Текст книги "Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта."

Автор книги: Александр Етоев

Соавторы: Владимир Ларионов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

«– Зачем стреляешь, товарищ?

– Какой я тебе, апонскому псу, товарищ? Пока я здесь, ни один апонец не взойдет на сию гору. Сия гора принадлежит моему государю, все то – его исконные земли. Коль попробуете подняться, всех убью».

Неукротимый маиор Прашкевича сродни гоголевскому капитану Копейкину, который, без руки без ноги, стал предводителем разбойничьей шайки, когда понял что без душегубства и мордобития с чиновниками разговор сложен. Сродни он и Степану Копенкину, бедному рыцарю революции, с сабелькой, приросшей к руке, и с именем Розы Люксембург, кровью написанным на щите, из великого романа Платонова.

«– Я верный слуга государя. Куда он взглядом укажет, туда иду. Прикажет запытать меня, и это буду терпеть. Прикажет врагов побить, и это сделаю. Как верный слуга государя, не потерплю никаких апонцев!»

В Апонии ж апонец какой: «мал да сморщен, там все такие. Видя кровь, стенают отчаянно. И заплаканные глаза широким рукавом закрывают. И падают на землю без чувств». А таких терпеть разве можно, когда сам государь учил, что «из любой конфузии» следует «сотворить викторию»?

Строгость, неподкупность и неотступное следование принсипам.

Без принсипов нельзя. «Деятель без принсипов при первой сложности впадает в десперацию, сильно теряется, а значит, ему не управлять следует, а трудиться на ином поприще. Рыть каналы, к примеру, или валить лес. И то и другое надобно России».

Так наставлял неукротимого маиора Якова Афанасьева Саплина сам государь Петр, лично поднеся герою шведской баталии чашу крепкого.

И без строгости нельзя. «В России люди без строгости быстро впадают в блаженство лени и порока».

Поэтому, «поддерживая официю», наш неукротимый маиор «еще до Камня повесил на дереве двух солдат, пристрастившихся к выпивке» («в России все годится под виселицу, даже оглобля»). «В Илимске публично засек казака, укравшего фунт пороху из государева припаса». А в доме тобольского губернатора, увидев на стене картину, «на коей спасшиеся русские моряки, стоя на коленях на сыром песке, уныло взирали на то, как горит в море подожженный шведами русский линейный корабль», маиор сабелькой порубил холст в клочья. «Да как могло такое случиться? Да почему горит русский корабль? Где твердые принсипы? Где нечестивый мазила, что придумал такой сюжет? Уж не к шведам ли перекинулся? А главное, видно, что спаслись матрозы на шлюпке. Не бросились, подлецы, на абордаж, не кинулись на гнусного шведа с топорами и крючьями, а к берегу, подлецы, повернули!».

Слышите шаги Командора?

Это чугунный человек Чепесюк!

От самого сочетания звуков, от этих мощно аллитерированных согласных воздух начинает дрожать и трясется земля под его шагами. Это человек-символ – символ неколебимости власти. Без нервов, без суеты и без празднословия он ведет секретную экспедицию к намеченной государем цели. Всю дорогу молчит. Всех себе подчиняет. Еще бы! Если так страшно, когда Чепесюк молчит, как же будет страшнее, когда он что-нибудь скажет?

Первое романное слово чугунного господина Чепесюка – угрюмое слово «смерть».

«А что за тем поворотом? Или за тем? Или вон за этим? Куда дорога бежит?

– К смерти, – вдруг пронзало ледяным холодком.

Это господин Чепесюк, не поднимая головы, даже не глянув на Ивана, глухо, как из бочки, чугунным голосом без всякого выражения замечал:

– К смерти».

«В тайном господине Чепесюке смерть стояла, как вода в озере», поэтому такой и ответ. А спрятаться от смерти лучше всего где? Конечно, в тени.

«Он-то знал, что в тени у смерти наилучшая от нее защита. Она ж думает, раз ты к ней ближе всех, значит, можно с тобою и обождать, ты и так никуда не денешься. И сперва она берет дальних, а таких всегда пруд пруди».

Это из другого писателя – интересно, догадаетесь из кого?

Символ неколебимости власти. «В намертво врезанном в палубу специальном кресле господин Чепесюк дневал и ночевал. Никогда не покидал кресла, кутаясь в черный плащ, пугая казаков черным молчанием, упрямством и невыразимым терпением».

«Господин Чепесюк никогда и никого не замечал. Хоть толпа окружи его, молчал часами, будто вообще не знал никаких человеческих слов. Сутками мог молчать, из повозки неподвижно, как чугунная статуя, взирая на окрестности, будто, правда, видел что-то невидимое. Светлые, по краям уже совсем как инеем подернутые брови сведены, на переносице совсем срослись, глаза как мутное олово, ничего не отражают, а лоб, щеки – все белое, как береста, и густо расписано неровно заросшими сабельными шрамами».

«Помни главное, – говорит думный дьяк Матвеев своему племяннику Ивану Крестинину, посылая его в неизвестное будущее, – пока жив господин Чепесюк, ты, наверное, тоже будешь жив. А один – пропадешь.

– А скажет – убить кого?

– Сразу убей.

– Ты что, дядя?

– Убей! – повторил думный дьяк, сердясь.

– А скажет – построй корабль?

– Сразу начинай строить».

Читайте, читайте «Дьяка»! Алмазов здесь несравнимо больше, чем в пресловутых пещерах Индии из оперы Римского-Корсакова «Садко».

«Город низкий, город плоский, город сырой, всегда недостроенный, на неуютных деревянных набережных пахнет смолой, пенькой, гнилью. Выйдешь рано утром, не хочешь, а вздрогнешь. Бледная Луна выкатилась, высветила каменный столб на неустроенной площади, а на столбу прикован цепью заплесневелый вор, таинственно и бесшумно машет крыльями на низком берегу деревянная мельница, побрехивают собаки, стучат колотушки солдат, обходящих улицы. По плоской Неве, по бледному рассвету, неспешно идут плоские плоты, с плотов тянет дымом, и небо над Невой тоже плоское и сырое...».

Оцените, как сделано!

Еще один славный типус пытается всунуть свое бревно в глаз комментатора. Пытается, потому что трудно ему – «идет коромыслом, где-то поддал уже». Это Тюнька-фантаст, монстр якуцкий статистик. Его император Петр заочно приговорил к петле – за то, что шлет из Сибири научно-фантастические отписки одна мудреней другой.

«Ослов и мулов – ноль. Верблюдов и быков – ноль. Католиков – ноль. Протестантов – ноль. Посеяно ржи – ноль. Собрано ржи – ноль. Посеяно овса – ноль. Собрано овса – ноль. Кожевенных заводов – ноль. Салотопенных заводов – ноль. Медных рудников – ноль. Поденная плата мужская – ноль. Поденная плата женская – ноль. Итого всего – ноль».

«Матвей Репа – пятидесяти лет от роду. Сиверов Лука – тридцати семи лет от роду. Серебряников Иван – сорока семи лет от роду. Сорокина Лушка – тридцати трех лет от роду. Рыжов Степка – семнадцати лет от роду. Шуршунов Петр – сорока семи лет от роду. Селиверстов Иван – тридцати лет от роду. Богомолов Иван – двадцати трех лет от роду... Итого, всей деревне – две тысячи тридцать лет от роду».

Я бы за такие отписки вручил их автору, монстру якуцкому, премию «Бронзовая улитка», да что «Улитка» – «Странник» ему вручил бы за лучшее фантастическое произведение, когда-либо написанное в России.

А император его – в петлю.

Власть к фантастам, впрочем как и к поэтам (см. соответствующий пассаж в комментарии на «Пятый сон Веры Павловны»), относится всегда подозрительно. В лучшем случае – терпит, в худшем... Сами понимаете... Тюнька тому пример...

Не повесили, к счастью, Тюньку, сперва решили повременить, лишние руки в походе на окраину мира всегда сгодятся, а потом умер фантаст, не дожил до петли, не вынес скорбей дорожных, бедняга.

«– Умный был дьяк, – от всего утомленного сердца жалел Иван. – Постоянно подозревал между согласными твердый знак, так и писал – “всегъда”, “взъгляд”, “протъчее”, – а полезный государю был человек. – Всматривался в отсыревшую слипающуюся бумагу. Видел название, написанное собственной рукой, а ниже добавленное рукой Тюньки: «Язык для потерпевших кораблекрушение». – Вот умный был дьяк, какие длинные знал слова. Сам был длинный и слова любил длинные. Жаль, монстра.

– Зачем жалеть? – смиренно отвечал невидимый в тумане Похабин. – Будь Тюнька жив, давно бы, наверное, умер.

– Может, и умер бы. Но всякое записал бы в книгу. Умные рассуждения внес бы в нее, многие новые слова из языка дикующих. У апонца Сана и у куши Татала постоянно узнавал разные слова. Вот записал длинно – язык. И не простой, а для потерпевших. Понял, Похабин? Про нас, наверное, думал».

Теперь внимание! Приближаемся к вещи важной, может быть, самой важной в романе, и в этих семи «Беседах», и в моих отписочках по их поводу, и в жизни любого человека, живущего на этой планете, включая Ларионова и Етоева.

В 1978 году на русском языке вышел перевод книги Кацурогавы Хосю «Краткие вести о скитаниях в северных водах». Это прокомментированная и обработанная японским ученым XVIII века запись рассказов капитана корабля «Синсё-мару» Дайкокуя Кодаю о его плавании, крушении корабля у русских берегов и почти десятилетнем пребывании в России (1783—1792).

«Россия, – читаю в книге в главе XI. – Ее язык – это не просто тарабарская болтовня, мычание или чириканье. В этой главе собрано и классифицировано несколько сотен слов, которые запомнили потерпевшие кораблекрушение. Запись сделана нашими знаками и каждому слову дан в общем соответствующий смыслу перевод. Однако мне приходилось полагаться только на то, что записали и усвоили потерпевшие кораблекрушение, а посему иногда слова неточны, а полнота словаря недостаточна. Но даже знать самую суть его достаточно для того, чтобы иметь общее представление об этом необычном чужом языке».

Среди слов, которые запомнили потерпевшие, встречаются довольно курьезные, например «дзоппаэбёто» (педерастия) (с. 280), но это так, изводы народной речи, хотя без них язык не язык, без них он хворост, а не живое дерево.

Но я не о курьезах, я – о другом.

Уметь понимать людей, учиться этому пониманию, найти общий язык с народами, живущими на земле, и со временем, в котором живешь, – вот что значит на самом деле «Язык для потерпевших кораблекрушение».

Тюнька, монстр якуцкий, фантаст-статистик «...так и объяснял: пусть будет много разных слов. Пусть будут слова куши и коряков, ительменов и нымыланов, кереков и одулов. Пусть книга послужит в будущем на пользу всем людям, где либо потерпевшим кораблекрушение. В той книге, объяснял, для всякого потерпевшего найдутся нужные слова, к какому бы краю его ни прибило. К чюхчам попадешь – поговоришь с чюхчами, к апонцам попадешь – с апонцами. И коряки тебя поймут, и кереки, и камчадалы, и мохнатые курильцы. Даже швед из провинции Сконе, имея ту книгу, мог бы объясниться с любым дикующим, вот какую сильную книгу вел дьяк-фантаст. Знал монстр: если обращаешься к какому человеку на его природном языке, тот человек всем сердцем добреет».

Суть трагедии (а «Секретный дьяк» роман трагический, с какого боку ни подходи) в том, что и неукротимый маиор Саплин, и дьяк Крестинин, и чугунный человек Чепесюк, и монах-убийца, и сам император Петр – все они потерпели кораблекрушение, не найдя нужного языка со временем. Мысль, в общем, житейская, простая как дважды два. Но так уж ведется в жизни, что самые немудреные истины даются нам труднее всего...

Еще о «Секретном дьяке». Вот Гоголь. Хотел писать стихи, не получилось. Получился «Ганс Кюхельгартен». И приходит Гоголю мысль: вот Пушкин, роман в стихах. А сочиню я поэму в прозе. И сочинил «Мертвые души».

Роман Прашкевича о секретном дьяке – поэма в прозе.

Самая настоящая, без дураков, блистательная поэма в прозе.

Имеющий уши да услышит, имеющий зрение да узрит. Цитат не привожу, достаточно тех, что есть. А вышел «Секретный дьяк» из шинели Герарда Миллера, из пузатых «миллеровских сундуков», как по-домашнему называет Прашкевич «Историю Сибири» («Сибирского царства» в издании 1750 г.), которую выходец из Вестфалии подарил России и миру после более чем полувекового копания в залежах архивной руды и хождений по разбойничьим тропам.

Прашкевич работал над своим «Дьяком» около двадцати лет. Материала набралось столько, что хватило бы еще романов на десять. Вышелушивай из остатков ядрышки да нанизывай их на нить сюжета. И, понятно, как человек практичный, а сибиряки они все такие, наш Прашкевич не успокоился на достигнутом – не пропадать же наработанному добру.

После «Дьяка» вышелушилось много чего. «Носорукий», «Тайна полярного князца», «Белый мамонт», «Подкидыш ада», даже в книгах с современным сюжетом, даже в опусах вроде бы фантастических («Демон Сократа», «Шкатулка рыцаря») автор не обходится без отсылок к прошлому сибирской земли, с навязчивостью и шаманским упрямством призывает он духов народов севера и населяет ими свои страницы. Взять хотя бы мощную «Полярную сагу» (написанную вместе с Алексеем Гребенниковым), где бок о бок ходят миф и реальность, так что без полбанки не разберешь, зверь перед тобой келилгу с раскрытой от смеха пастью или землерой-экскаватор? раскачивают гору ламуты, выпив травяного винца, или то трясется вулкан? поднимает голову красный червь или над промерзшей сендухой бьет нефтяной фонтан?

В 1924 году Юрий Тынянов писал: «Литература идет многими путями одновременно – и одновременно завязывает многие узлы. Она не поезд, который приходит на место назначения. Критик же – не начальник станции. Много заказов было сделано русской литературе. Но заказывать ей бесполезно: ей закажут Индию, а она откроет Америку».

Прашкевич открыл Сибирь. Прошел от Урала и до Курил эту новую, мало кем обхоженную страну, вобравшую в себя «все отребье мира» (А. Стругацкий: «Кому как не тебе написать об этом?»), и воздвиг ей свой рукотворный памятник.

Этого ему показалось мало. Он, как профессионал-археолог, роет вглубь, идет к началу начал, к перворечи, к архаической простоте и ясности.

«Люди с домами были.

Два брата к реке пошли...».

«Эббу был.

Первый человек был.

Один был. Много воды. Мало земли...».

Намеренный, едва ли не декларативный уход от выработанной за века традиции, возвращение к архаике, к детям Выдры (говоря языком Хлебникова), матери земного искусства, к космогонии неандертальских племен – шаг рискованный для состоявшегося писателя.

Риск Прашкевича оправдал себя.

По-детски чистые «Сендушные сказки», где жесткость живет без жесточи, придавая равновесие миру, как охота, смерть и любовь, – здесь Прашкевич отсекает все лишнее, оставляя костяк, основу, так когда-то делал Пикассо в серии рисунков с быком.

Тождество поступка и мысли: «Белый мамонт» и «Сендушные сказки».

Теперь о том, что в литературе называется «атмосферой».

В «Носоруком», в «Дьяке», даже в «Князце» ощущаешь буквально кожей присутствие чего-то или кого-то, ведающего судьбой персонажей, определяющего их пути и поступки, тайно надзирающего за ними, но при этом остающегося за кадром. Рентгеном инфернального ужаса просвечены страницы этих романов.

Тундра (сендуха), тайга, пустыня, тысячи безжизненных верст, где не то что выпить винца, о людях-то ни разу не слышали, – а все время чувствуется присутствие некоей страшной силы, для которой человек ничего не значит.

«Все вроде по-прежнему, а все не так, будто какой-то зоркий, не спящий, никогда не уходящий в сторону глаз появился и тайно жадно следит за ним. Не Божий, не вдовы, даже не царский глаз и не думного дьяка, а вот именно – чей-то...».

Читаешь и представляешь мысленно: сейчас рухнет декорация сцены и выйдет ее настоящий хозяин – не медведь, медведь – часть природы, не чюлэни-полут – старичок сказочный, не демоны шаманские, – но выкристаллизуется из морозного воздуха серый господин в штатском и крикнет присмиревшим героям «слово и дело государево».

Обреченность героев «Носорукого», весь этот безумный поход «туда, не знаю куда» «за тем, неизвестно чем», похожий на кафкианский бред, но имеющий жизненную основу, – многажды усиливают эффект и в моем оценочном восприятии меняют «хорошо» на «отлично». Вот она, реальная ситуация: не найти нельзя, потому что – казнь. И найти нельзя, потому что нету! Нету мамонтов на Большой собачьей реке, и во всей сибирской земле их нету. Вымерли, вмерзли в тундру. И все участники похода – колодники, люди вне закона, нули. Ибо только выморочные души и способны завоевать Сибирь. Обреченным тосковать не по чему.

Такую же атмосферу инфернального ужаса, что и в северных романах Прашкевича, замечательно передал Тынянов в «Восковой персоне», повести о смерти Петра. Достоевский в «Преступлении и наказании». Добавляют воздуху густоты монументальные демонические фигуры, мастерски выписанные автором, – чугунный человек Чепесюк в «Дьяке», одноногий «немец» Джон Гоут в «Подкидыше ада».

Самое, по-моему, место задуматься о природе страха.

Есть страх отеческий – когда дети боятся отца родного, а верующие – Отца небесного. Петр Первый – отец отечества. Меньшиков в «Восковой персоне» знает, за что именно его заберут вот-вот, и спит в кресле одетый, чтобы не унизить себя перед слугами государевыми, когда они явятся. Он знает свои грехи, и страх перед Петром – страх отеческий. Это очистительный страх.

И есть страх неолицетворенный, страх размытый, аморфный, нетошний. Этот страх идет из тени, из ниоткуда. Это страх перед однородной массой башмачкиных, подбашмачкиных, прячущихся в тумане с приказом о вашем уничтожении. Идете ли вы по тундре или гоняете чаи в Крестиновке, Москве, Петербурге – этот страх постоянно с вами. Он висит над человеком и гнет его. Он страшнее ножа и пули. Если семя его однажды вошло в тебя, то плоды произведет непременно. Это подлый страх, нехороший.

О языковой роскоши северных романов Прашкевича говорить не буду, их надо видеть, слышать.

Вот, навскидку, бегло, хотя бы из «Носорукого»:

«У него травка разная. Есть, например, трава пушица. А есть бронец красной. Ну, конечно, изгоны, людены жабные. Он знает, кого от чего лечить...».

«Во многих лавках висели лисицы белые и черно-черевые, сукно брюкиш, всякая дешевая бархатель, дорогой турецкий атлабас. И один к другому тянулись ряды хмельников, москательщиков, веретенщиков...».

Любовное перебирание названий чудесных травок, вещей из дедовских сундуков, минералов, ученых терминов, диких и редких слов, выдержек из писцовых книг, синодиков и прочая, прочая в том же роде – это сильная сторона писателя, то, что Шкловский и формалисты называли орнаментальностью.

А вот как хорошо сказано про гусей барнакельских: «Оказывается, есть на свете гуси, которые сами по себе вырастают на обломках сосны, если бросить обломки в морские волны. Сначала нарождающиеся на свет гуси имеют вид простых капелек смолы, затем определяются формой, прикрепляются клювами к плывущему дереву, постепенно обрастая ради безопасности твердой скорлупой. Окруженные такой скорлупой, гуси барнакельские в самом темном волнующемся море чувствуют себя беззаботно. Без роду, без племени, а живут...».

«Подкидыш ада», триба Козловых, наконец-то я подобрался к тебе!

Любого, наверное, человека пишущего посещала в жизни такая страшная мысль: вот ты пишешь, оттачиваешь свой слог, ну а в мире-то ничего не меняется. Бей ты в било или не бей, переделывай в своей прозе мир, а люди остаются теми же, что и вчера. Как были убивцы при Достоевском, так они убивцами и остались при Шолохове, Солженицыне, братьях Стругацких. Зипуны сменили на кожанки, топор поменяли на пистолет, нутро же осталось волчье. Как были рабские души, всегда готовые впрячься в любое подвернувшееся ярмо и не видящие вокруг себя никого, кто живет иначе, так они и остались, поменялись только одежды.

Кого-то утешает такое: по капле, по капле, и количество добра увеличится (как в «Теории прогресса» Прашкевича). Прочитают твою мудрую книгу хотя бы человек сто, значит, на сто душ на земле прибавится хороших людей.

Ну а не прочитавших сколько? Какое число нулей нужно к этой сотне прибавить?

И отчается писатель, задумается, а нужно ли нести драгоценные сокровища духа «уторопленным и суетным современникам» (В. Розанов)? И перейдет на биографии жуликов – березовских, чичваркиных, абрамовичей – или на вампирские сериалы.

Эта проблема вечная и решается зависимо от таланта. Если тебя прёт изнутри и писательство для тебя – всё, то вопросы о нужности и ненужности не подействуют на тебя нисколько. А если они временами и возникают, то это как простуда и грипп. Отлежись, откашляйся, выпей водки, поставь горчичники, – глядишь через недельку и оклемаешься.

Козловы, триба Козловых, – сборный образ вязкой человеческой массы, приземленной в своих помыслах и желаниях, тормозящее, нетворческое начало, символ косности и одномерности в людях. Они частые гости на страницах сочинений Прашкевича, иначе и быть не может. Пока они есть на свете, ни о каком Великом Кольце миров серьезная беседа бессмысленна.

Почему Прашкевич в жупелы назначил Козловых, а не Коровиных, Воробьевых или, скажем, Синицыных, тем самым предав позору ни в чем, в общем-то, не повинную русскую фамилию не из редких? Для того, естественно, чтобы дать отсылку к козлу. Исторически так сложилось, что именно на козла, скромную домашнюю живот ину, героя народных сказок и с детства любимых песенок, навесили все грехи мира, обвинив его черт те в чем, но главное – в сношениях с дьяволом.

В том же «Носоруком» читаем:

«А Лоскут уже загадывал другое:

– Кто прежь Адама сотворен с бородой?

Микуня находчиво кричал:

– Козел!

И сам сильно походил на старенького козла – потрепанного, подслеповатого, выдохшегося. И несло от него – козлом. И смотрел – дико».

Между прочим, в зачаточном состоянии будущая триба Козловых вид имела пусть иронический, но вполне себе перспективный. Даже Солженицына и Оруэлла некоторые из Козловых читали. Но это в середине 80-х, сразу после разгрома «Краббена» и предъявленного автору обвинения в нетипичности образа богодула Серпа Ивановича, бывшего интеллигента в третьем колене. Вот что пишет обвиняемый по этому поводу (см. «Малый бедекер по НФ»):

«Кстати, превосходный сюжет.

История потомственного интеллигента, всегда в первом колене.

Выиграв гражданскую войну, крестьянин Козлов попадает на рабфак, оканчивает факультет красной профессуры, пишет и издает книги по новейшей советской истории, затем посадка в тридцать седьмом – карьера интеллигента в первом поколении заканчивается.

Сын Козлова Васька попадает в детдом, живет трудной рабочей жизнью, благодаря уму выбивается в люди, оканчивает институт, занимается, как отец, историей, пишет и издает интересные книги и садится, как отец, только уже в пятьдесят первом.

Ушлый сынишка Васьки Иван подрастает в деревне у дальнего родственника. Типичная деревенщина, “каво” да “чево”, но попадает в город, оканчивает университет, опять, как его отец и дед, выбивается в интеллигенты, с волнением читает Солженицына и Оруэлла, понятно – в семидесятых посадка.

Поразительно крепкий род. Все в нем интеллигенты, и все в первом колене».

Годы шли, и «превосходный сюжет» переродился из аиста в крокодила.

Автор наверняка не читал стихотворение восьмилетнего Вани Гущина (опубликовано Димой Горчевым в журнале «Барсук» несколько лет назад). Вот оно (орфография и пунктуация авторские):

где живет Ева Ревина?

она живет в Евразии.

А почему? а потому что

Евреи живут в Евразии.

Где живет Вася Козлов?

он живет в Козлово.

О дайте мне дайте, свободу

слова!

Так вот, дали писателю Прашкевичу эту долбаную свободу слова, и из нормальной, перспективной семьи он сделал трибу узколобых неандертальцев.

Насколько я понимаю, в этом новом для нее амплуа символическая триба Козловых впервые появляется у Прашкевича в «Перстне на три желания».

«Перстень» – рассказ пустяшный, этакая не лучшая вариация на сюжет «Царевны-Лягушки». Следователь, приехавший в сибирский поселок Лиственничное по делу об исчезновении местного лесника Козлова, превращается в жабу. То есть это лишь в конце выясняется, что один из собеседников – жаба, поначалу мы об этом не знаем, такой, извините, юмор. Но из этого вроде бы пустячка вырастает целая философия, вырастает «Подкидыш ада» – роман о красоте и юродстве, игровой, блестящий по исполнению и вместе с тем глубокий и драматичный.

И роман, и его название – «Подкидыш ада» – вышли из «Секретного дьяка»: «Поп поганый... Некто монах брат Игнатий, выдающий себя за знающего мир человека, а на деле душегубец, каких не видели, враг народа, оморок бесовский, подкидыш ада!».

История того, как задумывался этот роман, прочерчена пунктирно в повести «Возьми меня в Калькутте» (входит в «Малый бедекер по НФ»).

Только я сейчас не об этом, не о том, откуда и как. И даже не о самом романе, довольно ядовитой пародии на мировую космическую фантастику.

«Какую благую весть ты можешь подать клоаке?» – спрашивает поэта бывшая валютная проститутка в «Пятом сне Веры Павловны».

Старый спор с Достоевским, не утихающий уже второе столетие, о необходимости «вселить в души идеал красоты» и безнадежности такого благодеяния, пока на свете существуют Козловы.

«Красота, может, и спасет мир, но все сугробы пока – в желтой человечьей моче, в мертвом ужасе» («Подкидыш ада»).

Идеалисты на стороне Достоевского:

«К сожалению, прочесть греческую повесть Ильи Петрова (новгородского) я не успел. Я могу судить о ней только косвенно. Догадываюсь: ее герой, каким бы он ни был вначале, непременно должен был спасти свою душу. Если даже он начал свой путь с мелких спекуляций, увидев лазурные бухты Крита, увидев величественные руины Микен, побродив в тенистой Долине бабочек, густо наполненной нежной дымкой веков, он не мог, конечно, не переродиться, и в родную Березовку он, опять же, привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а толстые цветные монографии по истории античного искусства, чтобы долгими летними вечерами на полянке перед деревянным клубом под сытое мычание коров с наслаждением рассказывать оторопевшим землякам об Афродите, Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах и великих крушениях, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на соседнего племенного быка» («Кот на дереве»).

Реалисты рассуждают иначе:

«Пещерный человек! Мы живем с ним бок о бок! Он никогда не умирал. И не думал умирать. Он просто скрывался от нас. Скрывался долгое время. А теперь мы очутились с ним лицом к лицу, и он, скалясь, издевается над нами. Человек ничуть не изменился. Это – злобное, завистливое, коварное, жадное животное! Если отбросить все иллюзии и маски, человек оказывается все таким же трусливым, свирепым, лютым зверем, каким был сто тысяч лет назад. Это не преувеличение. То, что я вам говорю, – чудовищная реальность. Любой археолог скажет вам: у современного человека череп и мозг ничуть не лучше, чем у первобытного. Никакой существенной перемены не произошло, цивилизация, прогресс – это всего лишь самообман. Мы ничего не достигли. Решительно ничего! Все вокруг нас рушится и мы бессильны помешать этому. Цивилизация оказалась жалкой фикцией» (Г. Уэллс. «Игрок в крокет». Цитирую по книге Прашкевича «Герберт Уэллс (заново прочтенный)»).

Или из того же Уэллса, из романа «Необходима осторожность» (цитирую опять-таки по Прашкевичу):

«Наши предки взобрались на деревья в то время, когда им приходилось спасаться от хищных гигантов эпохи рептилий; долгое время они жили исключительно на деревьях, но затем начали более уверенно пользоваться конечностями и спустились на землю, где и выпрямились.

Но мы сильно переоцениваем его (человечества. – А.Е.) сегодняшнюю прямизну».

Сам Прашкевич в разное время отвечает на этот вопрос по-разному. Не потому что он убежденный релятивист, просто художественные задачи в разных произведениях разные, и если в одном романе герой говорит миру «да», то «нет» в устах героя следующего романа всего лишь часть великой гегелевской триады, где синтез – автор, принимающий мир как целое.

Итак, «Подкидыш ада» (плюс прелюдия к нему – «Перстень на три желания»).

Самое ценное во Вселенной – это красота. «Стремление к красоте – фундаментальное свойство природы. Все во Вселенной совершается во имя красоты. Большой Взрыв сорвал аплодисменты у Высшего Существа». Оценить ее, однако, способно лишь существо разумное (самое же разумное – это, понятно, Бог, или Высший Разум, или, как в романе Прашкевича, – Высшее Существо).

Красота ст оит дорого, особенно красота без примесей, в чистом виде, поскольку – большая редкость, а значит, и ходовой товар («Многоклеточные существа с Земли безоговорочно пользуются успехом на звездах»). Поэтому с нашей родной планеты были вывезены целые виды – трилобиты («Ну, истинные красавцы! Не серые, как изображено в учебниках палеонтологии, а пестрые, светлые. Некоторые в полоску, как моряки. Ползали, плавали, зарывались в ил. Глаза фасеточные, на стебельках. Выбросят глаза наружу, а сами сидят в иле. Переживают. Полмира за такого отдашь»), цефалоподы («В звездном скоплении Плеяд цефалопод сейчас держат в искусственных водоемах»), динозавры («А динозавров продали на Поллукс. Планеты огромные, жители огромные. Динозавры при них, как таксы. Престижно гулять с земным динозавром у ноги»), шерстистые носороги и много чего еще («Самый известный контрабандист господин нКва за миллиард лет сплавил с Земли миллионы видов»). Оно и правильно, стихия и время уничтожили бы все это без остатка, а так хоть на звездах можно этим полюбоваться.

«Эх, видел бы ты полный список видов, вывезенных с Земли! Полтора миллиарда! Закачаешься! С некоторых пор мы коллекционируем ваши гипотезы о причинах вымирания того или иного вида. Смешно».

Вот, оказывается, в чем истинная причина обилия белых пятен в истории животного мира нашей планеты. Слямзили все звездные спекулянты, пока Господь Бог раздумывал, где бы прикупить подешевле глину для младенца Адама!

Но Козловы! Их-то, спрашивается, какого беса решили продать на звезды?

Да очень просто. «Особенно ценятся на звездах чистые виды. Но чистых видов в природе становится все меньше и меньше. В дело идут симбионты». То есть вывезли с Земли все, что можно, теперь приходится скрести по сусекам.

Вот и выскребли Козловых, как Колобка.

«Козловых у нас было, как собак, а теперь ни одного. Ни в Лиственничном, ни в области, России, ни даже в Америке. Только на краю села сидит Тихоновна. Приехала из Мариинска, а родственники исчезли. Сидит, жалуется на власть: вот, дескать, до чего довели Козловых. Спрашиваю, а вы, гражданка, почему не исчезли? А я, отвечает, не Козлова. Я Пестель. Такая фамилия. Муж Козлов даже родственницей меня не признавал по пьяни».

Сразу возникает вопрос: «Но Козловы-то из разумных! Не могли вы продать разумных. Как я понял, разумными торговать строго запрещено».

Так ведь на то они и звездные спекулянты, чтобы плевать на судей и на законы.

«Да вы послушайте! Поехал Козлов нарубить жердей. В лесу распряг кобыленку, привязал к деревцу. А весна, щепка на щепку лезет. И эти двое! Рогатые. В глазах – кровь, огонь. Будь Козлов разумным, догадался бы, что такая красота давно уже выставлена в очередной лот. А он рубит жерди, радуется. Потом слышит крик! Прислушался, кричит собственная кобыленка. Ну, выскочил. А на поляне сохатые толпятся, пытаются оприходовать казенную кобыленку. Это ж нестерпимо для Козлова, он за свою кобыленку отвечал, как за женщину. Вот и пошел махаться топором, щерить зубы. Сохатые ему самому чуть пистон не поставили. Дали Козлову год условно, как бы за браконьерство. А высветка мировая уже накрыла всех на полянке – и кобыленку, и сохатых, и Козлова. Пошли по купчей как симбионты. Подсказали Высшему Существу, что речь идет о коллективном спаривании. Так и пошли одним номиналом: сохатые, кобыленка, Козлов. Теперь остались на Земле всякие Свиньины, Щегловы, Птицыны, но Козловых нет. Ни одного».