Текст книги "Солженицын. Прощание с мифом"

Автор книги: Александр Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

К концу декабря Степлаг был разделен высоким, четырехметровым забором на две зоны, после чего в воскресенье, 6 января 1952 г., началась пересортировка заключенных. В одной зоне было оставлено около двух тысяч украинцев, в другую переведены остальные, среди них и Александр Исаевич. В этой второй зоне находился БУР. Сюда стали переводить бандеровцев, подозревавшихся в убийствах. По свидетельству А. И. Солженицына, для получения необходимых сведений их избивали, крики избиваемых разносились по лагерю и способствовали электризации настроений среди заключенных (22).

В таких условиях вечером 22 января было совершено нападение на БУР. В ответ заговорили пулеметы. В зону вошли автоматчики и стали загонять заключенных в бараки. Все, кто не успел попасть в бараки до их закрытия, были арестованы как участники беспорядков. В это время Александр Исаевич и возглавляемая им бригада находились в столовой и участия в волнении не принимали (23).

Давая хронику тех событий, А. И. Солженицын пишет: «Стрельба охраны по безоружному лагерю и избиение беззащитных 22 января 1952 г… 23 января – частично начали забастовку те бараки, где есть убитые». В этот день на работу вышла только бригада А. И. Солженинцына, которая трудилась в механических мастерских. На следующий день она тоже осталась в бараке, в результате чего забастовка стала всеобщей. «24-25-26 января – продолжает Александр Исаевич, – три дня голодовки–забастовки всего лагпункта. 27-го – мнится победа, администрация заявляет, что требования будут выполнены. 28-го – опрос требований и собрание бригадиров» (24).

А когда 29 января бараки были открыты и заключенные вернулись на работу, Александр Исаевич исчез.

«Это, – пишет он, – был мой последний бригадирский день, у меня быстро росла запущенная опухоль, операцию которой я давно откладывал на такое время, когда, по-лагерному, это будет „удобно“. В январе и особенно в роковые дни голодовки опухоль за меня решила, что сейчас – удобно, и росла почти по часам. Едва раскрыли бараки, я показался врачам и меня назначили на операцию» (25). Позднее он напишет: «29-го января я ухожу в больницу на операцию раковой опухоли» (26).

Если бы А. И. Солженицын был неграмотным человеком, можно было бы допустить, что он долгое время не обращал внимание на разраставшуюся опухоль, но невероятно, чтобы она не привлекла к себе внимание человека, имевшего университетское образование и знавшего, что такое рак. Бросается в глаза и внутренняя противоречивость его слов: с одной стороны, он пишет, что опухоль появилась «давно» и характеризует ее как «запущенную», этим самым давая понять, что долгое время она не вызывала у него тревоги, с другой стороны, утверждает, что она «быстро» росла, а во время лагерного бунта стала расти «почти по часам». Однако за те несколько дней, на протяжении которых продолжались лагерные беспорядки, не вызывающая беспокойства опухоль не могла приобрести угрожающие размеры.

Что представляла собою эта опухоль, Александр Исаевич не пишет, но из его прошения о помиловании 1955 г. явствует, что у него была семинома, т. е. опухоль яичка (27).

Несмотря на то, что Александр Исаевич был положен в больницу, по одним данным, 29 января (28), по другим – 30-го (29), на протяжении почти двух недель врачи не предпринимали никаких действий (30) и только 12 февраля, если верить А. И. Солженицыну (а на сегодняшний день это единственный источник), у него была произведена операция (31).

Касаясь в «Архипелаге» этого эпизода, Александр Исаевич пишет: «Я лежу в послеоперационной. В палате я один: такая заваруха, что никого не кладут, замерла больница» (32). Объясняя, почему именно «замерла больница», в другом месте «Архипелага» он уточняет: «В… послеоперационной… я пролежал долго и все один (из-за ареста хирурга операции остановились)» (33). Можно было бы подумать, что А. И. Солженицыну повезло, и его успели оперировать до ареста хирурга. Но вот его собственное свидетельство на этот счет. «…накануне назначенной мне операции арестовали и хирурга Янченко, тоже увели в тюрьму» (34).

Кто же тогда делал операцию? Ответа на этот вопрос в «Архипелаге» нет. Не исключено, что события развивались также, как в повести «Раковый корпус», где для производства операции у ее героя Костоглотова «дней через пять привезли с другого лагпункта другого хирурга, немца, Карла Федоровича» (35).

Но тогда, мы должны констатировать следующий факт: проявив по отношению к Александру Исаевичу редкую гуманность, лагерная администрация не проявила ее по отношению к другим пациентам, среди которых были не только заключенные, но надзиратели. Признать факт вызова хирурга из другого лагеря только для операции А. И. Солженицыну, это значит признать его совершенно особый статус как заключенного. Но поставить вызов хирурга под сомнение, значит допустить, что никакой операции Александру Исаевичу не делали и лагерная администрация просто-напросто скрывала его в медсанчасти.

В связи с этим бросается в глаза то, что не позднее 12 февраля в лагерь приехала следственная бригада для выяснения обстоятельств произошедшего бунта (36), после чего были произведены дополнительные аресты и 13-го начались допросы заключенных (37), а затем их начали группами увозить из лагеря. «Отправляли куда-то маленькие этапы человек по двадцать-тридцать,.. – читаем мы в «Архипелаге», – И вдруг 19 февраля стали собирать огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на выходе из лагеря заковывали в наручники» (38).

В первом издании «Архипелага» на этом Александр Исаевич ставил точку (39), во втором после приведенных слов появилось продолжение: «В том большом этапе был и я. И начальница санчасти Дубинская согласилась на мое этапирование с незажившими швами. Я чувствовал – и ждал, как придут – откажусь: расстреливайте на месте. Всё же не взяли» (40).

Читая эти строки, нельзя не выразить удивления, почему А. И. Солженицын не упомянул о столь важном факте как включение его в «большой этап» в первом издании «Архипелага»? Очень странное впечатление производит и содержание сделанного им дополнения.

После операции яичка швы заживают в течение одной – реже двух недель (41). Поэтому если бы Александр Исаевич действительно значился в списках «этапа особого режима», то 19 февраля его отправили бы вместе со всеми. Но если даже допустить, что к этому времени швы действительно не зажили и администрация лагеря проявила гуманность, то, будь А. И. Солженицын в списке этапируемых, его обязаны были отправить на новое место по выздоровлении. А так как его никто не тронул, то или весь этот эпизод выдуман с целью подчеркнуть особую роль А. И. Солженицына январском бунте, или же если его фамилия фигурировала среди этапируемых, то лишь для отвода глаз.

«Через две недели, – писала Н. А. Решетовская, ведя отсчет от операции – Саню выписали из больницы» (42).

Заканчивая рассмотрение этого эпизода в жизни А. И. Солженицына, представляется необходимым обратить внимание еще на три факта.

Первый факт. Во время пребывания А. И. Солженицына в послеоперационной палате неожиданно был убит врач Борис Абрамович Корнфельд (43). Чем он мог не угодить заключенным, трудно представить. Может быть, его убили по ошибке?

Второй факт. Оказывается, до событий 1952 г. Александр Исаевич ходил под одним лагерным номером, а по выходе из больницы – под другим. «Весь Экибастуз, – пишет он, – я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на Щ-262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас» (44). Не принадлежал ли новый номер Б. А. Корнфельду?

Третий факт. Если бы во время лагерного бунта Александр Исаевич действительно попал в черные списки, то по возращении из больницы его ждали общие работы. Однако, как пишет Н. А. Решетовская, «Саня начал учиться столярному делу, но овладеть им, как мечталось, не успел: перевели в литейный цех» (45). Еще более важно то, что в 1952–1953 гг. он оказался в числе тех немногих заключенных, которые получали зарплату: часть заработка шла в лагерь, «зато оставшиеся 30–10 % всё же записывали на лицевой счет заключенного, и хоть не все эти деньги, но часть их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб, не разочаровал начальство) можно было по ежемесячным заявлениям переводить на новую лагерную валюту – боны, и эти боны тратить» (46).

Для некоторых была и такая каторга.

Один этот факт свидетельствует, что лагерное начальство не собиралось наказывать А. И. Солженицына и все, что он пишет на этот счет, выдумано от начала до конца.

Тайна «12 тысяч строк»

Оказавшись за колючей проволокой, А. И. Солженицын вернулся к литературной деятельности. По его словам, это произошло летом 1946 г. в одной из бутырских камер: «С той камеры, – вспоминал он позднее, – потянулся… я писать стихи о тюрьме» (1).

Говоря о своем лагерном творчестве, Александр Исаевич долгое время утверждал, что первоначально оно ограничивалось только стихами, затем он стал сочинять автобиографическую поэму «Дороженька» (2), потом перешел к пьесам в стихах и только после этого снова взялся за прозу. В «Теленке» специально подчеркивается, что он писал «сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу» (3). Главным своим делом того времени Александр Исаевич считает поэму: «Все лагерные годы, я, по сути дела, ее писал и писал, потом пьесы» (4).

Объясняя причину обращения к поэтическому жанру, Александр Исаевич признается, что это было связано с невозможностью писать открыто и открыто хранить написанное. «Я, – отмечал он, – вынужденно писал в стихах только для того, чтобы запомнить как-нибудь, в голове проносить» (5).

Характеризуя процесс своего лагерного творчества, А. И. Солженицын пишет: «Иногда в понурой колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху – скорее туда, на объект, где-нибудь в уголке записать… Я записывал лишь корневую основу… в виде существительного или превращая в прилагательное. Память – это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно проносить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в возможности памяти и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром. Позже я обнаружил, что и проза неплохо утолкивается в тайные глубины того, что мы носим в голове… Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге… Я решил писать маленькими кусочками по 12–20 строк, отделав – заучивать и сжигать» (6).

Но чем больше объем созданного, тем сложнее хранить его в памяти. Как же А. И. Солженицын выходил из этого положения? Если верить ему, то все сочиненное он периодически повторял. В одном случае он утверждает, что к концу срока это занимало неделю в месяц (7), в другом – десять дней (8).

Для этого, по словам Александра Исаевича, он первоначально использовал следующий прием: «…я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда – десять единиц и десять десятков и, внутренне произнося стихи, с каждой строкой перемещал одну спичку в сторону. Переместив десять единиц, я перемещал один десяток. Но даже и эту работу приходилось делать с оглядкой; и такое невинное передвигание, если б оно сопровождалось шепчущими губами или особым выражением лица, навлекло бы подозрение стукачей. Я старался передвигать как бы в полной рассеянности. Каждую пятидесятую и сотую строку я запоминал особо – как контрольные. Раз в месяц я повторял все написанное. Если при этом на пятидесятое или сотое место выходила не та строка, я повторял снова и снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок» (9).

Так, по утверждению А. И. Солженицына, продолжалось до лета 1950 г. «На Куйбышевской пересылке, – пишет он, – я увидел, как католики (литовцы) занялись изготовлением самодельных тюремных четок. Они делали их из размоченного, а потом промешанного хлеба, окрашивали (в черный цвет – жженой резиной, в белый – зубным порошком, в красный – красным стрептоцитом), нанизывали во влажном виде на ссученные и промыленные нитки и давали досохнуть на окне. Я присоединился к ним… Литовцы… помогли… С этим их чудесным подарком я не расставался потом никогда… И через обыски я проносил его… в ватной рукавице… Раз несколько находили его надзиратели, но догадывались, что это для молитвы и отдавали. До конца срока (когда набралось у меня уже 12 тысяч строк), а затем еще и в ссылке помогало мне это ожерелье писать и помнить» (10).

Казалось бы, все ясно, но вот мы открываем «главный текст» «Теленка» и читаем: «…в лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть – многие тысячи строк. Для того я придумал четки с метрическою системой, а на пересылках наламывал спичек обломками и передвигал. Под конец лагерного срока, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, маненько – и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объема заученного» (11).

Оставляя в стороне вопрос о том, сам ли Александр Исаевич придумал четки или же все-таки заимствовал их у литовцев, нельзя не обратить внимание на то, что в первом случае до 1950 г. (Куйбышевская пересылка) он использовал при повторении спички, во втором до экибастузского лагеря не использовал никаких вспомогательных контрольных средств. Уже одно это заставляет относиться к рассказанной А. И. Солженицыным истории о характере его литературного творчества за колючей проволокой с осторожностью. Есть в ней и другие неувязки. Допустим, Александр Исаевич действительно прятал на обыске четки в «ватной рукавице»; но это можно было делать только зимой; а где он хранил их весной, летом и осенью? Непонятно и то, для чего ему нужно было «это ожерелье» в ссылке, когда он уже не подвергался обыскам и имел возможность писать более или менее свободно.

Заставляют задуматься и некоторые особенности описанного им литературного творчества, при котором автор был лишен возможности видеть весь сочиненный текст и возвращаться по мере необходимости к отдельным его частям. В результате он не только не мог отделывать написанное, но и должен был сочинять последовательно: строку за строкой, строфу за строфой, стихотворение за стихотворением, одну главу поэмы за другой, пока не была завершена поэма, невозможно было переходить к пьесам, только после завершения одной пьесы можно было переходить к другой. Подобное творчество предполагает рационалистический склад ума, но его не может быть у поэта, у которого образы и рифмы рождаются непроизвольно, часто ассоциативно.

В связи с этим особое значение приобретает вопрос о хронологии работы над отдельными произведениями. Если обратиться к их опубликованным текстам, то до недавнего времени картина литературного творчества А. И. Солженицына выглядела следующим образом: «Лагерные стихи»: 1946–1953 (12). Поэма «Дороженька» – по одним данным, начата в 1947 (13), по другим – в 1948 г (14). Поэма «Прусские ночи»: 1950, Экибастуз (15). Пьеса «Пир победителей»: 1951. Экибастуз, на общих работах, устно (16). Пьеса «Пленники»: 1952–1953, Экибастуз на общих работах, устно, Кок-Терек (17).

Подобная последовательность была возможна только в том случае, если бы «Прусские ночи», «Пир победителей» и «Пленники» вписывались в хронологию поэмы. И действительно, имеются сведения, что «Прусские ночи» и «Пир победителей» первоначально были задуманы как восьмая и девятая главы поэмы (18). Согласуется с этим и опубликованная Н. А. Решетовской графическая схема литературного творчества А. И. Солженицына, которая была составлена им самим в 1967–1968 гг. и называется «Исторические даты» (19).

Однако далее начинаются противоречия.

25 июля 1966 г. в письме Л. И. Брежневу, А. И. Солженицын заявил, что «Пир победителей» был написан в «1948–49 гг.». (20). Ошибка в датировке событий по истечении полутора десятков лет явление распространенное, но неужели человек, обладавший феноменальной памятью, которая позволяла хранить в голове «многие тысячи строк», не мог вспомнить, работал ли он над пьесой в шарашке (1947–1950) или же в лагере (1950–1953)?

Вызывает удивление и другой факт. В «Архипелаге» Александр Исаевич рассказывает о трех случаях, когда у него изымались фрагменты его литературных произведений: из «Прусских ночей» (21), из одиннадцатой главы поэмы «Дороженька» (22), из пьесы «Пир победителей» (23) Первый случай мог иметь место осенью 1950 г. (24), второй – весной – осенью 1951 или же весной – осенью 1952 г. (25) Если уже весной 1951 г. автор работал над одиннадцатой главой, как он мог успеть за полгода не только завершить «Прусские ночи», но и написать «Пир победителей»? Если работа над одиннадцатой главой велась весной-осенью 1952 г., мог ли за следующие полгода автор закончить поэму и начать новую пьесу «Пленники»?

Здесь мы сталкиваемся с еще одним противоречием. В одном случае А. И. Солженицын датирует завершение работы над поэмой «Дороженька» 1952 г. (26), в другом – 1953 г. (27).

Отмеченные противоречия дают основания думать, что необходимой последовательности в создании отдельных произведений не существовало. А это порождает сомнение в том, что Александр Исаевич творил без сохранения написанного на бумаге.

Эти сомнения получили подтверждение в 1999 г., когда вышел сборник его произведений «Протеревши глаза». Из него мы узнали о существовании еще одного солженицынского произведения – незаконченной автобиографической повести о войне, которая была опубликована им под названием «Люби революцию» (28). Как мы знаем, по утверждению Н. А. Решетовской, под таким названием у ее мужа существовал замысел романа не о войне, а революции (29). А поскольку никакого отношения к революции данная повесть не имеет, есть основания полагать, что первоначально она называлась по-другому. Вероятнее всего, это та самая повесть, которую он задумал еще на фронте под названием «Шестой курс» (30).

Представляя это произведение читателям, Александр Исаевич сопроводил его следующим комментарием: «Неоконченная повесть. Задумывалась как прозаическое продолжение „Дороженьки“. Предполагалось и дальше большое протяжение – с историей создания и боевой жизни „одного разведдивизиона“. Главы 1–5 написаны в 1948 на шарашке в Марфино» (31).

Таким образом, если первоначально А. И. Солженицын утверждал, что вернулся к прозе и «поманеньку» стал ее запоминать только тогда, когда уже были написаны пьесы в стихах, теперь выясняется, что повесть предшествовала пьесам. Более того, в 1948 г. она составляла 8 авторских листов. Возможность сохранения ее в памяти на протяжении почти пяти лет, даже при регулярном повторении, представляется невероятной. Видимо, понимая это, Александр Исаевич не стал поддерживать свою прежнюю версию и сообщил нам, что он писал повесть, как все смертные, на бумаге и даже приложил к своей публикации несколько факсимильных страниц самой рукописи (32). Эту рукопись, покидая Марфино, он, оказывается, и передал на хранение сотруднице марфинской «шарашки» – «Анечке», А. В. Исаевой (33).

Следовательно, поражавшая до этого наше воображение история о том, как на протяжении почти семи лет будущий автор «Архипелага» занимался литературным творчеством, лишь изредка прибегая к перу и бумаге и храня все сочиненное им в памяти, – это миф.

Но, может быть, перо и бумага были доступны только в шарашке, и рассказанная история относится к Экибастузу?

Касаясь этого вопроса в «Архипелаге» и подчеркивая суровость режима в Особом лагере, Александр Исаевич пишет: «Карандаш и чистую бумагу в лагере иметь можно, но нельзя иметь написанного (если это – не поэма о Сталине). И если ты не придуряешься в санчасти и не прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен пройти обыск на вахте» (34).

В этих словах нетрудно заметить два противоречия.

Во-первых, если заключенным разрешалось иметь «карандаши и чистую бумагу», то, разумеется, для того, чтобы они писали. А если писать все-таки было можно, то почему нельзя было хранить написанное? И во-вторых, при чем здесь «обыск на вахте»? неужели имея в лагере «карандаши и чистую бумагу» вполне законно, заключенные могли писать только тайно за пределами лагеря?

Видимо, забыв свои же собственные слова, Александр Исаевич в том же томе «Архипелага» рассказывает, как заключенный Арнольд Львович Раппопорт «уже не первый год терпеливо» составлял «универсальный технический справочник» и одновременно писал «в клеёнчатой черной тетрадке» и хранил в экибастузском лагере целый трактат «О любви» (35). Фигурирует в «Архипелаге» и «тверичанин Юрочка Киреев – поклонник Блока и сам пишущий под Блока» (36). Из «Теленка» мы узнаем что заключенный Альфред Штекли написал в лагере целый роман (37). А Н. А. Решетовская цитирует письмо бывшего заключенного А. Ф. Степового, который сообщал, что «с лагеря привез дневников тетрадей шестьдесят штук» (38). Есть сведения, что писал в лагере и А. И. Солженицын. «Мне запомнилось, – вспоминал бывший заключенный Б. С. Бурковский, – что он лежа на нарах, читал затрепанный том словаря Даля и записывал что-то в большую тетрадь» (39).

Но если писать в лагере разрешалось и разрешалось хранить написанное, то Александр Исаевич вполне мог использовать перо и бумагу для своего литературного творчества не только в шарашке, но и в лагере. Об этом свидетельствует опубликованное в 1990 г. на страницах экибастузской газеты «Заветы Ильича» интервью журналиста П. Оноприенко с бывшим рабочим экибастузского Деревообрабатывающего комбината М. Ж. Нефедовым, который там встречался с А. И. Солженицыным. М. Ж. Нефедов утверждает, что в лагере многие знали о литературных занятиях Александра Исаевича и что в свое время тот передал ему на хранение несколько своих исписанных блокнотов, которые, однако, сохранить не удалось (40).

Если и в шарашке, и в лагере Александр Исаевич имел возможность писать как все, возникает вопрос о содержании написанного. Очевидно, что хранить он мог только в то, что не являлось криминальным. Между тем известные нам его «лагерные» произведения назвать безупречными с точки зрения советской цензуры нельзя.

Как же объяснить это противоречие?

В поисках ответа на поставленный вопрос обратимся к лагерной поэзии А. И. Солженицына. Вот строки из заключительной части поэмы «Дороженька»:

 
Родится предатель в ужасе,
Звереет в голоде плоть…
Оставь мне гордость и мужество!
Пошли мне друзей, Господь!
О Боже, о Ты, Кем созданы
Твердь суши и водная гладь!
Быть может и мне не опоздано
Еще человеком стать? (41).
 

Мог ли автор написать такие слова в 1952–1953 гг.?

Отмечая сделанный им атеистический зигзаг, Александр Исаевич предложил нам три версии своего возвращения к вере в бога. На пресс-конференции в Лондоне 11 мая 1983 г. он заявил: «…я пережил смертельную болезнь в лагере и перед ее лицом во мне снова и полностью восстановилась православная вера… Это мое возвращение я описал в „Архипелаге“, в 4-й части» (42). 9 октября 1987 г. в интервью Рудольфу Аугштайну для журнала «Шпигель» он выразил эту же мысль несколько иначе, отметив, что возвратился к прежней вере «к концу лагеря», когда заболел раком и затем выздоровел (43). В первом случае вера в бога проснулась в нем перед лицом смертельной болезни, во втором после выздоровления. 23 мая 1989 г. в интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала «Тайм» Александр Исаевич подчеркнул, что возвращение к вере произошло «не за один год» и отметил – решающую роль здесь сыграло то, что он «умирал», но «вернулся к жизни» и было это «в конце лагеря» – «начале ссылки» (44).

Итак, по свидетельству А. И. Солженицына, он утратил свой атеизм не ранее февраля 1952 г. С учетом этого приведенные выше строки вполне могли выйти из-под его пера в 1952–1953 гг.

Что же касается четвертой части «Архипелага», то здесь Александр Исаевич приводит стихотворение под названием «Акафист», которое заканчивается словами: «Бог Вселенной! Я снова верую! И с отрекшимся был Ты со мной». По утверждению автора, эти строки были написаны им в послеоперационной палате, не ранее 12 – не позднее 26 февраля 1952 г. и (45).

В этой датировке есть одна неувязка. Она заключается в следующем: когда автор приведенных строк ложился в больницу, то о характере своей болезни ничего не знал, более того, о возможной близкой смерти даже не задумывался, иначе бы не стал ждать с опухолью удобного для обращения к врачу момента. Не знал он о характере своей болезни и сразу после операции, так как о том, что представляла собою вырезанная опухоль (если она была и ее действительно потребовалось вырезать), можно было судить только на основании ее гистологического анализа. Между тем, подобный анализ, судя по всему, не проводился. В своей автобиографии, представленной в Нобелевский комитет, Александр Исаевич писал: «Там (в лагере – А.О.) у меня развилась раковая опухоль, оперированная, но не долеченная (характер ее узнался лишь потом)» (46).

Следовательно, ко времени выписки из больницы, т. е. к 26 февраля 1952 г. А. И. Солженицын ничего не мог знать о том, что представляла вырезанная у него опухоль. Поэтому если «Акафист» был написан перед лицом смерти, то это никак не могло быть в феврале 1952 г.

Отсюда вытекают два вывода: или возвращение Александра Исаевича к вере в бога не имело никакого отношения к его болезни, или же данное стихотворение было написано позже называемой им даты.

О том, что подобная версия не исключена, свидетельствует вступление к поэме «Дороженька» под названием «Зарождение», в котором имеются такие строки:

 
«Тогда напрасно вы по телу шарить станете —
Вот я. Весь – ваш. Ни клока, ни строки!
А к чуду Божьему, к неистребимой нашей памяти
Вы не дотянете палаческой руки!!!» (47).
 

Исходя из того, что поэма была начата в 1947–1948 гг., а к вере в бога Александр Исаевич вернулся, по его свидетельству, не ранее 1952 г., следует признать, что приведенные строки появились на свет намного позднее 1947–1948 гг. Это наводит на мысль, что и другие «лагерные произведения» А. И. Солженицына (полностью или частично) могли быть написаны после выхода на волю.

В связи с этим следует обратить внимание на то, что называемая Александром Исаевичем при характеристике лагерного творчества цифра «12 тысяч строк» не соответствует действительности. Лагерные стихи составляют около 1200 строк (48). Опубликованный текст «Дороженьки» (вместе с «Прусскими ночами») – примерно 6800 строк (49), «Люби революцию» – 5500 строк (50), «Пир победителей» – 5000 строк (51), «Пленники» – 5000 строк (52). Итого, примерно 24 тысячи строк. Однако это не все. Упоминая «лагерные стихи» своего мужа, Н. А. Решетовская называла цикл «Когда теряют счет годам», «написанный от лица женщины, ожидающей заключенного» (53). Эти стихотворения неопубликованы. К этому нужно добавить ту прозу, которую, если верить Александру Исаевичу, он начал «поманеньку» сочинять и заучивать к концу срока.

С учетом этого получается, что А. И. Солженицын занизил объем своих лагерных произведений более чем в два раза. Даже если исключить повесть «Люби революцию», получается перебор, как минимум, в 6 тысяч строк. Это значит, что, даже принимая на веру масштабы лагерного творчества в пределах «12 тысяч строк», можно утверждать, что не менее чем на треть «лагерные произведения» были написаны после выхода их автора из заключения.

И действительно, как мы увидим далее, выйдя из лагеря, Александр Исаевич, не только завершил пьесу «Пленники», он работал над «лагерными стихами», правил поэму, пытался продолжить работу над повестью о войне, редактировал «Пир победителей» и т. д.

Видимо, тогда «лагерные произведения» и приобрели современный вид.

Перед лицом «смерти»

27 декабря 1952 г. 9-е Управление МГБ СССР подписало «наряд № 9/2 – 41731», на основании которого по истечение срока заключения А. И. Солженицын был отправлен в ссылку (1).

Как утверждает он, его «передержали в лагере всего несколько дней», затем снова «взяли на этап» (2). И, пишет он, «замелькали опять Павлодарская, Омская, Новосибирская пересылки… на Омской пересылке добродушный надзиратель (оказывается, в сталинских лагерях были и такие – А.О.), перекликая по делам, спросил нас пятерых экибастузских: „Какой бог за вас молится?“ – „А что? А куда?“ – сразу навострились мы, поняв что место, значит, хорошее. – „Да на юг“ – дивился надзиратель. И действительно, от Новосибирска нас завернули на юг… на станции Джамбул нас высаживали из вагонзака… Вот так ссылка!.. Конец февраля, у нас на Иртыше сейчас лють, – а здесь весенний ласковый ветерок» (3).

Джамбул находится юго-западнее Экибастуза и соединен с ним железной дорогой. Для чего же тогда понадобилось везти А. И. Солженицына сначала на северо-восток в Павлодар, затем в расположенный западнее Павлодара и северо-западнее Экибастуза Омск, потом в Новосибирск, т. е. опять на восток и только после этого на юг, причем снова через Павлодар и Экибастуз?! (4).

В Джамбул Александр Исаевич был доставлен в ночь с 27 на 28 февраля 1953 г., 2 марта его отправили в районный центр Кок-Терек, куда он прибыл 3 марта, на следующий день его расконвоировали, а через день по радио он услышал новость: 5 марта в Москве скоропостижно скончался И. В. Сталин (5). Понимал ли тогда А. И. Солженицын, что начинается новый этап не только в его личной жизни, но в жизни всей страны.

О том, где и как поселился Александр Исаевич, имеются две версии.

Одна из них нашла отражение в «Архипелаге». «По своим средствам, – пишет его автор, – я нахожу себе домик-курятник – с единственным подслеповатым окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше всего, я не могу выпрямиться в рост… Зато – отдельный домик. Пол – земляной, на него лагерную телогрейку, вот и постель! Но тут же ссыльный инженер, преподаватель Баумановского института, Александр Климентьевич Зданюкович, одолжает мне пару досчатых ящиков, на которых я устраиваюсь с комфортом. Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет, каждую нужную вещь придется выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) – но я даже не жалею, что нет лампы… В темноте и тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках – и наслаждаюсь». Хозяйкой домика, в котором поселился Александр Исаевич, была «новгородская ссыльная бабушка Чадова» (6).

По другой версии, которая исходит от журналиста Ю. Кунгурцева, после того, как А. И. Солженицына расконвоировали, он снял угол в доме Якова и Екатерины Мельничуков.

«…Мы жили тогда на другой улице, на Садовой… жили в мазанке – комната да кухонька,.. – вспоминала Е. Мельничук о своем квартиранте. – Пришел,.. чемоданчик деревянный у порожка поставил… Яков, мужик мой, взялся за чемодан и говорит: „Ого! Тяжелый! Книжки, что ли?“. „Книжки“, – отвечает. Устроили ему лежанку из тарных ящиков на кухне… Мучил он себя ночами, мы спим давно, а он при лампе керосиновой допоздна все читает да все пишет… Вставал рано, в одно время – в шесть утра. Коли вёдро – делал прогулку по степи, далеко уходил, до самого отделения Коминтерна, если же непогода, грязь осенняя – по огороду взад-вперед…» (7).