Текст книги "Дуэль в истории России"

Автор книги: Александр Кацура

Глава VII. О генеральской дуэли «Один из двух должен остаться на месте…»

Каждый из нас может быть поставлен

лицом к лицу с суровой необходимостью

рисковать своей жизнью для того, чтобы

отомстить за нанесенное оскорбление

или бранное слово.

Граф де Шатовильяр

Я считал своим долгом не укрываться

под покровительством закона.

Граф Киселев

Дуэль двух генералов, Мордвинова и Киселева, очень занимала Пушкина. По свидетельству Липранди, он «в продолжении многих дней ни о чем другом не говорил, выпытывая мнения других: на чьей стороне более чести, кто оказал более самоотвержения и т. п.? Он предпочитал поступок И. Н. Мордвинова как бригадного командира, вызвавшего начальника Главного штаба [13]13
  Граф Павел Дмитриевич Киселев во время дуэли с И. Н. Мордвиновым был начальником штаба 2-й армии; впоследствии он стал министром государственных имуществ, а закончил служебную карьеру послом во Франции, где в 1856–1862 гг. неоднократно принимал у себя в гостях барона Дантеса-Геккерна.


[Закрыть], фаворита государя».

А вот что вспоминал об этой дуэли в своих «Записках» Н. В. Басаргин [14]14
  Николай Васильевич Басаргин, поручик, адъютант П. Д. Киселева, впоследствии вступил в Союз благоденствия и Южное общество; был осужден на 20 лет каторги.


[Закрыть], непосредственный участник событий: «В нашей армии назначен был командиром Одесского пехотного полка подполковник Ярошевицкий, человек грубый, необразованный, злой… Наконец, вышед из терпения и не будучи в состоянии сносить его дерзостей, решили от него избавиться. Собравшись вместе, офицеры кинули жребий, и судьба избрала на погибель штабс-капитана Рубановского. Штабс-капитан Рубановский с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал.

Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал его бранить. Тогда Рубановский вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил его с лошади и избил его так, что долгое время на лице Ярошевицкого оставались красные пятна…

Официально было скрыто, что почти все офицеры участвовали в заговоре против своего полкового командира. Пострадал один только Рубановский, которого разжаловали и сослали в работу в Сибирь; но частным образом сделалось известным как главнокомандующему, так и генералу Киселеву и об заговоре, и о том, что бригадный командир Мордвинов знал накануне происшествия, что в Одесском полку готовится какое-то восстание против своего командира…

Обо всем этом не было упомянуто в офицерском следствии; но генерал Киселев при смотре главнокомандующего объявил генералу Мордвинову, что он знает все это и что по долгу службы, несмотря на их знакомство, он будет советовать, чтобы удалили его от командования бригадой.

Так это и сделалось: Мордвинов лишился бригады… В главной квартире никто не подозревал неудовольствия Мордвинова против Киселева. Будучи адъютантом последнего, я часто замечал посланных от первого с письмами, но никак не думал, чтобы эти письма заключали в себе что-нибудь особенное».

Между тем в одном из них содержался картель, на который Киселев ответил:

«Мнения своего никогда и ни в коем случае не скрывал. По званию своему действовал как следует.

Презираю укоризны и готов дать вам требуемую сатисфакцию. Прошу уведомить, где и когда. Оружие известно.

1823 года июня 22-го дня».

П. Д. Киселев. 1851 г.

На следующий день Киселев получил лаконичный ответ:

«Где? – в местечке Ладыжина, и я вас жду на место.

Когда? – Чем скорее, тем лучше.

Оружие? – Пистолеты.

Условие: два пункта.

1) Без секундантов, чтоб злобе вашей и мщению не подпали они.

2) Прошу привести пистолеты себе и мне; у меня их нет.

Мордвинов.

Июня 23-го дня 1823 года. М. Тульчин».

Киселев получил записку Мордвинова, когда у него в гостях находились Н. В. Басаргин и полковник Бурцев.

Дальнейшие события известны из письма Бурцева одному из приятелей: «В 3 часа было получено письмо, а в 6 мы уже приехали в местечко. Здесь по просьбе г. Киселева я пошел объявить г. Мордвинову, что он на все его требования согласен, но что без свидетелей отнюдь драться не намерен. На сие г. Мордвинов сказал мне, что, живя в Теплике без бригады и не имея при себе ни одного офицера, он лишен был средства пригласить со своей стороны свидетеля, но что отлагать для сего поединок никак не может… Сильное озлобление его препятствовало ему внимать словам моим и он настоятельно повторял, что в сем поединке недовольно быть раненым, но неотменно один из двух должен остаться на месте. Сожалея искренне о невозможности отвратить сей кровавой вражды, я возвратился к г. Киселеву и объявил ему все содержание моего разговора; я поехал с ним на левый берег р. Буга, к тому месту, которое было назначено для поединка и куда вскоре прибыл и г. Мордвинов на своих дрожках. Экипажи наши остановились на дороге, а мы отошли к ивовым кустам, лежащим от нее шагов на 100.

Генерал Мордвинов первый поклонился ген. Киселеву, и когда сей вопросил его: для чего он приехал без свидетеля, то на сие тот ответил, что нужды в нем не имеет и что со шпагою и пистолетом он никого не страшится, чему доказательством служит то уже, что он в самой главной квартире не опасался его вызвать на поединок. Сии слова, произнесенные с жаром и сопровождаемые упреками, показывали запальчивость ген. Мордвинова и заставили ген. Киселева сказать ему хладнокровно, что тут никакие объяснения уже неуместны; после чего он и отошел в сторону.

Между тем я предложил оба пистолета на выбор генералу Мордвинову, открыл порох и пули. Он выбрал один из пистолетов и, чтобы удостовериться в исправности, зарядил его холостым зарядом и выстрелил в куст.

Н. В. Басаргин. 1836 г.

Последуя ему, я то же сделал с остальным пистолетом; после чего мы приступили к действительному заряжению: он для себя, а я для генерала Киселева. Зарядив пистолеты, я спросил, на каком расстоянии должно назначить барьер? Генерал Мордвинов потребовал, чтобы оный был на 8 шагов с тем, чтобы разойтиться еще на 5 шагов в обе стороны. На одном конце я воткнул палку, а на другом положил кучку сена. Как только сопротивники стали на свои места, то немедленно оба подошли к барьеру, и ни тот, ни другой не хотели иметь первенства: генерал Киселев предлагал первый выстрел Мордвинову, как почитавшему себя обиженным, а сей отдавал оный Киселеву, говоря, что не желает получить от него ни малейшего одолжения.

Для прекращения сего спора я предложил стрелять обоим в одно время по слову, что и было принято. Тогда по произнесению раз, два, три оба выстрелили и в ту же минуту ген. Мордвинов сказал: я, кажется, ранен в живот; на сие ген. Киселев кинув свой пистолет, подбежал к нему вместе со мною, и мы увидели малое отверстие на правой стороне живота; тогда он сказал, что трудно мне будет дойти до дрожек; почему ген. Киселев пособил ему опереться на плечо и таким образом идти; но сделав шагов десять, он почувствовал, что портупея теснит ему живот, и просил снять с него шпагу. В сие время подбежал и его кучер, который помог довести раненого до дрожек и посадить на оные. Я же с генералом Киселевым поскакал в местечко за лекарем, где, сверх ожидания, встретили мы проезжавшего доктора Ардье, с коим поспешно я возвратился к раненому и нашел его в корчме лежавшим на лавке.

Между тем ген. Киселев ездил за другим доктором и, не нашед его дома, послал за ним, а сам также возвратился к Мордвинову. Здесь мы раздели его и положили на постель, причем и увидели, что пуля пробила ему живот навылет…

Между тем по мере прохождения времени, он начинал более стонать, и живот его чувствительно раздуваться; в сем состоянии он попросил священника, исповедовался и приобщился Святых Тайн. В сие время прибыли в корчму местный полицмейстер, эконом и доктор Ефимовский, кои все обще со священником сняли с генерала Мордвинова допрос, на коем показал он, что ранен был на поединке с генералом Киселевым, коего вызвал за личную обиду, и что никакой претензии объявить не имеет. Свидетелями при сем допросе находились все упомянутые местные чиновники, собственный человек раненого и целое семейство жидов, содержателей корчмы, кои все всю ночь при нем находились… Состояние больного видимо делалось хуже; он страдал гораздо более, но однако ни на минуту не терял присутствия духа и памяти. Вся ночь прошла в сем положении; на следующий день рано поутру прибыла супруга генерала Мордвинова, заставшая его в сильных страданиях, кои тем более были несносны, что происходили в полном разуме, который и сохранил он до самой кончины, последовавшей в 10-м часу утра.

Возвратясь в Тульчин, Киселев передал должность дежурному генералу и донес о происшествии главнокомандующему. Затем написал царю: «Я стрелялся с генералом Мордвиновым и имел грустное преимущество видеть своего противника пораженным. Он меня вызвал, и я считал своим долгом не укрываться под покровительство закона, но принять вызов и тем доказать, что честь человека служащего неразделима от чести частного человека».

Вскоре Киселев получил известие, что Александр 1 вполне оправдывает его поступок и недоволен лишь тем, что поединок произошел в пределах Отечества, а не за границей. На личном свидании, которым Александр 1 удостоил его в Орле, Киселев окончательно реабилитировал себя. Дуэль осталась без каких-либо неблагоприятных для него последствий.

Слухи о ней дошли до Москвы в искаженном виде. Младший брат Мордвинова решил вызвать Киселева, утверждая, будто на дуэли не были соблюдены все «требования справедливости». Об этом узнал князь С. Г. Волконский [15]15
  Князь Сергей Григорьевич Волконский, генерал-майор, один из руководителей Южного общества; был осужден на 20 лет каторги.


[Закрыть], и во многом благодаря ему все ограничилось разговорами. Он же писал Киселеву: «Ты знаешь, что в кругу нашей армии нет человека, который бы иначе говорил по предмету твоего поединка, как с отличным уважением».

На такое мнение повлияли не только обстоятельства дуэли, но и, несомненно, личность самого Киселева, который верно служил царю, пользуясь его особым доверием, и одновременно дружил с Пестелем и открыто высказывался против крепостничества. И то и другое создавало популярность Киселеву, и лишь у немногих эта двойственность вызывала неприязнь. Среди них был и радикально настроенный Пушкин, не любивший особ «приближенных» и сам находившийся в сложных отношениях с престолом. Отсюда и решимость, с которой поэт принял сторону Мордвинова.

Исход поединка очень тяготил Киселева. По прошествии некоторого времени он стал предпринимать усилия, чтобы помочь семье Мордвинова, оставшейся без средств к существованию. Вдова Мордвинова долго от помощи отказывалась и приняла ее, лишь убедившись в его искренности. Киселев назначил ей пособие в размере 1200 рублей годовых – немалые по тем временам деньги, – которое она получала до конца своих дней.

Глава VIII. «Пусть паду я, но пусть падет и он…»

Я докажу, что в нашем поколенье

Есть хоть одна душа, в которой оскорбленье,

Запав, приносит плод… О! я не их слуга,

Мне поздно перед ними гнуться…

Когда б, крича, пред них я вызвал бы врага,

Они б смеялися… теперь не засмеются!

Михаил Лермонтов

О ДУЭЛИ ФЛИГЕЛЬ-АДЪЮТАНТА И ЧЛЕНА ТАЙНОГО ОБЩЕСТВА

10 сентября 1825 года состоялся поединок, всколыхнувший дворянское общество. У смертельного барьера сошлись представитель аристократической партии флигель-адъютант Новосильцев и член Тайного общества Чернов. «Оба были юноши с небольшим двадцать лет, но каждый из них был поставлен на двух почти противуположных ступенях общества», – писал декабрист Е. П. Оболенский.

Владимир Новосильцев – потомок некогда всесильных Орловых – поступил на службу в лейб-гвардии гусарский полк и по производству в офицеры был назначен адъютантом главнокомандующего первой армией графа Сакена, а в 1822 году получил придворную должность флигель-адъютанта. О лучшей карьере невозможно было мечтать. К этому нужно добавить, что Новосильцев, как и все внуки Владимира Григорьевича Орлова, был высок, красив и обладал многочисленными талантами: хорошо играл на кларнете, изящно танцевал, отлично фехтовал на рапирах.

Константин Чернов происходил из небогатой и многодетной дворянской семьи. Он закончил кадетский корпус и готовился к карьере простого армейского офицера, но тут судьба преподнесла ему неожиданный подарок. Шел новый набор в лейб-гвардию Семеновского полка, и Чернов благодаря стечению обстоятельств попал в гвардию, хотя по своему происхождению едва ли мог на это рассчитывать. В полку Чернов познакомился с будущими декабристами и стал активным членом Северного общества.

Его отец, генерал-майор Чернов, был человек радушный, и штабные офицеры охотно посещали его дом в Старом Быхове. В особенности их привлекала дочь генерала, девушка редкой красоты. В бытность адъютантом фельдмаршала Сакена Новосильцев познакомился с Черновыми и влюбился в красавицу, которая ответила ему взаимностью. По богатству и положению в свете Новосильцев был завидным женихом для любой девушки, тем более для бедной и незнатной.

Когда Новосильцев стал флигель-адъютантом и уехал в Петербург, дабы состоять в свите императора, юная Чернова и ее матушка поехали следом. В столице молодые люди еще более сблизились, и Новосильцев сделал формальное предложение. Сговор и обручение состоялись в августе 1824 года.

Однако молодой флигель-адъютант забыл, что у него есть мать и дед, аристократы, гордящиеся своим происхождением и положением в обществе.

Когда же он опомнился и написал матери о намерении жениться, то получил безусловный отказ в родительском благословении и строгое приказание немедленно прекратить любые отношения с семейством Черновых. Между тем день свадьбы приближался, и Новосильцев решил отправиться в Москву, чтобы упросить мать дать согласие на его женитьбу. Невесте он обещал возвратиться через три недели. Но прошли и три недели, и три месяца, а он не только не вернулся, но и прекратил переписку. Но вот Черновы узнали, что Новосильцев приезжал в Петербург, однако не только не объявился у невесты, но даже не дал о себе знать. Это убедило их, что он отказался от намерения жениться. Братья Черновы, считая честь сестры задетой, решили потребовать у Новосильцева удовлетворения.

В. Д. Новосильцев. Портрет из фамильного склепа Новосильцевых.

В ноябре Сергей Чернов писал из Старого Быхова брату Константину в Петербург: «Желательно, чтобы Новосильцев был нашим зятем; но ежели сего нельзя, то надо сделать, чтобы он умер холостым, хотя сие прелестное творение заслуживает и лучшей участи». Получив это письмо, Константин послал Новосильцеву вызов в весьма резких выражениях и поехал в Москву навстречу дуэли. Цель поездки была известна великому князю Михаилу Павловичу, а через него Александру I. Позднее Сергей Чернов сообщал брату: «Когда папенька узнал, что Великий Князь, зная, для чего ты едешь в Москву, с позволением Государя сам дозволил сию поездку, то он совершенно успокоился и проливал слезы восхищения».

Мать Новосильцева, прослышав о поездке Чернова и его намерениях, обратилась к посредничеству московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, который пригласил к себе обоих противников. Здесь же, в резиденции генерал-губернатора, состоялось объяснение: Новосильцев объявил, что никогда не оставлял намерения жениться на Черновой, а Константин Чернов извинился, что сомневался в его честности.

Новый срок свадьбы назначили по происшествии шести месяцев, причем Новосильцев заявил, что откладывает ее лишь потому, чтобы не дать повода говорить, будто его принудили жениться угрозами.

Казалось, дело принимает благоприятный оборот. Но вскоре Новосильцев прислал Константину Чернову вызов – до него дошел слух, будто Константин всюду говорит, что именно он принудил Новосильцева жениться. Вновь пришлось вмешаться князю Д. В. Голицину. Противники в очередной раз объяснились, а в Старый Быхов были отправлены успокоительные письма от родителей жениха.

Когда истек срок, назначенный для свадьбы, Константин Чернов потребовал, чтобы Новосильцев сейчас же отправлялся в Старый Быхов. В ответ Новосильцев – в который уж раз! – заверил его в неизменности своего решения, но ехать к невесте по-прежнему не спешил. А вскоре Чернов получил письмо от отца, который извещал, что вынужден под угрозой больших неприятностей послать Новосильцеву формальный отказ в ответ на просьбу руки дочери. Неприятности исходили от фельдмаршала Сакена, который, очевидно по просьбе матери Новосильцева, оказывал давление на Чернова-отца. Таким образом, вера Константина Чернова в обещания Новосильцева окончательно исчезла. Он обратился к Новосильцеву с письмом, а затем встретился с ним. С обеих сторон было сказано немало оскорбительных слов, дуэль стала неизбежна.

Вызов Новосильцеву по просьбе Чернова передал приглашенный в секунданты Кондратий Рылеев, дальний родственник Черновых. Он же принял участие в написании последнего письма Чернова к Новосильцеву.

Отправляясь на поединок, Чернов оставил записку, которую закончил словами: «Хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который… преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пустьпадет и он, в пример жалким гордецам и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души». Генерал Чернов, узнав о предстоящей дуэли, пообещал, что все его семь сыновей станут один за другим и будут стреляться с Новосильцевым, а если все они погибнут, то будет стреляться он, старик.

10 сентября в 6 часов утра за Выборгскою заставой на лужайке у кленов Чернов и Новосильцев выстрелили друг в друга и оба были смертельно ранены. Вот как описывает финал трагедии друг семьи Новосильцевых Н. П. Пражевский, сообщая матери о гибели сына: «10-го числа на рассвете узнал я о месте поединка и поспешно отправился туда с гг. Васильцовским и Лизогубом. Лишь только приблизились мы к месту, то услышали выстрел, а за ним минуты через две и другой. Здесь уже мы бежали на помощь. Слова, произнесенные вашим сыном довольно громко: «Ах, Боже мой! Пособите ему, удостоверьте нас, что он жив». Вслед за сим встретили мы его самого, идущего довольно твердо. Секундант, державший его за руку, сказал нам: «Поддерживайте его, у него пуля в боку». «-Да, – сказал нам незабвенный юноша, улыбаясь, – я ранен и, кажется, не легко»… Владимир Дмитриевич, раненый уже в бок пулей, которая так и осталась, выстрелил, и пуля, попав Чернову в правый бок лба, повергла его на землю полумертвым».

Новосильцева довели до харчевни в сотне метров от места дуэли, уложили на лавку; через несколько минут он умер.

О последних минутах Чернова поведал Е. П. Оболенский: «Я вошел и, признаюсь, совершенно потерялся от сильного чувства, возбужденного видом юноши, так рано обреченного на смерть… Молча я пожал ему руку, сказал ему то, что сердцем выговорилось в этот торжественный час; хотел его обнять, не смел коснуться его, чтобы не потревожить его раны, и ушел в грустном раздумье. За мною вошел А. И. Якубович, один из кавказских героев, раненый пулей в лоб, приехавший в Петербург для излечения от раны, выдержавший операцию трепанирования черепной кости и громко прославленный… Он был членом Общества. По обыкновению, Якубович сказал Чернову речь. Ответ Чернова был скромен в отношении к себе, но он умел сказать Якубовичу то слово, которое коснулось тонкой струны боевого сердца нашего кавказца: он вышел от него со слезами на глазах, и мы молча пожали друг другу руки. Скоро не стало Чернова…»

Вышло так, что похороны Чернова превратились в первую в России политическую манифестацию. На них присутствовали все бывшие в Петербурге члены Тайного общества, знакомые и не знакомые с Черновым. К ним присоединились молодые офицеры, не входившие в Общество. Е. П. Оболенский свидетельствовал: «Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища; все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого».

Один из современников вспоминал: «Когда мы подъехали к кладбищу, высадившие уже седоков кареты долго нам не давали подъехать близко, а когда наконец мы могли выйти, то могила была окружена уже такою большой и плотно сомкнутой толпою, что не было возможности пробиться к ней».

Над свежей могилой Кюхельбекер читал гневные строки:

 
Клянемся честью и Черновым —
Вражда и брань временщикам,
Царей трепещущим рабам,
Тиранам, нас угнесть готовым!
Нет! Не отечества сыны,
Питомцы пришлецов презренных!
Мы чужды их семей надменных:
Они от нас отчуждены.
 

Эти стихи ходили по рукам как прокламация. Однако по прошествии немалого времени следует справедливости ради сказать, что гнев «дворянских демократов» был несколько искусственно взвинчен (какая через сто лет откроется тирания, и уже без всяких царей, они и подозревать не могли), что же касается Новосильцева, то даже если его рассматривать как представителя той стороны (высшего света), то на самом поединке он вел себя вполне благородно, по-рыцарски.

Товарищи Чернова собрали 10 тысяч рублей и купили самое почетное и дорогое место для могилы – возле церкви. Позднее офицеры Семеновского полка поставили здесь памятник.

Новосильцева похоронили в семейной усыпальнице в родовом поместье.

Мать Новосильцева, потрясенная смертью сына, до самой кончины не снимала глубокого траура. Кроме церкви, митрополита Филарета и самых близких родственников, она нигде не бывала и первое время даже не хотела никого видеть. В отчаянии она говорила Филарету: «Я убийца моего сына; помолитесь, владыка, чтобы я скорее умерла».

В 1838 году Новосильцева приобрела харчевню, где умер сын, и построила на ее месте каменную церковь во имя Владимира и при ней богадельню. Сама харчевня была бережно перенесена в окружающий богадельню сад.

Покупка земли и постройки обошлись Новосильцевой в фантастическую по тем временам сумму – почти в миллион рублей.

На месте дуэли в восьми шагах друг от друга – как стояли противники во время поединка – поставлены два круглых гранитных камня. Этот памятник как бы объединил Чернова и Новосильцева, хотя для современников было очевидно: доживи оба до декабря, скорее всего, они оказались бы и здесь по разные стороны рубежа.

Е.В.Новосильцева. Портрет из фамильного склепа Новосильцевых.