Текст книги "Кремлевский опекун"

Автор книги: Александр Смоленский

Соавторы: Эдуард Краснянский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Полагаю, нам стоить продолжить разговор в другом месте, – предложил он тоном, не терпящим возражений. – Пусть господин Орлофф отдохнет, а то даже я устал ждать за дверью, пока вы тут разговаривали.

В другой ситуации Пьер наверняка бы осадил адвоката, позволившего себе подобного рода реплику. Но сейчас сдержался, так как по сути Розинский был прав.

Их уход Андре напутствовал легким, но властным кивком, который приличествует людям его масштаба и, как оказалось, состояния. На попытку Пьера наклониться к его щеке, чтобы попрощаться, Андре с трудом приподнял руку, как бы говоря другу «стоп».

Пьер понимающе улыбнулся и в ответ поднял вверх большой палец правой руки. Держись, дружище!

Бывший французский разведчик и израильский адвокат быстро спустились с восемнадцатого этажа «смертников» онкологического центра и сели в машину Розинского. Лимузин, на котором Тьерри приехал сюда из аэропорта, так и остался стоять у входа.

– Куда поедем? – спросил Марк тоном, будто они были знакомы всю прошлую жизнь.

– А что, если вы отвезете меня прямо в дом Андре? Я остановлюсь там и смогу сразу после нашей встречи отдохнуть. Знаете, перелет из Парижа плюс все, что я увидел и услышал, дает о себе знать. Тем более что я немного старше Анри, – разоткровенничался Пьер.

Если бы кто-то хорошо знавший Тьерри, например тот же Жан Готье, услышал несвойственные приятелю откровения, он сразу бы понял: месье Тьерри снова вышел на работу. И не ошибся бы.

Отъезжая от больницы, ни Марк Розинский, ни гость из Франции не заметили, что вслед за их «Кадиллаком» незаметно пристроилась скромная «Тойота». Она довела «Кадиллак» почти до виллы Андре и лишь после этого на полной скорости умчалась на север, где располагалось монреальское представительство российского торгпредства – современный особняк, ничем не выделяющийся в округе.

Мужчина, сидевший на заднем сиденье, уверенно прошел мимо главного входа, обошел дом с левой стороны и свернул к неприглядному слабоосвещенному крылу со своим отдельным входом. Он быстро спустился в полуподвальное помещение, машинально поприветствовал сидящего за барьером охранника и скрылся за одной из дверей без какой-либо информационной таблички. Только избранная категория персонала имела доступ в эту часть здания, где размещался отдел спецсвязи, которым по установившейся традиции пользовались исключительно сотрудники ГРУ и ФСБ.

– Маша, это надо срочно отправить в Москву. Текст короткий.

– Хорошо. – Сотрудница отдела бегло прочитала содержание листка и немедленно отправила его в шифровальный аппарат. «Орел вот-вот улетит. Орлица в гнездо пока не вернулась. Все птенцы на прежнем месте».

Вряд ли кто, даже самый подготовленный специалист-дешифратор, мог догадаться об истинном содержании данного послания. Тем не менее в закодированном виде оно попало на рабочий стол Жана Готье, который сразу по отъезде бывшего босса в Монреаль дал команду своей службе информационного перехвата уплотнить спутниковый «колпак» над Монреалем.

– Чтобы мышь не проскользнула, – сформулировал он задачу. – А уж орлам не пролететь тем более, – невольно рассмеялся он, наткнувшись среди кипы перехваченной конфиденциальной макулатуры на шифровку про неких птиц.

«Скорее всего, это и есть та важная для нас информация, – размышлял он в тиши своего кабинета. – Во-первых, она про орлов. А Пьера вызвал к себе именно человек с русской фамилией Орлофф. Во-вторых, по времени совпадает. Как раз, скажем, некто, установивший наблюдение за Пьером или неким господином Орлофф, информирует о том, что встреча, например, состоялась. И в-третьих, адресат шифровки, специалисты почти уверены в этом, Россия». Но если это и так? Никакого смысла во всем этом Жан уловить не смог, даже если набраться наглости и совместить реального Орлова с птицей, которая куда-то улетит. Кто такая орлица? Его жена? Сестра? Тогда птенцы – дети? Ну и что дальше? Чем реально он может помочь Пьеру? И нуждается ли тот вообще в помощи? Интересно, если бы Пьер сейчас узнал про этот текст, помог бы он ему? Как только в Канаде наступит утро, сразу нужно с ним связаться. А там видно будет...

Отправленная на другой конец планеты шифровка на самом деле ничего сверхсложного не содержала, а означала, что в одной из клиник Монреаля не сегодня завтра покинет белый свет крупный канадский бизнесмен Андре Орлофф. Он же, никогда не афишировавший своего происхождения, потомственный российский граф – Андрей Васильевич Орлов. Если бы его друг и душеприказчик, гражданин Франции Пьер Тьерри получил это сообщение до встречи с адвокатом, то вряд ли пошел бы далее предположений своего коллеги – разведчика Готье. Возможно, во фразе про орлицу, которая не вернулась в гнездо, в отличие от Готье, он и узрел бы упоминание о самом себе. Ведь это именно он остался в Канаде, а не улетел, как собирался, в Париж. На этом криптографические успехи Пьера наверняка бы закончились. По крайней мере, ключевую фразу шифровки о птенцах до встречи с адвокатом Розинским ему разгадать бы не удалось.

Адвокат приятно удивил бывшего разведчика. Стоило им выпить по чашечке кофе, который подал один из многочисленных слуг в доме Андре, как Розинский деловито достал из тонкого, почему-то прозрачного портфеля а-ля «дипломат» несколько объемистых документов.

– Сначала прочтите вот это. – Марк протянул Пьеру несколько бумаг. – Это завещание моего доверителя. Составлено на русском, английском и французском языках. Чтобы не было никаких разночтений. Насколько это важно, вы, надеюсь, понимаете. Какой из текстов вы предпочтете?

– Давайте русский текст, – после нескольких минут раздумий попросил Тьерри. – Как я понимаю, наследников будут искать в России. Стало быть, русский вариант основной.

– Вполне возможно, что вы и правы. Только я одного не понял. Разве Андре вам не сказал, что наследников ищут уже года три? Не меньше. Как только Андре заболел, тогда все и началось.

Тьерри удивленно вскинул «домиком» брови.

– Любопытно. Тогда, позвольте узнать, каковы результаты?

– Практически их нет. Впрочем, за эти годы появлялись на горизонте те или иные кандидаты в наследники: старики, дети... Но понимаете, господин Орлофф, если можно так выразиться, их всех отбраковывал. Он лично проверял родословные кандидатов и находил много несоответствий. Лично я не удивляюсь. Типичная ситуация, когда разыскивают наследников. Как будет, когда его не станет? – Розинский глубоко вздохнул и задумался.

– Простите, Марк, но меня тоже тревожит вопрос, который вы только что задали. Расскажите, как вы осуществляете поиски наследников. Припомните мелкие детали.

– Так и припоминать нечего. – Розинский недоуменно посмотрел на Тьерри. – Обычная процедура. В России имеется такая хитрая организация – Инюрколлегия.

– Да, я слышал. Раньше, во времена Советского Союза, вела дела по наследствам за рубежом, – вспомнил Тьерри.

– Ничего с той поры у них не изменилось, – Розинский старался выглядеть в глазах незнакомца всезнающим профессионалом.

«Нет, дружочек, изменилось. И многое изменилось. Как ни старайся, а далеко не все ты знаешь про Россию», – чуть отвернувшись, чтобы Марк не прочитал его мысли, подумал Пьер. Он вспомнил события годовой давности, когда после нескольких лет пенсионного «простоя», частным, так сказать, образом оказался вовлечен в почти детективную историю борьбы за власть в современной России.

Тьерри тогда обеспечивал безопасность тамошних политиков самого высокого уровня, вплоть до первого российского президента и нового кандидата на президентский пост. Благо тогда закончилось все хорошо, но Тьерри поразила жестокость, с которой русские боролись за власть. Лично Пьер в той истории ничего не потерял. Наоборот, приобрел немало новых друзей. Говорят, о той истории в России вышел роман...

– Нет, господин Розинский, нынче в России многое изменилось. И русские уже другие. Поверьте мне. – Он повертел в руках завещание и задумчиво добавил: – Меня не удивит, если из-за этого наследства еще разгорятся нешуточные страсти.

Тьерри сказал, естественно, наугад, не имея ни малейшего понятия, что страсти уже давно кипят. Он внимательно выслушал рассказ адвоката, как тот летал в Москву и от имени господина Орлофф подал в вышеназванную коллегию заявление на поиски наследников.

– А потом?

– Что потом? Что вы хотите услышать, месье Тьерри?

– Позже вы ничего не заметили сверхординарного? Ведь поиски идут, как вы сказали, несколько лет.

Настала очередь Марка задуматься. Но от бывшего разведчика не ускользнуло, что адвокат больше думал над тем, что можно сказать, что – нельзя. Наконец, он, видимо, на что-то решился.

– Были, на мой взгляд, удивительные моменты. Да, я вам уже говорил, что всплывали некоторые претенденты на наследство. Так вот, примерно через год я стал замечать, что наследники стали появляться с какой-то необыкновенной легкостью. Как в цирке всякие там предметы из мешка факира.

– И что вы сделали?

– Ничего. Рассказал моему доверителю, господину Орлофф.

Тьерри с новым интересом посмотрел на адвоката.

– Какова же была его реакция?

– Он отмахнулся. Объяснил неразберихой, которая всегда присутствовала в России. Бардак – он и в документах бардак.

Пьер уже было хотел что-то сказать, но потом вдруг изменил свое решение. «Именно сейчас будет лучше придержать язык за зубами», – подумал он.

– Спасибо, что вы любезно ввели меня в курс дела, господин Розинский. Премного благодарен. В дальнейшем будем на связи. А пока я изучу документы.

Он потряс папкой, которую ранее передал ему Марк, и встал. Потом что-то вспомнил и снова опустился в кресло. В конце концов, Андре просил его остановиться в этом доме. А господин Розинский здесь всего лишь гость.

Адвокат легко прочитал ход его мыслей и стал прощаться. Их расставание было не таким открытым, как встреча.

В ближайшее же воскресенье после своего прилета в Монреаль, за завтраком в доме покойного друга, Пьер Тьерри прочитал в разделе светской хроники французской газеты короткую информацию:

Вчера состоялись похороны графа Орлофф, известного мецената и мультимиллионера. Он скончался в возрасте шестидесяти четырех лет после тяжелого онкологического заболевания. Похороны прошли скромно. По имеющимся в редакции сведениям, у покойного не осталось в живых никого из родственников. Тело господина Андре Орлофф предали земле посторонние люди, среди которых не было никого из его русских соотечественников. До своей кончины господин Орлофф оставался единственным владельцем холдинга оборонного направления, судьба которого, по информации юридической службы, в настоящий момент остается неизвестной.

«Хорошо, что меня не упомянули, – подумал Пьер. Его мозг работал сосредоточенно и жестко. – Поскорее отсюда убраться – вот что надо сделать в первую очередь. Особенно если русские коллеги уже узнали об отведенной мне роли во всей этой истории».

Глава 4 Любовь

Изо всех сил пытаясь пробиться сквозь густой частокол долетающих до нее малозначащих слов, Настя с большим трудом воспринимала происходящее вокруг. Казалось бы, речь шла о событиях хорошо знакомых – все действительно происходило с ней. Но обрамленные в сухие бюрократические обороты слова лысого человека, чем-то напоминающего ее давнего обидчика, который сейчас торжественно восседает в важной ложе присяжных, теряли свой первоначальный смысл. Настя никак не могла избавиться от ощущения, будто прокурор излагает совершенно другую историю. О чужих людях, о чужой жизни...

Все было и так, и не так.

Сейчас он что-то долго говорил о Диме.

А она и без того хорошо помнила, как впервые увидела его в доме Добровольского. Даже спустя годы она никогда не позволяла себе говорить про этот дом – «наш дом». Она никогда не считала его своим, хотя никакого другого дома у нее не было – ни в памяти, ни в сердце.

Правда, когда у них с Димой все «это» произошло, она неожиданно для себя попыталась считать этот дом своим. Нет, ни стены, ни мебель, ни даже кровать, на которой они любили друг друга. Все это так и оставалось чужим. И все же что-то неуловимое стало в этом доме для нее родным. Если бы ее детский ум знал слово «аура», скорее всего, она согласилась бы с этим определением.

Из «материальных» же признаков дома конечно же сегодня это была их маленькая Оксанка, с ее тесной кроваткой, сделанной Димкиными руками, игрушками и пеленками. На памперсы, которые как восьмое чудо света рекламировали с телеэкранов, денег никогда не было. А Владимир Андреевич не давал. Стирай, мол, сама.

А вот Димка почему-то сразу стал считать дом Владимира Андреевича своим. Может, потому, что опекун относился к нему иначе?

Она отлично помнила, будто это было лишь вчера, как Добровольский через узкую калитку ввел ее в большой и неухоженный двор. И в дом они зашли не через главное крыльцо, а со стороны кухни. На кухне стоял мальчик – высокий и крепкий, с тонким, интеллигентным лицом, словно артист. Он с тревогой и интересом посмотрел на вошедших. Но особенно почему-то на ее чемодан с железными углами, который Настя не выпускала из рук. Чемодан был покрыт дорожной пылью, из чего Дима сделал вывод, что бо´льшую часть дороги они шли пешком. Значит, устали, решил он.

Не выказав удивления незнакомке, он вместо приветствия буднично сказал:

– Давайте обедать. Как раз и борщ поспел.

Обидно, что Владимир Андреевич его даже не предупредил, что они будут жить втроем. Сказал лишь, что его ждет сюрприз.

Вот уж действительно сюрприз!

– Знакомься, Настя, это Дима, – представил ей парня опекун. – Вот, видишь, какой внимательный. Предлагает подкрепиться. Надеюсь, теперь ты станешь нам готовить. Кстати, вам с Димой есть о чем поболтать: он тоже из детского дома. Правда, не из Уфы, а из Ставрополя. И так же, как над тобой, я взял опекунство и над ним. Только раньше.

При последних словах юноша почему-то смутился. «Гордец! – про себя решила Настя. – Не понравилось, что кто-то может его опекать. Мол, сам себе хозяин».

Она холодно поздоровалась, но есть отказалась. И молча ушла в комнату на втором этаже, которую ей указал Добровольский. У нее не возникло ни малейшего желания близко общаться с новым знакомым, новообретенным почти что родственником.

Настя не ошиблась. Дима всерьез обиделся на весьма прохладное отношение со стороны Насти. Явилась – не запылилась. Даже малейшего уважения не проявила. Для себя он принял принципиальное решение: первым с ней не заговаривать, а если что и спросит, односложно отвечать. Он вообще мало напоминал подростков, с которыми Насте доводилось общаться прежде в детском доме, а теперь и в местной школе. У всех детдомовских мальчишек она раньше замечала если и не ущербность, то очевидную ущемленность, какую-то демонстративную озлобленность, а порой и жестокость. Особенно к девочкам и животным.

В отличие от всех Дима не выглядел ни жалким, ни ущемленным. Ему каким-то непостижимым образом удалось сохранить чувство собственного достоинства. Ее Сироткин был физически сильным и вряд ли легко дал бы себя в обиду.

Как-то в старом шкафу Настя случайно обнаружила книгу о правилах хорошего тона, неизвестно откуда взявшуюся у Добровольского. Она мало что поняла из того, что прочитала. Книга показалась несуразной и смешной, потому что Настя не могла себе представить, кто в реальной жизни способен соблюдать подобный этикет. Тем не менее однажды она решила изобразить то, что было описано в книге. Ей захотелось красиво сервировать стол, накрыть его именно так, как там было нарисовано.

Дождавшись какого-то праздника, Настя выгребла из огромного буфетного ящика все, что сумела отыскать из посуды. Затем аккуратно расставила на скатерти тарелки, рядом положила вилки и ножи, непонятно зачем нужные в таком большом количестве, поставила бокалы, разложила салфетки.

Копируя с книжных картинок парадную сервировку стола, девчушка очень опасалась, что, увидев все это, Дима и Владимир Андреевич станут над ней смеяться. Каково же было ее удивление, даже, скорее, шок, когда Дима привычным движением взял в руки вилку и нож и стал ловко ими орудовать в тарелке. Настя заметила, что и Владимир Андреевич весьма удивился этому, хотя никак не прокомментировал. Зато она не сдержалась и одарила Диму восхищенным взглядом. Но он, как обычно, даже не обратил на нее внимания.

Ничего не поделаешь. Она никоим образом не была интересна этому мальчику! Это же совершенно ясно! И почему, собственно говоря, она должна интересовать его? Совсем чужие люди. В неполных двенадцать лет Настя еще не сознавала, что интерес к особе другого пола лежит совсем в другой плоскости, нежели интерес к цветам, книгам, еде, наконец. Подсознательно же она злилась, что не сумела сразу сдружиться с этим «задавакой» совсем не похожим на других.

Впрочем, сколько она себя ни казнила, вряд ли в ее силах было что-либо изменить. Несколько раз она пробовала показать, что не против установления доверительных отношений и даже готова сделать первый шаг. Однако Дима продолжал держаться вежливо, но отчужденно.

Ей даже не к кому было обратиться за советом. Владимир Андреевич оставался по-прежнему чужим. Учителям в школе она ни капли не доверяла, считая их ничем не лучше детдомовских воспитателей.

Одноклассников Настя также решительно сторонилась. Особенно последнее время, когда ее женские формы стали быстро округляться. Стесняясь своего тела, которое по своей явно не детской спелости никак не соответствовало ее возрасту, Настя как могла стала прятать его под несуразные одежды. Она даже стала сутулиться и тем самым, как ей казалось, скрывать грудь. Но и этот примитивный прием ей не помогал. А бюстгальтеры, о которых она кое-что слышала, были, естественно, недоступны.

Своих сверстников Настя притягивала как мед пчелу. Даже самый жалкий заморыш норовил при каждом удобном случае притронуться к ней, толкнуть, прижать к стенке. Это было жутко мерзко и противно. Но еще больше Насте становилось не по себе, когда она стала ловить себя на том, что у нее голова идет кругом от совершенно непонятных ощущений, словно ее обволакивает колкая, но в то же время и сладкая волна. Она с ужасом вырывалась, отталкивала наглых мальчишек и бежала от них куда подальше. А вдогонку ей неслись мерзкие возгласы: «Надо бы этой недотроге “засадить”!»

Настя, возможно, не столь глубоко, но тем не менее понимала, о чем идет речь. Она не раз видела, как местные девчонки на внешкольных мероприятиях, на которые Настя поначалу охотно ходила, позволяли себе разные вольности с мальчишками и были даже агрессивны в проявлении своих эмоций. Порой они вели себя настолько вызывающе, что старшеклассники просто-напросто терялись от столь откровенных и смелых приставаний девчонок.

Она понятия не имела, что именно такое ее поведение расценивалось в городе, и прежде всего среди сверстников, как знак молчаливого согласия со всем, что окружало ее вне стен опекунского дома. А тут еще и взрослые мужики на улице стали провожать ее пристальными взглядами. Настя невольно краснела, смутно догадываясь, что их привлекает – не дура же совсем, и еще больше замыкалась в себе.

Она оказалась одна, неопытная и беззащитная, в центре нездорового мужского интереса, совершенно не готовая дать отпор, постоять за себя, наконец, просто понять, как ко всему этому относиться. Добровольский понятия не имел, что творится с его подопечной, а если бы даже и имел, вряд ли чем мог ей помочь.

В нахлынувшее в последнее время ощущение полного одиночества – это Настя теперь сознавала абсолютно точно – все сильней и сильней ее обуревали непривычные доселе чувства и эмоции. Она еще не знала, что просто-напросто в ней медленно, но уверенно просыпалась женщина. Поэтому абсолютная беспомощность перед новыми реалиями бытия доводила девушку до отчаяния.

Настю передернуло от воспоминаний о том, что случилось с ней у озера, будто она снова, как тогда, влетела в ледяную воду Валдая. Это было ужасно. Тогда она настолько растерялась, что даже не сразу поняла: ее же пытаются изнасиловать! А когда наконец дошел истинный смысл происходящего, стала сопротивляться, как рассвирепевшая кошка. Но внезапно все оборвалось, к горлу подступила тошнотворная пустота и обреченность – ей стало не под силу противостоять дикому мужскому напору. Она в последний раз напряглась, натянулась как струна и, к своему ужасу, ощутила прикосновение живой мужской плоти, упорно тычущейся ей между ног. Сволочи! Еще немного... Чем бы все закончилось, если б не Дима? Именно с того дня она подсознательно, уже по-женски поняла, что в душе Димы что-то смягчилось, оттаяло и готово было открыться перед ней. Даже от зыбкой надежды в ожидании этого «открытия» у Насти замирало сердце.

Сквозь нахлынувшие воспоминания до нее донеслись унылые и обидные слова:

– Летом две тысячи четвертого года подсудимый Дмитрий Сироткин, воспользовавшись своим положением в доме, сначала изнасиловал, а в дальнейшем склонил к сожительству заведомо несовершеннолетнюю Анастасию Уфимцеву.

Настя словно очнулась от сна. До нее дошло, что эти слова только что бесстрастно пробубнил прокурор, продолжающий излагать присяжным суть обвинения.

«Изнасиловал... Склонил к сожительству». Что имеет в виду этот странный человек с потной лысиной? Как это склонил? Он что, схватил ее за волосы и поставил на колени? Сожительство!.. Какое же гадкое слово. От него за версту несет падалью. «Нет! Так нельзя говорить! Я запрещаю так говорить! – хотела сколько было сил закричать Настя. – Наши отношения развивались не так!» Она, как наивная дурочка, все рассказала на следствии и вскоре пожалела об этом. На улицах стали тыкать в нее пальцем и гадко хихикать вослед, будто ее чистосердечные показания читали по местному радио. Гляди, какие страсти в нашем-то захолустье!

Поначалу они с Димкой упорно делали вид, что между ними ничего нет. Оба словно боялись признаться самим себе, что как раз и произошло чудо! Взрыв! Северное сияние на Валдайской земле! Да какая разница, как это называть?

Настя терпеливо дожидалась, когда объединяющая их тайна перерастет в иное чувство, которое, как она сама себе призналась, лично к ней пришло еще до того самого момента, как все и случилось. При этом она ни капельки не боялась, что вдруг к Диме чувство вообще не придет. Не могло не прийти после того, как неистово и страстно он любил ее тогда. Просто так невозможно играть в любви свою роль...

Насте было еще невдомек, что и не такие роли исполняются в любовных играх в постелях.

В один прекрасный день Настя утратила надежду на взаимность. По крайней мере, так ей казалось. Особенно после очередной попытки уличного «приставания». Какой-то мужчина, судя по едва уловимым деталям, явно не из городских, а скорее всего из соседней резиденции, подошел к ней сзади и потянул за руку:

– Пойдем. Хватит кочевряжиться. Ничего не пожалею. Денег дам. А если откажешь, сто раз потом пожалеешь.

Она вырвалась и убежала. Мужчина даже не предпринял попытки ее удержать. Из чего Настя сделала простой вывод: дядька уверен, что она никуда не денется. Эта мысль, весьма прямолинейная в своей простоте и очевидности, настолько поразила Настю, что мгновенно унизила ее, оскорбила, смешала с грязью намного больше, чем само проявление похоти этого гада. И что, она опять должна все проглотить? Вечером вернулся Дима. Она не вышла к нему, как обычно происходило в последнее время. Это было неспроста. Димка правильно понял посланный ею, по сути, детский сигнал. О том, что ей очень плохо. Совсем плохо.

Настя сразу почувствовала, как он вошел в комнату. Вошел впервые после того ликующего для них обоих дня. Она уже знала наперед, как все будет и чем закончится. Или начнется вновь? Неужели мужчине необходимо обязательно оказаться в постели, чтобы в нем проснулось чувство? Она была готова и не желала ничего анализировать, потому что хотела только его.Почему-то прокурора и тех, кто пытается сломать им жизнь, ее желание быть любимой совершенно не интересовало. Можно подумать, что право любить и право заниматься любовью надо непременно сверять с какими-то глупыми статьями закона или с перекидным календарем на стене... Ни тогда, в первый раз у следователя, ни теперь никто даже не спрашивает о ее чувствах, эмоциях. Не спрашивает о любви! Ее любви! Не спрашивает, будто эти взрослые люди не люди, будто никогда сами не любили. А все ее чувства, страдания, слова – лишь пустой звук.

Впрочем, нет. Однажды следователь, как ей показалось, выказал сочувствие. Вспомнив об этом, Настя даже в растерянности оглянулась по сторонам, словно интуитивно стараясь проверить, сидит ли тот следователь в зале? К счастью, следователя не было. Или она просто не заметила.

– Ладно, допустим, я понимаю, у вас любовь, – начал он тогда, подбирая слова. – Но неужели ты и твой парень не знали, что в вашем возрасте – особенно девушке в вашем возрасте – надо пользоваться презервативами? Тогда бы и чадо не появилось. И вообще дело не дошло бы до суда. Трахались бы сколько угодно, как кролики. Все в вашем возрасте так поступают. И только идиоты подзалетают. Отвечай! Не для протокола. – Следователю явно было интересно потрепаться на скабрезные темы. При этом он нежно положил ладонь на ее коленку.

– Мы и не знали ничего о каких-то презервативах, – выдавила из себя Настя.

Что говорит этот человек? Какие презервативы? Что он предлагает? Даже если бы они знали, что надо предохраняться, неужели заранее заготовили бы их? Или Димка должен был сразу, как в нем проснулась любовь, сказать ей: «Подожди, милая, я только сбегаю в аптеку»? Следователь попробовал запустить руку выше коленки. Она отодвинулась...

– В отсутствие гражданина Добровольского, к тому времени официального опекуна Уфимцевой, гражданин Сироткин лишил гражданку Уфимцеву девственности, а затем неоднократно в течение продолжительного периода времени поддерживал с ней половые контакты, – как заведенный вещал прокурор.

Неужели у них с Димкой упорно хотят отнять право даже на первое личное чувство – любовь?

...Это были незабываемые дни. Время, наполненное счастьем ожидания новой встречи, нового растворения друг в друге, когда душа невесомо взмывает ввысь от обилия переполнявших их чувств. Радость и грусть сменяют друг друга, словно темные и светлые мазки художника, рисующего многоцветную картину солнечного дня.

Почему эти люди все заодно? Почему хотят отнять любовь? И Владимир Андреевич тоже? Поначалу Добровольский не догадывался, какие страсти кипят в его доме. Сказать, что ему совсем не было дела до детей, над которыми он нежданно-негаданно для самого себя взял опекунство, было бы обидным и совсем уж несправедливым приговором для бывшего офицера. Другое дело, что обременять себя «лишними» знаниями он действительно не позволял. На то были особые причины, о которых Владимир Андреевич никогда и ни при ком не распространялся. Подпадала ли любовная история детей под «лишние и запретные знания» – размышлять ему было недосуг, тем более что об этом он воистину до поры до времени ничего не знал. Ко всему прочему отставного офицера практически крайне редко можно было застать дома. Это – мало кому понятная работа пенсионера в резиденции президента. Это – странные отлучки из города...

Иногда ему звонили – один и тот же мужской голос. Владимир Андреевич бывал сильно недоволен, когда Дима или Настя брали трубку. Со временем, устав бороться с подобными случайностями, он вообще отключил стационарный телефон и полностью перешел на мобильный. Впрочем, Добровольский понимал, что, отключив телефон, нельзя отстраниться от мира. Поэтому ощущение скрытой тревоги подспудно никогда не покидало его. В мире, который со временем стал его привычной средой обитания, все было очень и очень зыбко.

Его тревоги и сомнения, увы, исходили исключительно от детей, или, если выразиться точнее, от всего того, что было с ними связано. Причем мотивация того, что с некоторых пор он оказался за них в ответе, на самом деле находилась чуть ли не на последнем месте. Вот если бы знать ему, перед кем он за них в ответе, может, Добровольскому стало бы несколько легче.

Случайно родившаяся детская любовь пришлась ему, разумеется, не по душе. Какая еще любовь у малых детей? А кем еще он должен был считать своих подопечных? Неужели Ромео и Джульетты могут быть и в наше время? Тем более буквально у него под боком. Свихнуться можно!

Первые дни суда Добровольский просидел, словно в прострации, тупо уставившись в пол. Стыдно ли ему было? И за что стыдно, если все же было стыдно? События, которые предшествовали суду с того самого дня, когда он привез в дом сначала Диму, а затем и Настю, он пережил довольно легко. Но когда начался суд на виду у всего города, интуиция упорно подсказывала ему, что просто так отвертеться вряд ли удастся. Поначалу Владимир Андреевич еще лелеял надежду, что его как свидетеля судья сразу же попросит из зала. Так, по крайней мере, происходило в фильмах, которые он видел. Но этот сладостно ожидаемый момент никак не наступал. Его намеренно оставили в зале. Поэтому ничего не оставалось делать, как слушать и вспоминать...

Однажды Настя рассказала ему странную историю о том, что к ней на улице в очередной раз прилип какой-то немолодой мужчина.

– Что значит – «в очередной раз»? – спросил опекун, догадываясь, какой ответ его ждет.

– Просто я не хотела вас огорчать, – призналась Настя. – Он приставал ко мне и раньше...

Добровольский не знал, как реагировать на новые подробности. В описании человека, который преследовал девчонку, ему смутно угадывался кто-то знакомый. Но он упорно предательски гнал от себя эту мысль, заставляя Настю вспоминать детали.

– И что тебе говорил этот человек? Угрожал?

– Я не знаю, как угрожают. Поэтому я могу ошибиться. Наверное, угрожал. «Запомни, милашка, со мной так не обращаются, – прошипел он как змея, когда я оттолкнула его руку. – Передо мной мужики по струнке стоят, а бабы дерутся за право меня ублажать. Тебе ясно? Подумай хорошо, купаться будешь в роскоши. А нет, ох как сильно об этом пожалеешь!..» Эти слова можно считать угрозой? – спросила Настя, пригвоздив своим детским вопросом Добровольского к спинке дивана.

Он трусливо ушел от ответа, пообещав, что разыщет обидчика.

Настю это обещание ничуть не успокоило. Скорее, она разволновалась еще больше. Но совсем не потому, что угрозы незнакомца ее напугали. В первый раз было даже страшнее. Просто она заметила, что стоило незнакомцу появиться на горизонте, как что-то вновь круто поворачивалось в ее жизни. Но теперь Настя не хотела никаких перемен. Теперь ей было что терять.