Текст книги "Христос пришел"
Автор книги: Александр Викорук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Телефон зазвонил, когда Елисей только открыл дверь.
– Елисей Иванович? – услышал он незнакомый женский голос, когда снял трубку. В нем звучали потусторонние нотки, похожие на донесенные ветром колокольные удары, неизвестно откуда взявшиеся среди загородной пустоты, в диком поле: то ли из невидимого за лесом села, то ли свалившиеся прямо с нахмуренных тучами жутких небес. – Я по поручению Светланы Алексеевны. Вы друг Фердинанда Константиновича. Он сегодня скончался в больнице. Похороны после путча, двадцать второго...
Ухо жалила пустота шорохов и скрипов в телефонной трубке, горло Елисея судорожно напряглось, свободная рука вздрогнула, словно доискиваясь не хватающих слов...
– До свидания, – всплыло из молчания трубки и утонуло в мертвой тишине.
"После путча? Почему двадцать второго? Что хотел утром сказать мне Фердинанд? Он звонил последний раз. А меня не было". Елисей словно увидел его оплывающее грузное тело, раздавленное болезнью, страданием. Могло ли в его последние слова вместиться все, что составляло уходящую жизнь, бесчисленную череду дней, рассветы и ночи, осенний морозный воздух Москвы, когда тринадцатилетним мальчишкой с приятелем уходил на неведомый фронт, уходил на смерть, которая пожрала всех его попутчиков, помиловав двух пацанов? "Что он хотел сказать?.. Кто мне звонил, и почему – после путча, двадцать второго?"
– Не ходи на похороны, я плохо себя чувствую, – услышал Елисей голос жены за спиной.
Он оглянулся, и ему показалось, что в коридоре мелькнул ее силуэт, покатые маленькие плечи, полные руки и ноги, которые природа чудесным образом наградила сходством с ногами древнегреческих красавиц, высеченных из мрамора их пылкими любовниками-камнерезами. Тут же озарило, что жена – на улице с дочкой. Не могла она говорить в коридоре. Он оглянулся: в коридоре мелькнула тень, значит, вернулась. Елисей встал.
К нему подошла жена. Прильнула, окутав своим теплом.
– Меня беспокоит Аля. Чихает что-то. – Ее озабоченное лицо вдруг осветилось улыбкой, она засмеялась. – Смешная такая. Говорит, зимой снег падает для того, чтобы быстрей земля заснула и вспоминала о лете.
Лариса снова прижалась к нему. Он видел ее короткие, вьющиеся пряди волос на затылке, смявшийся ворот халата.
– А Мишутка совсем похож на медвежонка, даже пищит баском, – она снова засмеялась. – Я ведь говорила: не надо ходить на похороны. У меня душа болела. Ох, забыла! – воскликнула она и исчезла в коридоре.
Он остался один посреди комнаты, ощущая ее тепло, оглянулся на телефон. Никак не мог понять, о каком Мишутке она говорила. Может, какую-нибудь знакомую с ребенком в подъезде встретила?
Елисей хотел ее спросить, окликнул, но она не ответила. Заглянул в коридор, прошел на кухню, зашел в другую комнату. Ларисы не было.
***
После путча, утром двадцать второго августа Елисей стоял у ворот больницы. Никого кругом не было, и он стал прохаживаться по дорожке, чтобы скоротать ожидание. В небе легко всплывали пухлые перины облаков, солнце слабеющим золотом озаряло улицу, корпуса больницы, траву, редкие деревья за оградой. Черные стрижи еще плавали неустанно в небе. Их крики через несколько дней умолкнут, они исчезнут до нового лета. Вместе с ними исчезнет душа Фердинанда. Человека с явно неуместным в нашей жизни именем, чрезмерной полнотой, несуразностью, трудно объяснимой жизнью человека, исторгнутого их общего потока. Но ведь зачем-то судьба вырвала его из тысяч ополченцев, приговоренных к смерти! Продлила его жизнь на пятьдесят долгих лет. Уместила в них голод войны, бедное и веселое студенчество, несколько лет хождений на заводишко в инженерной должности. Ненадолго занесло в милицию: темные задворки, бандиты, карманники, битые небритые рожи, драки, ножи, кровь...Что еще, вспоминал Елисей. Очерки о милиции в газете, в журнале. Редакционные кабинеты. Веселые, молодые журналисты. Потом коротенькая повесть о молодом милицейском опере. Третья премия министерства внутренних дел. Соседство на вручении премий с признанными мастерами, их похлопывания по плечу, усмешки. Голова кружилась от опьянения мечтами...
За ними – неудачная женитьба, развод. Безрезультатное топтание по редакциям, около литературные пересуды по издательским коридорам с табачным чадом. Планы поблекли. Мэтры перестали узнавать, да и надоело просительно топтаться перед ними. Остались сиротское именование литератором, редкие командировки от журналов в провинцию в поисках положительных образов советской действительности.
Со смехом Фердинанд часто рассказывал о начальнике отделения из Рыбинска, который привадил его рыбалкой да охотой. Покашливая булькающим смешком, пуская витые клубы дыма, Фердинанд говорил: "А после первой бутылки майор, стуча ритм сжатыми кулаками по крышке стола, кричал: "Артиллеристы, Сталин дал приказ". Лицо Фердинанда страшно искажалось, изображая гримасу майора, глаза безумно выпучивались, заполнялись диким буйством, и он сам уже кричал, не видя косых изумленных взглядов прохожих: "Артиллеристы, Сталин дал приказ".
Прошлой осенью он и Елисея вытащил на охоту. Сначала была предрассветная электричка с холодными сквозняками, помятыми лицами ранних пассажиров. Потом автобус – и тлеющая будущим утром глухая тишь. Ватная муть облачной пелены, налегающей над полем, серой кромкой осеннего неба. Казалось, рассвет так и заглохнет в толще облаков...
Елисея окликнули, и он очнулся, увидел жену Фердинанда, рядом с ней высокую худую старуху в черном и такой же худой пожилой мужчина, державший старуху под руку.
Они пошли к больничному моргу. Потянулось ожидание, он несколько раз прочитал хамское объявление о том, что "трупы выдаются" с такого-то по такой-то час, кроме воскресения. С выдачей трупов администрация не торопилась, и в комнате становилось все теснее от родственников, прибывающих к раздаче.
Наконец подошла их очередь. Тело Фердинанда уже не казалось таким большим, сизая желтизна смерти залила лицо. Энергия жизни, исчезла, вытекла – глаза потухли и вмялись, оплыли тяжело щеки и застыли. Смерть раздавила Фердинанда..
Когда надо было идти поднимать гроб, Елисей почувствовал, что его трогают за рукав. Перед ним стоял низенький полный мужчина с пухлым круглым лицом, на губе у него блестел пот, глаза с безразличным интересом были устремлены на Фердинанда.
– Отчего он умер? – шепотом спросил мужчина.
Елисей открыл рот, чтобы ответить, но как он мог вместить в слова почему жил и что стало с Фердинандом...
– От жизни, – наконец буркнул Елисей. Уже отворачиваясь, он видел, что мужчина с понимающим видом качал головой.
Автобус медленно выкатил в ворота и побежал по шоссе за город...
Когда они с Фердинандом в тот осенний хмурый денек добрели до леса, Фердинанд, присев на поваленное дерево, сказал, тяжело отдуваясь, смахивая рукой пот с лица, что для охоты уже не годится.
– Извини, – хохотнул он. – Но когда ты еще увидишь, – он махнул рукой, словно распахивая перед Елисеем поле с поникшей рыжей травой, сквозную стену леса, заваленного мокрым листом, тусклую дымку сырого воздуха, стынущего в ожидании снега. – Постреляем, – он похлопал по прикладу ружья. – Раньше я с собакой охотился. Была отличная собака. Даже майор из Рыбинска упрашивал продать. Чего только не сулил. – Фердинанд раскурил сигарету, покашлял, окутываясь дымом. – Нога у нее сохнуть начала. Знакомый ветеринар говорил, давай усыпим или застрели. Отказался я усыплять. Поехали за город. Вот, такой же лесок, – дым облаком вырвался у него из ноздрей, туманя глаза, – полянки. Наставляю ружье, а пес грустно так смотрит в глаза, хвостом повиливает: мол, не шути, друг... Я курок давлю, а он: тяв, – и так тоскливо, тихо завизжал, как заплакал... Домой вернулся инфаркт. Первый инфаркт.
Он долго расплющивал о бревно окурок, потом тяжело встал. Они побрели по раскисшей земле вдоль леса. Небо наконец высветилось, воздух прояснел, и взглядом можно было охватить край поля, за ним сереющие изломы пашни, черную кромку дальнего леса. Краски осени угасли, как угли костра. Жар лета давно остыл, серая, темно-бурая гамма царила на всем.
– Вот ты – художник, Елисей, – сказал Фердинанд и остановился, – скажи, пожалуй, почему природа столь выразительна, что ли, в каждой, ну, мелочишке, в каждый момент, даже не приглядный. Смотри, – он повел рукой. – Смертушка, тление повсюду, а как за душу берет. Скажи... Сколько краски вашему брату надо извести, чтобы хоть отдаленное нечто изобразить? Ха-ха, – закашлялся веселым смехом Фердинанд. – Я тебе скажу. Потому, что природа – от Бога. Мы с тобой, черт с ними с марксистами-материалистами, так уж и быть от обезьяны, но природа – от Бога. А когда доходит до тебя красота, гармония природы, Бога, вот тогда ты соприкасаешься с ним. И чем больше ты способен почувствовать совершенство, тем ближе ты к творцу всего. А ты художник! – Фердинанд поднял палец. – Ты учишься говорить, – он перешел на шепот, указывая на небо, – на языке Бога. Какая тишина! – Фердинанд замер, прикрыл глаза, его лицо, обращенное вверх, с улыбкой внимало чему-то.
Он сделал шаг по вязкой глине и снова остановился.
– Ах, проклятая глина, вечно вязнут в тебе хорошие мысли.
Елисей давно догадался, что Фердинанд потащил его на охоту из соображения, чтобы было кому помочь, если вдруг ему не хватит сил. Елисей не злился на него. Хорошо было оказаться под бескрайним небом, пусть даже затянутым облаками, среди тишины, молчания трав, деревьев. Здесь царило вольное дыхание, которого лишены на смрадных городских улицах. Отсюда и напряженность, скованность, раздражение и злоба.
– Не могу понять, – проговорил тихо Фердинанд, – зачем мне досталось жить в октябре сорок первого? Если б сам не согласился, меня бы отец ни за что не завернул бы. Упрямый был. Трупы видел, следы бомбежек. Хоть бы что. Дружок мой сразу притих, передо мной храбрился. Ночевали в одной деревне. Изба низенькая, душная, грязная. Сон ужасный. Будто идем колонной – ополченцы наши. И все на меня смотрят. Идем, а ноги вязнут в жиже вязкой. Все глубже. Медленно так. Все равно идут. Уже понимают, что задушит сейчас, а вокруг белые лица, на меня смотрят. Я кричать стал: "Назад!" А они идут, барахтаются, руками гребут, но двигаются вперед. "Назад!" – кричу изо всех сил... Проснулся, еле отдышался. А тут отец стоит, бледный, улыбается. Вот и хорошо, говорит, что вернуться решил. Я спрашиваю: когда? Да вот, сейчас же с тобой разговаривал. Ты и сказал, согласен. Что меня удержало? – Фердинанд глубоко втянул воздух, глядя в светлое небо. – Промолчал. Согласился... Ни отца, никого больше из них я не видел. Исчезли. – Фердинанд повел взглядом по полю, леску. – Как растворились... А дружок мой спился после войны. Школу закончили, чуть полегчало, жизнь наладилась, тут он, как по рельсам, в тупик.
Они зашагали вперед, хотя Елисей знал уже, что идут они без всякой цели, куда дорога выведет. Пройдут поле, минуют лесок, а там повернут на шоссе и будут ждать автобус.
– Иногда приходит мысль: что же должен был сделать? – прервал молчание Фердинанд.
– Надо было поехать на великую стройку, построить какую-нибудь плотину, запузырить огромное вонючее водохранилище, – перечислял Елисей, пока Фердинанд не хмыкнул.
– А что? Может, если бы тогда выполз я перед строем. Да понес бы эту чушь. Может, обрадовались бы они. Командир бы точно похвалил. – Фердинанд задумался. – А что бы сказали те, что во сне тонули? Вот-вот захлебнутся...Им ли толковать про плотины? Их тогда, как в древнем Египте, рабы, зэки строили.
– Фердинанд, – сказал Елисей, представив смертную белизну лиц. – Лучше бы им сказать, что женишься ты на доброй, красивой девушке, вырастишь сына и дочку. Выучишь их добру, построишь дом и проживешь в счастье.
– Ни детей, ни доброй девушки, ни дома, – Фердинанд говорил задумчиво, не глядя на Елисея. – Добра было мало... Выходит, обманул их.
Он покачал головой, и дальше они шли молча, каждый занятый своими мыслями. Фердинанд распахнул куртку, ему всегда было жарко. Он шумно дышал и тяжело ступал по раскисшей земле. Елисей уже давно нес на плече его совсем не нужное ружье. с горечью думал о том, что, казалось бы, какое простое дело: вырастить детей, вдохнуть в них добро, наконец, просто прожить в мире, ну хотя бы не в счастье, так в радости, пусть даже небольшой – неимоверно сложно, недостижимо! Можно строить магнитки, всякие гэсы, громоздить в космос железо, а за этим – грязь, рвань, дерьмо, предательство и подлость.
Они вошли в светлый березняк, стайкой убежавший в поле от темного массива елового леса. Тонкие стволы дружно тянулись в небо и высоко вверху кивали резными вершинами низким облакам. Фердинанд нашел пенек, уселся и долго раскуривал сигарету.
– Того и гляди кондратий меня хватит, – усмехнулся он, сладко попыхивая дымком. – Подходит и мой черед в трясину эту. Так что, тебе, Елисей, придется наказ их выполнять. Насчет сынка, дочки, красивой девушки. Есть у меня повестушка маленькая. Удалось, по-моему, подняться над грязью, озарить светом... Конечно, не напечатал. По редакциям мусолили, то-се, все довольны, а т а м сомневаются. Так что, плюнул, в стол похоронил... Смотри, Елисей, может, справишься? Давай, за них, – Фердинанд неопределенно махнул в сторону поля, – за меня, за дружка моего, покойничка. Дочка у тебя, может, еще мальчишка будет. Сумеешь счастливыми их вырастить? – Он посмотрел на Елисея.
Тот пожал плечами и усмехнулся:
– В цирковые клоуны их определю. Пусть людей смешат.
– Да, черт возьми! Что же это за жизнь такая? – раздраженно закричал Фердинанд. – Кого ни глянешь вокруг – все щи кислые да яйца тухлые! И сам я такой. Одно понял: потому не спился, что бумагомарательством увлекся, когда царапал я страницы – сияние на полнеба. Мечты, грезы! Может, с десяток-другой волшебных слов я все-таки сказал. Вот и слава Богу! И ты, Елисей, малюй картины. Напиши это небо серое, березки, изобрази вокруг души наши бессмертные. Может, они тут витают. Глядишь, в этом больше смысла будет.
Он поднялся. Скоро они добрели до кромки березняка. С неба полетели редкие снежинки, потом снежная кисея загустела. Поле вмиг побелело. Сыпало все гуще. Когда они наткнулись на шоссе, вокруг царила белая пустыня. Иногда из белой мглы, слепо шаря включенными фарами, выныривали легковушки и снова пропадали, теряясь в снежной гуще...
Около одиннадцати автобус прибыл к крематорию. Солнце напоследок осветило то, что было Фердинандом, потом все сгрудились в одном из залов. Мать Фердинанда, высокая и худая старушка в черном обвисшем платье, долго гладила рукой лицо сына, потом тихо, едва слышно вскрикнула, словно пропела жалобно:
– Солнышко мое раннее...
Дальше Елисей ничего не мог различить из-за набежавших слез, вернее, вместо размытых теней родственников и близких Фердинанда, он видел комнату, освещенную ярким утренним солнцем, молодую женщину с небесно голубыми глазами, бодрую, весело смотрящую на сына-пацана, и во сне как будто бегущего куда-то. Она с улыбкой смотрит, как жизнь бьется в нем упругими жилками, как в закрытых глазах вьется утренний сон. Вот сейчас она легко коснется его рукой, поцелует теплыми губами разметавшиеся мягкие волосы, скажет: "Пора, солнышко мое". А он потянется, вздохнет сладко, откроет глаза, прыгнет с постели – и наполнится тесная комнатенка быстрым говорком, смешками, выкриками и возней ее мальчиков: бойким старшеньким, и молчаливым младшим.
Прощай, Фердинанд... Закончился счет твоих дней, от первого младенческого вскрика до последнего слабого толчка сердца. Между ними осталась загадка холодной военной осени, толпа обреченных людей – и бесценный дар жизни: казалось, бесконечной череды дней. В которую вместились ласка летних вечеров с одуряющим запахом цветущей сирени, пронизывающий холод январских морозов с застывшим пятном холодного солнца, любовное томление – и трезвое понимание обманчивости любовных утех.
Может быть, думал Елисей, ты был прав прошлой осенью, когда сказал, что жизнь, по сути, глупа, как тупая повторяемость прибойных волн, бесконечно набегающих на гранитные камни. Грязные разводы пены да однообразный назойливый шум.
Стоя у окна, распахнутого в буйное тепло майского вечера, Фердинанд дымил сигаретой и скептически щурился на кипение яркой зелени во дворе, на золото одуванчиков, на лихорадочную суету птиц, пронзающих своими трелями воздух. Под окно выбежали мальчишки и девчонки из рисовальной студии. Их восторженные вопли тут же смешались с общим вечерним балаганом. Фердинанд только ухмыльнулся.
– Я утверждаю, – сказал он, – что высший смысл в созерцании. Разглядывание... – Фердинанд почмокал губами, точно пробуя на вкус слово. Созерцание смеющихся детей дает мне, старому и больному хрычу, ощущение радости и беспечности поросячьего детства, в криках и мелькании стрижей я чую невесомость и восторг полета, вороша какую-нибудь гадкую помойную кучу, я смеюсь над тщетной суетой попыток набить брюхо, придать красоту лицу, закутать тело в барахло. С ужасом склонясь над гниющим трупом, я содрогаюсь от страха перед смертью и познаю счастье дыхания, жизни... Всевышний создал нас для собственного развлечения. Созерцая нас, он не скучает. Целые сокровища удивительных открытий. Смех ребенка, тут же горькое рыданье. Блеск молнии – и молния испуга в наших душах. Дождь, когда знаешь: сейчас ливень, лужи, потоки бешеные, все в пузырях, а потом – тишь, лепестки черемухи по сырой земле, на листьях... – а тут волна восторга в наших жалких костях. Но мы догадались, – Фердинанд шутливо погрозил кулаком с сигаретой в небо, – не случайно на иконах, в церквах – все среди облаков рожи да глаза. Знаем: сидишь там и смотришь. Разглядываешь?.. Ну-ну. О! – воскликнул Фердинанд и повернулся ко мне. – И энлэо – то же самое. С неба пялятся. Потому и общаться не хотят, что и так интересно и смешно. Рассматривают...
Но тут лицо Фердинанда побледнело и напряглось ненавистью:
– Но зачем тебе наша боль, мучение? Зачем ужас смерти, агония? Тоже... развлекаешься!..
Фердинанд на секунду замер, хватая открытым ртом воздух. Но тут злоба исчезла с его лица, и он расхохотался...
В коридоре квартиры жены Фердинанда, куда все приехали на поминки, Елисей зацепился за большую коробку и едва не упал.
– Осторожно, – обеспокоено воскликнула Светлана Алексеевна, и все, кто набился в тесный коридор, замерли, разглядывая рисунки и надписи на картоне, из которых значило, что это упаковка цветного телевизора. Здесь рукописи Фердинанда. Мне ведь пришлось срочно выметаться из его комнаты. Прописана там не была, – она вздохнула, – а соседи, как шакалы, наверное, давно уж зарились. Вы вот, извините, из профкома, – она обратилась к приткнувшемуся рядом мужчине со стариковской бородой лопатой. Не взяли бы посмотреть? Что ценное... хотя, конечно, издать трудно. Сама-то я плохо разбираюсь. – Она просительно смотрела на мужчину.
– Душенька, дорогая, – успокоительно проговорил он чудесно доброжелательным тоном, – конечно, обязательно посмотрю. Это же долг наш... Только, – он помялся и развел руки, как бы охватывая в воздухе картонный короб. – Кто бы помог мне довезти? Одному не дотащить.
Елисей тут же вызвался помочь, и все облегченно зашумев, стали проходить в комнату. Там, у накрытого стола копошились, заканчивая приготовления, две пожилые женщины.
Где-то через час все уже отмякли, общие подавленность и уныние растворились, разговор повернул на посторонние темы и интересы. Тень Фердинанда почти уже не витала среди них.
– Мне жалко, – уловив короткую паузу в общем гуле, сказала вдова Фердинанда, – что он умер в первый день путча.
Все замолчали, а Светлана Алексеевна, выдержав небольшую паузу, продолжила:
– Он так радовался переменам. Мне врач говорил, что с его сердцем чудом прожил последние два года. А тут такое известие. Вся больница жужжала прямо. Главное, многие старики радовались. Он очень переживал, по телефону звонил. Мне говорил, что эта комедия ненадолго... Уверена, доживи он до сегодня, может, еще пожил.
– Извини, Светочка, – тихо и слабо проговорила старушка, мать Фердинанда. – А я не жду ничего хорошего.
– Ну что вы, Елизавета Федоровна, все теперь будет хорошо.
– Господи! – старушка легко перекрестилась. – Да никогда не было так. Мальчиком был светленьким, такой легкий. Так страшно было его отпускать на улицу, в школу. Оглянется, выскочит за дверь, а на душе тяжко. Я даже плакала часто. Сами себе врали, что скоро лучше станет.
– Да непременно улучшится скоро, – возразила возбужденно Светлана Алексеевна, – я в это верю.
Все зашумели. Елисей сказал, что все можно легко предвидеть и, действительно, ничего хорошего в ближайшие годы не ожидается. Но в общем гуле его почти никто не услышал.
– Что же вы предвидите? – услышал Елисей от соседа, того самого доброжелательного старика с бородой лопатой.
Увидев его добрый взгляд, Елисей тут же принялся объяснять, что сейчас все кричат о победе, а когда реформы начнутся, тогда вся старая система, вся притихшая партийная гвардия воспрянет – и только держись.
– Этот путч покажется безобидной шуткой, – добавил Елисей.
– Давайте, – весело сказал его сосед, – опрокинем рюмочку по этому поводу. Если в будущем нас ждут такие осложнения, что ж тянуть? Может, там не придется.
Поздно вечером, изрядно притомившись, Елисей с соседом оказались в коридоре у большой коробки.
– Меня зовут Илья Ефимович, – представился старик, – по-моему, нам предстоит изрядно потрудиться, – он кивнул на коробку. Елисей взял у вдовы веревку, обвязал коробку, и они, распрощавшись со всем, вытащили ее на лестницу. Веревка сильно резала руки, и когда они запыхавшись очутились на улице, тут же все и застопорилось.
Они остановились у подъезда. Фонарей во дворе не было, и темноту августовской ночи едва рассеивал свет из окон домов. Над головой небо слабо мерцало худосочными звездами. Прохладный воздух был необыкновенно чистым и действовал умиротворяюще. Казалось, что никогда не было ни сутолоки в больничном морге, ни тела бедного Фердинанда, ни бесконечной каши слов за столом.
– Я вот все представляю, – сказал Илья Ефимович, – потащит ли мои рукописи кто-нибудь? Увы, фантазии тут особой не требуется. Тоже литератор, в одном профкоме были... Отволокут в крематорий. Ну, из-за мебелишки, библиотеки, наверное, будет небольшая драчка по-родственному. На память об усопшем! – он хихикнул. – А вот рукописи, наверное, так же свалят в короб... Для них это бумага, а он ведь над каждой страницей корпел, как мать над дитем, слушал их, приглаживал, переживал. А может, над какой страницей и слезу уронил?
– Он мне говорил, что в одной повести удалось светом озарить, над грязью подняться, – вспомнил Елисей.
– Мы сейчас. как у края бездны, – понизив голос, сказал Илья Ефимович, – и решаем глобальный вопрос. Пожрет бездна огненная жизнь и дух Фердинанда или останется хоть каплей, надеждой?.. Вот будем упираться, тащить, читать, отчаиваться, разочаруемся еще. Скажем, иногда хорошо, а в общем – слабовато. А если и гениально, то все одно не напечатать, не пробить ряды кровожадных, алчущих. А напечатают, так равнодушно проглотит та же бездна. Ни отклика, ни памяти. Разве что в предисловии слезу прольют о закопанном таланте... Может, проще?.. Дотащим до ближайшей помойки. А завтра или старушки в макулатуру отволокут, или сгребет машина, а там, на свалке запалят огни – и уйдет дымом вслед за Фердинандом... И нет проблем, – он опять хихикнул.
– Момент роковых решений, – шутливо заметил Елисей, – надо бы метание молний, потоки с небес, вопиющие тени...
– Да-да, – сказал Илья Ефимович, – это все равно, что решить: удавить младенца в колыбели или пусть ковыляет, мучается, как мы... живет?
– Ну, с младенцем решается почти однозначно.
– Почти, почти, – Илья Ефимович вздохнул, – самый большой грех – детоубийство. А любая мамаша вам скажет: дети – такая радость!.. – он глянул на коробку с рукописями. – Может, рукописи эти тоже чья-то радость?.. Вот как чудесно настроились, теперь и тащить можно, превозмогать.
– Фердинанд говорил, что Всевышний сотворил нас для наблюдений за нами, чтобы насладиться – как я понимаю – пребыванием души в материальном мире.
Илья Ефимович, задрав бороду к небу, перекрестился:
– Господи, чудесны твои деяния! Твоими помыслами мы и на краю бездны не освинячились, не уронили в огонь душу раба твоего Фердинанда... – Он обернулся к Елисею. – Ну что ж, дальше пошли.
На этот раз они вознесли короб ввысь, и подперев углы плечами, слегка раскачиваясь, двинулись по темным переулкам. Утром они почти также несли деревянный корабль с телом Фердинанда, а теперь на плечах плыли его рукописи.
Елисей вспомнил, что в день смерти и в первый день путча Фердинанд звонил ему, хотел что-то сказать. Тоскливо заныло в груди от ощущения, что никогда не узнает он, что пытался перед смертью сказать ему Фердинанд. Может, как говорила ему Светлана Алексеевна, ему нужно было излить раздражение на этих идиотов, затеявших игры в солдатики? А может, предчувствие смерти заставило его искать кого-то, чтобы пошутить над собственным бессилием, пока еще подчиняется язык, пока двигаются пальцы? Чувство вины перед Фердинандом за то, что Елисей не оказался дома в тот момент, было так сильно, что он не утерпел и рассказ об этом своему попутчику.
– Не переживайте, – утешил Илья Ефимович, шумно сопя под нелегкой ношей. – Давайте отдышимся. – Они опустили коробку. – Вы можете искупить свою вину. Вот, – он указал на коробку, – прочитайте. Это ведь его слова. Считайте, последние. Сказано не наспех, не сгоряча. – Старик тихо засмеялся. – Не испугались?
– Теперь придется, – согласился Елисей. Они снова взялись за короб.
Скоро улица вывела к освещенному Ленинградскому проспекту. Мимо со свистом неслись легковушки. Полупустой троллейбус с подвыванием мотора домчал до зоопарка, и они выгрузились на тротуар. Перейдя улицу, окунулись в тьму затхлой мерзкой подворотни. На выходе, где тьма бледнела мутным светом, хамский голос остановил их:
– Ну, лож взад!
Три тени надвинулись вплотную к ним. Елисея окатила волна возбуждения и невесомая смесь страха, ожидания, возмущения. Потом он уловил движение ближайшего к нему силуэта. Молния пронзила ухо, плечо, он отшатнулся. Короб полетел вниз, рассыпая листы. Тут же раздался матерный вопль Ильи Ефимовича, его тело два раза дернулось, и в такт ему один бандит взвыл, хватаясь за голень, а другой молча согнулся, обнимая живот, и повалился. Третий повернулся и быстро исчез, шумно топая.
Илья Ефимович, извергая проклятия, ударил еще и затем с хряканьем и матом бил ногами подонков, пока они, подвывая, не отковыляли во тьму двора.
– Вы в порядке? – спросил он, вернувшись к Елисею. Он бурно дышал оскаленным ртом, иногда взрываясь руганью.
– Пустяки, ухо и плечо болят, – объяснил Елисей и поспешно стал запихивать в коробку выпавшие рукописи. Ему было неловко, что он не смог защитить хотя бы себя. И если бы не прыть Ильи Ефимовича, был бы у них очень бледный вид.
Илья Ефимович наконец затих и тоже стал подбирать рассыпанные листы. Скоро они снова взгромоздили коробку и продолжили путь. Ухо и левое плечо противно ныли, но Елисей старался не подавать вида, надеясь, что скоро они дойдут.
Пару раз они повернули, проходя по тесным темным улочкам, имевшим весьма домашний и мирный вид. Бойкие магистрали остались позади, и здесь царили тишина и ночная дрема.
– Вот и пришли, – сказал Илья Ефимович у очередного дворового проема, который выглянул чернотой из-за угла приземистого домика.
Они уже собирались свернуть во двор, но тут из-за спины подкатила милицейская машина, резво тормознула рядом, явно предлагая им не торопиться. Из машины появились два милиционера с резиновыми дубинками.
– Куда направляемся? – спросил ближайший. Из-под сильно сдвинутой на затылок фуражки торчал выпуклый лобик, крупный худой нос и щетка усиков. Глаза его настороженно напряглись. – А ты, дед, документы давай, – добавил он.
– Где же вы, родные, были десять минут назад? – посмеиваясь, сказал Илья Ефимович. Коробка опять спланировала вниз. – Только что нас пытались ограбить. А несем мы рукописи нашего покойного товарища литератора. Ценности, знаете, совершенно никакой не представляет.
Илья Ефимович открыл коробку, взял полную пригоршню листов и сунул под нос милиционеру. Тот чуть не обнюхал их.
– Чего ж тащите тогда? – спросил он.
– Вдова в них ни бельмеса, просила разобраться... А эти дураки молодые тоже думали – ценное несем.
– Ну и как? – поинтересовался милиционер уже совсем равнодушно.
– Один успел убежать, а с двумя я, как с немцами под Берлином, разобрался. Не забыл рукопашную. А насчет документов, вот в тот домик надо проследовать, квартира девятнадцать.
– Ладно, иди, – сказал, махнув рукой, милиционер. – Трое, говоришь, было?
– Трое. У одного, чернявого, на морде мой каблук отпечатался, – пояснил Илья Ефимович.
Милиционеры уселись в машину. Фыркнув газом, она укатила.
Через пять минут они втащили коробку в квартиру Миколюты. Его фамилию Елисей прочитал на старой истертой медной табличке, висевшей на входной двери. Но инициалы были "Е.М.". Он спросил об этом Илью Ефимовича.
– Это табличка моего отца, – пояснил он. – Он врачом был, хорошим. Его Сталин перед войной в лагерях гноил. А мать надрывалась, нас двоих с братом выхаживала. После ранения пришел – она и месяца не прожила. Сказала, когда умирала: сил нет жить. Просила брата вырастить... Да у вас, дружок, кровь, – сказал он, присматриваясь к уху Елисея. – Сейчас протру и йодом смажу. И оставайтесь-ка у меня. Нечего вам ночью шастать.
Он ушел в комнату, а Елисей позвонил жене и сказал, что приедет утром, так как поздно. Она долго выпытывала у него, не случилось ли чего, но он ничего не сказал, объяснил лишь про рукописи и Илью Ефимовича. По голосу жены он чувствовал, что она не верит и что в голове у нее жуткий переполох. Тогда он сказал ей, что после путча по Москве полно бандитов с оружием ходит, и поэтому ехать так поздно опасно.
– Я не могу заснуть, – сказала она, терзаясь обычными женскими подозрениями и страхами.
– Ну хочешь, сейчас приеду? – сделал он решающий ход, и тут же она стала отговаривать его.
На этом разговор окончился. Миколюта принялся обхаживать ухо Елисея.
– Сильно распухло, – проговорил он, дыша ему в затылок, – а так ничего, обошлось. Жене не сказали? – спросил он. – Правильно, не надо зря волновать. Пусть спит тихо, спокойно. А то вообразит, что надо уже цветочки на могилку носить. – Он хмыкнул. – Вот ведь чудо – инопланетные существа, которые по недоразумению называем "женщинами". Все ищем какие-то энлэо, а вот они: и тело у них устроено не как у людей, а уж устройство мозгов совсем не поддается пониманию. А вселенская катастрофа с кровью, со смертным ужасом, воплями, которое мы называем "рождением" ребенка! О-хо-хо, – воскликнул Миколюта, и тут же мазнул ухо Елисея йодом, от чего у него молнией полыхнула жгучая боль. – Из ничего, из огня, воды, земли – появляется человек. Меня это, знаете, всегда потрясает. К а к семя, брошенное в землю, оживает, растет, плодоносит? Это чудо! А женщина, я уверен, это земля души. А душа – смысл жизни, ее вершина.
