Текст книги "Христос пришел"

Автор книги: Александр Викорук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Любовное наваждение прошло довольно скоро, все кануло, как бывает в осенний листопад: бесшумно и незаметно листья осыпятся и станет легко и светло. И печально.

Он даже как-то маму спросил об этом.

– Может, она тебя околдовала? – сказала она задумчиво. – А теперь чары растаяли.

– Наверное, теперь ты наколдовала?

– Нет, я не умею, – ответила она слишком серьезно.

Ему даже стало смешно.

***

Через много лет Елисею стали понятны предчувствия Гали. Действительно, трудно было бы смириться. Не об этом ли тосковал Фердинанд, когда умер его сын?

Елисей отодвинулся от окна, к которому подошел на минуту, чтобы отдохнуть от балагана, который царил в изостудии. Дети, обсуждая заданную тему осени, с толкотней, смешками и прочей шумной ерундой, малевали желтые, зеленые, красные облака красок. Старательно воплощали то, что в оцепенении сейчас дремало за окном.

На улице стемнело, сырой воздух сгустился дымкой. Наверное, пойдет дождь, будет мерно и долго кропить крыши, мостовые, размягчая глину вокруг деревьев, глушить назойливый шум города.

На минуту он присел за стол, достал сегодняшнюю газету, в которую так и не заглянул еще. На глаза попалась статейка, в которой говорилось, что демократы великодушны и не будут преследовать коммунистов. "Демократы выше мести", – прочитал он и почувствовал, что за этим льстивым многословием скрывается совсем другое – страх. Нашкодивший, перепуганный подонок выдавливает из себя смирение, а в глубине глаз – ужас и мыслишка: мы боимся, не трогайте нас... а еще глубже: подождите, придет наше время, ужо разгуляемся, покорчитесь на сковородочке каленой...

Елисей отбросил газету и встал.

Когда он первый раз прошел между мольбертов, то заметил, как один пацан среди желто-красных разводов поместил могилу с крестом. Он объяснил, что осенью они ходят на могилу дедушки. Рядом с ним девчонка под ворохом листьев изобразила лягушку с остекленевшими глазами. Она сказала, что лягушке так будет теплее дожидаться весны. Мальчишка услышал и сказал, что она зимой замерзнет и умрет.

– А вот и нет, – убежденно заговорила девочка, – она заснет, а весной проснется.

После занятий, в положенное время уже затемно он побрел к дому. Там его ждали сынок, которого сообща назвали Мишей, жена, дочка и ворох домашних хлопот. Он легко представил жену в полуобморочном состоянии от недосыпания, как она кружится по квартире с пеленками, подгузниками. Навсегда теперь старшая Аля ходит между мамой и братиком, постигая неприятные ощущения забытости и отстраненности. На днях она даже заплакала от обиды, когда забыли купить любимые ее сосиски. Сейчас и он включится в семейное круговращение, в котором нескладно играет роль то ли виноватого во всем, то ли всеобщей надежды и опоры.

Ненадолго Елисей остановился у подъезда, вдохнул глубоко воздух, насыщенный запахом мокрой земли, мокнущих под дождем опавших листьев. Дождь моросил уже с полчаса. На голых ветках, мокрой пелене листьев, на почерневшем асфальте серебристой вязью лежали отсветы неярких фонарей.

Дверь в квартиру он не успел открыть. Ключи так и остались висеть в руке, потому что дверь распахнулась перед ним, и он увидел лицо жены, не предвещавшее ничего хорошего. Такое состояние ему было знакомо. Щеки судорожно напряглись, брови возмущенно поднялись на лоб, глаза наполнены гневом. Она молча рассматривала его так пристально, как будто нашла в нем нечто неожиданное, причем очень неприятное и возмутительное.

С обреченной медлительностью он снял плащ, повесил его и тщательно расправил складки. Не торопясь скинул отсыревшие ботинки, нащупал ступнями тапочки. Предчувствие бури сошло на него непробиваемым спокойствием и терпением. Судя по лицу жены, повод к ее возмущению был незаурядный, но какая бы ни была причина, его больше занимало предстоящее действие.

– Сегодня узнала, – свистящим шепотом проговорила она, – ты мне изменил... С какой-то потаскухой! – Дыхание у нее прервалось, глотнув воздух она выпалила: – Как ты мог? Нет, как мог?

Глаза ее покраснели и наполнились слезами.

– Кто это тебе сказал? – удивился он, хотя противная морда Есипова сразу замаячила перед глазами.

– Какой-то Есипов, назвался твоим однокурсником.

– А-а, доброжелатель, друг детства, – голос его противно заблеял, и шутка его не понравилась. Сейчас бы он с удовольствием изничтожил бы этого подонка, который обеспечил ему не один "приятный" вечерок. Это станет их любимым вечерним сериалом.

– Как ты мог с какой-то потаскухой?

Лариса повторила вопрос, а он медленно двинулся на кухню, чтоб их разговор не потревожил Алю, занятую мультиком по телевизору.

– Говорить на такую тему, Лариса, – заметил он со спокойным отчаяньем, – нелепо и глупо. Лучше молчать.

– Ишь ты, может, еще спасибо сказать? Ах, какой молодец, как ты меня любишь! – возмутилась жена.

– Может, тогда мне в окно броситься в наказание? – преложил он, двигаясь к окну. За ним темнело такое спокойствие, такая тишина, желанная и недостижимая. – Вот будет наказание... тебе и им, – кивнул он в сторону комнаты, где были дети.

– Молодец, о детях вспомнил, – взвилась жена, – ты бы о них подумал раньше.

– Что, им я тоже изменил? – удивился он. – Да, пожалуй, – согласился Елисей. – Если вырастут несчастными, глупыми и никчемными, тогда действительно я им изменил. Если только измена может сделать тебя несчастной, то где оно, счастье, было до этого? Где оно такое легкое, радостное? Может, любовь – это то, что мы каждый день ложимся в одну постель?

– Ты еще оправдываешься?

– Хочу понять: если несчастье в измене, то почему счастья не было до сих пор, куда оно провалилось? Вот в чем мы виноваты. А когда поймем, то выяснится, что наши честь и достоинство в целости и сохранности, потому что их и не было... Ни чести, ни достоинства. В этом мы виноваты.

Жена закрыла лицо и заплакала.

– Так я еще и виновата?

– Лариса, поверь мне. Ничего плохого я не делал. Но живем мы не хорошо... и такая тоска. Мы живем так, что делаем себя все более несчастными. Мы кузнецы своего несчастья. Когда же перестанем его ковать?

– Ты издеваешься надо мной?

– Сон я не могу забыть, – вспомнил Елисей. – Три месяца прошло как раз – гэкачэпэ вонючее. Сначала мне снилось, что танцую с девушкой, потом ты появилась в качестве жандарма из отдела нравов, – он улыбнулся, хотя Лариса сейчас вряд ли могла понять его юмор. – Потом появилась мама. Я спросил ее: "Где же ты была так долго?" А потом такой ужас... – У него заломило в груди от тоски, и он невольно спросил: – Ты не знаешь, отчего у нас все заканчивается ужасом? Сказки – свадьбой, а у нас один ужас.

Жена плаксиво взвыла:

– Ты даже во сне хочешь изменить мне. Ты меня не любишь.

Потом она затихла, всхлипывая. За окном капли долбили по жестяному отливу, изредка с шумом размывая дождевую морось, проносились машины, сиротливо маячили во тьме слабыми огоньками, пока не исчезали за поворотом.

– Тебе надо успокоиться, – наконец прервал он молчание. – Пора кормить малыша... Или нам задан слишком сложный урок, – добавил он, – или мы двоечники.

Он уже не стал говорить жене, что вспомнил слова мамы о каждом годе жизни, как об очередном классе некоей школы, о том, что ему надо было расстаться с его первой любовью. Она и сейчас где-то живет, может, сейчас смотрит в окно на осеннюю непогоду, и у нее нет детей.

– Я не робот, – заговорила Лариса, – отгадывать твои загадки. Что будет с нашими детьми?

В этот момент раздался звонок в дверь, он открыл, жена снова повторила:

– Как ты мог с какой-то потаскухой?

Перед ним были голубые глаза в завитках светлых волос. Это была Настя. Она скептически улыбнулась, обошла его и направилась на кухню. Заворожено он сделал за ней два шага, но остановился.

– Ваш муж ни в чем не виноват перед вами, – заявила Настя четко и громко. – Это я – дрянь и потаскуха. Я сплю с подонком, который убил моего отца. Вам понятно, что ваш муж не виноват?.. Хотите, я убью себя? Отравлюсь, под машину брошусь.

– Зачем вы сюда пришли? – испуганно спросила Лариса. – Что вы хотите?

Настя молчала, потом быстро оглянулась, взглянула на Елисея и попросила:

– Уйдите, пожалуйста.

Елисей накинул плащ и вышел на лестницу. От него теперь мало что зависело. Подобно каменному обвалу с горы, все катилось куда-то, поднимая душную пыль, и должна была выплеснуться, отгреметь сорвавшаяся сила, чтобы потом снова застыть, успокоиться. Лифт остановился, он вышел из подъезда в шорох дождя.

Напротив входа стояла машина, в ее освещенной утробе он разглядел Есипова, тот вяло манил рукой.

Когда Елисей нехотя приблизился, он выкрикнул со смешком:

– Зря ушел, хороший матч кикбоксинга – это мечта. Пух и перья, наверное, уже летят.

– Зачем ты это сделал, сволочь?

– Не удержался, маленькая шутка.

– А если тебе кто-нибудь кирпичом по башке пошутит? – спросил Елисей мрачно.

– На этот случай содержу хороших юмористов. – Он кивнул на плечистого паренька, сидевшего за рулем. – Коленька, – обратился он к пареньку, поди пивка попей.

Шофер вышел, а Есипов неловко шевельнулся, как бы пытаясь освободить место на заднем сидении, но потом махнул рукой на переднее кресло.

– Садись, поболтаем... Знал бы, что эта стерва меня сюда потащит, не стал бы огорчать твою супружницу.

Елисей плюхнулся на переднее сидение, перед ним в зеркальце замаячили наполненные злобой и тоской глаза Есипова, утонувшие в тяжелых складках желто-коричневой кожи. Он попытался улыбнуться, его вывороченные синюшные губы ощерились, открывая пожелтевшие пеньки зубов.

– Что же ты не агитируешь меня за воздержание, непорочный образ жизни, бедную, но честную духовность?

– По-моему, ты сам хочешь агитнуть.

Его рот приоткрылся, щеки заколыхались, выталкивая пухлый язык.

– А что? Прав, шельма... Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет. Надо верно и преданно служить родине, и родина нас не забудет... Согласись, – его рука мотнулась широким жестом, – всем, что имею, поделились благодарные сограждане. И деревенская бабулька, и старый большевик, и полный сил труженик кирпича и мотыги – все заботятся о национальной безопасности и отстегивают трудовые грошики.

– По-моему, ты делал бы это просто из любви к искусству.

– На общественных началах? А что? Вполне возможно. Хотя, пока это не грозит. Знаешь, как важно чувствовать себя нужным?

Он опять заклокотал смехом. Через некоторое время Есипов успокоился, веки его разлепились, он глядел на Елисея серьезно:

– За что я люблю тебя, знаешь? С тобой легко, могу все сказать. Уж сколько на мне лежит, а тебе все могу выдать. Только полегчает. Ты, как боженька... Хотя, что это я – бога нет. Самое лучшее доказательство дурацкое человечество. В какую глупую башку пришла идея людей причислить к творению бога? Ха-ха, вот так поиздевались. Скорее мы – порождение зла. Чего только не натворили – и все нипочем. Хоть бы кого отшлепали. Все идут в одно место – и злодей, и праведник.

– Это как посмотреть. По-моему, наказаны... и при жизни. Может, в генах наших заложено: и судьба, и мера наказания?

Есипов промолчал, чего Елисей не ожидал – так ему понравилась его мысль. Он глянул на Есипова, его сияло насмешкой, сжатые губы душили рвущийся смех, а грудь и живот перекатывались волнами.

– Ну, уморил, друг! Сказки все это, брехня мудаков безголовых. Если бог должен раздавать награды и тумаки, то я, – закричал он, выкатив глаза, – главный бог! Ну, может, один из главных. Я награждал подонков, так что не снилось вам. Я давил чистоплюев благородных, так что кишки им сводило да из задницы выскакивали. – Он опять заклокотал смехом.

Есипов долго не мог успокоиться, потом затих совсем в изнеможении, даже из глаз прокатилась пара слезинок. Какое-то время он отдыхал, тяжело отдуваясь.

– Ты, конечно, писателей плохо знаешь, – Есипов усмехнулся, – уткнулся в свои картины. Но их, наверное, слышал. Был скандальчик в эпоху ядреного социализма... Жили-были два друга-неразлучника. Илюшка и Сашка. Талантливые были ребята. Че-е-стные, – с подвыванием протянул Есипов, благоро-о-дные. Рассказики кропали, да все хотели мир переделать, чтобы и человек звучал гордо, и для счастья, как курица для полета. Для этого – вот дураки – им обязательно начальство дерьмом обложить в своих бумажонках. А мне ж только это и надо. Заложил я дружков-приятелей. Да так Сашку обработал, что он еще кучу дружков – таких же кретинов – застукал. А вот Илюшка – законченный дурак был – так честным и остался. Отсидели, голубчики. Когда отпустили, Сашку я наградил за поворотливость ума: переговорил с кем надо, и его с "позором" – ха-ха – изгнали за бугор, в парижи. Умные, сообразительные люди там, ой, как нам нужны. С тех пор он, изгнанник несчастненький, как сыр в масле катается, героя корчит. Учит нас из Парижа, как нам по благородному жить. И стучит потихоньку... – Есипов поперхнулся, отрыгнул воздух и закричал: – Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет!.. А этот честный Илюша?.. Честность надо наказывать. До сих пор в дерьме плавает, по копеечке собирает, чтобы с голоду не помереть. Ходил по редакциям, клянчил. Да я еще работку провел, слушок, понимаешь, запустил, что дружков на следствии да в лагере закладывал. Это же смак! – Есипов скорчил блаженную рожу. – От него же все порядочные дураки отвернулись, пальцем в него тыкали: вон, стукач идет! Плевали в лицо!

Есипов прикрыл от удовольствия глаза, потом его короткие, толстые пальцы шевельнулись:

– Миколюта его фамилия. Сейчас-то его никто не знает, а тогда шумели.

Елисей вспомнил захламленную квартирку Ильи Ефимовича, обтрепанную старую мебель. Сначала стало жалко его, уж больно подавленно выглядела его сгорбленная спина, лохматая стариковская борода. Но в памяти всплыл темный закоулок и звериный рык, с которым Миколюта расправился с тремя подонками. Как бы он сейчас разделался с Есиповым? Будь он здесь.

– Понимаешь, – заговорил Есипов, – создателем иногда себя ощущаю, как подумаю... Один гниет, пованивает в отхожем месте. Другой – ха-ха – "мученик" лоснится от наслаждения в парижской постельке. Дом у него в пригороде Парижа, профессорствует. Буржуйским детишкам загадочную русскую душу растолковывает, – голова Есипова откинулась на спинку сидения, и он громко загоготал.

– Может, не так уж и несчастен этот Миколюта, – сказал Елисей. – Земля ведь тоже грязь, а какие из нее цветы растут. Черви в земле тоже лоснятся, всякую гниль жрут, трупы глодают. Придет весна, грязь, среди мертвых листьев росток пробьется, цветок распустится... Так что, Валера, ты бы лучше на себя не роль Создателя примерял бы, а, скорее, навозной мухи, такой с сине-зеленым отливом. На живых мухи садятся только с проверкой. Отмахнулся – делать нечего. А с гнильцой если, тут же личинок подарят, чтобы догнил быстрее да в дело пошел... С Миколютой ты, видно, не справился.

– Выходит, – закашлялся Есипов, – я санитар леса.

– Ко мне что-то зачастил с проверками, – добавил Елисей, – в навоз, в навоз торопись!

– Брось ты, с отчаянья это... я к тебе и так и эдак, – заговорил глухо Есипов. – Помоги ты мне! Хочешь, скажу твоей жене, что выдумал все? Помоги!.

– Я не доктор. Что я могу?

– Можешь, я чувствую.

Елисей пожал плечами и промолчал.

Есипов злобно пыхтел, его лицо все больше сжимала судорога ненависти. Наконец он прошипел с яростью:

– Не поможешь... я шлюху эту, Настьку, шакалам своим отдам. Они сначала используют ее, а потом на куски разорвут. Мало я ее папашку угробил, и ее туда же!

Он задохнулся, в его глаза страшно было смотреть, и Елисей невольно закрыл глаза, словно от боли. Всего захлестнула невыносимая боль, закружилась голова. Перед ним возникло лицо Насти, не то, что он видел сегодня в дверях, а той Насти, в ту ночь, когда ее волосы пропитались водой и тяжело лежали на плечах. Она смотрела на него тогда, улыбалась ласково и спокойно, коснулась пальцами головы – он помнил – всего озарило чувство, что и беды, и ошибки, и боль – все уйдет и сгинет, если вспышкой света твоя душа отразится в других глазах, и тут же беззвучные всполохи взметнутся вверх, заливая теплом и светом – и бесконечность станет понятна и доступна...

Елисей не мог понять, сколько времени прошло, но когда он почувствовал прохладный воздух на щеках и открыл глаза, то увидел, что Есипов, откинувшись, полулежал на сидении, его лицо сияло улыбкой, мертвая желтизна исчезла и щеки порозовели.

– Ну, Елисей, выручил. – Он погрозил пальцем. – Вот чем тебя пронять можно. Хочешь, сегодня подъезжай? Она не откажет. Теперь с нее пылинки сдувать буду. – Он с облегчением захихикал. – Ах, как хорошо, прям, помолодел. Ну, ты ловкач... Мог бы хорошие деньги сшибать. – Он тут же вытащил из кармана пятерню с зажатыми долларовыми бумажками. – Возьми, заработал.

Елисей отрицательно замотал головой, в нем все еще не растаяло ощущение радости прикосновения к бесконечности.

– Зря, – пробормотал огорченно Есипов. – А вот, и наша любушка идет. Настенька, душечка наша, – позвал он.

Елисей вышел из машины и остановился. Настя приблизилась и встала рядом.

– У вас хорошая жена, – сказала она.

В ее глаза было так спокойно смотреть, и Елисей промолчал.

– Что это с ним? – удивилась она, с презрением глянув в машину, откуда доносилось довольное бормотание Есипова и счастливые смешки.

– А... ладно, – она махнула рукой и тихо сказала: – Счастливо. – Ее лицо проплыло мимо и исчезло в машине.

Загудел сигнал, торопливо приблизился шофер, и машина укатила.

Жену Елисей застал в слезах. Миша лежал в кроватке и едва слышно посапывал, маленькое личико с плотно закрытыми глазами погрузилось в полное спокойствие, сосредоточенное и глубокое. Лариса сидела рядом и по ее щекам текли слезы, глаза покраснели и распухли.

– Какой-то кошмар, – тихо сказала она. – Настя сказала, что была на грани самоубийства. Она – ужас – спит с человеком, который, по сути, убил ее отца. И в этом замешана мать! Елисей, как такие люди могут жить? Как земля их носит? Говорит, ты ни в чем не виноват. – Лариса открыла наполненные слезами глаза и посмотрела на него. – Оказывается, ты – лучший друг ее отца, она о тебе много слышала... и если бы не ты, она убила бы себя. Хотела отравиться. – Лариса вздохнула и уже спокойнее добавила: – В такой ситуации ничего не поделаешь... Если здраво рассудить.

От слова "рассудить" ему стало смешно, и он отвернулся, чтобы Лариса не заметила улыбки.

– В общем, – сказала Лариса, – давай об этом забудем. Все хорошо, хотя, что я говорю. Как можно так жить? А потом ты мне такое наговорил. Что ты несчастен, и все тебе не нравится... Ты меня не любишь.

Елисей обнял ее, чтобы она успокоилась, и ровно сказал:

– Ну как же. Я тебя люблю. Ты мне дороже всего в жизни.

Привычные слова подействовали на нее успокаивающе. А ему стало муторно и тяжело на душе.

Поздно вечером, когда легли в постель, и он уже в истоме изнеможения проваливался в сон, Лариса вдруг зашептала:

– А может, она врет все?.. Я всему верю. Черт бы вас всех побрал. – В ее голосе послышались плаксивые нотки. – Набрехала тут, а я уши развесила.

– Я знаю этого подонка Есипова, – пробормотал он заплетающимся языком. – Он и ее грозился убить. Она вполне могла решиться на самоубийство. Неужели ты хотела бы взять такую тяжесть на душу?

После его вопроса Лариса задумалась и притихла, и на Елисея тут же навалился сон.

***

Молчание ночи объяло Иерусалим. Теплый бархат тьмы укрыл неровный ряд крыш, холмы, ломаную кромку горизонта... Иошуа сидел на крыше хижины, прислонясь спиной к выступу стены и смотрел на бесчисленную стаю пронзительно ярких звезд. Сначала он пытался уловить оттенки голубых лучей самых крупных из них, потом глаза перешли на тьму, в которой тут же проступил свет слабых звезд, едва видимых, но и рядом с ними чудилась жемчужная пыльца невидимых звезд.

Со стороны хлева донеслось топанье тяжелых ног и следом – вздох животного. И снова – покой и сон. Взойдет солнце, его лучи скроют бесчисленные звезды, только слабый лик луны останется в небе жалким призраком ночного великолепия. Так и чудесный мир души человека гаснет перед сутолокой дневных забот. Иошуа улыбнулся, представляя безвольно и расслабленно спящие тела в несчетных халупах, домах и дворцах, тяжелое дыхание людей, истомленных жарой и работой. Если перебороть вечерний дурман усталости, не дать ночной тяжести сковать тело, то молчание звезд развеет истому дня, прольется в глаза ослепительным светом, тогда коснется слуха тихое слово души. Никогда не утонет во сне человек, чья душа способна принять одиночество ночи, тихий шепот звездной россыпи...

Со стороны улочки долетели еле слышные шаги. Словно капли, они мерно падали в тишину, потом замерли рядом, скрипнула дверь

– Здесь остановился Иошуа из Назарета? – донесся глухой мужской голос, скованный ночным оцепенением.

– Здесь я, – откликнулся Иошуа и торопливо сошел во двор.

Перед ним возник темный силуэт.

– Идем в дом, – прервал молчание Иошуа и, открыв дверь, шагнул в комнату, где в углу слабо желтел огонек светильника.

– Мое имя Никодим, – сказал мужчина, осторожно затворяя за собой дверь. – Сегодня видел тебя в храме.

– Рад, что ты пришел. – Иошуа присел на подстилку в углу около светильника и указал рукой на место напротив. Он окинул взглядом добротный плащ пришельца, дорогие сандалии. – Вижу, тебе не просто дался приход ко мне. Рад за тебя, счастлив буду разделить твою радость.

– Не думал, – произнес ошеломленно Никодим. – Ты говоришь о радости? Какая радость? – Его лицо замерло, он изумленно смотрел на Иошуа. – Думал, разделишь мою скорбь.

– Радость дает жизнь человеку, – тихо, понизив голос, сказал Иошуа. Не покидает его на тернистом пути жизни и награждает его, если правильно выбрал тропу к свету.

Мужчина тяжело молчал, потом наклонил голову, его лицо исказила судорога боли. Он торопливо закрыл глаза рукой. В тишине он задавленно простонал.

– Доверься мне, – сказал Иошуа, – помни: человек с болью и страхом оставляет лоно матери... с болью и страхом душа покидает смертное ложе.

Никодим сидел тихо, потом отер ладонью мокрые глаза, вздохнул протяжно.

– С детства твердили мне, что в жизни я хозяин... Меня почитают, я богат. Взял в жены добрую девушку из хорошей семьи, у меня хорошие дети. Но умер любимый старший сын, дочь отдали за богатого жениха, а помутилась разумом и покончила с собой. С женой начались припадки страха... она боится меня до судорог, до рвоты. Это страшно. Взгляд мой, прикосновение руки убивают ее. В безумии она изменяет мне с моим слугой... – Он замолчал, согнувшись. – Скрываю от всех, сам прячу их... Не могу по закону поступить. Мое сердце разрывается от боли за нее. Люблю ее , помню, как дарила меня счастьем, нежностью, как в ее руках смеялись наши дети... – Он уткнулся с плачем в ладони, а когда успокоился, сказал: – Не могу желать ей смерти.

На некоторое время воцарилась тишина, слышалось лишь измученное дыхание Никодима.

– Помогу тебе, – наконец сказал Иошуа. – Ночью вы – трое – должны отправиться с мехами к источнику Гион, наберите воды – кто сколько сможет нести. С этой водой идите сначала на кладбище, где ваши дети. Когда придете, пусть каждый посыпет себя землей с могил детей ваших, а потом пусть жена твоя посыпет вас двоих и себя. Затем идите с водой на гору Масляничную, так, чтобы к рассвету быть на вершине. С первыми лучами солнца пусть каждый обольет себя и друг друга водой из мехов. Пусть каждый принесет воды, сколько сможет нести. – Иошуа помолча. – Потом слуге купи дом, обеспечь ему дело, которое прокормило бы его. Твои мучения кончатся.

Никодим взволнованно смотрел на Иошуа, потом сказал с радостью:

– Все сделаю, благодарю тебя. – Он вздохнул. – Ты снял тяжесть с сердца моего. Но скажи мне: почему мир наш так жесток? Почему люди ненавидят друг друга больше, чем кровожадные звери себе подобных?

– Потому что слаб человек, как младенец, и страх его терзает и уничтожает. От того хватается за камень да нож, чтобы страх свой уничтожить. А не знает, что сам он сильнее любого зверя и крепче железа меча.

– Неужто?

– Сам гляди вокруг.

– Ты поселяешь сомнения в душе, лишаешь опоры.

– Вручаю крепкий посох, чтобы привел тебя к истине. Сомневайся – и будешь идти, иди – и достигнешь цели. Ничего не видит тот, кто думает, коль родился, значит, ждет его только смерть. Может еще родиться в ином мире света и радости.

– Каждый? – удивился Никодим.

– Не каждый муж и жена детей имеют.

– А дети мои? – спросил Никодим. – Никогда... никогда не увидеть мне их?

– А не с ними ли ты говоришь, когда просыпаешься утром, не о них ли печешься, когда занят делами?.. Любовь твоя породила их, любовью твоею они и живы.

– Прав ты, прав, верю... – его лицо осветилось счастьем. – Но хочу предупредить тебя. Зло замышляется против тебя. Берегись!

Иошуа посмотрел на взволнованного Никодима, а потом тихо спросил:

– А способно ли зло убить твою любовь к детям, к жене твоей?

– Нет, – Никодим покачал головой.

– Зло бессильно... потому что смертно.

***

Как только выдалось немного свободного времени, то есть малыш не болел, хорошо кушал и сладко заснул, а жена пришла в отличное настроение, и был запас пеленок, тут же Елисей сказал Ларисе, что ему надо съездить к Миколюте, вернуть рукописи Фердинанда. Жена поморщилась, но благодушие крепко владело ею, и она согласилась.

Собственно, возвращение рукописи было только поводом. Главное – он хотел сказать Миколюте, что знает стукача, принявшего столь энергичное участие в его судьбе. Конечно, были смутные колебания: стоит ли ворошить былое, воскрешать прошлые мучения? Но быстро победила мысль, что всякое неведение и незнание гораздо хуже самой горькой и некрасивой правды. Лучше знать, как устроена подлость, чем она питается, как сколочены ее внутренности, как по ее вонючим жилам течет зловонная жижа предательства.

Дом Ильи Ефимовича пребывал все в том же затрапезном виде. Посеревшие от пыли, давно не крашеные стены. Отощавший от тягот перестройки серый кот, тусклыми зелеными глазами дико взирающий на белый свет из-под проржавевшего остова допотопного "Запорожца", волнообразные стертые ступени лестницы, в которых ступни тонут, как в подушку.

Илья Ефимович встретил его оживленно, радостно засуетился, приглашая в комнату. Потом огорченно заохал, запричитал, что вот, нет никакой возможности напечатать ни строчки из рукописей Фердинанда.

– Закон надо такой принять: умер писатель, пусть самый завалящий, но напечатайте хоть пару страничек... для родственников пусть.

– Ну, это на машинке можно отпечатать, – предложил Елисей.

– Вы не понимаете. У каждого текста – своя магия. Рукой напишешь одно, на машинке надолбишь – другое. А уж совсем чудо, если типографский станок да бумага хорошая. Автор, он и шрифтом полюбуется, и запах краски сладострастно вдохнет. Культура это, батенька! – возвысил голос Илья Ефимович. – Нет ее у нас, вот беда откуда! Умер, свалили в яму, напились – и забыли. А следом пустыня придет. В древней Азии разрушенные войной города пожирала пустыня. Может, пустыни на земле – это умершие без следа цивилизации?

– Следы бытовухи, – мрачно заявил Елисей. – Один и тот же вечный сюжет. Представьте. Дядя укокошил папашу любимого племянника, женился на мамаше. Племяш узнал случайно, мучался, пил. Потом при совместном распитии прикончил дядю утюгом. Допил остатки, отключился и захлебнулся блевотиной. Соседи вызвали милицию. Те пришли: море крови – сказали: бытовуха.

Миколюта рассмеялся:

– Шекспир, видно, не служил в милиции, наверное, поэтому дофантазировал эту историю до трагедии. Мне кажется, дружок, у вас слишком тяжелая жизнь.

– А у кого она легкая?.. Видели кого-нибудь, кто сказал бы: живу легко, доволен зарплатой, работой, женой? Денно и нощно некто под "крышей" государевой воли убивает пап, племяшей, мальчиков – и хоть бы что. Пятнадцать тысяч в Афганистане, полтора миллиона "моджахедов" – убийцы окопались под кремлевской стеной. Трое – в августе путча. Убийцы неизвестны. Две тысячи там, двадцать – за соседней горой. Ничего, живем. Может, пора сказать: баста! Разобраться. А если трудновато сразу – выпить для очищения горизонта мыслей.

– Нет, – Миколюта покачал головой, – если ума не хватает, живи, как природа положила: вкалывай, детей разводи, строчи романы... Глядишь, на вспаханном поле родится что путное, а над романом хоть кто-то слезу проронит, придумает более толковое, может, кто и догадается о главном.

– Предайся естественному отбору, – продолжил Елисей. – Плодись, хорони покойников... набальзамированная мумия – такое мерзкое зрелище, даже ужасное. Может, и рукописи похоронить надо? А что? Наступит второе пришествие – все достойное, не сотлевшее, восстанет к жизни.

– Ах, вы, скептики, лентяи, – засмеялся Миколюта. – Так все можно оправдать. Есть анекдот. Провалились в слоновую могилу пессимист, реалист и оптимист. Пессимист говорит: давайте сидеть – все равно умрем сейчас или потом. Реалист говорит: давайте ждать, сегодня или завтра притащат слона хоронить, и нас достанут. А оптимист сказал: пусть пессимист встанет у стенки, ему на плечи заберется реалист, я встану на реалиста, вылезу из могилы, найду веревку и потом всех достану. А почему ты должен вылезти первым? – спросили его. А он отвечает: пессимист угробит любое дело, реалист скажет, что за все надо платить и потребует деньги. А я вытащу вас в надежде, что вы меня поблагодарите.

Илья Ефимович захихикал и пошел на кухню за чайником, который закипел и яростно стал пыхтеть и брызгаться на плите. А когда вернулся, сказал:

– А если серьезно, то есть такая мысль. Недавно вычитал, что раком человек заболевает, когда организм утрачивает способность уничтожать раковые клетки. Они, клетки рака, оказывается, постоянно возникают в организме по разным причинам. Но здоровый организм их обнаруживает и уничтожает. А больной, увы, не может, и рак поедает все и вся. Вот и в обществе есть субстанция некая. Действует она супротив злодейства. Может, совестью ее назвать надо, может, культурой. Злодейство она в человеке выгрызает. Что-то вроде санитара.

– Санитара леса? – спросил Елисей, вспомнив Валерку, его довольное лицо, когда Елисей сравнил его с навозной мухой.

– Не знаю, может, и так, – сказал Илья Ефимович. – Наш друг, царство ему небесное, Фердинанд, сам очистился и других пытался как-то освободить, избавить от мерзости. От того и писал, тюкал странички на машинке. Дойдет ли его лекарство до кого-нибудь? – Илья Ефимович вздохнул.

– Я недавно узнал, – сказал Елисей, решив именно сейчас выложить все про Есипова, – что вы сидели, и знаю, кто все сработал.