355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сосновский » Лики любви. Очерки истории половой морали » Текст книги (страница 12)
Лики любви. Очерки истории половой морали
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 19:32

Текст книги "Лики любви. Очерки истории половой морали"


Автор книги: Александр Сосновский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Потрясение от революции было велико, моральные устои расшатались и, казалось, должны были вот-вот рухнуть. Общество предавалось необузданному веселью, победители и побежденные кутили напропалую. В садах и ресторанах гремела музыка, рекой лилось шампанское. Давно позабыты изысканные салонные менуэты, совсем скоро раздались первые звуки вальса и остановить его кружение было невозможно. Дамы прижимались к партнерам и взлетали в воздух, смело взметая юбки. Век галантных приключений безвозвратно уходил в прошлое. Оправившись после истерической реакции, третье сословие вступило в свои права. Над Европой сгущалась тень буржуазной морали...

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей! Ветропросвист экспрессов!

Крылолет буэров! Кто-то здесь зацелован!

Там кого-то побили! Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

И. Северянин


Глава 7. Электрошок

Э л е ктрошок

Век пара. Дуализм чувственных и духовных начал. Викторианство. Брак и любовь. Разводы. Внебрачные дети. Семья буржуа. Парижская богема. Развлечения. Полусвет. «Врожденная проститутка» Ч. Ломброзо. Моральная статистика. Бизнес на проституции. Кадры проституции. Малолетние жертвы. Гомосексуализм. Развращение детей. «Gode-miche» («наслаждайся мной»). Насилие и жестокость. Мазохизм. Брачные объявления. Альтернативы официальному браку. Женщины в борьбе за свои права. Сексуальные реформаторы. Поиски выхода.

От паровой машины к декадансу

Конец XVIII столетия ознаменовался событием, сыгравшим революционную роль в переходе к капиталистическому хозяйствованию: англичанин Джеймс Уатт в 1774—1784 гг. создал универсальный тепловой двигатель – паровую машину, которая радикально изменила характер производства. XIX в. стал веком электричества, изобретений и открытий, составивших основу дальнейшей экономической мощи. Научные достижения вызвали бурный рост фабрик и заводов, отразились на всем образе жизни. Новые производства требовали множества рабочих рук, охотно эксплуатировали сравнительно дешевый женский труд. В 1768 г. в Англии была построена первая хлопчатобумажная фабрика, а к 1788 г. в Англии и Шотландии их было уже 142. Только в прядильных цехах рядом с 26 000 мужчин там работало 31 000 женщин, причем в ткацких, набивных и других отделениях фабрик их трудилось почти вдвое больше. В Германии в 1882 г. 24,02% всего женского населения было занято на производстве, в 1895 г. – 24,96%, в 1907 г. – 30,37%. Дешевизна женской рабочей силы, лучшая психологическая приспособляемость к условиям монотонного изнурительного труда, социальная незащищенность женщин способствовали стабильному спросу. Число женщин, работающих у станка, из года в год росло, а в некоторые критические периоды, например во время первой мировой войны, резко возрастало, существенно изменяя соотношение полов на рынке. Разумеется, профессиональная занятость женщины сказывалась на характере межполового общения и самом институте брака. Последствия были весьма противоречивы: с одной стороны, материальная самостоятельность, значительно большая независимость и свобода поведения, а с другой – дезорганизация семейного уклада. Женщина-пролетарка вынуждена была оставить воспитание детей на произвол судьбы, ее времени и сил не хватало на создание домашнего очага, заботу о муже и быте. Работа на производстве и выполнение традиционных функций жены вступили в обостренный конфликт. Отсюда возникло много серьезных социальных проблем: рост разводов, уменьшение деторождаемости, внебрачные связи, увеличение заболеваемости.

В этом контексте особенно проявился вечный дуализм чувственных и духовных начал человека. Отчаянные попытки преодолеть собственную плоть, освободиться от унизительного диктата пола предпринимались неоднократно. Сладострастье, «бес чувственности» болезненно и неотрывно владели умами выдающихся личностей XIX в. «Я знаю, – отмечал великий писатель и философ Л. Толстой, – как оно заменяет собой, уничтожает на время все, чем живут сердце и разум». Нравственная проповедь толстовства «Только с женщиной может мужчина потерять целомудрие, только с ней может он сохранить его» фактически подтверждала признание недостижимости идеала. О. Вейнингер в работе «Пол и характер» с маниакальной яростью обрушивается на общепринятую мораль, объявляет оплодотворение и деторождение гнусностью, утверждает, что «совокупление противоречит во всяком случае идее человечества». «В области опыта нет ни мужчины, ни женщины... – продолжает он. – Преодоление – вот к чему следует стремиться. Так как всякая женственность есть безнравственность, то женщина должна перестать быть женщиной и сделаться мужчиной». Советскому читателю идеи О. Вейнингера практически неизвестны, а некогда они владели умонастроениями целых поколений31. Недаром его современник, шведский драматург Август Стриндберг, считал, что в книге О. Вейнингера «разрешен самый трудный из всех вопросов».

Пока мыслители тщетно ломали копья, обыватели выработали удобную «карманную» мораль, которая называлась по имени Виктории – последней королевы Ганноверской династии, правившей в Англии с 1837 по 1901 г. Викторианство стало символом самодовольного, чопорного ханжества, почти на целое столетие определившего моральный облик буржуа. Ограниченный, мещанский взгляд на половую любовь превратился в официальную доктрину. Наиболее ярко он воплотился в так называемом кодексе двойной морали – негласно узаконенных правилах сексуального поведения для мужчин и женщин. Общество, безусловно, осуждало любые чувственные проявления, не связанные с деторождением. Вместе с тем оно сквозь пальцы смотрело на многочисленные нарушения морали мужчиной, жестоко карая за те же самые проступки женщин. Если мужчине прощались супружеские измены и связи на стороне, то женщина не имела права потерять голову даже от ласк собственного мужа. Установка викторианства «Ladies don't move» («благородные дамы не шевелятся») предписывала жене отдаваться пассивно, сохраняя полную заторможенность и симулируя отсутствие оргазма. Духом викторианства была проникнута вся общественная жизнь того времени, сохранившая для потомков немало забавных курьезов. Неприличным считалось, например, упоминать в светской беседе отдельные части тела: невинное замечание типа «я ушиб колено» звучало в гостиной как верх непристойности. Посещая врача, дама показывала, где у нее болит, не на собственном теле, а на специальном манекене. В читальнях книги для мужчин и женщин размещались на разных полках. Примеры такого рода часто встречались и до и после викторианства. Когда в 1924 г. в Японии была выставлена скульптура О. Родена «Поцелуй», то зрители могли ею любоваться лишь поодиночке, заходя на несколько минут в отгороженный бамбуковым занавесом уголок экспозиции. Двойная мораль, конечно, не была откровением одной только викторианской эпохи, но именно в этот период она переживала свой расцвет.

Еще памятны были времена, когда по улицам шотландских деревушек ходил человек и провозглашал: «Не угодно ли повенчаться?» точно так, как зазывают публику в балаган. Но и при свете электричества отношения супругов продолжали отбрасывать самые невероятные тени: в одном из английских журналов от 20 декабря 1884 г. сообщается более чем о двадцати случаях заключения брака «по покупке» жены. Поиздержавшиеся мужья или отцы несчастных женщин продавали их по цене одного пенни и угощения обедом до 25 гиней и полупинты пива. Проданная таким образом невеста становилась затем законной супругой, если покупатель совершал обряд церковного венчания. Брак сплошь и рядом устраивался как коммерческая сделка. Прочность, длительность и эффективность этой сделки не могли зависеть от таких ненадежных факторов, как личные склонности, симпатии, антипатии и т. п. Серьезное дело требовало основательного фундамента в виде соблюдения пожизненного единобрачия. При таком подходе понятия «любовь» и «брак» просто-напросто противоречили друг другу. Д. Байрон в «Дон-Жуане» проницательно указывает:

Вот грустный факт, что служит верным знаком Порочности и слабости людей: Не в состояньи страсть ужиться с браком, Хоть он идти бы должен рядом с ней; Безнравственность весь мир одела мраком; Любовь, как только с нею Гименей, Теряет вкус, лишаясь аромата: Так кислый уксус был вином когда-то!

Не было более верного средства покончить с любовью, чем превратить ее в обязанность. Поэтому в либеральных и демократических кругах зрела все большая оппозиция узаконенному семейному рабству, разворачивалась ожесточенная полемика вокруг проблемы развода. Еще во времена Великой французской революции развод был провозглашен неотъемлемым правом личности. Однако император Наполеон придерживался иных взглядов, что и нашло отражение в его знаменитом кодексе. В странах с сильными клерикальными традициями развод долгое время отвергался вообще. Законодательство Англии и Бельгии формально допускало развод, но столь усложняло процедуру, что практически делало его неосуществимым. В Германии для расторжения брака требовалось установление в суде факта прелюбодеяния одного из супругов. Юриспруденция исходила из принципа: «В брачном праве должна защищаться не индивидуальная свобода, а сам институт брака – независимое от воли супругов нравственное и правовое установление». В ответ все громче звучали голоса протеста. В Париже образовался «Комитет реформы брака», в который входили такие популярные личности, как автор знаменитой «Синей птицы» Морис Метерлинк, литератор Октав Мирбо и др. Реформаторы добивались равных прав и обязанностей супругов, упрощения процедуры развода, признания приоритета индивидуальной свободы над принуждением, «ибо свобода всего лучше гарантирует постоянство любви». Усилия либералов находили поддержку в мелкобуржуазной среде и постепенно вознаграждались: кривая разводов неуклонно росла. За период с 1900 по 1924 г. количество разводов в странах Европы увеличилось на 160%. При этом статистика, естественно, не могла учесть все распавшиеся браки – по обоюдному уговору или по причине «безвестной» отлучки кого-либо из супругов.

Не менее удручающе обстояло дело с внебрачными рождениями. В период 1896—1905 гг. они составили в среднем от общего числа населения около 5—10%. Война еще более усугубила ситуацию и сказалась на заметном увеличении этих показателей. Рост числа внебрачных детей имел серьезные последствия: будучи наиболее уязвимыми и незащищенными в социальном плане, незаконнорожденные граждане чаще всего пополняли собой армию люмпенов, безработных, потенциальных преступников. В декабре 1905 г. в Париже была арестована шайка малолетних воришек, орудовавшая на улицах и в магазинах. Ими командовала 13-летняя Элиза Кайль, по прозвищу «прекрасная Альета». Очаровательное маленькое создание в длинном платье и громадной шляпе самого модного покроя с беспримерным самодовольством поведало в полиции, что «все славные ребята – ее любовники, а она сама – счастливейшая из женщин».

Судьба тех, кто родился «с серебряной ложкой во рту», – детей обеспеченных буржуа разительно отличалась от судьбы беспризорных «гаврошей». Трибун II Интернационала Жюль Гед, находясь в тюрьме, писал: «Все чаще и чаще обычные функции семьи выполняются за деньги. Наемные няньки и кормилицы баюкают ребенка, одевают, умывают, водят его гулять. Наемный гувернер сопровождает маленького господина повсюду, а преподаватели учат всему, чего чаще всего не знают ни мамаша, ни даже папаша. Буржуазия лишь сохраняет видимость семьи, которая на самом деле уже превратилась в денежную кассу». Но обладателям толстых кошельков было важно не только сохранить свои капиталы, но и приумножить их. Удачная женитьба вполне могла поправить дело. Брачный рынок щепетильностью не отличался: отпрыски разорившихся аристократов с радостью шли в зятья к фабрикантам мясных консервов, а вчерашние гимназистки «вылавливали» скрюченных подагрой миллионеров. Отставные генералы, поступившись прирожденным антисемитизмом, сватали сыновей за дочек еврейских банкиров. Сам Бисмарк по-солдафонски добродушно рекомендовал браки «между христианскими жеребцами и еврейскими кобылами».

На этом фоне образ жизни художественной интеллигенции являлся вопиющим вызовом официальной морали. С конца тридцатых годов XIX в. парижский район Монмартр стал превращаться в прибежище художников, студентов, восторженных романтиков, которые селились со своими очаровательными подружками в нетопленых мансардах и на пыльных чердаках. Отношения молодых людей отличались большой непринужденностью, но вместе с тем не походили на мимолетные связи. Беспечные натурщицы, швеи, модистки, которых парижане называли гризетками, хранили относительную верность своим избранникам. Они не рассчитывали на материальное вознаграждение, а, наоборот, своим личным трудом старались облегчить полуголодное существование романтического союза. Любовную идиллию Монпарнаса и Латинского квартала описывал еще Луи Мерсье в «Картинах Парижа», а ее классическое изображение дал Анри Мюрже в «Сценах из жизни богемы» (1851), которые послужили основой знаменитой оперы Д. Пуччини.

Однако суровая действительность «Нового Вавилона», как называли столицу Франции, мало подходила для безоблачных" идиллий. Гонимые нуждой вольные художники постепенно перебирались на другой берег Сены, на холм Монпарнас. В канун войны Монпарнас еще оставался довольно убогим захолустьем. Один из писателей утверждал, что в тогдашних ночлежках бедняки спали стоя, держась за веревку, чтобы не упасть, а на заре хозяин заведения будил всех сразу, отвязывая опору. Центром притяжения интернациональной богемы стали четыре кафе, расположенных поблизости пересечения бульваров Монпарнас и Распай: «Кафе дю Дом», «Куполь», «Ротонда» и «Клозери де Лила». Сюда приходили Пикассо, Ривера, Модильяни, Леже, Аполлинер и многие другие, тогда еще непризнанные гении, которые впоследствии составили славу мирового искусства. Именно здесь вызревали ростки бунтарской половой морали.

Параллельно существовал и другой, буржуазный Париж, отражающийся в витринах казино, кафешантанов и дорогих магазинов. Этот город сбивался с ног в поисках удовольствий, он искал их на Елисейских полях и Больших бульварах, в изысканных салонах мадам де Ноай и мадам Мульфельд, ломился на русский балет Дягилева, срывал Гран-при на ипподромах, прогуливался в шикарных экипажах по Булонскому лесу. Возбужденная публика ежевечерне заполняла танцевальные залы Табарин и Булье. Кафешантаны сотрясались от звуков канкана, декольтированные актрисы представляли «живые картины», усатые красавцы-борцы сводили с ума экзальтированных дам, стрекотали первые киноаппараты братьев Люмьер.

Туманный Альбион тоже старался не ударить в грязь лицом: сады «Аполло», «Уоксхолл», «Пантеон» прославились как центры развлечений. Балы начинались после полуночи и продолжались до 4—5 утра. Леди и джентльмены являлись на них в вечерних туалетах, предварительно просмотрев программу в варьете или отужинав в фешенебельном ресторане. Любое приключение не могло обойтись без легкого флирта, участия обольстительной доступной женщины. Оперные примадонны, звезды кордебалета, аристократки сомнительного происхождения образовывали особый, замкнутый мир продажных кокоток, который с легкой руки А. Дюма-сына назывался «демимонд» («полусвет»). Все дамы полусвета находились на содержании у богатых покровителей, бесконечно интриговали друг против друга, могли иногда для разнообразия искренне влюбиться и обожали оказываться в центре внимания падкой на сенсацию публики. Золотом или собственным телом они расплачивались с влиятельными журналистами, которые создавали им рекламу в столбцах светской хроники. По существу, полусвет и примыкавшие к нему международные авантюристки, разъезжавшие по Европе с большой помпой, представляли собой верхний, элитный слой заурядного «рынка любви».

Уничтожить проституцию оказалось не под силу и в век электричества. Итальянский психиатр и криминалист Ч. Ломброзо (1835—1909) выдвинул гипотезу «врожденной проститутки», согласно которой продажные женщины, так же, как и преступники, обладают особыми антропологическими стигматами, передающимися по наследству и определяющими их судьбу. Разделявший эти взгляды русский венеролог В. Тарновский утверждал: «Уничтожьте пролетариат, распустите армию, сделайте образование доступным в более короткий срок, дайте вступить в брак всем желающим, гарантируйте им спокойствие в семейной жизни и тогда... и тогда все-таки будет существовать проституция». При всей спорности исходных посылок опровергнуть эти утверждения не удалось до сих пор. Вождь немецкой социал-демократии А. Бебель (1840—1913) признавал: «Таким образом, для буржуазного общества проституция становится таким же необходимым инструментом, как и полиция, постоянное войско, церковь, предпринимательство».

Надежную статистику о размахе проституции в Европе привести просто невозможно. Цифры, фигурирующие в различного рода отчетах и исследованиях середины XIX – начала XX в., сильно отличаются и противоречат друг другу. Отчасти это объясняется объективными причинами: латентным, скрытым, характером проституции, сезонностью ее проявлений, текучестью «кадрового» состава. С другой стороны, исследователи, как правило, применяли несовершенные или несопоставимые методики подсчета. По различным оценкам, число проституток в Париже последней четверти XIX в. колебалось от 14 до 120 тысяч. В 1896 г. в Берлине, по утверждению П. Дюфура, их было 50 тысяч. Официальные источники указывают, что в Кельне предвоенных лет было 7 тысяч проституток, в Мюнхене – 8 тысяч. Вместе с тем такой солидный специалист, как А.

Молль, определял общее количество проституток в Германии в 1,5 млн. женщин. Викторианская Англия лицемерно отказывалась признать существование проституции. Однако тот же П. Дюфур насчитал в Лондоне «3335 тайных публичных домов, питейных заведений, павильонов и тому подобных притонов. В Ливерпуле насчитывалось в 1856 г. 770 публичных домов, в Манчестере – 263, в Эдинбурге – 203, в Глазго – 204». Вена, Варшава и Петербург32 ничем не уступали другим центрам. При всей противоречивости имеющихся данных общий вывод не вызывает сомнений: проституция при капитализме приобрела массовый организованный характер.

Предприимчивые дельцы вкладывали в проституцию средства точно так же, как в любые другие выгодные предприятия. Посреднические конторы повсюду выискивали новые кадры, устраивали девушек в качестве прислуги в подозрительные заведения, уговаривали или заставляли поехать за границу. Особенно много женщин было вывезено из Венгрии, Польши, Румынии, Галиции в Аргентину, Бразилию, на Ближний Восток. Нелегальная деятельность этих контор была хорошо известна полиции, но, получая огромные взятки, она и не собиралась «резать курицу, несущую золотые яйца». Перед войной Буэнос-Айрес превратился в крупнейший международный центр торговли живым товаром. Затраты никого не смущали, ибо с лихвой окупались; открытие комфортабельного борделя в Будапеште обошлось более чем в полмиллиона, а одно из заведений Берлина имело основной капитал в миллион марок и выплачивало вкладчикам по 20% дивидендов. Заведения процветали, от посетителей не было отбоя. С них, кроме установленной цены за «услуги», взимали плату за вход, спиртные напитки, чаевые персоналу. В Париже вход в более или менее приличное заведение стоил 20 франков плюс столько же за непременную бутылку вина. Профессор А. Флекснер, в течение ряда лет обследовавший по поручению американского Бюро социальной гигиены ситуацию в Европе, приводит данные одного из своих источников: «Ежегодные расходы по проституции в Германии достигают 300—500 миллионов марок. Этой цифре можно противопоставить бюджет прусского правительства на всю его воспитательную систему: на нужды университетов, школ первой и второй ступени, всех технических и ремесленных институтов истрачено было в 1909 году немного меньше 200 миллионов марок».

Обитательницы большинства публичных домов находились чуть ли не в рабской зависимости от своих хозяев. Пропуская через себя до 50 клиентов в сутки, они тем не менее едва сводили концы с концами. Даже туалеты, которые они носили, не являлись их собственностью, а львиная доля заработка уходила на компенсацию проживания, питания и оплату элементарных потребностей. Режим таких заведений обыкновенно был весьма суров. Стены и массивные двери обивались войлоком, чтобы не были слышны звуки разыгрывавшихся оргий и крики страдающих жертв. Для привлечения клиентуры хозяева стремились регулярно обновлять состав33, привлекали не только экзотических негритянок, но и настоящих монстров с физическими и психическими аномалиями, нимфоманок, подростков и детей.

Малолетние пользовались особенным спросом, цены на них были так велики, что соблазненные материальной выгодой родители иногда сами торговали невинностью собственных детей. В других случаях сводники и содержатели прибегали к подкупу прислуги. В начале века в Бордо состоялся скандальный процесс: домашняя прислуга доктора Дельмона каждый вечер подпаивала хозяев снотворным и впускала растлителей в спальню к их детям – 12-летней девочке и 9-летнему мальчику. По свидетельству А. Бебеля, в 1890 г. в Будапеште была раскрыта компания состоятельных господ, сделавшая своими жертвами несколько тысяч девочек в возрасте от 12 до 15 лет. Детская проституция приобрела значительные масштабы. Юные парижские продавщицы цветов, «испорченные создания» подсаживались в наемные экипажи и на ходу выполняли прихоти седоков. В Лондоне не достигшие совершеннолетия девушки похищались и подвергались насилию массами. Злоупотребления такого рода были обнародованы на страницах «Пэлл-Мэлл газет»: девочки заманивались щедрыми посулами в глухие кварталы, запугивались, избивались, а затем передавались в тайные притоны. Когда невинных жертв не хватало, в ход пускалась откровенная спекуляция так называемыми заштопанными девственницами, т. е. девицами, у которых целостность гимена восстанавливали оперативным путем. Другую разновидность составляли «вечные девственницы», которые допускали все, кроме единственного освященного римско-католической церковью способа отношений.

Естественные отношения между полами переживали кризис. Еще во времена Второй империи (период правления Наполеона III, с 1852 по 1870 г.) в Париже существовал клуб гомосексуалистов «Алле де Вэвэ», членами которого являлись финансисты, сенаторы, аристократы и военные. Их «интимными друзьями» были драгуны – нижние чины полка имени императрицы Евгении и Гвардейской сотни императора, которые получали за свои услуги вознаграждения и богатые подарки. Следствие по делу «Алле де Вэвэ» быстро прекратили, ибо «процесс этот, кроме позора, ничего бы не принес и никого бы не исправил». Немалой притягательной силой для гомосексуалистов оставался Берлин: предполагалось, что в нем проживает не менее 30 000 лиц отклоняющегося поведения, существует около 40 гомосексуальных домов свиданий, от тысячи до двух тысяч мужчин занимаются гомосексуальной проституцией. А. Флекснер отмечал: «Я считаю Берлин главным центром этой формы проституции. На некоторых главных улицах имеются «бары», которые могут быть посещаемы исключительно женщинами и, наоборот, такие, в которые женщинам доступ запрещен; от времени до времени устраиваются большие гомосексуальные балы, посещаемые только лицами одного пола. Я видел такой бал, на котором присутствовало около 150 пар, исключительно мужчин». Гомосексуальные балы по форме ничем не отличались от общепринятых: отражаясь в многочисленных зеркалах, толпа разряженной публики выделывала замысловатые па и прохлаждалась в буфете напитками. Разница была небольшой, но принципиальной: партнершами выступали дюжие мужики и зеленые юнцы, переодетые в женское платье...

Век электричества вписал в историю однополой любви несколько ярких и драматических страниц. К таким именам гомосексуалистов прошлого, как Микеланджело, Шекспир, Бенвенуто Челлини, Байрон, Шелли прибавились новые и не менее громкие: Оскар Уайльд, П. И. Чайковский, Август Стриндберг, Уолт Уитмен, Марсель Пруст, Андре Жид, Жан Кокто, Сергей Дягилев, Михаил Кузмин... Палитра переживаний этих творчески высокоодаренных людей была сложна и противоречива. В них причудливо сочетались элементы мизогинии, стремления к одухотворенности, освобождения тела из-под власти инстинкта размножения и неодолимых влечений. Каждый по-своему старался приспособиться к окружающей действительности. Одни пытались подавить и скрыть свои страсти, другие – более или менее откровенно шли у них на поводу, для третьих – осознание собственной отверженности тяжким бременем ложилось и на судьбу, и на творчество. Психофизиологические отличия также были существенны. Наряду с классическими гомосексуалистами среди них встречались так называемые урнинги, отношения между которыми предполагали в первую очередь высокую степень духовной близости, а в сексуальном плане ограничивались взаимными манипуляциями с половыми органами. Отмечались случаи искренней влюбленности, сопровождавшиеся всем традиционным ритуалом ухаживания и даже завершавшиеся нелегальным «бракосочетанием». Но такие идиллии были сравнительно редки. В условиях жесткого общественного контроля гомосексуальные связи постоянно находились под угрозой разоблачения, неизбежно омрачались шантажом и вымогательством, приводили к крушению репутации и глубокому внутреннему кризису.

Индивидуальное своеобразие проявлений гомосексуальности находит выражение в конкретных исторических примерах. Оскар Уайльд, сын хирурга сэра Уильяма Уайльда, родился в Дублине в 1854 г. Там он окончил училище Святой Троицы, получил золотую медаль за успехи в занятиях греческим языком. Затем с отличием окончил колледж Святой Магдалены в Оксфорде, в 1878 г. получил ученую степень и в дальнейшем посвятил себя литературной деятельности. Признание и популярность пришли к Уайльду рано. Им написан философский роман «Портрет Дориана Грея», несколько блестящих комедий («Веер леди Уиндермир», «Идеальный муж», «Как важно быть серьезным»), драма «Саломея», в которой должна была играть сама Сара Бернар. В 1884 г. Уайльд обвенчался с мисс Ллойд, имел от этого брака двух сыновей. Воинствующий эстет и эпикуреец, редкостный остроумец, чьи ядовитые реплики с восторгом повторялись публикой, Уайльд едва ли не демонстративно чуждался общепринятой морали. Его вызывающий образ жизни – многочисленные похождения, неверность жене, близость к компании некоего Альфреда Тейлора, подозревавшегося в содержании тайного дома свиданий гомосексуалистов, – немало шокировал чопорных лондонцев. Уайльд поддерживал дружеские отношения с молодым лордом Альфредом Дугласом, сыном маркиза Куинсберри. Маркиз, справедливо полагая, что эта дружба кладет пятно на репутацию сына, жаждал скандала, публичного разоблачения дерзкого совратителя. Не слишком выбирая средства, он написал самые грубые и недвусмысленные оскорбления на визитной карточке и передал ее Уайльду через швейцара привилегированного клуба «Альбомарль». Тайное стало явным: все то, о чем ранее лишь шушукались по темным уголкам, всплыло наружу. Защищая свое имя и положение в обществе, писатель вынужден был обратиться в суд, обвинив маркиза в клевете.

Этот шаг оказался для Уайльда роковым. Судебное разбирательство вылилось в перетряхивание грязного белья и обратилось против него самого. По существу, процесс распался на две части. Первая – «Уайльд против маркиза Куинсберри» (3—5 апреля 1895 г.) и вторая – «Маркиз Куинсберри против Уайльда и Тейлора» (6 апреля – 26 мая 1895 г.). Возбуждая дело о клевете, писатель слишком передоверился эмоциям и не внял голосу рассудка. Его отношения с Альфредом Дугласом, которому в ту пору было около 24 лет, отличались неуравновешенностью и напряженностью. На протяжении всего их знакомства, состоявшегося в 1891 г., Уайльд не раз испытывал на себе истерические выходки молодого друга и во всем потакал ему. Альфред откровенно ненавидел собственного отца, письменно грозил ему тюрьмой и расправой за вмешательство в личную жизнь, всячески подстрекал Уайльда к решительным действиям. С другой стороны, Уайльд надеялся на негласную поддержку и покровительство некоего высокопоставленного лица, которое тоже фигурировало в деле, но так и не было названо. Расчеты эти не оправдались. Судья Керзон хорошо подготовился к процессу, собрал множество неопровержимых улик. В ходе перекрестного допроса обнаруживались все более компрометирующие подробности странного интереса Уайльда к 16—20-летним мальчишкам, которым он делал дорогие подарки, снимал комнаты, возил за свой счет в Париж... Уайльд защищался виртуозно и не раз ставил своих судей в тупик парадоксальными рассуждениями о любви, красоте и зле*. Однако давление оказалось столь сильным, что он постепенно исчерпал все ресурсы красноречия. Тяжелым ударом явилось известие, что таинственное высокопоставленное лицо спешно покинуло Англию и отправилось путешествовать. Вместо обвинений мар

* В судебном отчете то и дело попадаются ремарки о поведении публики: «Смех», «Аплодисменты».

кизу Куинсберри судья все чаще выдвигал аргументы против Уайльда. Раскрылась пикантная история 1893 г., когда писатель еле выкрутился из щекотливого положения. Взбалмошный Альфред Дуглас подарил как-то платье со своего плеча одному из подростков, отиравшихся вокруг Тейлора. Все бы ничего, но в кармане пиджака обнаружилось подозрительное письмо, адресованное Уайльдом Дугласу. Завладевший письмом парень очень нуждался в деньгах, поэтому он пренебрег хорошими манерами и принялся шантажировать писателя. Хотя записка и не содержала прямых доказательств, Уайльд вынужден был признать, что в свое время выкупил ее за 15 фунтов стерлингов «как собственный автограф». Процесс двигался к трагикомической развязке. Встревоженный адвокат писателя выразил удовлетворение ходом расследования и потребовал прекратить дело. Суд не возражал, однако тут же выдвинул обвинения против бывшего истца. Вечером пятого апреля 1895 г. Уайльда арестовывают. Он был признан безусловно виновным и получил максимальное наказание – два года заключения. Недавний кумир публики отбыл свой срок «от звонка до звонка» в тюрьме ее величества Рэдинг в Беркшире...

Другая драматическая история произошла в России. К сожалению, запутанные обстоятельства смерти П. И. Чайковского гораздо лучше известны за рубежом, чем на его родине. Доморощенные блюстители нравственности тщательно ограждали тайну великого композитора. Однако нет никаких сомнений, что психосексуальные особенности личности никак не могут уронить достоинства человека, а тем более влиять на оценку его вклада в сокровищницу мировой культуры. Согласно официальной версии П. И. Чайковский скончался от холеры в 1893 г. Отпевание состоялось в Казанском соборе Петербурга, огромная толпа сопровождала гроб до Александро-Невской лавры, где он был погребен с необыкновенными почестями. Выражения скорби и признательности были огромны, такого всенародного прощания удостоился ранее лишь Ф. М. Достоевский. Немногие знали горькую правду: Петр Ильич покончил с собой по приговору суда чести выпускников юридического училища, к числу которых он принадлежал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю