Текст книги "Когда рыбы встречают птиц. Люди, книги, кино"

Автор книги: Александр Чанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

А.Б.: Да, я «настраиваю» участников своей группы через классику, но в том числе и зарубежную – Пруст, Кафка, Беккет… Это целые миры, но здесь есть привкус психологической тотальности, при всем их субъективизме. Они открывают нам то, что есть, и с чем приходится мириться, чтобы быть по-своему так странно счастливым, хотя это счастье – во многом счастье художника. Очень многие вещи в жизни изменить нельзя. Но и сам этот факт открывает нам то, что по Хайдеггеру называется просвет… Современной художественной литературы я в последнее время читаю не много. Что не откроешь – не та интонация. Феноменология не так интересна, многое черпаешь непосредственно из жизни, даже из Интернета. Художник должен приоткрыть некий придонный слой реальности, как и почему она протекает именно так, а не просто срисовывать мусор на социальной поверхности. Я стараюсь все больше перечитывать великанов. Как им удалось догадаться, что они такого в себе сделали, как они посмотрели в себя, через себя, как прислушались, как замерли, чтобы услышать… Не то, чтобы я тешу себя надеждой, но – хотя бы приблизиться, сделать свой малый, но шаг.

А.Ч.: Кстати, Гюнтер Грасс в свое время сказал, что «поэт Бенн и философ Хайдеггер дают нам цитаты для апокалиптического мироощущения», которое они тщательно исследовали… А что ты читаешь сейчас? Есть какие-нибудь открытия, которые ты порекомендовал бы как must read?

А.Б.: Эссеистику Беккета. Буквально вчера – его эссе о голландских художниках братьях Браме и Гере ван Вельде. Пронзительная метафизика. Поразительно, что Беккет даже не говорит о стиле, его интересует исследование вещи в ее изолированности (у Брама), как она позволяет себя увидеть. Его категории анализа – протяженность (у Брама) и последовательность (у Гера). В мире слишком много лишнего. У Беккета есть потрясающие фразы: «вернуться в слепоту, наскучить себе созерцанием вечно мертвого мяса, дрожать под тополем. Только так мы вообще окажемся в состоянии что-либо показать». Беккет, конечно, пишет о себе, да и не скрывает этого. Он, собственно, и есть тот самый – последний писатель. Как и почему можно писать после него? Только потому, что так странно продолжается жизнь?.. Мне кажется, что мы с нашей сегодняшней вовлеченностью в социальный процесс теряем какие-то неподвижные важные вещи. Где они происходят – неизвестно, быть может, в нашем воображении. Увы, мы сегодня все больше реалисты, и нам никуда не деться от того, что боль и трагедия настоящего затягивают в себя и нашу субъективность, мы все сегодня устремляемся в какую-то черную непонятную воронку. Но – почему-то – остается искусство, которое, как когда-то сказал Новалис, и есть наша последняя антропология. Спастись от гибели невозможно, но все же можно ее увидеть и тем самым ее отсрочить. Мы почему-то отделяем литературу от искусства – живописи, музыки, забываем про их общее начало. А ведь писатели пишут не слова, и не описывают те или иные утверждения, речь о раскрытии горизонтов – есть или нет. Из обязательного я бы порекомендовал Готфрида Бенна, его недавно выпущенную Вальдемаром Вебером на русском книгу «Двойная жизнь». Там очень много о том, как выстоять в непростые времена. И к чему в такие времена поэт.

А.Ч.: Да, Бенн – настоящий стоик, один из авторов, ты безусловно прав, для «чтения во время войны»[69]69
  Чанцев А. Чтение во время войны // Частный корреспондент. 2014. 3 марта (http://www.chaskor.ru/article/chtenie_vo_vremya_vojny_35283).


[Закрыть]. Ты говорил о «русофобской дряни», о «трагедии настоящего» – как ты думаешь, что будет с нами? Я не прошу политического прогноза, этого не знает, думаю, и Нострадамус с ЦРУ, но сейчас, я бы сказал, уже идет одна война – гражданская (я имею в виду жесточайший антагонизм идейных противников в том же русскоязычном фрагменте интернета) и начинается другая – вновь холодная…

А.Б.: Ничего хорошего. Слишком высока цена, которую мы платим за изменения. Похоже, вступают в игру какие-то новые иррациональные силы, которые до этого обозначались лишь символически. И которые невозможно проконтролировать, тем более таким бездарным элитам, какие правят сейчас и у нас и на Западе. Что нам делать? Да ничего не делать, а вернее сказать – делать то, что мы всегда и делали, постараться побольше успеть. Постараться не быть заложниками политического. Мы все, каждый из нас может и ошибаться в такой сложнейшей ситуации. Розанов как-то сказал, что «на предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Это „координаты действительности“, и действительность только через 1000 и улавливается». Но и наши субъективные симпатии никто не отменял. И я бы не хотел сейчас скрывать своих. В конце концов, мы начали разговор с нонконформизма, а это всегда бунт против правил. Я сердцем с Новороссией, хотя умом прекрасно понимаю, что как государство она вряд ли состоится. А если и состоится, то рано или поздно все равно попадет под власть все тех же бюрократов. Но здесь восстает та иррациональная русская стихия, которая гораздо глубже любого здравого смысла, любого «православия», и даже «христианства». Европейская же культура (в отличие от цивилизации) – а по культуре я европеец, – всегда симпатизировала безумцам.

А.Ч.: Мисима, мне вспомнилось, для своей новеллы «Патриотизм» подобрал из богатого синонимического ряда довольно специальное слово – «youkoku», где иероглиф «ю» имеет меланхолические коннотации, используется в частности в китаизированном выражении «youguo», означающее озабоченность, волнение о стране… Настраиваешь ли ты участников своей группы с помощью музыки? Мы встречались с тобой на совсем разных концертах – шведско-норвежский новый джаз Atomic и американские боги индастриала Swans. Джира из Swans творит, к слову, настоящую трансгрессию. Кого бы выбрал как саундтрек к своим книгам?

А.Б.: На группе мы, конечно, говорим не только о литературе. Много и об искусстве как некоей тотальной практике. Можно же быть и художником жизни, а не только сапожником без сапог. У меня есть для группы одна «музыкальная настройка». Я рассказываю участникам о пьесе Кейджа 4'33", а потом предлагаю прислушаться ко всему, что происходит в себе или вокруг и синхронно все это описать, разумеется, в течении все тех же 4-х минут и 33 секунд… Atomic? Да, это было классно! Сколько разъединений, какая тонкая игра на разъединениях, которые каким-то фантастическим образом снова собираются в какое-то принципиально новое целое. Сколько новых промежутков и размерностей. Вот где мечта о демократии, яркой, собранной в букет, и где индивидуальности цветут, как в чистом поле. Делез бы заценил… Swans – особенно последний, «То Be Kind» – меня просто заворожил. Вдруг так снова вернуться к простоте, к неподвижности, которой мы все всё равно так или иначе пронизаны; ведь мы нанизаны на все эти вечные истины, которые возвращаются, которые никуда и не исчезали, а это мы просто заболтали их, и перестали верить. Нет, господа, всем давно пора слушать Swans. Люцифер давно уже здесь. Я бы, конечно, хотел написать что-нибудь вроде Just a Little Boy, на том же посыле, как новый Майринк… Но я какой-то весь очень разный, самому даже страшно, во мне бродит целая армия композиторов, и кому из них отдать предпочтение, честное слово, не знаю.

А.Ч.: Твой роман, за который ты получил «Нонконформизм» и который, надеемся, скоро увидит свет, называется «Олимп иллюзий» – выражение из Ницше, которое ты использовал в своей статье про Бенна[70]70
  Бычков А. ГотфридБенн: воля к форме // Перемены. 2012. 2 мая (http://www.peremeny.ru/blog/11586).


[Закрыть], где утверждал, что нигилизм оставляет нас с последней правдой – есть только иллюзии и искусство (=стиль) для описания их. Роман наследует этим идеям?

А.Б.: Да. Субъект с его аристократической привилегией порождается Ничто. Нашим намерениям необходима катастрофа, чтобы мы могли заглянуть в суть вещей. Пора выходить в вертикаль, даже если и «суть вещей» – не более, чем иллюзия. Даже, если она и распадается на непонятные осколки, и за ними сквозит лишь призрак целого, как у Рембо. Роман – нисхождение в ад, где ад – это уже не другие, а ты сам, по странной причине, состоящий и из других. Но мне интереснее оттенки и отсветы, игра теней, чем «ответы», плывущие на философских спекуляциях. Искусство находит себя «между сущностями» (все то же «inter-esse»), такая вот метафизика промежутка. Без поисков нового языка, новых отношений внутри языка, которые только и способны породить новые перспективы, сегодня – никак.

Василий Молодяков. Свидетели армагеддона и гримасы диалога

Разговор с Василием Молодяковым (Токио), историком-японистом, политологом, автором многочисленных публикаций на русском и японском языках, коллекционером и биографом.

Александр Чанцев: Начну с довольно глобального вопроса. Очень многие ваши книги посвящены взаимоотношениям Японии и России, их взаимовидению, точкам соприкосновения, неизбежным проблемам в отношениях наших стран. Что мешает сближению? Ведь есть, видимо, не только очевидные политические препятствия (проблема спорных островов, сейчас – частичное присоединение Японии к политике западных санкций), но и более фундаментальные препятствия, относящиеся и к основам менталитета, некоторым глубинным установкам двух стран?

Василий Молодяков: На мой взгляд, главная причина – отсутствие политической воли и активного взаимного интереса у тех, кто принимает ключевые решения и делает политику в обеих странах. История российско-японских отношений XX века показывает, что при наличии такой воли и желания решить имеющиеся проблемы наши страны выбирались из куда более трудных ситуаций. Вспомним хотя бы Портсмутский мир после русско-японской войны 1904–1905 гг. и обстоятельства восстановления дипломатических отношений в 1925 и 1956 гг. Между Россией и Японией нет принципиально нерешаемых проблем. Если что-то остается нерешенным, значит, кто-то этого не хочет или хочет недостаточно сильно.

Не думаю, что «основы менталитета» или «глубинные установки» имеют к этому какое-то отношение. Причины сугубо прозаические и конкретные: недостаток знания друг о друге у тех, кому надлежит принимать соответствующие решения (а также у их помощников и секретарей); отсутствие или недостаток интереса друг к другу – и отсутствие работы по формированию этого интереса; нежелание чиновников интересоваться мнением ученых, которые властью не облечены, но знают больше. Наследие «холодной войны» и «третья сила» тоже играют свою роль, хотя ее не следует преувеличивать. Наконец, чистая геополитика: Россия не является внешнеполитическим приоритетом для Японии, Япония не является внешнеполитическим приоритетом для России. При наличии американского и китайского факторов исправить эту ситуацию вряд ли возможно даже при более благоприятном стечении обстоятельств.

A. Ч.: Я могу ошибаться, но мне кажется, что как раз недостаток знаний друг о друге имеет большое значение. Так, японцы все еще живут в значительной мере под влиянием символической культуры, им важны иногда даже не сами действия, а ритуалы, правильные слова, жесты вежливости. Условно говоря, с той же «проблемой северных территорий» – то какой-нибудь наш политик резко выскажется, что островов им не видать как собственных ушей, то военные учения там проведут… Тогда как японцы, надо отдать им должное, ставят на мягкое культурное влияние, активно продвигают у нас свой положительный имидж, вкладывают деньги во всяческие акции, связанные с японской культурой, языком, кино. Мы же, к сожалению, никакой культурной экспансией не занимаемся совершенно, поэтому представление о России в Японии существуют в диапазоне от «ничего не знаю» до «холодная, страшная страна» (известное написание слово «Росиа» с использованием иероглифа «страшный» как «Осоросиа»). В свое время в соавторстве с японистом Александром Кулановым вы выпустили книгу «Россия и Япония. Имиджевые войны». Эти войны продолжаются, пошли на спад или активизировались?

B.М.: Символы символами и ритуалы ритуалами, но политика находится в сфере реального, и в ней действуют две стороны, а не одна. Не зря ее называют «искусством возможного». Недостаток знаний об окружающем мире и о партнерах, конечно, плох, но куда хуже непонимание наличия у тебя этого недостатка и нежелание его восполнить. Это, надо признать, есть у обеих сторон. Японцы уверены в своей правоте по всем вопросам – это их право, они вообще люди самоуверенные. Но из этого совершенно не следует, что другая сторона уверена или сама собой уверится в их правоте, только потому что они считают себя правыми. Примеров тьма, включая «северные территории», о которых уже неинтересно говорить. Не знаю, поймут ли японцы когда-нибудь, что они в чем-то могут быть неправыми. Но им пора понять, что многие страны, многие люди считают их неправыми по многим вопросам. Такова реальность, и с ней надо считаться, даже если хочешь ее переделать. Я бы подчеркнул, особенно если хочешь ее переделать.

Культурная экспансия Японии и ее позитивный имиджмейкинг за границей заслуживают внимания и порой высоких оценок, но я бы не стал безоговорочно восхищаться ими. Здесь та же проблема. Японские имиджмейкеры знают, какой они хотят видеть Японию и какой они хотят показать ее миру, какой имидж хотят создать в сознании – или подсознании – иностранцев. Однако они не слишком задумываются о том, что не все иностранцы одинаковы, что европейцы могут воспринимать вещи не совсем так, как корейцы и китайцы. И, по-моему, очень мало задумываются о том, что же именно иностранцам интересно и мило в Японии. Упорно рассказывать рецепиенту о том, что ему неинтересно и чуждо, – худший вариант имиджмейкинга, если он, конечно, ориентирован на достижение положительного результата, а не на «распил-откат-занос».

Имиджевые войны между Россией и Японией сегодня имеют тот же вялотекущий характер, что и сами двусторонние отношения. Как говорится, «движухи» нет, а это скучно. Во всяком случае для тех, кто хочет что-то делать, а не просто просиживает штаны в ожидании жалованья.

A. Ч.: Вы характеризуете влияние «третьей силы» как незначительное. Однако, продолжая тему искаженного видения одной страны из другой, у нас это влияние зачастую подается как значительное и едва ли не основополагающее в области японского политического decision making. He изжит, кажется, в общественном сознании и миф о японском милитаризме. Так, даже у нас несколько лет назад один «известный блоггер» вбросил в эту самую блогосферу сообщение, что Япония якобы готова напасть на Россию опять же из-за проблемы островов[71]71
  Чанцев А. Война, которой не будет? // Частный корреспондент. 2011. 26 февраля (http://www.chaskor.ru/article/vojna_kotoroj_ne_budet_22421).


[Закрыть]. Какова здесь пропорция мифотворчества и правды?

B. М.: Да, я помню этот «аццкий трэш» – извините, не могу подобрать другого слова и прошу считать это техническим термином. Конечно, там ни слова правды. Миф о японском милитаризме, который «поднимает голову», возник, кажется, уже в конце 1945 г. – тогда, когда оный милитаризм окончательно ее опустил. «Третья сила», причем с обеих сторон линии фронта «холодной войны», действительно, подпитывала этот миф, каждый в своих целях, но и японские «левые» очень постарались. В частности, авторы вроде Моримура Сэйти и Гомикава Дзюмпэй, которых много издавали в СССР. Изучать историю довоенной Японии только по ним – все равно что изучать коммунизм только по Геббельсу и Розенбергу.

Говоря о том, что не надо преувеличивать влияние «третьей силы», я имел в виду исключительно сферу имиджмейкинга и восприятия, а не политического decision making, где она, разумеется, присутствует и порой не стесняется обнаруживать свое присутствие. Если коротко: не надо приписывать весь негатив в российско-японских отношениях и во взаимном восприятии этих двух стран стороннему влиянию, хотя это весьма заманчивый вариант: мы хорошие, а некто в сером гадит. Основная ответственность лежит на главных участниках процесса, включая то, насколько они поддаются влиянию со стороны.

В рунете есть определенная категория пользователей, не отягощенных интеллектом и знанием элементарных норм общения, но зато чрезмерно активных и охотно ведущихся на разного рода провокации. Это они призывают «шандарахнуть по косорылым атомной бомбой чтоб не забывались» (не придумал, хотя цитирую по памяти). Когда натыкаешься на такое, становится стыдно. Возможно, у японцев в сети тоже есть нечто подобное, но я по местному Интернету не хожу. Вообще я воспринимаю сеть сугубо прагматически – для деловой переписки и нахождения нужной информации. На большее просто жалко времени.

А. Ч.: Обратимся же к временам без Интернета. Вы написали первую биографию Брюсова и вообще много занимаетесь Серебряным веком. Почему именно Брюсов? Не кажется ли вам, что за исследованиями – необходимо нужными – одних фигур и течений (например, Мандельштама и обэриутов) другие фигуры того времени оказались несколько в тени?

В.М.: Брюсов – один из моих любимых «культурных героев» и один из любимых поэтов. Он не самый великий русский поэт XX века (хотя все оценки такого рода могут быть только субъективными!), но величайший реформатор русской поэзии XX века. Как Вагнер в европейской музыке XIX века. Есть музыка «до Вагнера» и «после Вагнера», их не спутать. Так и русская поэзия есть «до Брюсова» и «после Брюсова».

Помимо огромного таланта Брюсов лично близок мне многими качествами – энциклопедической образованностью, широтой интересов, масштабностью замыслов, трудолюбием и трудоспособностью, преданностью своему делу, корректностью в жизни и в литературных делах. Конечно, другие его черты мне не близки, особенно в отношении женщин и наркотиков. Сложный вопрос – эволюция его политических взглядов и, в частности, отношения к большевикам. Об этом писали поверхностно и превратно, следуя за конъюнктурой момента. Удивительно, что никто раньше не написал биографию Брюсова, хотя Николай Ашукин и его ученик Рем Щербаков, мой учитель, собрали огромный материал. В моей книге – 28 авторских листов, максимум того, что дало издательство, хотя я мог бы написать вдвое больше, а находясь в Москве, рядом с архивами, – втрое. Приходилось ограничивать себя, но я надеюсь, что не упустил ничего важного и во всяком случае ничего не скрыл, хотя при переиздании кое-что надо будет поправить.

Из всех крупных писателей Серебряного века Брюсову – по состоянию на сегодняшний день – повезло меньше других, возможно, меньше всех. Нет нового собрания его сочинений, пусть даже состоящего из перепечаток, а старое, вышедшее 40 лет назад, содержит примерно четверть написанного им. Нет летописи жизни и творчества. Нет собрания воспоминаний о нем. Нет сборника отзывов современников – вроде тех, что выпускаются в серии «Pro et contra». Немало неопубликованного лежит в архиве, не говоря о переписке. И главное, нет никаких реальных подвижек в этом направлении, хотя планы и наработки есть. За четверть века занятий Брюсовым я подготовил, работая с рукописями, том его автобиографической и мемуарной прозы, том политических статей и стихов (два издания), сборник неизданных и несобранных текстов, включая большой корпус стихов, «Венок Брюсову» (два издания). В более благоприятных условиях мог бы сделать больше. И желание работать пока не пропало.

Да, многие незаслуженно оказались в тени – и Брюсов из их числа. Но за последние 20–25 лет многие вышли из тени, в результате чего картина русской литературы XX века радикально поменялась. После издания – не переиздания, а именно первой публикации – произведений Даниила Андреева, Бориса Садовского, Веры Меркурьевой, Сергея Петрова (назову лишь самые большие открытия) и таких документов эпохи, как переписка Брюсова с Ниной Петровской и Вячеслава Иванова с Лидией Зиновьевой-Аннибал, наше представление о русской литературе XX века должно стать совсем иным. У тех, кто это прочитал, оно изменилось. Тем же, кто не прочитал, не следует судить о том, чего они не знают.

А. Ч.: Символично и немного жаль, что признание этих писателей даже сейчас как бы не до конца полное – как биография Д. Андреева, так и ваша Брюсова, вышли не в ЖЗЛ. Планируете ли биографию/ труд, сравнимый по масштабам с книгой о Брюсове о каком-либо другом персонаже той эпохи? И почему, кстати, вы принципиально, кажется, обходите вниманием современных авторов?

В.М.: В ЖЗЛ сейчас выходят биографии столь… скажем так, причудливых персонажей, что «обалделой тряхнешь головой». Может, предложить им биографию Риббентропа, благо ко мне по истечении срока договора вернулись все права? На подходе у меня новая книга, сравнимая с биографией Брюсова, – подробное жизнеописание американского поэта, писателя, историка, журналиста, пиарщика и политзаключенного Джорджа Сильвестра Вирека (1884–1962). Фантастический персонаж! Его отец был внебрачным сыном германского императора Вильгельма I и видным деятелем социал-демократии, поэтому его фамилия, с шуточками насчет происхождения, мелькает в переписке Маркса и Энгельса. Потом он уехал в Америку, забрав с собой жену и сына, который в 13 лет из «Георга Фирека» стал «Джорджем Виреком». Дальше жизнь такая, что хоть роман пиши, хоть кино снимай – но правда интереснее всякого вымысла. Первый и последний американский декадент. Поэт, стихи которого приносят доход, – в Америке начала XX века! Плодовитый романист. Еще более плодовитый и успешный журналист, которому из великих современников не удалось взять интервью, кажется, только у Сталина (Ленин уже умер). Популяризатор науки – психоанализа, теории относительности, телевидения и омоложения по Штейнаху. Друг кайзера Вильгельма II – своего кузена, Бернарда Шоу и Николы Теслы, добрый знакомый полковника Хауза, Теодора Рузвельта и Франца фон Папена, всех не перечислить. Самый яркий пиарщик кайзеровской, веймарской и – из песни слов не выкинешь – нацистской Германии в Новом свете, при этом известный филосемит. Подсудимый на нескольких громких процессах. Добрый и веселый человек. Как пройти мимо такого героя, к тому же неизвестного ни в Европе, ни в России?! Десять лет я прожил с ним: пять собирал материалы (теперь у меня лучшее в мире собрание «вирекианы»), пять писал книгу. Она выйдет на будущий год в Москве – тоже не в ЖЗЛ.

О современных авторах не пишу, потому что я историк и имею дело только с тем, что уже завершилось. Хотя часто рецензирую книги современных авторов, обычно историков, реже – поэтов, на которые мне хочется обратить внимание других.

А. Ч.: Действительно, жизнь как сценарная заявка в Голливуде… Мы уже вскользь коснулись книгоиздательской политики и исследовательских проектов в России. А как обстоят дела в Японии? Вы много лет преподаете в Японии, издаете книги, являетесь членом японских научных обществ и даже получали японские премии, что для иностранца по определению дело необычное. В японском академическом мире все благополучно или есть свои подводные камни? Только недавно я общался с японским русистом, который жаловался, что русский учить не идут, а переводы русских авторов делаются хоть и по издательскому заказу, но все равно пробиваются усилиями энтузиастов…

В.М.: «Ходить бывает склизко по камешкам иным». В японском академическом, а также в издательском мире огромную роль играют личные связи, «нингэн канкэй», или более просторечно, но более точно «кого» (от connection), по-нашему, блат. Японский профессор будет отрицать наличие фактора «конэ» в их среде, но… По молодости лет я думал, что диплом доктора, полученный в Токийском университете, – вроде как главном вузе страны, – откроет мне все двери в профессиональном плане, но вскоре понял, что ошибался. Диплом помог мне в трудоустройстве, но его одного, даже в сочетании с опубликованными работами, было недостаточно. Однако здесь все-таки обычно выбирают своего из лучших.

Я никогда не работал в Японии по части русистики (моя основная специальность – международные отношения и политика) и, вероятно, не могу считаться «инсайдером» этого микромира, но представление о нем имею не с чужих слов. Популярность русского языка и русистики как специальности в японских университетах давно и стабильно падает – и тому много причин. Рабочих мест мало, дипломированных русистов много, старшее поколение уверенно держит бразды правления в руках, конкуренция сильная, а это не способствует всеобщей благости. Однако ротация кадров идет постоянно, и это очень хорошо. Думаю, в академической среде Японии более здоровая атмосфера, чем в российской, хотя менее интересная.

И еще одно важное отличие. В Японии профессор – значимая фигура в социальном плане. Это человек, с которым будут почтительно разговаривать чиновник, журналист, бизнесмен, даже издатель. А в России… Как российские издатели и чиновники относятся к российским ученым, если у тех с ними нет сильнейших «кого»?

А. Ч.: А что касается непосредственно вашей сферы – международные отношения и политика – или смежных, в какой мере здесь интересуются Россией? Может быть, есть определенные проблемы и эпохи, вызывающие искренний интерес – или просто «модные» в качестве темы исследования?

В.М.: Если в России японоведение было и до сих пор остается весьма престижной специальностью, то в Японии русистика – направление далеко не главное и не престижное. В отношении тематики исследований японская русистика – «зеркало» русистики российской и американской, с некоторым хронологическим запаздыванием. Например, здесь до сих пор популярны, хотя и не так как 30–40 лет назад, темы, связанные с аграрной историей России и с народничеством (зная историю Японии, этому можно найти местное объяснение, с Россией не связанное). Лет 20 назад началось более-менее основательное изучение истории русского зарубежья, с понятным уклоном в Азию. Популярный тренд последних лет – «инородцы» и «национальные окраины», нерусские народы Российской империи и их борьба с «великорусским империализмом». А вот серьезных исследований по русскому консерватизму или национализму я здесь не видел. Не заметно и работ по «гендеру», но это от моей проблематики совсем далеко.

Россию в системе международных отношений здесь почти не изучают, ограничиваясь ее отношениями с Японией, причем частными аспектами. В книжном потоке однозначно доминируют книги о войнах, конфликтах, противостоянии – на российском книжном рынке та же картина. Я же, напротив, пишу о российско-японском сотрудничестве. Две мои книги на эту тему вышли в Японии (в России – десяток) и обе удостоены японских премий. Однако дело с изданием третьей («Россия и Япония: золотой век», выпущенной издательством «Просвещение» в 2012 г.) что-то не двигается, а о переводе большой монографии «Россия и Япония в поисках согласия. Геополитика. Дипломатия. Люди и идеи» (вышла в издательстве АИРО-XXI в 2012 г.) я даже не мечтаю. Может, российские власти и их соответствующие ведомства должны поддерживать подобные проекты? Но и русское издание вышло только потому, что деньги на него собрали мои друзья-историки.

А. Ч.: Что касается гендерных исследований, то, я бы сказал, дело опять же в патриархальном менталитете – хотя вот женщин назначать на какие-то более или менее руководящие позиции стало модно. Хотя касается это, насколько я заметил, в основном МИД – для непосредственной демонстрации иностранцам… Но даже при таком избранном внимании к исследуемым темам можно ли все равно констатировать, что историческая политика/память в Японии находятся в лучшем положении, чем в России? Или незавидное положение гуманитаристики скоро обретет глобальный характер?

В.М.: Реформируя в сентябре 2014 г. кабинет министров, премьер Абэ Синдзо ввел в него пять женщин, хотя двум из них вскоре пришлось подать в отставку. 5 женщин из 18 членов кабинета – рекорд для Японии. В процентном отношении это больше, чем женщин в парламенте. Показуха? Да вся политика наполовину показуха, если не больше.

Ту часть гуманитарных наук, которые не могут быть использованы в качестве пропаганды и потому являются для власть и деньги имущих как бы бесполезными, возможно, ждет незавидная участь. Но цивилизованные страны не расстаются с дорогими и бесполезными игрушками вроде античной филологии, сравнительной лингвистики или издания своих и чужих «малых поэтов». Советский Союз этим не пренебрегал, и это работало на его позитивный имидж.

Гуманитарные науки, в отличие от естественных, не требуют дорогостоящих экспериментов, хотя это не значит, что на них не надо выделять деньги. Но я убежден, что в сегодняшней России лучшее в них делается людьми вне системы, за счет личной инициативы и того, что Джордано Бруно называл «героическим энтузиазмом». Потому что система работает прежде всего на «освоение» грантов и на борьбу за них, в которой порой все средства хороши, а не на результат. Остается же только результат, поэтому работающему в науке стоит периодически оглядываться и задумываться, на что он тратит свое время, на что уходит его жизнь.

Ситуация с исторической политикой – больной и сложный вопрос, на который вкратце не ответить. В Японии историческая политика и историческая память сильно придавлены «политкорректностью» (это один из злейших врагов историка!), но все же не задавлены окончательно даже применительно к самым, как иные любят выражаться, трудным вопросам. Историческое сознание японцев после Второй мировой войны было сильно травмировано, и у многих травма не прошла до сих пор. Но в конституции Японии есть очень хорошая статья, которая гарантирует свободу научной деятельности от уголовного преследования.

А. Ч.: Болезненные темы действительно болезненны – всячески избегая подобных тем, я лишь упомянул в разговоре с японцем, что наследие имперского прошлого в равной мере присутствует в истории обеих наших стран. Это было действительно шоком, открытием (в значении японского «игай» – нечто неизвестное, находящееся вне имеющегося знания), вызвало эмоциональную реакцию. Можно ли сказать, что работа памяти над травматическим прошлым у нас поставлена лучше, чем в Японии?

В.М.: Возможно, у нас с вами разные знакомые японцы: у вас «левые», у меня «правые» (и тех, и других предусмотрительно беру в кавычки). Нет, у меня совершенно другой опыт, и эти темы я на протяжении двадцати лет жизни в Японии обсуждал бессчетное число раз. Если японцы стараются смягчить травматический эффект прошлого, то в России его на моей памяти все время усиленно бередят, причем все участники процесса и на всех уровнях, включая государственный.

А. Ч.: Какую реакцию – может быть, не у представителей академического сообщества, а у простых людей – вызывало сообщение о том, что вы из России? У меня в спектре от банально трэшевых вопросов «В России летом мороз? Сопли в носу замерзают?» – до случайно встреченной в токийском метро девушки, прекрасно знавшей русский (!), и – продавца в аэропорту Нарита, который начал с восторгом отзываться о какой-то российской радиостанции техно-музыки.