Текст книги "Христос пришел"

Автор книги: Александр Викорук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– И Селин, кажется, жив? – спросил Елисей.

– Конечно. Как-то открытку к Новому году прислал. Написал, что пальто может выслать, размером интересовался. Я отказался.

– Противно?

– У меня все есть. Ничего не нужно. Я свободен. Это главное. – Он задумался, потом усмехнулся и добавил: – Если бы вы знали, сколько вокруг этого рассказа намешано. Сам удивляюсь. Я его написал где-то через полгода после того, как редакцию многотиражки расшуровали. Была там еще забавная история. Весной, в мае, звонит мне бывший редактор. Спрашивает: на мели? Ну, я, конечно, говорю: мелее не бывает. Он объясняет, что знакомый из молодежного журнала предлагает в командировку от журнала смотаться на заработки с лекциями в Иркутск. Очень кстати, говорю. Был такой способ подработки: две-три лекции в день. Там глупость какую-нибудь несешь, наврешь с три короба, анекдот расскажешь, поэты стихи почитают. Дорога оплачивается, за выступления денежки профсоюз отчисляет. И набегает немного... – Илья Ефимович вдруг засмеялся. – Как вспомню, смех разбирает. Собралась бригада, четыре человека. Дружок редактора, бригадир наш с балалайкой. Лицо чумовое, поэтическое: волосы вихрами торчат, глаза запойные. Уже в аэропорту приключения начались. Пока регистрацию ждали, бригадир наш клеиться стал к барышне, которые, знаете, багаж у пассажиров принимают. Молоденькая толстушка-хохотушка в аэрофлотской форме, кругленькая, сочная. Ее, наверное, пареньки-сослуживцы любят потискать по углам между делом. Бригадир наш сразу к стойке, мурлычет ей что-то, потом, гляжу, балалайку расчехлил, дрынькать начал, слышу, частушки щелкать пошел. А уж толстушка млеет, смешком заливается, на стойку прилегла, к нему тянется... Да не долго музыка играла. Хмурый парнишка в форме возник. Крупный, щекастый, позыркал сначала издалека возмущенно, а потом подошел сзади к своей коллеге-хохотушке да как ладонью врежет по спине девчушке. Аж гул пошел. Наверное, пол-аэровокзала на мгновение замерло – уж не самолет ли шлепнулся...

Илья Ефимович затих, глядя в пространство, словно что-то вспоминая.

– Потом в самолете, – проговорил он, вздохнув. – Летали, наверное, что-то особенное. Не телега, не машина, не поезд... А почему?.. Любой человек в самолете как бы на полпути в мир иной. Душа уже там! – Илья Ефимович покрутил пальцами в воздухе. – Сколько мне не говорили, что вероятнее погибнуть под машиной, просто – при переходе улицы... Самолет иное, взлетел, а приземлишься ли ты или твоя душа так и улетит навечно? Никто не ответит. Двигатели ревут, плоскости крыльев дрожат. Судьба твоя где-то решается. А бригадир наш, оказалось, в это время с соседкой обсуждал роль минета в супружеской жизни. Когда он после прибытия в Иркутск сказал об этом, я тут же заподозрил подвох, неладное.

Потом лекция, какой-то заводик, в библиотеке собрали, наверное, из самых любопытных народ, все больше женщины. Извинялись еще, что людей мало. Я, поскольку наш бугор мою тему посчитал невыигрышной, первым выступал. О связи человека с родиной, с родным краем. Моя любимая тема. О ностальгии... Уверен, если человек уезжает далеко от родины, то эта связь рвется, в человеке все меняется: характер, лицо, здоровье. Если очень чувствительный человек, то и погибнуть может...

После лекции две дамы нас провожают. Бугор наш впереди, я позади с одной из заводских. Пожилая женщина, седая, интеллигентная. Сказала, что понравилось мое выступление, согласна со мной, что нельзя родину покидать. Даже всплакнула. В общем, полный триумф. Потом она говорит: мол, присоединяйтесь к заводской экскурсии на Байкал, в Листвянку. Всеобщий восторг. А вечером, в гостинице, в нашу комнату с редактором вваливается бугор: глаза навыкате, невменяемые, сигарета в зубах.

– Почему разговаривал с женщиной? Это он мне. Я в трансе, не могу понять, в чем дело.

– Почему разговаривал без моего разрешения? Продолжает он бурить. Тема твоего выступления подозрительна... Мы недавно в редакции разоблачили одного автора, диверсию задумал.

В общем, бурчит он что-то воспаленное, я даже слова не могу вымолвить от изумления, дружок мой, редактор, тоже опешил.

А бугор наш без остановки говорит, сигареты безостановочно смолит и балалайку свою под локтем держит. До трех часов ночи окуривал, потом вдруг запнулся, побледнел и вышел, ни слова не сказав. Я редактору: это шизофрения, обострение. А он: так точно, дружок болел, когда с брянщины в столицу перебрался. Врачи сказали: синдром завоевания Парижа, бывает у мигрантов от перенапряжения психики.

Илья Ефимович снова замер, глядя на Елисея, потом сказал медленно, подняв палец:

– Вот он откуда – Париж. Ну, тут мы с редактором взгрустнули. Он говорит, бугор три года назад женился, на поправку пошел, врачи сказали, семейная жизнь поможет, укоренится и болезнь пройдет... И не подумал редактор, что обострится от переезда. Планы наши наполеоновские разбогатеть плакали. Решили мы так и приуныли. Редактор долго сидел, пыхтел, а потом и говорит: "Все мы настигнутые коммунизмом", – Илья Ефимович с улыбкой посмотрел на Елисея. – Вот откуда эта фраза.

Илья Ефимович откинулся на спинку стула и мечтательно посмотрел в потолок:

– В выходные автобус, мимо перелески. Май месяц, воздух прозрачный, небо промытое, ясное, сплошная голубизна, зелень кругом, только-только народилась, нежная зеленая дымка на лесах. Чудо! Тут еще Байкал. Далеко, за этакой водной равниной – горы в дымке.. А тут бугор наш с очумелыми глазами, все пытался нас вместе собрать... Короче, через некоторое время сбежал я. Пошел бродить, забрался на вершину горушки, кругом кедры растут, воздух смолистый, тепло весеннее от солнца. Мечта. Навстречу мне женщина эта пожилая с завода. Зовут ее Элеонорой. Имя ее запало мне, ходили, ходили по окрестностям, говорили про флюиды родных околиц, а потом я ее и спрашиваю: вы не местная, имя не здешнее? Да, говорит, и плакать. Оказалась из Латвии, девочкой с родителями репрессировали. Родители сгинули где-то, а она в этих краях прибилась, хлебнула горя. И всю жизнь словно камень лежит на ее судьбе. Муж был хороший, и сын был, и всю жизнь страх не оставлял. Все было, а потом мужа поезд сбил. Шли с товарищем по путям, с рыбалки возвращались, а сзади тепловоз. Машинисты, говорят, сигналили. А они ничего не слышали. Друг в последний моет, словно толкнули его, в сторону выскочил, а мужа убило. А сын просто ушел однажды в тайгу за орехами – и не вернулся... Вот, все мне и изложила. Поплакала. И говорит, вернуться бы мне. И такая в глазах мольба, тоска, – голос Ильи Ефимовича прервался. – Я и сам всплакнул с ней на пару.

Илья Ефимович перекрестился и сказал:

– Если дожила, может, сейчас и вернулась на родину. Да, еще сказала: посмотреть бы в глаза тем подлецам, которые ее жизнь убили, ребенка ее и мужа.

Илья Ефимович вздохнул и добавил:

– Через день-два сбежали мы с редактором, плюнули на все, переоформили билеты и на самолет, чтоб душа на место встала. А бугор наш, когда в Москву вернулся, тоже мозги своим восстановил, выправили врачи.

– А как же Христос? – вспомнил Елисей.

– О, долгая история, – обрадовался Илья Ефимович.

– Согласен, пару тысяч лет.

– Может, и больше, – решил Илья Ефимович. – Как инвалидность дали, начал я раз-другой в неделю на электричке за город ездить. По Савеловской дороге. Места там холмистые, а меня все на вершины тянуло. В хорошую погоду час-два посижу. Восторг неописуемый. Небо без края, воздух по мураве течет. Чудо! Тихо. Тишина меня еще на фронте потрясла. То, что стреляют, убивают, все знают. А вот какая тишина там... Ее надо самому слышать, не поймешь иначе. Думаешь, не сегодня, так завтра убьют, а тут рассвет – ни звука. И как будто безмолвие это говорит с тобой, какие-то знаки посылает. А какие?.. Однажды отвели с передовой что осталось. В сарае ночь. Казалось, сутки не разбудишь. А меня среди ночи – как осенило. Тьма, храп, стоны, а я не чувствую ни рук, ни ног, легкость необыкновенная, кажется, ветер дунет и унесет. И мысль: все будет хорошо, вернусь живой... Какое-то время я с этой радостью плыл во тьме. Потом заснул. Вот, перекалеченный, но живой вернулся. Да... итак, стал я ездить за город, в эти поля, в это небо голубое, как океан безграничное. И пришел к одному выводу: жизнь бесконечна, душа бессмертна. Но человек должен родиться дважды. С начала его тело, а потом должна родиться душа. Когда же она рождается? – Илья Ефимович замер, глядя на Елисея. – В божественный миг, когда человек сможет понять совершенство и красоту мира. А когда в тебе родится счастье, ощущение совершенства, гармонии, тогда и тишина с тобой заговорит, она примет тебя, соединится с тобой.

Илья Ефимович поднялся и отошел к окну, некоторое время смотрел на рябь городских стен и крыш.

– Нет, – вздохнул он, – в городе это нельзя понять. Город уродлив. Мы ведь горожане – одно, от силы два поколения. А до этого тьма веков – леса глухие, поля, луговины, у кого пески, пустыни, смоковницы тенистые. Так вот я и дошел до Христа. В те времена – может, знаете, – пропасть пророков была. Это сейчас один пророк – генералиссимус, остальным – пуля в затылок. А тогда, наверное, на каждом базаре свой пророк. Кто-то жулик, конечно, за сладкий кусок байки врать. А кто – зачарованный одиночеством под звездным небом, далью небесной, позолотой солнечной. Как настигнет его ликование жизни, совершенство непостижимое мотылька, цветка невзрачного под ногой, так он все бросает. Сытную жизнь, жену сварливую, звон монет смешит его... Представляете, бродит такой зачарованный, хочет другим втолковать то же самое, глаза им открыть. И тут встречается ему Иоанн Креститель, который его с полуслова понимает. Сладость-то какая – тайну свою смаковать у костра под черным небом, среди звезд, от бессмертной душе говорить, о том, что тело, как цветок в поле, зазеленеет, отцветет, поникнет, а душа растворится в вечной красоте мира. И ни на секунду сожаления, потому что там – истинная красота, истинная гармония, совершенство.

– Он знал о предстоящей гибели, – после недолгой паузы заговорил Илья Ефимович. – Сознательно шел навстречу казни. Это существенно.

– Когда же происходит главное? – спросил Елисей, вспомнив историю с похоронами Фердинанда и многое другое.

– Знаете, как растет луковица или капуста? – Илья Ефимович загадочно посмотрел на него. – Слой за слоем, новый лист покрывает предыдущий. Младенец появляется живым комочком плоти. Способен только впитывать пищу. Его мозг, словно луковица, обрастает новыми слоями. Вот начинает двигаться, говорить, общаться. Затем осваивает мир. А цель – мир духа достичь.

– И не все его достигнут?

– Увы. Сколько калек. Кто без руки, кто без ноги, кто без души.

Елисей вспомнил о дочке и маленьком сыне, ему захотелось, чтобы и в них пробудилось необыкновенное тепло души, хотя, где гарантии, что она в нем есть.

– Как же в человека душу заронить? – спросил он.

– А хотя бы чудом. Удивить его надо, – сказал Илья Ефимович. – Потому-то история Христа и полна чудес. Сама история воскресения тем же, видимо, объясняется.

– Ну, а в нас-то самих есть душа? – спросил Елисей.

– Время покажет, – сказал Илья Ефимович.

– А если это обман? – ужаснулся Елисей. – И ничего нет, кроме вонючей могилы и все в прах идет?

– Может быть, – совершенно спокойно проговорил Илья Ефимович и посмотрел мрачно на Елисея. – Вы отбросите коньки в свой час, в крышку гроба заколотят пару гвоздей, и начнется пир плоти, круговорот веществ, утилизация молекул, то бишь, отходов. – Он засмеялся. – Но извините. Вы видели у человека что-нибудь не нужное? Хвост, например. У коровы есть мух отгонять. Человек руками мух отгоняет. Или третья нога? Нужна была бы для дела – обязательно торчала бы и двигалась что надо. Да я вам сто доказательств представлю. Чувства человека – самый лучший указатель в жизни. Болезнь, опасность, беда какая – все вызывает боль, появление младенца, общение с ним, забота о нем. Мысли о душе, о бессмертии ее – и какой всплеск радости вызывают они. Вот вам одно доказательство, потому что не способен человек радоваться тому, чего нет. Что такое красота? Не существует вне человека и столь необходима ему. Он находит красоту в солнце на восходе, в стрекозе, повисшей на травинке, человек и сам создает красоту в рисунке, в соединении слов. Красота делает человека бессмертным. В этом секрет. А без радости бессмертия, красоты что? Одна дорога – в яму. Без радости, с умершей душой одна дорога – самоубийство.. Может ли человек, в котором осталась хоть искорка радости, счастья, решиться на добровольную смерть? Никогда. Вот вам другое доказательство.

– А как же Дмитрий Есипов? – спросил Елисей.

Илья Ефимович запнулся, некоторое время медленно ходил по комнате, опустив голову.

– Это, может, девяносто девятое доказательство, – проговорил глухо Илья Ефимович. – Он был слишком приземленным человеком. Воевал от души, в лихорадке чумовой под пули лез, потом пил до беспамятства. Чтобы заглушить очевидную мысль, что на трупах пируют гитлеры и сталины. Врачом был безотказным. Во дворе – сам видел – занюханный замухрышка подойдет, попросит помочь, так он рецепт выпишет, растолкует, а потом еще встретит, спросит, не надо ли еще чего. Алкашей устраивал на лечение. И сам пил с отчаяния. Его руками подонки в клинике пытались с неугодными людьми расправляться. Он думал, что и он, как сотни покойников под руками врача, ляжет бездыханно – и ничто не оправдает его.

– А сотое доказательство?

– То, что я еще живу, – улыбнулся Илья Ефимович. – Кому-кому, а мне сполна выбор был представлен. И предавать, и спиться, и подлянками пробавляться, и руки на себя наложить. Но вспомню, как безграничен мир, совершенство, подумаю, что вечна его красота – так и других доказательств не надо.

– А если я вам сто одно доказательство приведу, что все это обман? спросил Елисей.

– Любопытно.

– Вы сказали, что радость – признак бессмертия, но вот, угасает тело старика, немеют ноги, выцветают глаза, едва шамкает беззубый рот, притупляется радость, а потом и вовсе исчезает, и лишь плоть, потеряв цель, еще булькает, выделяет, испаряет, пока какая-нибудь жилка не лопнет, или гной не перекроет дорогу крови. Отсюда радость – продукт исправного тела. Это одно доказательство. Красив котенок, чтобы его кошка не сожрала. Красиво живое и здоровое. И нищий маляр разрисовывает картину, чтобы внушить себе ощущение здоровья и полноты жизни, а потом пропьет гонорар за картину. Пьет с безумством, с блевотиной, очнется опухший, с безобразной потаскухой под боком, в облеванной комнатушке. Руки дрожат, изо рта зловоние. Другое вам доказательство: девяносто девятое. Дмитрий Есипов. Слишком близко наклонился к гниющей яме, увидел, как распадается плоть, превращается в осклизлые, вонючие комки. Понял, что ум гения, титана – лишь тонкая пыльца на крыльях бабочки. Скомкать в кулачище – пыль останется. Таблетки хватит, чтобы умницу превратить в кретина.

Елисею и самому стало дурно от такой картины, он вглядывался в задумчивое лицо Ильи Ефимовича.

– Но вот, почему вы живы? – сказал Елисей. – Для меня загадка. Вас должны были убить на войне. Социализм не забыл вас – определил на гниение в лагерь, да и после под прессом... душу из вас выжимали. Так что, не буду представлять сто первое доказательство. Пожалуй, соглашусь с вами. Пусть даже обман, но ведь хорошо: бесконечная и не подвластная никому душа.

Илья Ефимович улыбнулся:

– А знаете, как это происходит? Бродил себе Иисус по полям и холмам Галилеи. Лепет листьев от ветра, бормотание ручья в тени деревьев. Сначала он проникся тишиной, зовом загадочного совершенства живого мира. Наконец его осенила догадка, что плоть отмирает, а красота и совершенство вечны, и в этот миг началось общение, диалог с эфиром духа... Я сам этот путь прошел.

После этих слов Елисей не удержал улыбку.

– Да вы не смейтесь, – благодушно попросил Илья Ефимович. – Этим путем прошли тысячи. Сначала приходит ощущение вечности, то есть понимание, что гармония, совершенство пребудет всегда – это не поддается тлену. Потом Иисус осознал себя единым с невидимым духом. В чудные южные ночи, в блещущей мозаике огромных звезд невозможно не воспарить душой. Он видел себя в звездном пространстве. Он уже знал, что неосязаемый дух принял его... Ведь это ошибка, что душа человека воспаряет куда-то после смерти. Если душа человека созрела, то с этого момента он переходит в иное состояние. Пусть его тело живет, ходит – он уже в вечности. Конечно, как любопытный ребенок, он начинает исследовать мир души: задает бесконечные вопросы, которые свойственны ребенку. Дух всемогущ? Да, потому что ему ничего не нужно: ни пропитание, ни кров, ни телега, ни топор ему не требуется. Он все знает? Да, потому как, что бы человек ни открыл, все это духу ни к чему. Знания человека все сводятся к добыванию пищи, тепла, удобства для тела. Одно лишь имеет связь с душой – искусство, поскольку оно творит душу человека. Вот эта область духа, как тропинка к нему. Но узкая и тернистая. – Илья Ефимович ехидно улыбнулся. – Не каждый по ней пройдет. Дух всеведущ? Несомненно! Каждый человек доступен духу, но интересует его в разной степени. Как нас, допустим, интересуют соседи, птички порхающие и муравей ползущий. Дух сродни мысли, посему мысли людей не секрет для него. Другое дело – насколько наши мысли близки и необходимы вечной душе.

Илья Ефимович замолчал, о чем-то раздумывая, потом снова заговорил:

– Может, я рассказ написал этот только для того, чтобы заронить зерна этих мыслей. А Селин, Париж, прохиндейство нашей жизни – все это так, пустое. Хотел представить, как Иисус встретился с Иоанном Крестителем. Они оба оказались посвященными в эту тайну. Представляю их блаженство. Илья Ефимович помедлил в задумчивости. – Насчет исчезновения тела Христа... Конечно, кто-то из его учеников. Голова Иоанна Крестителя на блюде – слишком сильный аргумент для жалких человеков. Какие уж тут разговоры о духе. Исчезновение тела Христа как раз свидетельство того, что его ученикам не была доступна тайна учителя. Для них важнее были другие аргументы. Но это не значит, что не исчезни тело Христа – и он разделил бы судьбу своего собеседника Иоанна, и на том конец. Все шло бы своим чередом: озаренные постигали бы вечность, все прочие падали бы в прах. Я бы сказал, эта история, как булыжник на дороге, споткнешься – да оглянешься, может, мысль дельная посетит, задумаешься... Предвидел ли свою судьбу Иисус? Что гибель неминуема, конечно, знал. Но радость ощущения вечности оказалась сильнее страха. Не побоялся с другими делиться этой радостью.

– Нечто подобное, – нерешительно произнес Елисей, – происходит и со мной. Не знаю, как выразить эти ощущения, но выводы похожи.

– Верю вам, голубчик, – поспешил успокоить его Илья Ефимович.

– За городом у мольберта бывало такое. Как будто оцепенение – и такое счастье. Всего лишь жнивье заморозками схваченное, или голубизна неба непередаваемая. Последнее время, передать это трудно. Думал, нечто вроде галлюцинаций, – Елисей задумался, пытаясь понять, как лучше выразить свои впечатления. – Наверное, похоже на чистый голубой поток, пронизанный золотым сиянием – и радость, которая затмевает все... Когда в мае цветут одуванчики, целыми луговинами. Тысячи одуванчиков солнечно-желтых. Если посчастливится зайти на такую поляну, и тут солнце из-за туч выбивается – и сразу воздух вспыхивает золотым сиянием. Ты плывешь в солнечном потоке. Так пусть жизнь будет пронизана сиянием вечности... А мы еще посмотрим, обман ли это или правда.

***

Ночь сгустилась. Вместе с последними шорохами ветра смолкли писк и копошение животных, только изредка донесется птичий крик, и тут же снова все замрет. Отяжелевшее сияние звезд еще ближе нависло над землей, но потом звезды поблекли и отдалились. Тьма на востоке стала наливаться светом, разлилась сиянием, и над скудной пустыней стал выползать огромный диск луны.

– Почему ты улыбаешься? – прервал долгое молчание Иохан, и в отсвете луны было видно, что он нахмурился.

– Я радуюсь, – ответил Иошуа. Его глаза плавно скользнули по мозаике звезд, осветились лунным сиянием, остановились на смуглом лице собеседника.

– Я ушел в пустыню, чтобы не видеть радостных лиц. Я видел радость на похотливых лицах властителей, когда перед ними казнили людей, радость на лице жадного торговца, когда он считал монеты в своем кошельке. Когда человек скорбит, похоть и ложь умирают.

– Радость властителя и торговца – это радость плоти, когда она насытилась или предвидит насыщение. Столь же яро плоть скорбит, если не насытится. Стоит душе прозреть, и ей становится доступна подлинная радость вечной жизни, так же доступна ей и подлинная скорбь о слепых душах.

– Но чего стоит душа, если ради вечности она не может отказаться от радости? – Иохан повел пальцами во тьму. – Посмотри вокруг, на эти камни, на скудную траву, на спящих людей. Они пришли сюда, расстались с соблазнами сытости, богатства. Неужели они менее достойны тех, кто спит среди семьи в жилищах, у хлевов полных скотом?

– Наиболее достоин тот, кто разбудил в себе бессмертную душу и сделал себя равным тем, для кого не стали помехой ни достаток, ни бедность, ни радость, ни скорбь.

– Это твоя правда? – спросил Иохан и увидел, как его собеседник кивнул головой.

– Я пришел к божественной правде, когда поселился среди этих камней, – Иохан окинул взглядом тлеющую в лунном свете каменную долину. – Здесь я стал свободен от зла, суеты наживы. Всякого, кто приходит ко мне, я омываю водой, чтобы смыть грязь низкой жизни, чтобы освободить от пут, просветлить их очи. Ими они увидят новую жизнь. Как же ты прозрел?

Иошуа улыбнулся и молча поднял лицо к звездам.

– Там, где я родился, такие же звезды. Поэтому я думал, что Бог везде один. Но, когда я первый раз увидел пустыню, я решил, что Бог не везде одинаков. Среди камней так тоскливо. Первое, что я помню, были прохлада ручья, солнце в струях воды, на песке, под водой, тенистые деревья по берегу, ласковые руки матери. Это правда. Бог – это добро. Когда я подрос, то встречал восход солнца. Я видел чистое небо, изумрудные поля, цветущие сады, удивительную красоту и совершенство цветов, птиц, бабочек. Я понял, что красота вечна – и это Бог. Когда я оставался один в поле или на склоне холма среди деревьев, я слышал крики птиц, стрекотание цикад, я слышал тишину. Мне казалось, что тишина обращается ко мне, хочет поведать мне тайну. Однажды меня озарила истина – и тут пришла радость. Бог – это радость вне меня и во мне. Бог – это тысячи людей до меня, Бог – это я. Их тела исчезли, а они есть, моя плоть исчезнет – а я пребуду в вечности. – Иошуа затих с улыбкой на губах, он посмотрел на замершее лицо Иохана и сказал: – Ты шел своей дорогой, но дом у нас один. Мы должны соединиться в этом доме. Мы будем едины.

Луна поднялась над горизонтом, с ее диска исчезли красные тона, и на камнях безмолвно лег голубоватый свет.

– А мне запомнилась пыль на улочках Иутты. Дикие вопли мальчишек за стеной дома, визг стрижей. – Иохан улыбнулся, но потом нахмурился. Злобные драки мальчишек. Безумие и ненависть толпы, радость тупых правителей, когда повелевают сбродом. О! Им так нравится топтать людей, видеть страх, угодничество прислужников. Больше всего я ненавидел несправедливость. Ради справедливости можно отдать все. Поэтому я все бросил: родной дом, достаток, благополучие. Я стал свободным, пороки надо мной не властны. Эту истину я дарую людям. Когда они поймут это, царство зла будет сметено.

– А станет ли такой человек свободен от плоти? – спросил Иошуа.

– Плоть нужно топтать, тогда она будет покорна.

– Может, ей оставить немного добра и любви?

– Плоть вводит в соблазн, – вспылил Иохан.

– Если душа слепа, – мягко добавил Иошуа, помедлив, заметил. – Ты же осудил тиранов, угнетающих бедняков, так и доброму человеку не следует угнетать свою плоть. Дай ей необходимое.

Иохан засмеялся, откинув голову назад. Луна озарила белым светом его худое, обожженное солнцем лицо.

– Да, да, – с улыбкой добавил Иошуа, – только необходимое, и ты знаешь, сколь мало требуется... Помнишь, наверное, как мало надо было в детстве? Погожий день, с друзьями игра, кусок хлеба, глоток молока да ласка матери, доброе слово отца.

– Я с братьями часто дрался. Но все-таки в детстве они были лучше. Сейчас они жадные, глупые, смеются надо мной. Глупцы.

– Слепой щупает руками, – заметил Иошуа. – Если попадется что в руки, думает, что это нечто ценное. Не видит он истинных ценностей. Слепая душа уподобляется слепцу и бредет, спотыкаясь, пока не свалится в яму. На распутье дорог без проводника трудно выбрать дорогу. Вот и приходят люди: кто к жадности, кто к безумству власти, кто к утехам плоти.

– Мне нравятся твои слова, – сказал Иохан. – Я слышал о тебе раньше. Теперь вижу, что это была правда. Мы должны помогать друг другу. Я хочу тебя крестить. Ты согласен?

– С радостью, – ответил Иошуа. – Пусть в водах реки Бог одарит нас той же радостью, что дает детям, прыгающим в струях воды.

– Будем нести людям истину... – Иохан замолчал, внимательно вглядываясь в собеседника. – Но ты ведь знаешь, что собаки тиранов в любой день могут нас убить? Ты готов?.. Меня нисколько не страшит смерть.

– Для нас смерти нет, – с улыбкой сказал Иошуа. – Тело – наш дом. Если он разрушится, то мы перейдем в другой, наш общий дом. И не стоит рыдать над разбитой лодкой, на которой удалось добраться к спасительному берегу, ее надо беречь, пока не добрался до кромки суши.

– Я слышал, ты об этом сказал сегодня своим ученикам, – вспомнил Иохан и замялся.

– Да, говорил. Я им часто говорю об этом.

– Сейчас они спят, – Иохан оглянулся в сторону, где спали люди. – Нас не услышат. – Понизив голос, придвинулся ближе, со страхом глянул в глаза Иошуа и спросил шепотом: – Ты сам веришь?

Иошуа молчал, опустив глаза.

– Почему я спрашиваю? – добавил торопливо Иохан. – Сам я верю в Господа нашего. Но соблазн сомнений... будь он проклят. Как червь, нет-нет, да и станет точить. Потому и терзаю плоть голодом и одиночеством, хочу соблазн задавить... Тебя мучают сомнения?

– Я уже с Господом, – тихо ответил Иошуа, поднял глаза на бледного Иохана и улыбнулся ему.

Мгновение Иохан сидел неподвижно, потом лицо его исказилось болью, и он отшатнулся, согнулся и спрятал лицо в ладонях. Стало тихо, через какое-то время издалека донеслось чье-то сонное бормотание.

– Не мучайся, – ласково сказал Иошуа. – Ты на пути в дом Господа. В него войдет всякий идущий к нему.

Иохан поднял голову. Гримаса напряжения на его лице дрогнула и растаяла, губы стали мягкими и растянулись в улыбке:

– Я верю тебе.

Иохан молча улыбался, потом усмехнулся и сказал:

– Мальчишкой я спросил отца, почему надо ждать мессию, а не самим добиваться справедливости. А он мне дал затрещину. – Иохан тихо засмеялся. – Такой язык, сказал, лучше отрезать, чтобы его не отрезали вместе с головой.

– А мне мать говорила, – улыбнулся Иошуа, – будешь задавать столько вопросов, никогда не женишься... Вот и не женился.

Они дрогнули от сдерживаемого смеха.

– Не бойся сомнений, – махнув рукой, тихо сказал Иошуа. – Сомнения это как нюх у собаки, он не дает ей сбиться со следа. А когда они приведут тебя к Господу, то первой посетит тебя радость. А вместе с радостью покинут тебя сомнения. Каждый человек – это храм, который он должен построить, кто завершит создание храма, того оставят сомнения.

– Я слышал, ты творишь чудеса. Это правда? – спросил Иохан.

– Чудеса нужны неверующим, как подпорки слабому дереву. Они же их сами и выдумывают. – Иошуа поднял руки. – Посмотри на свои руки – разве это не чудо? – Он поднял лицо к небу. – Взгляни на звезды. Мир велик и прекрасен. Он сам – свидетельство величия Господа. А счастье в душе разве это не чудо? Человеку надо лишь увидеть это величие, чудо, напитаться им, как растения насыщаются влагой. Повернуться к миру лицом, как растение тянется к солнцу. Прислушаться к тишине, как мать внимает движениям младенца в ее теле.

Иошуа раскинул руки и замер, глядя в бархат неба, усыпанный бесчисленными звездами. Иохан тоже замер, подняв к небу ладони.

Потом Иохан резко повернулся к собеседнику и спросил с возмущением:

–Что же, все придут к нему?

– Увы... я скорблю о тех, кому не суждено.. Они, как мертвые ветви дерева, упадут на землю и исчезнут.

Иохан обрадовался и погрозил во тьму кулаком:

– То-то же! За собачьи дела – и яма вам собачья.

Иохан затих и, обхватив колени руками, молча сидел и смотрел в небо, в котором безмолвно мерцали звезды. Он легко вдохнул посвежевший воздух, прикрыл немного глаза. Его голова качнулась, и он вздрогнул.

– Теперь ты улыбаешься, – проговорил Иошуа.

– Мне показалось, что я плыву, – едва слышно ответил Иохан, – и меня окружают звезды. Как будто тело мое исчезло, а душа там летит, бесшумно, как ночная птица.

– Так это и произойдет, – обрадовался Иошуа, – я рад за тебя. Ты понял меня и Его.

– Действительно – радость... Небо, звезды, я слышу, как смеется вода в ручье...Навсегда, как хорошо.

– Нужны ли тебе чудеса? – тихо рассмеялся Иошуа. – Должны ли дрожать земля и рушиться небо? Должен ли я доказывать тебе что-то?

– Нет, я все понял.

– Вот и вся тайна, – с улыбкой сказал Иошуа. – Как видишь, ее нет. А завтра ты окрестишь меня.

Иохан тихо коснулся руки Иошуа, потом молча прильнул лбом к его плечу.

– Ты открыл мне чудо. А они тоже знают? – он повел рукой в сторону спящих.

– Увы. Я им толкую об этом, но слепота еще мешает им. Им еще предстоит такая радость.

– Вечная радость, – проговорил, глядя в небо Иохан.

– И скорбь, – тихо добавил Иошуа. – Он ведь такой же, как мы.

Улыбка на лице Иохана медленно растаяла. На его темные глаза легли отсветы звезд.

***

Томительная зимняя оттепель с грязью, мокротой, нездоровьем канула в безвестность вместе с огромной пеленой мутных облаков. К вечеру небо стало бесконечно голубым, февральское солнце напоследок воссияло на осевшем снеге, на стенах домов, потом в холодное небо высыпали мерзлые звезды.

От окон сильнее тянуло холодом, стекла запотели, туда – в темную смесь бледных фонарей и окон – всасывался свет лампы. Аля сидела у телевизора, жена укладывала мальчика. На минуту пришел покой, и Елисей вспомнил последнюю встречу с Ильей Ефимовичем, его рассказ о Париже, о том, что действие рассказа происходило тоже в конце зимы, ранней весной, когда в Москве весной еще и не пахнет.

– Уснул, – сказала жена, садясь в кресло и облегченно вздохнув. – Тебе, Аля, тоже спать пора.