Текст книги "Тогда, в Багио"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА VI

Корчной носит с собой счетчик Гейгера.

В зале разрешают фотографировать три минуты, когда партнеры, не задумываясь, делают первые ходы. Едва истекают три минуты, у сцены появляется миловидная строгая дама в форменном платье и обращает к зазевавшемуся фоторепортеру взгляд, полный осуждения и недоумения.

Вот она подходит к фоторепортеру «Недели» Валентину Рихтеру и на хорошем английском языке просит его бросить свое занятие. За дни поездки мы убедились в удивительных лингвистических способностях нашего товарища. В Токио он разговаривал по-японски, в китайском ресторане Манилы – по-китайски; нам казалось, попади он к папуасам, и там не чувствовал бы себя чужим человеком. Но сейчас, тысяча извинений, он не понимает, о чем его просят. Не отводя объектива со сцены, он всем своим видом выражает готовность услужить чем может строгой даме, но, увы, не понимает ее. Он говорит об этом на хорошем русском языке с едва уловимым волжским акцентом. Дама, постепенно теряя терпение, переходит на язык, более приспособленный для передачи крайних степеней чувств, а именно – испанский. Тогда Валентин с единственной целью достичь взаимопонимания пробует по-турецки довести до сознания своей собеседницы ту простую мысль, что он приехал на край света вовсе не для того, чтобы сидеть в зале сложа руки и с закрытым объективом.

Следя за этим диалогом, я начинаю вдруг думать, что нашему полиглоту удалось убедить строгую даму. Пожав плечами, она уходит. Тогда я тоже открываю футляр своего аппарата и навожу его на сцену. Она представляет собой сцену в полном смысле слова. Корчной полулежит в глубоком кресле и нервически барабанит по подлокотнику ладонью, как это делает обычно дзюдоист, не желающий продолжать схватку. За столиком в ожидании хода Корчного сидит Карпов. Но белые не начинают игру (ниже я еще вернусь к этому эпизоду). Говорю себе: ну и что из того, что истекли семь минут вместо трех, отпущенных для фотографирования, партия-то еще не началась.

Едва я успеваю щелкнуть раз-другой, на мое плечо ложится тяжелая длань. Оборачиваюсь и вижу уже не даму, а гренадерского вида молодого человека, который с картонной улыбкой предлагает мне следовать за ним. Бросаю взгляд на Валентина Рихтера. Положив рядом свои аппараты, он с самым невинным видом созерцает потолок. Когда меня уводят (хотя на самом деле уводить надо было его), он хитро подмигивает и посылает мне воздушный поцелуй. Уже за спиной я слышу характерные быстрые-быстрые щелчки его фотомета. Воспользовавшись тем, что внимание служителя было приковано к моей персоне, он сделал, как говорил позже, несколько самых лучших кадров. Их показывали в Москве по телевидению. Было бы несправедливо скрыть от общественности, кто был причастен к этим лучшим кадрам.

Меня ведут через весь зал к выходу строгая дама и служитель-гренадер. Товарищи, мимо которых я прохожу, дают искренние советы не терять присутствия духа и не ронять лица. Я же стараюсь показать, как должен вести себя в экстремальных обстоятельствах настоящий мужчина. Наивно рассчитываю, что мне поможет один документ, который я ношу в наружном боковом кармане. Это удостоверение члена Международной ассоциации спортивной прессы, в котором содержится просьба на разных языках «оказывать подателю сего содействие в исполнении его…». Вот только в исполнении чего, дописать на карточке не смогли – не хватало места. Я имел основания предполагать, что господа, которые начинают неторопливо допрашивать меня, догадаются, что речь идет о «функциях».

Этот документ дает право автоматической аккредитации на всех Олимпийских играх, а также право посещать все стадионы всех стран.

– Этот документ годен на спортивные соревнования. Но здесь шахматы…

– А что это такое?

– Это не спорт (легкая, едва уловимая ироническая улыбка касается лица главного администратора с профессионально недоверчивым прокурорским взглядом). Это – шахматы. Можете спрятать ваше удостоверение подальше.

Так неожиданно решился многовековой спор о том, что же такое шахматы – спорт или искусство; теперь, после такой беседы, у меня сложился вполне отчетливый взгляд на эти вещи, и я не думаю, что кому-нибудь удастся его поколебать.

– Покажите вашу аккредитационную карточку.

– Я эту карточку получить еще не успел.

Администратор демонстративно, будто через силу, вскидывает брови.

Чувствую, как под его взглядом теряю частицу уверенности:

– Я приехал в Багио полчаса назад.

– Прекрасно, прекрасно… И только потому не знаете наших порядков?

– Возможно, только потому.

– Ничего, мы попытаемся вас просветить. В том смысле, что не вас, а вашу пленку, чтобы следующий раз…

Я приготовился дорого продать свою пленку. В это время заговорил маленький меднолицый господин в темно-синем батнике:

– Дайте нам ваш аппарат, мы только осмотрим его, а пленку трогать не будем.

– Объясните, для чего он вам нужен?

– Чтобы убедиться, что он для фотографирования и больше ни для чего.

– Пожалуйста.

Аппарат (допотопный «Зенит-3-с»), который постеснялся бы показать любой уважающий себя фоторепортер, аккуратно передают из рук в руки. Снимают телеобъектив, предварительно прокрутив кадр, чтобы не засветить. Временами мне начинает казаться, что камеру не только осматривают, но и обнюхивают, стараясь убедиться в том, что это действительно не лазер (будто у лазера свой специфический запах). Я чувствую плохо скрываемый вздох облегчения, когда экспертиза дает благоприятный для всей компании результат.

И только господин в батнике чем-то недоволен. Мне показалось, что он был бы в высшей степени обрадован, если бы эксперты пришли к противоположному выводу. (Позже я узнал, что он из числа телохранителей В. Корчного, у каждого из которых свои четко очерченные функции, – этот, видимо, отвечал за «лучевую безопасность» претендента.)

Я готовлюсь проститься с этой симпатичной компанией и пробую взять обратно свой аппарат, но мне говорят:

– Так как вы нарушили правила, мы забираем эту камеру до последнего дня матча. Но если у вас обнаружат другую камеру, ее конфискуют.

– А если я не намерен оставаться до конца матча? («Не намерен», признаюсь, не самый точный глагол, я был бы всем сердцем рад остаться здесь до конца, но наше пребывание в Багио ограничено одной лишь неделей – от субботы до пятницы.)

– Тогда оставьте свой домашний адрес, и мы вам вышлем аппарат, когда матч закончится.

В это время дверь отворяется, и я вижу круглое, как солнышко, расплывшееся в улыбке лицо Вали Рихтера, которого, очевидно, замучили угрызения совести.

– Тебя уже давно ищут, где ты? Вот твое аккредитационное удостоверение, – и Валентин торжественно протягивает мне впрессованную в пластик карточку.

Мои новые знакомые начинают новый тур консультаций, в результате чего выносят вердикт отпустить меня вместе с аппаратом. Верх берет свойственная филиппинцам доброжелательность, и мне даже желают счастливого пребывания в Багио.

– Спасибо, – говорит мне Валентин от души.

– Не за что, – отвечаю я через силу.

* * *

А начиналась семнадцатая партия так. В зале, рассчитанном человек на восемьсот, едва ли насчитаешь полторы сотни. Ровно в назначенный час на сцене появляются чемпион и претендент. Претендент играет белыми. Судья Филип пускает его часы, но вместо того, чтобы сесть за шахматы, Корчной опускается в глубокое кресло, стоящее поодаль от столика, и, закинув ногу на ногу, изображает полнейшее безразличие. К нему подходит арбитр. Должно быть, спрашивает в чем дело. Корчной, жестикулируя, требует пересадить в конец зала сидящего в шестом, а может быть, в седьмом ряду советского профессора Владимира Зухаря.

– Он меня гипнотизирует и не дает думать, – говорит по-английски Корчной довольно громко.

Корчной много лет был знаком с Владимиром Петровичем Зухарем и знает прекрасно, что тот никакой не гипнотизер, что искусство Зухаря в воздействии на человека словом, но отнюдь не взглядом, но претендент проигрывает со счетом 1:3, он готов обвинить в поражении кого угодно, кроме самого себя. Пытается накалить обстановку, подействовать на Карпова.

Не новая эта песенка. В начале шестидесятых годов американский журнал «Лайф» опубликовал репортаж, который вызвал своеобразный отклик на страницах спортивных газет. Живописно рассказав о том, как Валерий Брумель – чемпион Советского Союза по прыжкам в высоту – выиграл открытое первенство Америки, автор репортажа поставил перед собой цель выяснить истоки этой победы. Что происходит? Искусством молодой советский спортсмен ненамного превосходит американских прыгунов, которым еще недавно принадлежали все высшие титулы и рекорды, рассуждал корреспондент, каждый из американских мастеров имеет и сегодня отличные результаты. Но стоит им сойтись у одной планки с Брумелем, воля вдруг неожиданно покидает их. Никто не будет спорить, русский кузнечик прыгает хорошо, но ведь не настолько же хорошо, чтобы столь уверенно побеждать всех своих наперечет американских соперников. Что происходит с ними, почему они так неожиданно вянут?

Вооружившись морским биноклем, журналист начал наблюдать за поведением Брумеля. И вскоре лицо его озарилось удовлетворенной улыбкой первооткрывателя. Он «понял, в чем все дело». В магии, в гипнозе! Конечно же в гипнозе. Вот дословно, что написал на страницах журнала «Лайф» корреспондент:

«Я видел своими глазами, как перед началом соревнований Брумель подходил к своим соперникам и с силой пожимал их руки. Мне стало ясно, что этот рецепт входит в систему подготовки советского спортсмена к соревнованиям на американской земле и что таким образом он психически нокаутирует их».

Появилось несколько фельетонов по поводу этого умозаключения журнала «Лайф», однако попытки объяснить успехи советских спортсменов некими психологическими и магнетическими свойствами их натуры делались и делаются по сей день.

Можно вспомнить обозревателя другого американского издания, который заявил о том, что силой гипнотического воздействия на противника обладает и советский шахматист Михаил Таль. Только благодаря этому и удаются Михаилу Талю ошеломляющие и рискованные комбинации. Между прочим, в роли комментатора выступал некий гроссмейстер, пострадавший от Таля. Он немало удивился, найдя спустя несколько дней после партии в спокойной домашней обстановке опровержение головоломной талевской комбинации. И после этого поспешил в редакцию газеты, в которой написал, что не обнаружил за доской комбинации Таля только лишь потому, что был загипнотизирован партнером.

«Когда Таль, как хищная птица, кружил около столика, я своими плечами, затылком чувствовал, сколько весит его взгляд. Большим усилием воли заставлял себя возвращаться к партии, но считать далеко не мог. Я понял, что на этот раз я обречен, но если мне падет жребий когда-нибудь еще встретиться с Талем, я, без сомнения, что-то предприму, чтобы ослабить его воздействие». После этого потерпевший играл с Талем только в матовых очках. Теперь эти партии вызывали особый интерес. Гроссмейстер проиграл и в очках. К следующей встрече он заказал черные-черные очки и снова расписался на бланке под словом «сдаюсь».

Во всех этих рассуждениях есть много от сенсации, от игры воображения, от желания заинтриговать читателя.

И все же разве не существуют на самом деле сильные личности? Разве не знакомят нас с ними шахматы? Тот же Карпов. Это, без сомнения, сильная личность, а сильная личность всегда оказывает определенное воздействие на окружающих, иначе она бы не была сильной личностью.

Газеты писали о заявлении Корчного: «Я не боюсь Карпова, я вообще никого и ничего не боюсь, кроме зубных врачей».

Оно было повторено несколько раз.

Мне кажется любопытным комментарий советского психолога Ирины Павловны Пушкиной:

– Человек, который действительно ничего не боится, предпочитает не распространяться на этот счет. Лишь тот, кто опасается противника, будет стараться убедить других и себя в первую очередь, что тот ему не страшен, и будет много говорить об этом. Таков закон.

Советская делегация сделала все, чтобы выпады Корчного не доходили до сердца Карпова. Между Карповым и Корчным невидимый, но очень прочный барьер. Карпов, прождав минуты две и не дождавшись хода претендента, возвращается в свою комнату и, открыв книгу, ждет, когда его пригласят на сцену. Проходит шесть минут, восемь, девять. Судьи, посоветовавшись, обращаются к зрителям с просьбой освободить первые восемь рядов.

Итак, зрителей переселяют за восьмой ряд. Корчной терпеливо ждет окончания процедуры. Сидит в кресле, закинув ногу за ногу, и изображает полнейшую невозмутимость, и только правая ладонь по-прежнему нервически барабанит по подлокотнику кресла. Но вот, последний раз бросив взгляд в партер, Корчной решительным шагом подходит к столику и делает первый ход.

В пресс-центре слышен передаваемый демонстративно громко репортаж манильского журналиста:

– Теперь, когда красному парапсихологу не удается облучать своими атомными взглядами Корчного, тот, очевидно, покажет сегодня все, на что способен, тем более что играет белыми. Нас ждет интересная партия.

ГЛАВА VII

Когда-то «Морнинг пост» (была в Англии такая преждевременно состарившаяся и мирно почившая газета) писала: «Если англичанину не остается гордиться ничем другим, он гордится своим воспитанием».

Это было сказано не так давно. Но с другой стороны, кажется, что очень давно. Ибо афоризм уже успели позабыть. Некоторые.

Сюда бы, в этот пресс-центр, наиболее верных ревнителей и хранителей английских традиций и манер… посидели хотя бы пять минут в то время, когда появлялся один шустрый – из молодых – их соотечественник-гроссмейстер. Убежден, что такого им никогда не приходилось ни видеть, ни слышать.

Ведет себя «гросс» так, будто в этом дворце он один умеет играть в шахматы. Ходы черных, приносимые сверху, из зала, комментирует развязно: «Ну кто же так играет? Надо больше читать учебники. Все, партия черных разваливается». Подходя к доске, на которой рассматриваются варианты, предлагает свой план за белых, после которого «черным надо сдаваться, делать больше нечего». Доводы оппонентов выслушивает со снисходительной улыбкой. Но когда чувствует, что его собственные разбиваются, горячится, повышает голос.

Когда станет известно, что белые проиграли, гроссмейстер будет возмущенно повторять: «Кто же так играет?», адресуя на этот раз реплику своему подопечному.

* * *

Служение Каисе, покровительнице шахмат, как и вообще «служенье муз», не терпит суеты, торопливых, импульсивных решений. И лишних слов. Шахматы – игра почти бессловесная, во время самой партии предводителю шахматного войска дозволяется произнести лишь три слова: «шах» (с восклицательным знаком), «ничья» (с вопросительным) и «сдаюсь», после которого в партии ставится точка.

Смотрю на тренеров Анатолия Карпова и начинаю думать, что игра в бессловесную игру накладывает отпечаток на весь облик шахматистов. Может показаться, что Юрий Балашов и Игорь Зайцев только формально присутствуют в зале. На самом деле они и умом и сердцем далеко – в гуще того сражения, которое набирает силу на демонстрационной доске. Молча рассматривают варианты за белых, давление которых нарастает. Где, в каком месте поля, засеянного квадратно-гнездовым способом, взойдут белоснежные зубы дракона? Откуда грозит главная опасность черному владыке, что способно предпринять его войско? Они могут просидеть так, Балашов и Зайцев, и два и три часа, не шелохнувшись, сохраняя в памяти все сделанные ходы и то неисчислимое множество вариантов, которое возникает после каждого из них. Михаила Таля рядом с его коллегами нет. Человек, не привыкший долго носить свое в себе, он исчезает из зала. Нетрудно догадаться куда: в пресс-центр, где вдали от любопытных почитателей, интервьюеров и просто собирателей автографов, наедине с мастерами, способными быстро просчитать, принять или отвергнуть каждый предложенный им вариант, он чувствует себя в своей стихии. Талевских идей хватило бы на полдюжины комментаторов. Одни из них, не выпуская из руки микрофонов, связанных с маленькими заплечными аппаратами, диктуют: «На двадцать четвертом ходу Таль указал вариант…», другие не выпускают из рук блокнотов.

Таль позволяет себе рассматривать «при людях» лишь те разветвления партии, которые возникают за границами домашних и пока засекреченных заготовок.

Месяцы подготовки к матчу были посвящены совершенствованию таких качеств шахматиста и бойца, которые были рассчитаны на борьбу в экстремальных, еще не встречавшихся условиях состязаний за звание чемпиона. История хранит воспоминания о словесных перепалках, недружелюбных высказываниях, а порой и просто ссорах между претендентами на шахматную корону (говорят, что все познается в сравнении… те ссоры ныне видятся детскими, наивными). Как бы хорошо ни играл в шахматы Анатолий Карпов, не закали он характер и волю, все славные его качества могли бы просто-напросто не раскрыться. Впечатлительность – друг и союзник шахматиста – могла бы превратиться во врага. А прямодушие – в малодушие.

В облике как никогда собранного, решительного, неуступчивого, готового к суровому испытанию бойца был обязан предстать Анатолий Карпов. Вот почему такое внимание уделялось на предматчевых сборах психологической и физической подготовке.

Тренерам и ученым, причастным к той работе, предстояло постичь внутренний мир Карпова, его наклонности, симпатии и антипатии, развить одни черты характера и, если удастся, приглушить другие.

Помня об испытаниях, которые ждали Карпова, они старались окружить его благожелательностью, создать в коллективе тот микроклимат абсолютного взаимного доверия, без которого невозможна в наши дни ни одна победа.

Но как бы ни совершенна была эта подготовка, она принесла бы не очень много пользы, если бы Карпов приехал в Багио со старым шахматным багажом.

Вместе со своими товарищами и помощниками он был обязан искать новые тропинки в хорошо проторенных, старых, как шахматный мир, дебютных путях, искать минимальные, скрытые от других возможности. На запыленных полках дебютных архивов выискивались забытые начала, шла кропотливая их реставрация. Сколько вариантов, не поддававшихся улучшению, было со вздохом уложено обратно на те же полки. Но сколько радости приносила любая, малозначительная на первый взгляд находка!

Пока некоторые из новых разработок – за семью замками. Ключи от них в немногих руках. Вот еще почему Таль не имеет права «показывать все».

В зале, где разворачивается шахматное состязание, бросается в глаза одна деталь: нет детей.

Игры начинаются в обеденное время.

Рядом две большие школы. Ближе других – католическая: после уроков дети остаются на три часа и мастерят сувениры – их продают рядом в киоске. Эти ежедневные часы труда обязательны для всех: без сувенирного производства школе было бы трудно существовать.

Другая школа обычного типа. На следующий день:

– Ребята, какие есть у вас кружки? Чем занимаетесь после уроков.

– Иногда поем… У кого папа имеет хорошую работу… те ходят кататься на лошадях.

– А какой спорт любите больше всего?

– Баскетбол, – отвечают хором мальчики и девочки.

– А в шахматы играете?

– Играет Мартин.

– А знаете, что у вас во Дворце конгрессов?

– Шахматы?.. – спрашивает неуверенно мальчишка лет десяти.

…В зале конгрессов много свободных мест.

Детей в зале нет.

* * *

За одним из столиков в пресс-центре партию разбирают гроссмейстер Торре и наш мастер Наташа Титоренко. Торре убежден, что преимущество постепенно переходит к Корчному, но тут чемпионку СССР среди девушек сменяет за столиком шахматный мастер и пресс-атташе делегации Карпова Александр Рошаль. В один из моментов он находит за черных комбинацию, связанную с жертвой коня и матовыми угрозами. Лишь в одном из вариантов комбинации существует неочевидное ее опровержение. Жаль. Не может быть, чтобы Корчной не нашел того, что увидели в зале, и не отвел нависшей угрозы. Король черных, которыми играет Карпов, все ближе к пределам чужого короля. Возникает позиция, близкая к той, которую рассматривали Торре и Рошаль. У Корчного цейтнот. Чтобы обнаружить угрозу, которую заметили журналисты, нужны минуты. У него нет этих минут, они ушли в самом начале партии на пререкания с судьями. Из зала в пресс-центр носятся взмыленные юноши, которые приносят ходы – один за другим. И вдруг кто-то из демонстраторов неожиданно переворачивает белого короля на большой настенной доске. Сперва кажется, что он это сделал нечаянно. Лишь минуту спустя выясняется, что Карпов закончил партию матовой атакой. Не преувеличу, если скажу, что два десятка кино– и телекамер нацелились на демонстрационную доску с перевернутым белым королем. Вечером следующего дня владелец ресторана «Террасы» господин Антон устроил званый вечер в честь Карпова, изобразив позицию с поверженным белым королем на огромном торте.

В Багио одновременно идет невидимое состязание двух гостиниц. Карпов и его делегация живет в отеле «Террасы»; за городом снят коттедж, который помог подыскать и обставить всем необходимым полковник Брейли. Бывший личный пилот президента Эйзенхауэра женился на филиппинке, переселился в Багио и здесь стал одним из верных поклонников Карпова. К месту было бы добавить, что среди тех, кто явно симпатизировал Карпову, был и известный шахматный организатор США Эдмондсон – тоже полковник, человек дружелюбный, общительный, понимающий, что на шахматных полях человеку дано столь зримо показать все свое искусство, как ни на одном ином поле сражения. Но это небольшое отступление.

У входа в отель «Террасы» плакат: «Здесь живет чемпион мира Карпов и его команда». Примерно в полутора-двух километрах в отеле «Сосны» расположился со своим штабом Корчной. Когда Корчной выиграл одиннадцатую партию и сравнял счет, менеджер отеля «Сосны» установил в вестибюле огромный щит, на котором факсимильно воспроизвел увеличенную запись партии, обрамленную фотографиями претендента. Хроника сообщала о том, как проводит свободные часы Корчной, и о том, какие услуги предоставила ему компания «Сосны», а затем следовал далеко не риторический вопрос-обращение к гостям Багио: «Посмотрите, кто у нас живет, почему бы и вам не поселиться в отеле «Сосны»?»

Глава компании «Террасы» господин Антон не остался в долгу. Он повесил в вестибюле большую шахматную доску, на которой изображалась заключительная позиция каждой выигранной партии, а интерьер вестибюля пополнили многократно увеличенные записи партий Карпова.

* * *

К нашей группе прикреплена женщина, которой на роду было написано стать если не принцессой, то хотя бы министершей или генеральшей. Не в столь давние времена она была победительницей конкурса красоты, проведенного в филиппинской столице, и провозглашена «мисс Манила».

Наша «Манила» была красавицей из красавиц. А полюбила скромного и симпатичного клерка. И вышла за него замуж. И родила ему кучу детей. И взвалила на себя заботы, которыми живут все многодетные матери. Ее лицо согревается искренней, располагающей белозубой улыбкой. Когда она отдыхает, не знает никто. Она помогает нам за малый срок увидеть многое. Говорит: «Завтра – базар».

* * *

Теперь пора рассказать о том, как торгуются на Прекрасной Оранжевой рыночной улице (пересекающей Неподражаемую Зеленую рыночную улицу) и в зале конгрессов.

Рынок в Багио – зрелище. Что только не выкинула на его прилавки изощренная филиппинская фантазия, людская и природная! Чего только тут нет! Какие диковинные ароматы наполняют эти улицы со звучными поэтическими названиями: Прекрасная Оранжевая, Неподражаемая Зеленая, Великолепная Красная, Душистая Розовая.

Сцена на рынке: невысокая плосколицая дама лет сорока двух – сорока четырех покупает корзинку у пожилого солидного господина. Дама спрашивает, сколько стоит корзинка. Продавец отвечает: «Шестнадцать писос» (т. е. песо). Дама всплескивает руками, закатывает глаза и спрашивает: «Шестнадцать писос за эту корзину?», делая ударение на словах «шестнадцать» и «эту». Господин спокойно отвечает: «За углом такую вы купите за двадцать. А какова ваша цена?» Дама делает вид, что ее до глубины души задела услышанная цифра. Но она не уходит. Она хорошо понимает, что начинается только первый акт постановки, которая, на взгляд чужеземца, весьма разнообразит жизнь филиппинцев. Покупка на рынке – это мистерия. Невозможно отказать себе в удовольствии понаблюдать за ней со стороны. Итак, продавец спросил: «Какова ваша цена?» Дама флегматично отвечает: «Я бы, пожалуй, дала восемь писос». После этого настает черед всплескивать руками продавцу: «Посмотрите, какая крепкая, какая большая эта корзина и какой прекрасный на ней рисунок. Где вы возьмете такую корзину, ее так удобно нести, так много вещей можно в ней поместить». Дама повторяет: «Я бы дала восемь писос. А какова ваша цена, уважаемый?» Господин только из симпатии к покупательнице (чувствуется, что она понравилась ему так, как давно никто не нравился) говорит: «Ну хорошо, четырнадцать писос». Диалог продолжается пять, десять минут. Покупательница отходит, делая вид, что она лучше купит корзину «за углом». Господин не провожает ее глазами, он полон достоинства, он просто убежден, что нигде ни на этом рынке, ни в городе, ни вообще на Филиппинах невозможно купить такую красивую корзину. Дама идет по Неподражаемой Зеленой улице в сторону и лишь время от времени оборачивается назад. Ей понравилась корзина, ей не хочется упустить ее, но обычай не позволяет смириться с ценой. Торговать на Филиппинах – значит торговаться. Наконец минут через десять – пятнадцать покупательница возвращается. Эти минуты нужны были даме для того, чтобы дать возможность продавцу убедиться в том, что у него действительно хотят приобрести корзину. Теперь они встречаются как старые знакомые, еще нельзя сказать – как добрые знакомые, в глазах остатки былой настороженности, но, несомненно, дело идет к сближению позиций, примирению сторон. «Я дала бы двенадцать писос», – раздумчиво говорит покупательница. «Возможно, я уступил бы за тринадцать». Из-за одного несчастного песо разгорается новый спор. Уступить последний песо – значит уступить свои гражданские позиции, дать восторжествовать неправому делу, испортить себе настроение. Одно песо ничего не значит, но как же не показать свою принципиальность! В конце концов стороны сходятся на двенадцати с половиной песо. Покупательница складывает в корзину несколько свертков, продавец помогает ей, поддерживает корзину, и они расстаются как добрые знакомые.

Такие сцены ежечасно происходят на рынке.

Торгашеским же духом веяло от заявлений и высказываний представителей претендента.

– Если вы не уберете из зала вашего парапсихолога, то я буду настаивать на том, чтобы между сценой и зрительным залом был построен стеклянный занавес, – говорит Корчной.

– Если Карпову во время партий не перестанут подносить стакан с кефиром (я не знаю, что на самом деле в этом стакане), то Корчной перестанет играть, – говорит Лееверик.

– Если Карпов не перестанет бросать на меня взгляды, я вынужден буду сорвать матч, – говорит Корчной.

И так далее, и тому подобное.

* * *

К вопросу о гипнозе.

В четвертом номере журнала «Вопросы философии» за 1978 год была опубликована любопытная статья «Неосознанные проявления психики в глубоком гипнозе». В качестве одного из примеров гиппологического воздействия автор приводит шахматы. Но дело в том (запомним это!), что воздействовать гипнотически на человека и передавать ему задания можно лишь при одном обязательном условии: испытуемый должен находиться в состоянии глубокого сна. В. Райков пишет: «Психологическая деятельность человека во многом обусловлена неосознанными психическими проявлениями, служащими как бы глубинными и неявными звеньями в сложной цепи процессов мышления. Как раз в состоянии глубокого гипноза эти неосознанные проявления и обнаруживаются у испытуемого. Более того, гипнолог оказывается в состоянии влиять на эти процессы и управлять ими. Опыт показал, что в наиболее глубоких стадиях гипноза можно успешно выявлять и даже развивать способности к рисованию, музыке, игре в шахматы и т. п. При этом часто оказывается, что творческий потенциал испытуемого значительно выше, чем привык считать он сам и его окружение. Это удается зафиксировать не только субъективно».

Без сомнения, любопытный вывод. Одновременно подчеркивающий всю вздорность претензий Корчного. Установлено научно: чтобы воздействовать на человека, надо ввергнуть его в состояние глубокого сна.

Ни Карпов, ни Корчной за партиями не спали.

Перед открытием матча к доске, установленной на сцене Дворца конгрессов, подошли три человека, три нейтральных судьи, три члена апелляционного жюри. Сохранился снимок той группы. Вот стоит американский полковник Эдмонд Эдмондсон. Он закрыл уши и улыбнулся. Рядом с ним стоит Лим Кок Анн из Сингапура. Он закрыл обеими руками рот и улыбнулся. Около сингапурца представитель Болгарии судья международной категории Андрей Малчев. Он закрыл двумя руками глаза и улыбнулся. Трое напоминали знаменитую аллегорическую скульптуру, олицетворяющую беспристрастность судей. Я полагаю, все трое дали бы много, чтобы так вот, как Лим Кок Анн, без лишних слов и резких выражений провести соревнование с улыбкой. Ведь шахматы – игра, а такого рода матч – из тех, которые сохраняются в памяти не одного поколения.

Но был час, когда улыбки слетели с судейских уст. Невозмутимый Лим Кок Анн заявил Петре Лееверик:

– Я подаю на вас в суд за оскорбление. Суд приговорит вас к штрафу. Я подам протест Швейцарской шахматной федерации.

Его поддержали и Эдмондсон и Малчев…