Текст книги "Исповедь военнослужащего срочной службы"

Автор книги: Александр Довгаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Карантин

      Карантин занимал верхний этаж двухэтажной казармы, принадлежащей батальону связи. Связисты сейчас все жили на первом, а переход между этажами был забит фанерой (как потом выяснилось – не очень плотно). Казарма была большая, койки двухэтажные, стояли очень плотно. 1-я учебная рота (везет же мне на первые) насчитывала около 120 человек, в основном все призывники из Казахстана. Это были казахи, казахские немцы и русские из хулиганских городов вроде Джамбула, были и несколько узбеков и азербайджанцев. Но в основном – нормальные ребята. Сержанты местные приняли меня на удивление хорошо, несмотря на то, что я был на полгода младше их призывом. Мне выделили койку на первом ярусе в самом дальнем от входа углу казармы и объяснили мне мои обязанности. Они были не столь уж и обременительные. Теперь я должен был по вечерам тренировать своих подопечных на подъем-отбой, а в случае, если бойцы не укладывались в положенные 45 секунд, повторять процедуру. Если количество тренировок превышало 4–5 за вечер, следовали наказания в виде физических упражнений, в основном отжимания от пола. Раз – опустились, два – поднялись, полтора – застыли на полусогнутых локтях. Мне не очень нравилось быть истязателем, тем более меня самого еще совсем недавно дрючили подобным образом, но выбирать не приходилось. И все же командир из меня поначалу получился некудышний, «добренький». Но дядьки-сержанты не давали расслабиться. По утрам я бегал с бойцами на физзарядку, подгоняя отстающих. В 15-градусный мороз это бодрило. Утром, вечером и в обед каждый водил свое отделение в столовую. «Духов» кормили отдельно, накрывая для них столы заранее. Один из командиров должен был перед этим проконтролировать, чтобы количество порций соответствовало числу людей. На плацу упражнялись в строевой подготовке. Иногда гоняли личный состав на различные работы, в общем, все как и в учебке, только более скучно, рутинно и менее продолжительно. Через неделю комроты забрал у меня военник, а на следующий день я узнал о том, что мне присвоено звание младшего сержанта. Пришлось прикупить в военторге лычки и под чутким руководством других сержантов разместить их на погонах. Хохлы отчаянно завидовали и удивлялись, не видя на моем лице особой радости – получить хотя бы ефрейторскую «соплю» было заветной мечтой каждого из них, а тут две – и никаких эмоций.

      Приближался Новый год, 1990-й. Накануне праздника мои бойцы учудили несколько залетов. В углу казармы располагалось бытовое помещение, где стоял «титан» – устройство для подогрева воды. Вездесущие «духи» обнаружили в углу, за «титаном» объемистый полиэтиленовый пакет, непонятно как туда попавший, полный четырехкопеечных презервативов советского производства, причем им было не меньше десяти лет, судя по маркировке. О находке своей они распространяться не стали, а перед ужином стали надувать изделия N1, класть их на раскаленную батарею, а затем, открыв форточку, выпускать на улицу. Поскольку за бортом было уже -20, если не больше, эти «стратостаты» со свистом улетали в темное небо. Там они или лопались или в еще надутом состоянии опускались на землю, когда остывали. Не знаю, на какую высоту они поднимались, но дул слабый ветерок, как раз в сторону жилой зоны и полгородка оказались украшены надутыми и не очень, висящими на деревьях и лежащими на земле резиноизделиями, что привело в ярость обитателей жилой зоны. Когда на следующий день «подарки» начали приносить домой дети, в известность был поставлен комендант гарнизона. Реакция последовала незамедлительная – по месту нахождения и углу разлета кондомов четко вычислялась наша казарма, в которую тут же нагрянул патруль и в качестве вещдока изъял оставшиеся презервативы. Весь день 1-я рота под доблестным руководством ее сержантов цепью ходила по жилой зоне, собирая презервативы. Виновники были вычислены и сурово наказаны.

      Второй случай произошел 31 декабря. Накануне бойцы через нас обратились к комроты с просьбой разрешить им организованный выход в «стекляшку» – гарнизонный универмаг с целью затаривания предметами нехитрого воинского быта. Кэп дал добро и мы весь день отделениями водили бойцов строем на затарку в этот «супермаркет». Карманы многих после этого выглядели слегка располневшими, чему я не придал особого значения. Как выяснилось, зря. На следующий вечер, заступив дежурным по роте, я наткнулся в хозпомещении на жестяное ведро, полное пузырьков от одеколона «Саша». Я удивился, но так и не додумался связать эти два факта. Гром грянул вечером, на вечерней поверке – процентов двадцать личного состава были просто пьяны. Строй просто колыхался. Ротный был в ярости, рвал и метал. Одеколоном пахло от всех. Особо отличившихся алкоголиков было решено лечить трудотерапией – всю ночь они должны были натирать пол мастикой. Кэп, старшина и взводные покрутились еще минут десять, предупредили нас, чтобы мы зорко следили за личным составом и сами ничего не натворили, пообещав самые страшные кары в противном случае, и слиняли по домам, где уже был накрыт стол и ждали семьи.

      Через некоторое время в казарме установилась тишина, нарушаемая лишь шуршанием наказанных алкоголиков. Однако, через некоторое время появился один из сержантов – казах Бейсенбаев и велел провинившимся заканчивать, мыть руки и валить спать. Причины такой доброты скоро выяснились: меня позвали в кубрик, в наш сержантский уголок. Мне велели поручить дневальным: а) закрыть входную дверь в казарму на ножку от стула, б) то же самое сделать с дверью с лестницы, в) вывернуть на полоборота все лампочки в кубрике, кроме одной, над нашим уголком, а на плафон навесить застегнутый китель, дабы свет падал только вниз. Все было тотчас исполнено. Дневальному на тумбочке было велено бдеть во все глаза и в случае тревоги громко орать «смирно».

      Я же был приглашен в уголок, где между наших коек стояли две табуретки с нехитрой закуской, запивоном и большой бутылкой водки. Хохол – сержант Дейнеко достал присланное ему накануне сало (один из немногих виденных мной достойных представителей этой великой нации, который не трескал его в одиночку в каптерке). Я попытался от водки отказаться, мотивируя это тем, что я не пью, да и статус дежурного по роте обязывает хранить трезвость, но мои доводы показались неубедительными. «Ты что же, не хочешь с нами за Новый год пить, да и лычки твои мы до сих пор не обмыли. А начинать все равно когда-то надо.» – молвили мои сержанты и налили мне полкружки водки. Делать было нечего, я выдохнул по совету сослуживцев побольше воздуха и набравшись храбрости одним махом осушил кружку. Это был мой алкогольный дебют. Водка обжигающей волной прошлась по пищеводу и я решил, что сейчас мне немедленно станет плохо. Когда-то в девятом классе я отведал коньяку на одном из выездов на природу и с тех пор алкоголь в любом виде внушал мне стойкое отвращение. Водки я же не пробовал никогда. Перед моим носом откуда-то материализовался бутерброд, заботливо приготовленный сослуживцами и я немедленно его уестествил. Стало заметно теплее, легче и веселее. Движения стали плавными, а мысли просто образцом четкости и кристальности. В голове приятно зашумело. Не так уж она и страшна, эта водка, подумалось мне. Потом мы выпили по второй, по третьей, потом еще сколько-то раз, точно не помню, стало совсем весело, и я не сразу понял, что случилось, когда вдруг из коридора раздался какой-то шум, над нами внезапно погас свет, а дневальный в коридоре заорал «смирно» не своим голосом. Я, цепляясь плечами за койки и опрокидывая табуретки, ломанулся в коридор. Там я застал следующую картину: в коридоре стоял собственной персоной майор Кобелев с первого этажа, из батальона связи, который в этот день был дежурным по части, сопровождаемый двумя солдатами и прапорщиком. Оказывается, придя с проверкой и найдя нашу дверь на улицу чем-то подпертой изнутри (стулом из ленинской комнаты), он приказал отодрать лист фанеры, отделяющий переход между первым и вторым этажами и пролез со своими спутниками через образовавшееся отверстие. «Дух»-дневальный, конечно же закемарил на тумбочке и ничего не слышал. Проснулся он лишь тогда, когда от сильного рывка снаружи стул, запирающий дверь на лестницу, вылетел из-за дверной ручки и грохнулся на пол. Я слегка зигзагообразной походкой подошел к Кобелеву и стал докладывать, приложив руку к пустой голове. К моему ужасу язык слушался меня с трудом, поэтому я произнес что-то вроде: «Тарищщ мрррррр, ик, за врмя маво джурства, ик, прашшшествийнислучиласссс, ик……». Кобелев некоторое время молчал, испепеляя меня взглядом, солдатики за его спиной откровенно хихикали, а прапор сочувствующе смотрел на меня. «Не случилось, говоришь?» – тоном, не предвещающим ничего хорошего. «Ну пойдем, посмотрим, как ты службу несешь, сержант…» – добавил он, нажимая на последнее слово и я понял, что сержантствовать мне осталось совсем недолго. «Включай свет в кубрике!» – приказал он. Я щелкнул выключателем, но, само собой, ничего не произошло, только в дальнем углу кубрика что-то неярко засветилось, указывая майору путь к месту воинского преступления. «Фонарь!» – приказал майор, и прапорщик тут же подал ему большой мощный гэдээровский фонарик.

      Майор присел и начал медленно освещать пространство под койками. Я с ужасом увидел, как под одной из коек скрючилось на чье-то тело в белом нательном белье. Это был сержант Дейнеко, который то ли спьяну решил, что спрятаться под кроватью будет лучше, чем лечь в свою койку и притвориться спящим, то ли просто не успел этого сделать, во всяком случае, даже наутро он так и не смог объяснить своего странного поступка. Дейнеко, пойманный лучом фонаря, плавно, соблюдая все меры предосторожности и маскировки, пополз на четвереньках, стараясь выйти из освещенной зоны, а когда майор крикнул "Стой, б….дь!!!", ломанулся как заяц, сшибая и переворачивая все на своем пути, на глазах у изумленного майора запрыгнул в свою койку и притворился если не мертвым, то как минимум спящим. Майор сказал прапору: "Иди, поднимай его…", а сам направился к нашему углу. Там, источая неземные ароматы, делали вид что спали остальные сержанты. Поведя носом, майор, имевший репутацию трезвенника и коммуниста, тут же определил что все пьяны. Опытным взглядом он окинул кубрик и двинулся к нише, в которой на длинной палке в ряд висели шинели и стал с проворством старого таможенника что-то искать. Обнаружив бутылку водки и четыре источающих соответствующий аромат кружки, он поднял над головой это доказательство и произнес: "Ну все, п……ц тебе, дежурный!!!". Это был полный провал. Были подняты из-за новогоднего стола ротный, взводные и старшина. Они сидели в канцелярии с недобрыми лицами, не предвещавшими ничего хорошего. Все сержанты, стояли перед ними по стойке «смирно». Положение спас старшина, который спросил майора громогласным голосом "Которые из них пили, товарищ майор?" Кобелев указал на меня и Дейнеко. "И от этих тоже пахнет" – указал пальцем майор на остальных сержантов. "Сейчас проверим" – забасил старшина, который к этому моменту сам изрядно принял на грудь. "Иди сюда" – поманил он меня пальцем, и, сунув мне под нос пустую кружку, приказал: "Дыхни!". Когда я дыхнул, старшина, поднес кружку к носу и понюхал. "Этот вроде трезвый" – удивленно сказал старшина и протянул кружку Кобелеву. Тот брезгливо отмахнулся – после старшины там ловить было уже нечего, запах его выхлопа глушил все в округе. Точно таким же образом были протестированы на предмет опьянения и остальные. Разумеется, по методу старшины мы оказались трезвы аки фарфоровые изоляторы на телеграфных столбах. Дейнеко, осмелев, внезапно заявил, что искал под кроватью пуговицу. Дневальный сообщил, что ему стало страшно и он самовольно закрыл обе двери на стул, не предупредив меня. Негорящие лампочки тоже объяснили каким-то немыслимым образом, а китель на единственной горящей лампе, оказывается, просто сушился. Кобелев понял, что мудрый старшина с молчаливого согласия ротного просто парит ему мозги и откровенно отмазывает нас, пообещал доложить куда следует о порядочках в нашей казарме и удалился в свою дежурку на первый этаж. Наши же командиры ушли продолжать праздновать Новый год, пообещав назавтра попереубивать нас всех за пьянку в казарме и испорченный вечер. Впрочем, разборка и санкции были не столь ужасными, с утра у начальства болела голова и, утром в казарму пришел только старшина, привычный к любым дозам алкоголя. А через пару дней, когда разговор все же состоялся, он был не так уж и ужасен. Но с ночными праздниками в казарме пришлось на время завязать. Других последствий для нас это не имело. Так я встретил Новый год.

      Ничего особо интересного после нового года не происходило в нашем карантине, строевые занятия, припашки. Жизнь текла почти монотонно.

      Одно же событие, однако ж, заслуживает отдельного упоминания. После нового года на наш аэродром стали один за другим садиться борта из какой-то горячей точки, не то из Армении, не то из Азербайджана, которые сотнями привозили беженцев. Это были несчастные, полуодетые люди, очень много детей, некоторые были ранены. Борта садились с интервалом чуть ли не в час, их было много, на дембазе постоянно находилось большое количество машин скорой помощи, которые тут же увозили раненных и обмороженных, людей как-то пытались одеть, многие были слишком легко одеты. Карантин не раз поднимали ночью для разгрузки их вещей. Картина, я вам скажу, весьма унылая – всюду женский плачь, орут грудные дети, внутренность дембазы напоминала цыганский табор. Мы таскали чемоданы, мешки, тюки, коробки, все, что успели с собой прихватить беженцы. Пару раз наезжало телевидение, тогда присутствующие офицеры разгоняли солдат, хватались за эти чемоданы и мешки и с усердием их таскали, стараясь попасть в объективы телекамер. Как только киношники разъезжались, все возвращалось на свои места. Справедливости ради стоит заметить, что не все офицеры так поступали, но ловких людей было много. Из привезенной для помощи беженцам гуманитарки постоянно что-то пропадало неизвестно куда. В общем, стандартный бардак начала девяностых. Очень угнетающе действовало на мозги.

      Вскоре наши «духи» приняли присягу. К этому событию понаехало множество их родителей, гарнизонная «дурка» (так называли гостиницу, совмещенную с офицерским общежитием для несемейных, действительно полный дурдом, находилась прямо напротив «стекляшки») была переполнена, снимали комнаты у местных жителей. Родители, родственники и друзья, само собой, понавезли любимым чадам всевозможной жратвы, бухла и травы. В ночь после присяги в соседнем карантине произошел дикий случай: к одному парнишке вместе с родителями приехала его девушка, которую он якобы ночью тайно умудрился протащить каким-то образом в казарму. Там вроде была устроена грандиозная пьянка, после чего, перепившись, парень пустил столь же пьяную свою подругу буквально «по кругу», поделившись ей с оголодавшими сослуживцами. Сам я свидетелем не был, к счастью, но надо полагать, зрелище не из легких. Сержанты похвастались как-то. О каких-либо громких последствиях этого дела я, однако, не слышал. Может быть ЧП были никому не нужны (да и сейчас тоже), а может сержантики из соседнего карантина просто заврались, выдав желаемое за действительное. Но слышал я эту байку от разных людей и в разное время, многое сходилось.

      После присяги «духов» стали распределять по подразделениям, а через три дня наш карантин расформировали. Мне отметили командировку и отпустили на все четыре стороны. Я, честно говоря, не знал, что мне делать. В голову лезли разные лихие мыслишки. Накануне я получил письмо от Лехи (мы обменялись домашними адресами, мать переслала мне его письмо), из-под Риги. Леха писал, что служба там не сахар, однако рассказал интересную историю, которую я сочту нужным поведать. Со слов Лехи, главный физкультурник их полка одно время буквально терроризировал все подразделения на предмет выявления бойцов, умеющих играть в шахматы. Народ шарахался от него в разные стороны, интеллектуалов среди них было немного, а имеющиеся ловко маскировались. Лехе же было интересно, тем более он знал, чем отличается пешка от ферзя, и он признался, что имеет к шахматам некоторое отношение. Начфиз страшно обрадовался и сообщил Лехе, что ему нужно выставить от части команду на шахматный турнир ВВС ПрибВО, который должен был состояться в Шауляе. Лехе оформили командировку, переодели в парадку, посадили в АН-2 и, через пару часов он уже был в Шауляе. Поселили его в офицерской гостинице вместе остальными приехавшими на слет спортсменами-шахматистами. Ему была выдана увольнительная чуть ли не на неделю, дабы перед турниром будущий чемпион смог ознакомиться с достопримечательностями города. Что Леха и сделал. Причем неоднократно.

      На турнире Леха успел сделать два хода, один из которых был традиционный «Е2-Е4», после чего его соперник майор поставил ему совершенно детский мат, ибо был мастером своего дела. Вылетев из четвертьфинала, Леха совершенно не расстроился, а снова пошел шляться по городу. Явившись в условленный срок на аэродром (а может и опоздал чуток), он узнал, что самолет улетел без него, его даже не хватились. Распиздяйство в рядах ВВС СССР всегда было на высоте. Ему присоветовали подойти на железнодорожный вокзал и обратиться к военному коменданту оного, чтобы он помог Лехе получить воинское требование и проездные документы до родной части. Придя на вокзал, Леха увидел стоящий возле перрона пассажирский поезд, кажется Рига-Калининград, не помню точно, который в те времена проходил через Шауляй, и, с его слов, повинуясь какому-то странному порыву, зашел в один из вагонов. Через несколько минут поезд тронулся, проводники не обращали на солдатика ни малейшего внимания, а чтобы не мозолить глаза, он потихоньку перемещался из вагона в вагон. Самым удобным местом был вагон-ресторан, там никому в голову не пришло бы спросить у солдата документы и билет, и можно было посидеть. Немного денег у него было, и он спокойно доехал до Калининграда, благо границ и таможен тогда еще не было. В Кениге ему удалось без приключений добраться до дома, избежав столкновения с патрулями и переодеться в гражданку. Три дня жировал Леха на домашних харчах, пока не появился его старший братец, который, узнав историю Лехиного «отпуска», в довольно резкой форме посоветовал Лехе срочно возвращаться в часть, дабы не навлечь на свою голову всевозможных неприятностей. Ему был куплен билет, и он был зверски отправлен обратно в Ригу. По приезду Леха был сильно удивлен тем, что никто даже не думал его искать.

      Прочитав еще раз Лехино письмо, я задумался. Ситуация у меня складывалась совершенно идентичная. В карантине всем было совершенно пофиг, куда я направлюсь. В казарме же родного полка меня тем более никто не ждал в ближайшее время. Сложность же заключалась в том, что на улице стоял редкостный дубак, на мне была вовсе не парадная форма одежды, увольнительные документы отсутствовали, а для того, чтобы сесть на поезд, следовало сначала попасть в Москву, на Белорусский вокзал., ибо на Кубинке калининградский поезд (точнее оба) не останавливался. Приличной гражданки у меня тоже еще не было, друзей, у которых ее можно было бы одолжить, я еще не завел. Шанс залететь был слишком велик и я с большой неохотой отказался от столь заманчивой затеи.

      Времени было вагон, я зашел в парикмахерскую, где более-менее привел в порядок свой изрядно заросший кочан, затем перекусил в чайнике и засел в библиотеке. Возвращаться в казарму родного полка мучительно не хотелось. Судя по всему, ничего хорошего меня там не ждало. Однако к вечеру голод дал о себе знать и я поплелся в родные пенаты, чтобы не опоздать к ужину.

      Мое появление в начесанной шинели, зверски ушитой и отглаженной шапке и с сержантскими лычками на погонах вызвало сначала немую сцену в казарме (в карантине у меня было достаточно времени и мудрых наставников, чтобы привести свою форму в божеский вид, соответствующий гордому званию хоть и младшего, но сержанта). Сидящий верхом на тумбочке дежурный по эскадре (дневальные шуршали, наводя порядок, такое часто практиковалось) щелкнул отвалившейся челюстью и с идиотской улыбкой в шутку заорал «смирно». Полказармы сбежалось посмотреть на возвращение блудного попугая

      Мой старинный недруг, Насуров, почесал затылок, а потом изумленно заорал: " Нэх@я сэбэ, я пачты гот праслужиль и еще ифрэйтар, а ему сэржанта далы! Гдэ Аллах? Гдэ справэдливасть?". Кстати, впоследствии парнем он оказался неплохим, только темноватым и слишком вспыльчивым.

      Похоже, Ризо сдержал свое обещание, на меня никто явно не наезжал, народ вел себя вполне доброжелательно. Похоже, что битва за выживание если и не отменялась, то по крайней мере откладывалась на неопределенное время. Моему появлению обрадовались еще и потому, что теперь было кого ставить в наряд дежурным по эскадре, было кого посылать в караул у знамени части (это был пост, на который ставили исключительно ефрейторов и сержантов, если была такая возможность, впрочем) да и вообще, лишняя пара рук и ног всегда приветствовалась – работы хватало.

      Деды критически осмотрели мой прикид, поцокали языком, осмотрев не по сроку службы ушитую шапку, немного подтянули ремень и в целом остались довольными видом новоиспеченного сержанта. После ужина они пообещали мне подарок по случаю возвращения – ночной наряд на чистку картошки в столовой в компании таких же «молодых» как и я. А народу нашего призыва в эскадру за время моего отсутствия прибыло изрядно. Работать мне было не в падлу, зато это была хорошая возможность познакомиться со всеми новоприбывшими. Часов до двух ночи мы ковыряли проклятые глазки (саму картошку чистила, а больше портила чудо машина, напоминавшая большой электронаждак, установленный вертикально, мы лишь дочищали после нее). Зато отожрались на славу – в столовой было чем поживиться.

      О столовой стоит сказать отдельное слово. Это было здоровенное мрачное и высокое одноэтажное здание, выкрашенное в серый цвет. Поварами работали в основном узбеки и несколько человек гражданских – толстые крикливые бабищи с красными распаренными лицами, каждый вечер сгибавшиеся под тяжестью огромных сумок и авосек, которые тащили домой. Я как то даже позавидовал им – мне бы хотелось иметь хотя бы ноги такой толщины, какой у них были здоровенные ручищи. Встретиться с такой теткой в темном переулке было страшновато – укатала бы враз. К тому времени стеклянная посуда (как выяснилось, память о какой-то показухе) напрочь исчезла, ложки и вилки стали алюминиевыми, да и посуда тоже. Качество жратвы заметно ухудшилось. Как-то я забрел в цех, где стояли здоровенные котлы и непосредственно изготовлялась эта самая пища и веселый узбек-повар на моих глазах открыл крышку одного из них и преспокойно выжал в чай тряпку, которой только что протирал пол. «Диля цвэта» – сказал он и добавил «никаму не скажи, пиздули палучышь!» и подмигнул мне. Дня три я к чаю не прикасался, но потом просто забил на это. Точно так же было и с жареной рыбой, когда мы, находясь в очередном наряде по столовой, решили ей поживиться в кладовой, от которой у нас оказались ключи. Открыв дверь и включив свет, я сначала не поверил своим глазам – на противнях с рыбой сидело десятка два здоровенных крыс и неторопливо жрали эту самую рыбу. На наше появление они отреагировали довольно вяло – неспешно разбежались кто куда, волоча в зубах недоеденные куски. Армейские столовские крысы (как впрочем и их двуногие родственники) отличались невероятной наглостью и почти полным иммунитетом к человеку – они никого не боялись, были толсты, задасты, я самолично дал однажды пинка одной особо раскормленной особи, зад которой попросту застрял в дыре, куда она пыталась скрыться. На заднем дворе столовой (редкостный свинарник) они вообще чувствовали себя полноправными хозяевами, даже тетки-поварихи их боялись.

      Главной фигурой после начальника столовой в столовой был хлеборез. Он распределял хлеб и масло. Сколько я не видел в своей жизни солдатских столовых (а видел я их предостаточно) хлеборез никогда не был русским или прибалтом – обязательно либо выходец из средней Азии, либо дитя кавказских гор и пастбищ. Однажды мне довелось разговаривать с хлеборезом-осетином, который, по его словам, служил в армии уже третий раз. Это объяснялось просто: младшие братья должны были учиться, а ему настолько понравилось в армии, что, отдохнув немного, он снова отправлялся в военкомат вместо очередного своего брата, даже фотографии менять не нужно было в военнике, так как они были очень похожи. Жил он прямо в столовой, имел свободный выход в жилую зону и за территорию гарнизона, родня снабжала его деньгами – что еще нужно? Хлеборезом он становился, практически сразу попав в часть. Жизнь в родном ауле была гораздо более скучной и однообразной. Возможно он и не врал, кто знает. На этом, пожалуй, о столовой будет достаточно.

      Я перезнакомился с ребятами – все были из разных учебок, но ни одного из моей. Народ попался нормальный, из разных городов, но все вменяемые.

      Исключение составил только один хохол с Донбасса, высокий, худой как Кащей, с лицом, похожим на череп, туго обтянутый кожей и большими, черными как донбасский антрацит глазами. У него явно было не все в порядке с головой. Он с первых дней постоянно твердил о создании какого-то подполья "против дедов", рассказывал совершенно невероятные истории о том, как он участвовал в каком-то национально-освободительном движении на Украине, нес чушь про какие-то засады с пулеметами на председателей горисполкомов, про горы трупов, заживо сваренных им лично коммунистах, короче, был конченым долбоебом и бакланом, на мой взгляд. Было смешно смотреть, как этот «подпольщик» на следующий день бежал за сигаретами для кого-то из дедов в летную столовую или в чепок, умудряясь купить пачку ТУ или «Родопи» за полцены и при этом принести сдачу. Деды ценили такого незаменимого кадра. Иногда, вечером, во время распития принесенного из ТЭЧ спирта или масандры они подымали этого чувака и просили (отказываться было чревато) рассказать им пару историй из его участия в ОУН или как оно там называлось. А для настроения и смеху наливали ему. Опьянев, этот дятел начинал нести такую пургу, что даже предлагал показать пару секретных ОУНовских приемов рукопашного боя дедам, которые охотно соглашались испробовать на себе мощь этого непобедимого стиля. Грохот мослов борца за независимость о деревянный пол казармы был слышен и в кубрике ТЭЧ, на первом этаже, и даже в комнате дежурного по части, но пили только тогда, когда дежурный был «свой», так что опасаться было нечего. Однажды, после такой вечеринки, пьяного в дугу подпольщика развеселившиеся деды уложили на мемориальную койку Героя Советского Союза – старшего лейтенанта Образцова Бориса Александровича, которая стояла на специальном постаменте в торце «взлетки» и всегда содержалась в образцовом порядке, а над койкой имелся плакат с описанием подвига Героя. Каково же было удивление старшины, когда он увидел полуодетого дрыхнущего борца за свободу, безмятежно храпящего на неприкосновенной койке Героя. Старшина редко когда занимался воспитанием бойцов лично, но в этот день было сделано исключение, а кулак у него был весьма тяжел.

      Однако, у нашего антикоммуниста был неплохой талант в рисовании, поэтому он часто проводил время в каптерке или ленкомнате, выполняя заказы по оформлению дембельских альбомов и это у него неплохо получалось.

      Через неделю после возвращения в казарму я загремел в санчасть. Выполняя задачу доставки обеда нашему ДСП (здесь и далее – дежурному по стоянке подразделения), который нес службу с 8 утра и до 8 вечера на стоянке, до которой от гарнизона было километра четыре, я умудрился обморозить себе ухо. Было холодно и дул резкий ветерок, а я все никак не решался распороть свою ушитую шапку, чтобы прикрыть мерзнущие уши. Потом уши перестали мерзнуть, а когда я вернулся в казарму и схватился за них, оказалось, что они стали жесткими как фанера и нифига не чувствовали. Я испугался и стал их яростно растирать, чего делать было категорически нельзя, одно ухо вроде бы отошло, а второе распухло как добрый вареник и нестерпимо болело. Я пытался крепиться изо всех сил, но вечером в столовую, где мы опять чистили картошку, пришел наш старшина, оценил взглядом мой распухший орган слуха и несчастную физиономию, весело заржал как конь и отправил меня в санчасть. Там я был немедленно госпитализирован, и провалялся примерно с неделю. Неплохо отоспался, а также завел полезное знакомство – со мной в палате лежал паренек с узла связи, я помог ему отразить наезд каких-то казахов, мы познакомились и разговорились, после чего перед выпиской он сдал мне страшную военную тайну, благодаря которой я мог при удачном стечении обстоятельств прямо из казармы позвонить себе домой, в Калининград. Наш дивизионный коммутатор имел позывной «Кассета», дозвонившись до него, следовало неразборчиво представиться и начальственным басом затребовать «Завет», если хитрость прокатывала, дальше все было делом техники: следовало у Завета попросить соединить с Жетоном, а того, в свою очередь, с Балладой и попросить Балладу соединить с любым городским номером. Эта штуковина была совершенно бесплатна и я не раз ей пользовался впоследствии, при разговоре слегка мешало странное эхо, видимо связь была релейная и жутко шифрованная. Жаль, что иногда на Кассете сидела старая тетка, которую совершенно нельзя было провести, она обязательно переспрашивала фамилию и воинское звание звонящего, сверялась со списком допущенных лиц и не найдя там такого, посылала в известные места. Молодые же девчонки не утруждали себя возней со списком и часто соединяли без проблем. Я был весьма признателен этому парню, а военную тайну раскрываю только сейчас, по истечении срока окончания подписки о неразглашении.

      Вернувшись из санчасти, я был удивлен очередной новостью: наш полк переселили в соседнюю казарму на первый этаж, где раньше был карантин. Пришлось изрядно потесниться, чтобы всем хватило места, койки стали двухъярусными. Наша же казарма должна была быть в кратчайшие сроки отремонтирована и готова к приезду какой-то американской делегации, который планировался весной. Чего только нам не пел наш полковой политрук, расписывая прелести нашей будущей жизни: ленкомната должна была вскоре называться комнатой психологической разгрузки, там планировалось установить цветной телевизор, видеомагнитофон, мягкие диваны, аквариум с рыбками, клетку с кенарями и чуть ли не резиновую бабу должны были завести для всех желающих. Было твердо обещано, что в свободное от службы время мы будем разгуливать по казарме в махровых халатах и банных тапочках. Возможно, всем этим планам и суждено бы было сбыться, только в верхах что-то переиграли и в конце концов эта не то делегация, не то комиссия поехала совершенно в другое место. Но об этом немного позже.