Текст книги "Исповедь военнослужащего срочной службы"

Автор книги: Александр Довгаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Караул

      В первые две недели нашего пребывания из нашей роты отобрали исключительно европейцев, хорошо владеющих русским языком (некоторые прибалты, особенно эстонцы из сельских районов либо действительно плохо говорили по-русски, либо искусно притворялись) для того, чтобы подготовить караульный взвод на замену постоянному составу учебки, который осенью должен был быть демобилизован. Люди подбирались из числа наиболее вменяемых, в их число попал и я.

      Пару недель мы зубрили устав гарнизонной и караульной службы, затем нас вывезли на стрельбище в пустыню, где дали по 8 раз пальнуть из АКМ, затем в пожарном порядке, почти на месяц раньше остальных мы приняли присягу и нас поставили в первый караул.

      Надо сказать, перед первым караулом мне довелось даже попасть в город – всех нас, «караульщиков» сводили в летний театр под открытым небом, неподалеку от части. На сцене шла «Зойкина квартира» Булгакова. Хоть я и не заядлый театрал, но любой повод выйти в город воспринимался на ура. В театре мною были замечены весьма симпатичные особи женского пола, весьма симпатичные метиски – помесь туркменов и русских, которые составляли больше половины населения Чарджоу. Пообщаться с ними не довелось, но определенно, девушки тамошние были очень даже ничего.

      Меня определили на пост в автопарк, пост был двусменный, ночной, то есть стоять нужно было два часа через два. Утром после смены, по идее, даже можно было отдохнуть пару часов в казарме. Я взобрался на вышку, довольно скоро наступила темнота и я стал вспоминать страшилки, которые нам рассказывали на инструктаже: про коварных туркменов, метающих заточенные по краям общепитовские металлические тарелки, отрезающие часовому голову напрочь, про злобных черкесов, которые спят и видят, как разжиться оружием на постах нашей части и прочую ерунду, которой нам прожужжали все уши перед заступлением в караул.

      Но ничего экстраординарного не произошло, если не считать летучих мышей, которые так и норовили сорвать панаму, дурных кошек, громко орущих в темноте и москитов (так я назвал этих мерзких насекомых, чуть помельче наших комаров, укусы которых заставляют лицо покрываться страшными волдырями, проходящими, однако, бесследно через пару часов), да жуткой вони, доносившегося с расположенного неподалеку хлопкоперерабатывающего завода. Да еще часов в 5 утра приперся пьяный прапор – дежурный по парку, который на мое жалкое блеяние с вышки «стой, кто идет, стой, стрелять буду» разразился убедительной многоэтажной матерщиной с обещанием подняться на вышку и набить мне самолично морду, если я еще раз произнесу слово «стрелять». Я позвонил в караулку, начкар сказал мне, чтобы я успокоился и не обращал на прапора внимания.

      Мне еще не раз приходилось ходить в караулы в учебке, ничего необычного в них не случалось. Запомнился, однако, один анекдотичный случай, о котором я хочу рассказать. В караульном помещении, совмещенном с гауптической вахтой не было туалета. Туалет, точнее дувалообразное строение без крыши с перегородками из кирпича, в бетонном полу которого было проделано некоторое количество отверстий, в отверстиях зияла пропасть трехметровой высоты до той или иной степени наполненная дерьмом. Раз в месяц приезжала машина, отсасывала в свое нутро содержимое ямы и куда-то увозила. Но на дне всегда что-нибудь оставалось. И караульщики, и арестанты гауптвахты, под охраной, разумеется, ходили туда при нужде. При том часовые бодрствующей смены обязаны были ходить с подсумком и штык-ножом на ремне. Один такой воин отпросился у начкара в туалет, куда и убыл с его разрешения. Он уселся поудобнее над отверстием и максимально расслабился, когда из плохо застегнутого подсумка вывалился полный магазин и со смачным всплеском погрузился в зловонную жижу на дне выгребной ямы. Нерадивого служивого сняли с караула, а наутро, одев его в ОЗК и выдав противогаз, на веревке спустили в отверстие для отсоса фекалий. Где он несколько часов под наблюдением радушных сержантов ползал с щупом для обнаружения мин, разыскивая свой магазин. Дерьмовоз приезжал недавно, поэтому дерьма в яме было всего по колено, что, правда, страдания несчастного отнюдь не облегчало. В конце концов магазин был найден, отмыт, а вот от несчастного бойца шарахались дня три, настолько жуткий запах от него исходил, несмотря на все меры предосторожности.

Учеба

      Учеба же наша состояла в основном из шагистики и строевых приемов, физподготовки (ФИЗО) и занятий по специальности в учебных классах и на учебном аэродроме. Все бы ничего, если бы не жара. Лучше всего было сидеть в классе, предпочтительно на заднем ряду, там можно было спать, соблюдая меры предосторожности. Застуканного же на месте преступления бойца ожидала процедура приседания с авиационной пушкой ГШ-23 на горбу. Весила такая хреновина больше полтинника, присесть и встать с ней могли всего пара человек из нашего отделения. Были еще наказания. Самый цимус был, когда офицер, ведущий занятия отлучался, оставляя вместо себя сержанта, тот, в свою очередь назначал старшего среди нас и тоже смывался по своим делам, а мы оставались предоставленными самим себе. До обеда обычно спали, положив голову на прошнурованные и пронумерованные, а также скрепленные печатью «секретные» конспекты (в справочнике «Джен» издания 1980 года все эти «секреты» были подробно описаны), а после обеда занимались своими делами либо развлекались, как могли. Одним из любимых развлечений было «усыпление». Доброволец приседал раз 20, после чего ассистент, стоящий сзади, пальцами обеих рук прижимал ему кровеносные сосуды справа и слева на шее. Доброволец, хрюкнув, оседал или падал на пол без сознания, забавно дрыгая при том ногами и хрипя… Бессознательное состояние длилось от 20 секунд до минуты. Иных приходилось будить ударами ладони по щекам. Один раз мы усыпили здоровенного двухметрового литовца Арунаса Венсбергаса по его же собственной просьбе, чтобы пережать ему артерии, пришлось подставлять сзади стул для ассистента, а еще три человека должны были удержать его от падения. Арунас все не верил, что потеряет сознание, думая, что все мы прикидываемся. Вырубился он великолепно, причем три человека не удержали его, он рухнул на пол, попутно с грохотом опрокинул что-то вроде трибунки для лектора и с шумом приземлился перед кафедрой преподавателя. Он рассек себе кожу на виске, а будили мы его минут пять. Само собой, он ничего не помнил, только все спрашивал, откуда у него кровь.

      На учебном аэродроме, где на крыле списанных самолетов, предназначенных для нашего обучения можно было вполне жарить яичницу, было не так комфортно, но интереснее. Прапор-преподаватель рассказывал нам всякие штуки: про балочные держатели, универсальные блоки, показывал, как подвешивается все это хозяйство, подсоединяются разьемы, учил заряжать бортовую пушку (мы учились на МиГ-23 по специальности авиаоружейника), в общем, было интересно его слушать. Сам прапор технарил в Афгане, рассказывал много интересных случаев по технике безопасности, просто занятных историй. В отличии от наших взводных, он был снисходителен к бойцам, которые могли заснуть на его занятии, он даже не будил и не наказывал их. Хороший был мужик. Не было в нем какого-то говна, которое непременно присутствует в кадровых военных, за всю жизнь не слышавших ни одного выстрела, произведенного по нему.

      Самой страшной же пыткой было физо. Рядом с клубом находился здоровенный стадион, где мы и занимались этим изощренным мазохизмом. Перед армией я свободно подтягивался 20–25 раз, несколько раз делал подъем переворотом, здесь же пять подтягиваний были для меня подвигом. Впрочем, скоро я привык к здешнему климату и результаты улучшились. Занимались мы босиком, в трусах и панаме. Без головного убора человек выходил из строя за час. Если сержант был в добром расположении духа, он разрешал нам ополоснуть ноги в арыке после занятия. Мне повезло с моим весом и телосложением – я переносил жару легче, чем наши стокилограммовые здоровяки.

      Пару раз нас выгоняли в пустыню на тактические занятия. С полной боевой выкладкой (точнее ее весовым эквивалентом), оружием, ОЗК и противогазом. В первый раз в жизни мне захотелось сдохнуть на месте во время таких занятий. Еще хуже обстояло дело с автоматом, который забивался песком от ствольной коробки до дульного компенсатора. Чистить его после таких выходов в пустыню было сущим мучением. Самое обидное, что один раз занятия проходили на берегу реки (то ли Сыр-Дарья, толи Аму-Дарья), но искупаться нам так и не разрешили.

Припашки

      Еще были так называемые «припашки». То есть выходы на работы. Припахать могли когда угодно: после занятий, вместо занятий, утром, вечером и, в случае необходимости, ночью.

      Припахивали на подсобное хозяйство, на разгрузку угля в город, на разгрузку-погрузку фруктов (ни разу не попал лично), в личное распоряжение какого-нибудь майора или прапора, на авральную чистку картошки (чаще всего ночью), на разгрузку или погрузку мин на гарнизонных складах в пустыне, на уборку территории, да мало ли было мест, где могла пригодиться совершенно бесплатная рабочая сила?

      Однажды вторую и третью роту припахали на дыни, грузить их, или наоборот разгружать. Мы были страшно расстроены что не нас, но как выяснилось, зря. И вторая и третья роты на следующий день превратили в карантин, населенный поносниками, который продолжался с неделю, если не больше. Обожрались ребята дынек, что и говорить…

      Одна припашка запомнилась мне особенно. Это была персональная припашка, утром в класс, когда только началось занятие по артвооружению самолета, вошла наша необъятная, как земной шар королева «чайника» – заведения военторга для солдат, где служивые могли испить компота, приготовленного из битых яблок и закусить это дело пряниками, обильно смоченными водой для большего веса. Конечно при условии, что у них были деньги. Компот тоже изрядно был разбавлен водой, подавался в обыкновенных полулитровых и литровых стеклянных банках из под болгарских консервированных фруктов и овощей. Стаканов не было. Но тогда даже это нам казалось деликатесом после столовской бурды.

      Буфетчица (почему они все такие одинаково толстые, эти работники общепита?) что-то шепнула на ухо сержанту, оставленному надзирать за нами в процессе самоподготовки, и тот, оглядев наше сонное воинство и ткнув в меня пальцем, велел следовать за буфетчицей и делать, что она скажет. Мы подошли к чайной, около которой стояла четырехколесная вокзальная тележка для багажа (такие таскают электрокарами по перронам), я загрузил эту тележку коробками с куриными яйцами и мы направились к КПП N2. Я понял, что идем мы в город, очевидно перевезти в тамошний военторг эти самые яйца. Я тащил тележку за оглоблю, а буфетчица придерживала коробки. Однако все оказалось еще круче, чем я думал. Мы остановились неподалеку от центра города, в тени деревьев, после чего буфетчица начала дурным голосом орать «Яйца, яйца, свежие яйца!!! Покупайте свежие яйца!!!!» Мы занимались выездной торговлей. Яиц было много, я понял, что от занятий на полдня я гарантированно отмазан и мысленно возликовал по этому поводу. Было лишь беспокойство по поводу моего попадания на обед.

      Покупатель, однако, не шел, как не нахваливала буфетчица свой товар. Накричавшись вдоволь, она сообщила мне, что отойдет на минутку к знакомой, а мне велела стеречь товар и всем интересующимся сообщать цену – два рубля с копейками за десяток, если мне не изменяет память. Я остался один рядом с тележкой. Должно быть, выглядело это весьма экзотично – молодой зольдат, торгующий яйцами, так как ко мне вскоре стали подходить потенциальные покупатели. Я сообщал им цену, но просил подождать продавщицу, которая придет с минуты на минуту. В конце-концов у моей тележки собралась очередь человек в пять, а продавщица все не показывалась. У тетки, стоящей в очереди первой иссякло терпение, она протянула мне три рубля и попросила дать ей десяток яиц. «Но у меня же нет сдачи!» – возразил я. «Оставь ее себе на конфеты, солдатик» – жестом купчины сказала тетка и гордо удалилась со своими яйцами. Остальные поступили так же. Буфетчицы не было часа полтора, за это время я распродал полтележки, имел полный карман капусты и был уверен, что получу трандюлей от буфетчицы, буде она когда-нибудь вернется. Поток покупателей иссяк, а ко мне подошел молодой туркмен и начал расспрашивать меня о службе. Мы поговорили с ним минут пять о том, о сем, потом он куда-то ушел и вернулся с двумя здоровенными чебуреками, еще шипящими и двумя бутылками лимонада. Все это он вручил мне, сообщив, что он сам недавно демобилизовался и хочет сделать мне что-нибудь приятное. Я не стал долго ломаться, поблагодарил доброго туркмена, который пожелал мне всяческой удачи и ушел по своим делам. Второй чебурек (а это был весьма козырный чебурек, не идущий ни в какое сравнение с той тошнотиной, которую нынче продают в привокзальных ларьках лицами неопределенной национальности, хрен знает с чьим мясом) я доедал около получаса, при том что был с утра почти голоден. После этого я понял, что на обед мне уже и не хочется идти. Тут вернулась буфетчица, слегка охренела сперва от количества проданных мною яиц, а затем от количества вырученных денег, как я понял, мелочи у местного населения попросту не водилось, ибо все расплачивались трешками. Не знаю точно, на сколько приподнялась буфетчица в тот раз, но пообещала, что на подобные мероприятия теперь будет брать только меня, а потом принесла точно такой же чебурек, какими угощал меня туркмен. Мне чуть дурно не стало. Однако я ушатал и его, резонно рассудив, что второй такой холявы может и не быть. После этого вид пищи вызывал у меня легкое отвращение. Вернулся я уже перед ужином, отдав широким жестом свою пайку одному из голодных сослуживцев, чем безмерно удивил всех. Ограничился лишь чаем. Жаль, что у человека нет горба, как у верблюда.

      Больше меня яйцами торговать не звали, то ли яйца кончились, то ли еще что случилось… а жаль…

      Еще запомнилась припашка на разгрузку угля. Разгрузить нужно было два вагона, уголь высыпался из них сам, нужно было только подталкивать его лопатами, стоя на вершине кучи. Хоть нам и выдали подменную форму, через час мы все стали черные как негры. А тут еще пара ребят подрались из-за чего-то прямо в вагоне, сцепились, упали и высыпались вместе с углем на землю – вот это была красота. После того, как разгрузка была завершена, а машина за нами еще не приехала, мы предприняли небольшую разведвылазку в сторону недостроенного особняка, где обнаружили незаконченную сауну, как мне показалось, во всяком случае, вровень с фундаментом был уже построен бассейн, наполненный водой. С любезного разрешения сержанта мы воспользовались этим даром судьбы и с наслаждением искупались в нем, несмотря на то, что вода была мутноватой. После нашего купания она стала просто черной. Это был первый и последний раз, когда я купался в Туркмении.

      Один раз нас припахали в оцепление на вокзале. Там происходила отправка местных призывников в ряды СА. Помятуя события, виденные нами по пути в учебку, я примерно представлял себе такие «проводы» и немного побаивался за свое драгоценное здоровье. Однако все прошло сравнительно гладко, несмотря на воодушевление, с которым родные и друзья рекрутированных пытались прорвать цепь нашего оцепления. По местной традиции почти все провожающие мужеска полу были укурены в хлам, а иные еще и пьяны до кучи. Причитали и кричали матери, рыдали девицы, клянясь в вечной любви и обещая дождаться любимого (ага, слышали про такое), друзья же поддерживали убывающих бодрыми криками, плотоядно поглядывая на плачущих девиц. За нашей цепью стояли местные менты, привыкшие к подобного рода мероприятиям и лишь изредка вмешиваясь в процесс прощания, время от времени угощая через наши головы дубинками особо активных провожающих. Мои потери составили синяк на ноге, оторванная петлица с птичкой, полуоторваный погон и небольшой испуг, когда передо мной вылез совершенно дикого вида пьяный туркмен неопределенного возраста с всклокоченными волосами, раскрасневшейся рожей и нехорошим выражением лица. Он держал в руке детского вида перочинный ножик и все норовил меня куда-нибудь ткнуть или делал вид что хочет, демонически при этом хохоча. Перспектива проткнуть пузо или иной орган даже таким ножиком меня не радовала и я вяло отмахивался от него ногами, с тоскою думая о том, когда же все это закончится. К моей радости, за моей спиной возник толстый мент и с криком «Да хуле ты на него смотришь?!!» угостил владельца ножика дубиналом, отчего тот заорал, схватился за голову и скрылся в толпе. Одному парню не из нашей роты разбили голову бутылкой, но на этом потери и закончились.

  Студенты

      После того, как мы прослужили чуть больше месяца, по казармам пополз упорный слух, что всех, кто был призван, обучаясь на дневном отделении ВУЗов, где была военная кафедра, будет уволен из рядов СА и отправлен доучиваться. И что, якобы, уже подписан соответствующий приказ министра обороны (или нападения, черт их разберет). Командование наше эти слухи упорно опровергали, но, как известно, чем упорнее в нашей стране опровергают слухи, тем выше их достоверность. Через неделю вышеупомянутый приказ зачитали во время общего построения части на плацу. Студенты возликовали, остальные же, не подпадавшие под этот замечательный приказ, сильно насупились и затаили обиду. С этого дня «студентам» в казармах житья не стало. Их метелили сослуживцы на чем свет стоит, командиры придирались по любому поводу, их посылали на самые тяжелые и грязные работы и наряды, чтобы напоследок службу почувствовали. Многие уехали домой, украшенные фингалами под глазом, «на память о службе». Причину такого явления объяснить трудно, то ли зависть, то ли еще что, загадочна русская, да и вообще, советская душа. Лично я этим ребятам по-хорошему завидовал.

   Косилово

      В середине лета случилась самая жуткая жара, какую я вообще переживал когда-либо. Занятия на улице были отменены, в столовую мы ходили без верхней части х.б., накинув на плечи полотенца. На улице стоял железный полтинник в тени. Казарму еще недели две назад начали ремонтировать, все койки были вынесены на улицу, на край плаца, а постельные принадлежности скатаны в рулоны и завернуты в плащ-палатки на панцирных сетках. На ночь все это разворачивалось и расстилалось. Теперь мы спали на улице.

      Друг мой Леха подлейшим образом залег в местный госпиталь. Случилось это следующим образом. С утра у нас по распорядку было физо, а у Лехи после подъема было отвратительнейшее настроение, судя по всему, на него навалился жуткий депрессняк, во всяком случае, глаза его энтузиазмом не пылали. Вяло пробежав два круга он нагло уселся на скамейку, обхватив голову руками, чем вызвал искреннее изумление нашего сержанта, слегка офигевшего от такой борзости. Сержант подошел к нему, вопросив его о причине такого поведения. В ответ Леха промямлил что-то маловразумительное, на что встревоженный сержант отреагировал совсем уже нетрадиционным образом – вместо того, чтобы дать Лехе воспитательного леща и окончательно излечить от недуга, тот обеспокоился его здоровьем и отправил в медпункт, ибо Леха жаловался на головокружение и нестерпимую головную боль. Ей-богу, легче было заговорить зубы бешенной собаке, чем нашему сержанту, но Леха играл настолько убедительно, что сам Станиславский наверняка сказал бы «Верю!!!», а уж сержант наш поверил точно. В медпункте Леха морщась от гипотетической боли, поведал фельдшеру о том, что во время подъема ударился головой о койку и с тех пор себя плохо чувствует. Позже мне он рассказал, что накрутил себя настолько, что у него и в самом деле разболелась голова и начало подташнивать. На предложение попасть себе в нос указательным пальцем Леха убедительно ткнул себя пальцем в ухо, затем в глаз, короче, симптомы сотрясения головного мозга были налицо. На всякий случай его спросили, не бил ли его кто, а если да, то кто именно, и сколько их было. Но Леха стоял на своем – шел, упал, ударился…

      В конце-концов (везет же дуракам и начинающим) сей вьюнош был отправлен в госпиталь на излечение. Самое противное, что окна палаты, в которой он лежал, выходили прямо на территорию части. И Леха частенько выглядывал в окно, рожа его сияла, даже лоснилась, видимо в пище он недостатка не знал. Он смотрел на нас, собирающих окурки на газоне под окном, и выражение счастия не сходило с его лица.

      Эта история имела продолжение, но об этом я намерен рассказать позже.

      Я же, оказавшись в отсутствие человека, которому единственному мог доверять, окончательно загрустил. А тут еще меня воткнули в наряд на КПП N1. Поскольку это было лицо части, заступающим туда предлагалось привести себя в полный порядок, выстирать одежду в случае необходимости, отгладить ее, в общем, иметь достойный вид. На это было выделено определенное время для подготовки к наряду. Я так и поступил, а поскольку одежда сохла моментально на такой жаре, то я решил, что успею еще сбегать на почту и отправить письма, а заодно и закупить конвертов с бумагой, чтобы было чем занять себя ночью. Была одна беда – проклятая панама даже в эту жару никак не хотела высыхать полностью, и я натянул ее на голову еще сырой, за что и поплатился. Через пару часов у меня начала болеть голова, потом поднялась температура, а в час ночи меня сняли с наряда и унесли в санчасть с температуркой под 40. Судя по всему, это был тепловой удар, усугубленный тем, что испаряющаяся вода охладила верхнюю половину головы, в то время как нижняя оставалась на солнце. Говорят, что таким образом можно было схлопотать менингит, ну да я не шибко разбираюсь в медицине. Неделю я наслаждался полным покоем и расслабухой, не нужно было искажать показания градусника – достаточно было положить его на подоконник на пару минут. Это были волшебные дни моей службы, надо сказать. Но все хорошее, как правило, кончается, и через неделю я был зверски выписан. После такого отдыха служба показалась мне совсем не в радость, тем более, что по возвращению выяснилось, что в мое отсутствие кто-то украл из каптерки мою панаму и ботинки, подложив вместо них более потрепанные и на два размера больше. Жизнь померкла и потеряла все краски. Леха по-прежднему валялся в госпитале и в ближайшее время выбираться оттуда не собирался, его физиономия уже с трудом входила в оконный проем. Немного поразмыслив, я решил пойти по его стопам.

      Тут уместно небольшое лирическое отступление. В детстве я считался жутко больным ребенком. У меня нашли какие-то шумы в сердце, шла речь о врожденном пороке, матушка постоянно таскала меня по каким-то больницам, делались бесконечные кардиограммы, меня осматривали всевозможные врачи. Так продолжалось довольно долго, пока в возрасте 13 лет меня не положили на пару месяцев в кардиологическое отделение областной клиники на обследование по последнему слову техники. После оного я узнал, что шум у меня конечно есть, но это просто особенность моего организма, никакой патологии нет, с меня снимались все ограничения по спорту и физкультуре, напротив, врачи рекомендовали мне уделять этому как можно больше внимания и времени. Чем я и занялся, догоняя сверстников. Но шумок-то был! Этим-то я и решил воспользоваться для уклонения от священной обязанности каждого советского гражданина, а также тягот и невзгод воинской службы. Заявившись в медпункт, я заявил, что испытываю сильнейшее недомогание, боли в левой половине груди, головокружение и еще кучу неприятных симптомов. Даже фельдшер-срочник, который занимался первичным осмотром больных и симулянтов, содрогнулся, прослушав меня стетоскопом. Как я и рассчитывал, я был препровожден обратно в санчасть, где был прослушан еще раз и тут же положен с соблюдением всех необходимых формальностей. Уходя, я посоветовал помощнику старшины, каптерщику, приложить максимум усилий к тому, чтобы мои ботинки и панама вернулись на прежнее место, хотя и не сильно верил в такую возможность.

      Оказавшись в санчасти, я решил стремительно развивать достигнутый успех, планируя со временем перебраться в госпиталь, к Лехе, а затем в Ташкентский госпиталь, на медкомиссию. Возможно, удастся комиссоваться по состоянию здоровья, если грамотно пользоваться наградой природы в виде шума, который долгое время повергал в смятение калининградских светил медицины. Розовые и голубые дали рисовались мне во всей красе, служба откровенно задолбала, хотелось домой. Игра стоила свеч. Первая неделя второго пришествия в санчасть пролетела как сон. Большинство ее постояльцев были такие же симулянты как и я, но пара-тройка действительно больных все же присутствовала. Они были на вес золота, ибо каждый понедельник старшая сестра Роза Гашаевна (подпольная кличка «Гашишаевна»), весьма симпатичная женщина средних лет, совершала грозный обход на предмет выявления симулянтов, которых по той или иной причине можно было выписать. Таким образом, каждый понедельник начинался с легкой паники. Истинных больных с кишечными инфекционными заболеваниями с почетом препровождали в туалет, и в почтительном ожидании рассредоточивались неподалеку, ожидая окончания процесса дефекации, после чего начинался «дележ говна», все жаждущие остаться в санчасти буквально расхватывали по кусочкам испражнения страдальца и рассовывали по своим баночкам. Были и другие способы. Ваня Хитров, мой земляк, прокалывал себе палец и капал в мочу для анализа капельку-другую крови (наивный чукотский юноша, только идиот не отличит свежие эритроциты в моче от настоящей патологии), иные умельцы ниткою счищали по утрам зубной налет, после чего протаскивали эту нитку иглой под кожей – образовывались замечательные язвищи, похожие на шанкры, происхождение которых объяснить медики не могли. Я же, якобы страдая гораздо более благородным недугом, был избавлен от необходимости заниматься всей этой непотребщиной. Мне было достаточно иногда хвататься рукой за сердце и закатывать глаза от якобы раздирающей меня нечеловеческой боли. Единственная неувязка заключалась в том, что никто не торопился отправлять меня в госпиталь, хотя тот находился практически через дорогу. Из санчасти не гнали, но и в госпиталь не отправляли. По разговорам, ждали приезда какого-то ташкентского светила военной медицины, который осматривал больных со сложным предварительным диагнозом.

      Зато летние вечера были воистину упоительны. В санчасти в ту пору обитал эстонский парнишка по фамилии Выксна, которого загребли в армию с настоящим пороком сердца. При минимальных физических нагрузках, да еще на такой жаре он моментально синел и начинал задыхаться. Диагноз его в подтверждении почти не нуждался, он уже был комиссован, но в казарме его просто били, поэтому от греха подальше он жил в санчасти, дожидаясь документов из Ташкента и отправки домой. У него была парадная форма на руках, и долгосрочная увольнительная. Поэтому он мог шляться по городу сколько хотел. Мы все скидывались остатками денег (боец в те времена получал ажно семь рублей в месяц, да и родители подкидывали иногда) и засылали Выксну в город, откуда он возвращался с горой всякой всячины, которая тайно переправлялась на территорию санчасти. Здоровенный арбуз в разгар сезона стоил 7 копеек, дыня – чуть дороже, так что получалось изрядно. После ухода начальства и наступления темноты мы все, во главе с дежурным фельдшером Рустамом, уютно располагались за большим столом во дворике санчасти, под сенью виноградной лозы и с аппетитом наворачивали вкусности, причем все поносники, дизитерийщики и прочие кишечно-инфекционные больные, как мнимые, так и настоящие, вовсе не были исключением. Иногда девчонка Юленька, дочь одной из медсестер, притаскивала вечером здоровенный пакет винограда «Дамские пальчика», который был так прозван за особую форму и отсутствие косточек. В общем, скучно не было. Через дорогу от нас располагалось здание какого-то местного техникума, где по вечерам собирался на репетицию тамошний вокально-инструментальный ансамбль, который слегка фальшивящими голосами исполнял песню про белые розы и иные песни из репертуара группы «Ласковый май», в общем, идилия была полнейшая.

      Утро начиналось с формальной приборки, когда постояльцы санчасти делали вид, что машут метлами и щетками, важно было закончить ее до 9.00, ибо в это время по телевизору передавали трансляцию выступления не то Кашпировского, не то Чумака, какого-то из этих шарлатанов, и все наши медсестры, бабки-санитарки и даже старшая сестра Гашишаевна собирали всю свободную стеклянную посуду, наполняли ее водой и выставляли перед нашим стареньким черно-белым телевизором «заряжаться». Сами они рассаживались подле, не отрывая взгляда от экрана. И горе тому больному, каковой отваживался нарушить лишним словом эту церемонию. В душе я смеялся над ними, но открыто оскорблять чувства верующих не решался.

      Прошла вторая неделя моего пребывания в санчасти, а доктор из Ташкента все не появлялся. Один раз нас даже довели до проходной госпиталя, но там выяснилось, что и в этот раз профессор не приехал. В конце третьей недели я начал стойко изнывать от безделья. Это-то меня и погубило. Как-то раз, выйдя во двор прогуляться, как раз во время тихого часа я обратил внимание на установленный там для непонятно какой надобности турник. «А смогу ли я сделать подъем переворотом, а если смогу, то интересно, сколько раз?» – пришла мне в голову совершенно идиотская мысль. Видимо на дураков вроде меня эта ловушка и была рассчитана – повторив упражнение трижды я спрыгнул с турника и тут же узрел в окне улыбающуюся до ушей Гашишаевну, которая все это время за мною наблюдала. Это был провал…

      Гашишаевна пригласила меня в свой кабинет и, улыбаясь, в лоб сказала: «Ну, отдохнул ты у нас, поправился, пора и службу тащить, дорогой»… Я в отчаянии начал ей затирать уши про свой невероятный шум в сердце, про то, что неплохо бы дождаться доктора из Ташкента, но это было уже бесполезно. Она взяла стетоскоп, послушала меня, затем попросила присесть раз десять. После чего еще раз послушала и спросила: «Сам будешь себя слушать или мне поверишь, что после небольшой нагрузки весь твой шум исчезает? Я тебя понимаю, но отдохнул ты достаточно, а как на турнике крутился, ну просто загляденье было. Я давно уже за тобой наблюдаю, так что имей совесть, в понедельник я тебя выписываю, дай другим отдохнуть».