключается только в том, что Ваньке было всего девять лет и он не имел университетского образования.

Но давайте вдумаемся в приведенное свидетельство.

1954 г. Заброшенный в степи небольшой казахский поселок и почтовое отделение, куда поступают две бандероли, адресованные не куда-нибудь, а в Соединенные Штаты Америки! Поскольку отсюда такие бандероли уходили не каждый день, они сразу должны были привлечь к себе внимание. И уж их никак не могли не заметить на таможне. Последствия этого представить не трудно.

По свидетельству А. И. Солженицына, завершив «Республику труда», он в 1955 г. начал писать роман «В круге первом», в основу которого легли его личные впечатления о пребывании в Марфино и который первоначально назывался «Шарашка» (24). Со слов мужа, Наталья Алексеевна утверждала, что до конца ссылки роман был написан на треть (25).

Поразительно, находясь в лагере и имея возможность, если верить ему, сочинять только в уме, А. И. Солженицын за два с половиной года (с августа 1950 по февраль 1953 г.) написал полпоэмы и две пьесы, а в ссылке за три с лишним года года (с марта 1953 по июнь 1956 г.) – только одну пьесу и не более трети первой редакции романа «Шарашка». Причем с ноября 1954 по сентябрь 1955 г. в схеме «Исторические даты» вообще перерыв (26).

Что же отвлекало его от литературного творчества?

Не исключено, что после второй поездки в Ташкент у А. И. Солженицына начался «роман». «Пятьдесят пятый год, – пишет Н. А. Решетовская, – Саня встретил с девушкой, которой симпатизировал. Смертельно надоело жить бобылем. К тому же вдруг заболеет? И поухаживать некому» (27). Единственно, что пока известно об этой девушке, ее имя – Ксенья (28). Видимо, именно к ней, в Караганду, ездил Александр Исаевич в августе 1955 г. (29) «Я повидал ее, – пишет он о Караганде, – перед концом всеобщей ссылки, в 1955 г. (ссыльного меня на короткое время отпустила туда комендатура: я там жениться собирался на ссыльной же)» (30). «Но жениться на ней, – вспоминала Наталья Алексеевна, – все-таки не решился – слишком велик риск для творчества» (31).

О том, что после второй поездки в Ташкент А. И. Солженицын действительно был озабочен поисками невесты, свидетельствует и его «роман» в письмах с Натальей Бобрышевой, которая была племянницей Е. А. Зубовой и жила с матерью на Урале, в Златоусте (32).

Вернувшись осенью 1955 г. к литературному творчеству и начав писать «Шарашку» (33), Александр Исаевич, как явствует из «Хронографа», вскоре отложил роман в сторону и 21 декабря взялся за цикл лагерных стихов «Сердце под бушлатом», с 27 января по 24 марта 1956 г. он трудился над поэмой «Дороженька», которая тогда называлась «Шоссе энтузиастов», с 22 мая по 9 июня – над «Пиром победителей» (34).

«Вдруг совсем негаданно-нежданно, – читаем мы в Архипелаге, – подползла еще одна амнистия – „аденауэровская“, в сентябре 1955 г. Перед тем Аденауэр приезжал в Москву и выговорил у Хрущева освобождение всех немцев. Никита велел их отпустить, но тут хватились, что несуразица получается: немцев-то освободили, а их русских подручных держат с двадцатилетними сроками… И вот крупнейшая из всех политических амнистий после Октября была дарована в „некий день“, 9 сентября… Ну, как не заволноваться?.. А московские друзья настаивали: „Что ты придумал там сидеть?.. Требуй пересмотра дела! Теперь пересматривают!“. „Зачем?..“ Однако… начался XX съезд… И я – написал заявление о пересмотре» (35).

Кто же были эти московские друзья А. И. Солженицына? В начале 1955 г. в Москве Н. А. Решетовская случайно встретилась в ЦУМе с женой Д. М. Панина Евгенией Ивановной и дала ей адрес А. И. Солженицына (36). К этому времени Дмитрий Михайлович отбыл свой срок и обосновался в Москве (37). Здесь он восстановил отношения с тоже вышедшим на свободу Л. З. Копелевым. Срок наказания Л. З. Копелева истекал 7 июня 1955 г., однако его освободили досрочно 7 декабря 1954 г. (38) И хотя он вынужден был прописаться в деревне под Клином, но вернулся в Москву и жил у друзей (39).

«Весной 1955 года, – вспоминал Л. З. Копелев, – мы с Дмитрием Паниным узнали адрес Солженицына… стали переписываться. Он тогда был под наблюдением онкологов – еще не оправился после операции семиномы» (40).

Именно они и могли подвигнуть А. И. Солженицына на подачу прошения о пересмотре его дела. Если верить ему, он решился на такой шаг только после ХХ съезда, который проходил с 14 по 25 февраля 1956 г. и на котором был осужден культ личности И. В. Сталина.

Но вот перед нами воспоминания уже упоминавшегося бывшего военного прокурора Б. А. Викторова: «…Мое заочное знакомство с Александром Исаевичем Солженицыным,.. состоялось в сентябре 1955 г… Из Секретариата Первого секретаря ЦК КПСС нам было передано заявление А. И. Солженицына. Адресовывалось оно естественно на имя Н. С. Хрущева. Датировано: 1 сентября 1955 г.» (41).

Б. А. Викторов приводит текст этого заявления с изъятиями (42), полностью оно воспроизведено в книге К. А. Столярова (43). Заявление заканчивалось словами: «Прошу Вас снять с меня ограничения в передвижении, а по возможности и прочие ограничения» (44).

Итак, получается, что А. И. Солженицын снова поставил вопрос о пересмотре своего дела не после ХХ съезда и даже не после «аденауэровской амнистии», а за полторы недели до того, как узнал о ней.

Начало 1956 г. ознаменовалось целой серией подобных обращений Александра Исаевича: 30 января 1956 г. он направил письмо на имя министра обороны СССР Г. К. Жукова (45), в котором просил его помочь в «снятии ссылки», «снятии судимости», «возврате орденов» (46). 24 февраля 1956 г. последовало новое ходатайство на имя Н. С. Хрущева, на этот раз с просьбой о «полной реабилитации» (47). В тот же день подобное заявление было направлено Генеральному прокурору СССР Р. А. Руденко (48). Имеются сведения, что тогда же А. И. Солженицын обратился к заместителю председателя Совета министров СССР А. И. Микояну (49).