Текст книги "Красавица Миррил, чудовище Миррил (СИ)"

Автор книги: Александр Рыжков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15: Закон выживания, чтоб его…

Щупальца твари были холодными и склизкими. Если эти конечности вообще можно было назвать щупальцами. Нечто бесформенное, бугристое, покрытое мерзостной мягкой тканью, но твёрдое под ней. Оно обвило Дирока за походный рюкзак, левые руку и ногу. Поволокло. Наёмник кричал, извивался и брыкался. Но всё без толку. Тварь тащила. Темнота сменялась светом магических ламп, и вновь темнота. В этой веренице света и тьмы было что-то и без того пугающее. Зловещее. Безысходное…

Тварь ползла по потолку. Как бы Дирок ни выкручивался, разглядеть похитителя не удавалось. До тех пор, пока не порвались лямки рюкзака. Видимо, тварь от неожиданности отпустила своего пленника. А может, и специально это сделала… Одноухий повалился в сточный ручей. Стукнулся боком не то, чтобы сильно, но и не то, чтобы безболезненно. Невдалеке разбрызгивала тусклый жёлтый свет магическая лампа. В этом-то свету Дирок и увидел врага. Увидел, и не удержался, завопил от ужаса.

Оно было отвратительным. Эта дрянь. Эта бесформенная субстанция чёрной слизи. Оно вздувалось, дрожало, изменяло форму. У него не было ни рта, ни глаз. Страшная чёрная масса, лоснящаяся на свету лампы. Размерами с двух быков, не меньше.

Дирок пустился было бежать, но конечности твари с невероятной скоростью и эластичностью вытянулись и, словно язык хамелеона, поймавшего богомола, потянули беглеца к бугристому телу. Конечности обвивали его вдоль горла, торса, рук и ног. Они вжали Дирока спиной в мерзкую склизкую ткань. Настолько сильно, что наёмник не мог пошевелиться. Невероятных усилий ему требовалось, чтобы дышать.

Говорят, что перед смертью люди видят свою жизнь. Ту, которой они не гордятся. И ту, которой позавидует любой добродетель. Их жизнь словно разделяется на две половины: хороших и плохих дел. Так, говорят жрецы, проще богам. Святая Ненависть питается злыми поступками. Святые Уродцы – добрыми. И тот, чья трапеза оказалась сытней, забирает душу в своё божественное царство.

Так вот, Дирок не видел ничего подобного. Единственное воспоминание, которое бурило его мозг: подпитый отец с бритвой в руках…

О да, его отец… Мать свою Дирок совсем не помнил. Она ушла из дома, когда ему было три года. «Дрянная макропещатня, всё не сдвинет своих фарлиных ног!» – ругался отец, когда слышал хоть скользкое упоминание о бывшей жене.

В их доме время от времени появлялись женщины. От них пахло дешёвыми духами и спиртным. Обычно они вели себя шумно, много смеялись, громко разговаривали, совсем не стесняясь насупленного малыша Дирока. Порой какая-нибудь очередная женщина подмигивали ему и спрашивали у отца, не нужно ли и сыночка обслужить? Отец отрицательно мотал головой и вёл женщину к себе в комнату. Дирок знал, что они там фарлятся, но вот смысл загадочного «обслужить» он долгое время не мог разгадать. Несколько раз он видел, как отец даёт женщинам деньги.

С возрастом он узнал, что за женщины посещают их дом. Но, как удивительно, испытал при этом ровным счётом ничего. Не было ни разочарования в отце, ни злости, ни слёз надтреснутой души. Было НИЧЕГО – защитный механизм, с тех пор ставший прекрасным протезом его эмоций.

Это случилось, когда Дироку было шестнадцать. Днями напролёт он шлялся по улицам их крохотного городка с компанией таких же разгильдяев. Нельзя сказать, что то была плохая компания. Да, старики и старухи всей округи их ненавидели. Да, порой было за что ненавидеть. Они громко ругались матом, курили, выпивали, а самое страшное – по ночам затевали концерты. Дирок любил петь. У него даже была детская кристально чистая мечта, никуда не девшаяся и на подходе к совершеннолетию – стать певцом. Примечательно, что у него действительно получалось петь. Слегка хрипловатый баритон звучал сильно и непринуждённо, словно лился не изо рта, а из сердца. Чистого, страстного и непорочного.

Что тут сказать, вся взрослая округа, в особенности старики, ненавидели Дирока за этот баритон. Вернее, за его звучание поздней ночью. Плотно закрытые окна и затычки в ушах – спасали мало. Не было и дня, когда бы отец «певуна» не выслушал причитания в адрес «горластого сына». То, сколько причитаний выслушивал впоследствии сам Дирок – и так понятно.

Несмотря на советы «бросить это вредное дело», «это не твоё» «дружище, у тебя ничего не получается и никогда не получится» – парень всё упорней практиковал пение. Друзья его в этом поддерживали, поскольку глубоко в душе были такими же мечтателями и романтиками. Некоторые подыгрывали ему на лютнях, гитарах и флейтах. Остальные же – просто наслаждались хорошим пением и дружеской компанией.

Всё бы ничего, да как-то у них во время очередного вечернего представления кончились сигаротты. Денег почему-то ни у кого не оказалось (что было нормой). А без сигаротт, как известно, вечер – не вечер. Ночь – не ночь. Пение – не пение!

Ведомый приступом юношеского патриотизма, Дирок пообещал исправить ситуацию. Он зашёл в ближайшую лавку и, подгадав момент, когда продавец – старый седошерстый брин – не смотрел, стянул с прилавка самую дешёвую пачку. Увы, старый пердун специально отвернулся, подглядывая за прилавком в отражение серебряной тарелки на стеллаже. Дирок не успел опомниться, как брин уже держал его за правое ухо и тянул к выходу.

«Сейчас ты у меня получишь, дрянной негодник, сейчас ты за всё получишь!» – бился в старческом экстазе брин, запирая входную дверь в лавку.

Конечно же, пачка дешёвых сигаротт не так волновала продавца. Его волновала близость возмездия над паршивцем, не дававшим ему спать своим «мерзким, никому не нужным пением». Дирок же, в свою очередь, не стал выворачиваться и молить о прощении. Гордость ему не позволила. Раз пойман на горячем, так уж нести заслуженное наказание.

Друзья, разумеется, увидев, что товарищ попался, дали драла. Больше Дирок с ними никогда не разговаривал и не стремился к этому.

Старикан жил в соседнем доме и прекрасно знал, где живёт Дирок. Как следует крутя парню ухо, он добрался с ним до дверей дома Дирока.

Отец как раз брился… Как выяснилось позже, в тот вечер он случайно увиделся с бывшей женой. Всего пяти минут общения ему хватило, чтобы настроение испортилось на год вперёд. А тут ещё и сына-оболтуса привели за ухо. И не за какую-то шалость, а за КРАЖУ!!!

Правая щека отца была ещё в пене для бритья. Левая уже побрита. Старикан всё тараторил, какая нынче молодёжь пошла, как теперича тяжело жить, и как всё катится в пропасть к Святой Ненависти, гори оно всё вечным пламенем… А потом острая боль. Такая острая, как бритва… Бритая щека отца покрылась каплями крови. Дирок с ужасом понял, что это его кровь…

Старикан выпучил глаза на окровавленную бритву, потом перевёл туповатый взгляд на обрубок уха, у себя в руке. А потом заорал, что резанный, и побежал прочь. Ухо, пожалуй, можно было бы пришить на место, если бы этот старый пень не забрал его с собой. По дороге он его выкинул, а куда – мешал вспомнить маразм.

И опять НИЧЕГО. Опять защитная реакция. Защитный кокон, вместо настоящих эмоций. Раньше Дирок позволял им выплёскиваться во время пения. Сейчас же… Он просто закрыл дверь и ушёл в больницу. Ошарашенный отец остался на месте. Слишком долго до него доходил ужас содеянного.

В больнице рану Дирока обработали, наложили швы, дали выпить обезболивающего и порекомендовали остаться в палате хотя бы до утра. Дирок не стал отказываться. Глаза он продрал ближе к обеду. Он почему-то надеялся увидеть своего отца, виновато глядящего на него. Но вместо него увидел морщинистое лицо ифра с перебинтованной головой. Не долго думая, Дирок поднялся с койки и поплёлся домой.

Тем вечером им пришёл счёт за лечение. Весьма немалый. Отец долго ругался, поскольку весь бюджет у него был расписан на пять лет вперёд до копейки (проститутки занимали основную часть расходов под тайным словом «разрядка»). Он заплатил, но сказал сыну, что пора ему становиться мужчиной. Как только заживёт рана, нужно будет устроиться на работу и отработать потраченные на лечение деньги.

Отец никогда не извинялся за тот поступок. И Дирок в конечном итоге поверил в то, что не укладывающаяся в голове жестокость была оправдана. По крайней мере, он раз и навсегда понял, что воровать нельзя. Все деньги и блага Дирок должен зарабатывать только своим тяжёлым трудом.

С тех пор Дирок бросил детскую мечту стать певцом и вступил (с хорошего пинка отца) во взрослую жизнь…

В маленьком городишке молодому энергичному парню найти достойную его амбиций работу ох как нелегко. Подрабатывая посыльным, Дирок заработал нужную сумму, потраченную отцом на лечение. Дальше нужно было зарабатывать для себя – отец не давал и копейки. Другую работу отыскать не удалось. Пришлось продолжать разносить посылки, от чего на душе Дирока становилось всё тоскливей и темнее. Это была не та жизнь, которой он хотел. Это было не то место, на котором он хотел топтаться всю жизнь. С каждым днём опостылевшей работы желание сбежать куда подальше из этой «треклятой дыры» росло. С отцом он почти не разговаривал, да и не хотел. И не потому, что имел на него какую-то обиду. На самом деле, никаких обид не было. Нет. Он просто не хотел. И всё.

Благо, к восемнадцати годам он попал под призыв в армию. Нет ведь ничего лучше, чем стать славным защитником могучей державы Чикрог, чтоб её…

Многие ровесники Дирока всеми способами избегали призыва. Притворялись калеками, душевнобольными, подмешивали в баночку для анализа мочи всякие гадости, от которых у исследующих ту мочу лаборантов чуть ли не случался сердечный приступ. А кто из состоятельных семей – просто откупались деньгами. Но только не Дирок! Это был шанс вырваться из трухлявой дыры, которую он когда-то тепло называл «дом».

Пожалуй, день, когда за призывниками приехал паровой грузовик – был одним из самых счастливых в жизни Дирока. А то и самым счастливым.

В связи с отличным здоровьем и невероятной выносливостью, Дирока направили в элитный гарнизон «Нефритовые Львы». Там-то он и получил все необходимые основы для будущей профессии наёмника.

Больше в родной городок Нижний Алькор Дирок не возвращался. Его отец, как это ни странно, не выдержал одиночества. Слишком пусто было в его и без того пустой душе. Сын не написал ни одного письма, да отец и не надеялся на это. Спустя полгода с момента призыва сына, отец привязал к шее верёвку с тяжёлым камнем и утопился в озере.

Весть о самоубийстве отца Дирок воспринял, как и любую другую весть.

НИКАК.

Тварь притащила. Бросила на груду костей. И исчезла.

Дирок носом упирался в череп брина. Похожий на вытянутое яйцо с острой верхушкой, череп добродушно глядел вертикальными овалами глаз на новичка. Мол, рад тебя видеть, приятель, располагайся поудобнее, и, ради богов, не трать силы на крики, они тебе здесь не помогут…

Выругавшись так, как ещё не ругался, Дирок вскочил с пола и пнул череп. Ни в чём неповинная костяшка вмазалась в стену, вызвав глухой металлический стук, и раскололась на части.

Тело затекло, особенно руки и шея. Та бесформенная тварь чуть не задушила Дирока. Ничего, он ей ещё покажет, он всем ещё покажет! С подобными мыслями Дирок осмотрелся вокруг. Первое, что бросилось в глаза – тонкая магическая лампа на стене, какие порой используют для подводного освещения. Второе – сами стены. Они были ржавые, покрытые высохшими ракушками и плесенью. Может быть, эта плесень когда-то была чем-то растительным. Мхом или водорослями (почему бы и нет, раз ракушки есть). Стены были той высоты, на которую без лестницы не залезть… Дальше виднелось пустующее отверстие между их краями и сводчатым каменным потолком. Вывод напрашивался только один – Дирок находится в громадном резервуаре для сточной воды. Благо, резервуар сейчас пуст. Скорее всего, его использовали для очистки стоков (об этом свидетельствовал песок под ногами, который обычно используют как ступень фильтрации), но позабросили за истечением срока службы. В толстых металлических стенах виднелись трещины, порой даже размером с кулак. Увы, как бы ни пытался Дирок их расковырять костью, как бы ни старался пробить стену кулаками и ногами – всё напрасно. Металл только на вид казался дряхлым. Здесь без лазерной горелки не обойтись. Да хотя бы газовой! Увы, ни того, ни другого не наблюдалось.

Несмотря на запустелый вид стен, кости буквально сверкали чистотой, если это слово уместно. Такое положение вещей внушало неприятные предчувствия.

Дирок попытался вскарабкаться по стене, цепляясь за трещины, но ничего путёвого не вышло. Выше уровня его головы крупных трещин не наблюдалось.

Главное не паниковать, мать твою ябранку за ногу, всё будет хорошо! То, что обглодало эти кости, не придёт. Дирок найдёт выход, пусть его и нет…

Ещё несколько отчаянных ударов по стенке. Ничего.

Не то, чтобы Дирок испытал приступ клаустрофобии… Но было неприятно. Было Чертовски грёбано Святая Ненависть всё изрежь неприятно!!!

Послышался влажный, чавкающий звук, который Дирок уже ни с чем не спутает. Из-за стены показался край чёрной бугристой массы. Тварь медленно ползла по потолку, словно наслаждаясь страхом жертвы. Её жертвы? Нет, это не совсем так…

Дирок вжался в стену. Такой безысходный страх он ещё не испытывал. К своему стыду он отметил, что всё тело дрожит, как осиновый листок, сердце вот-вот пробьёт грудь, а ноги еле держат. Но разве есть что-нибудь стыдное в том, что человек боится смерти? Это в его природе. А природы нельзя стыдиться… Но почему перед глазами не проносится жизнь? Злые и добрые поступки? Их нет. В голове ничего нет. Пустота, затянутая дрожащей завесой страха.

Тварь остановилась над условной серединой резервуара. Её бугристое тело лоснилось слизью в свету магической лампы. По нему прошлась рябь, вскоре сменившаяся волнообразными колыханиями. Шли они из низа «живота» твари. Дирок с ужасом наблюдал, как в её «животе» появилась трещина. Она начала разрастаться, шириться. Тело твари медленно разошлось в стороны. Из разверзшегося отверстия посыпались чёрные комки.

Комки падали на кости и песок. Их было не меньше двух дюжин. Некоторое время они не подавали признаков жизни, но Дирок уже догадался, что должно произойти.

– Кобковые тварёныши, ваша мамочка хорошо о вас позаботилась! – заорал он. Крик словно вырвал из цепких лап страха. Теперь эти лапы направляли его тело. Дирок подхватил голенную человеческую кость и принялся лупить чёрные бугристые комки, так сильно похожие на уменьшенную копию той твари, что торчала на потолке.

Как ни странно, мамаша не стала заступаться за детишек. Видимо, это так принято у их вида. Закон выживания или что-то в этом роде. Испытание на вшивость. Не прошёл – сдохни…

Дирок успел перебить половину мерзостных гадёнышей, когда выжившие зашевелились и перешли к ответным действиям. Они с остервенением налетели на него, как голодная саранча на рапсовое поле. Спастись было невозможно. Тварёныши облепили Дирока, присосались к нему, обвили сотнями цепких тоненьких конечностей.

Меня жрут заживо, мать их так, жрут заживо!!! Я не хочу так дохнуть, не хочу!!!

Детёнышам чёрной бугристой твари было наплевать на то, что там себе хотел их обед. Они присосались к нему слюнявыми сфинктерообразными ротовыми отверстиями. Их слюна медленно разъедает плоть. Очень медленно. Жертва может оставаться в живых до двух недель…

КРРРРРУУУУУУУУУ!!! – разразился где-то вдалеке вопль неведомого чудовища.

Раздались звуки, похожие на бьющиеся друг о друга пустые металлические бочки. За ними последовал громкий скрежет металла. А следом – оглушающий плеск воды.

Тварь на потолке нервно задёргалась, вздулась, громко зачавкала. Её детки бросили трапезу и поползли к мамочке по стене. Дирок не поверил своему счастью. Зато он охотно верил в ужасно пекущее тело – слюна уродцев успела оставить после себя волдыри. Эта боль отупила Одноухого и он, не взирая на смертельную опасность, схватил кость и принялся крошить ей мерзких тварёнышей, медленно ползших по стене. Сверху они были мягкими, но внутри полнились твёрдой тканью. От сильных ударов, они попросту лопались, брызжа смрадным чёрным желе внутренностей. Гадёныши не стали отбиваться. Жизнь, а вернее – смерть братьев их не интересовала. Но самое поразительное, их матери было на это тоже наплевать. Всё тот же закон выживания?..

До родительницы доползло лишь два тварёныша. Они забрались в её чрево, тут же затянувшееся за ними, словно карман на змейке.

Тварь поползла прочь.

Дирок бросил чёрную от внутренностей врагов кость. Очень громко выругался – тело невыносимо пекло в местах «поцелуев». Не успел он обрадоваться спасению, как стены задрожали от удара, а в щели хлынула вода.

Нормальный человек бы до смерти перепугался. Но только не Дирок. Захлёстываемый почти что детским чувством радости, он подбежал к струе и смыл с себя едкую слизь. Да, пусть вода была далеко не чистой… и, наверняка после этой процедуры по телу пойдёт какая-нибудь сыпь, экзотический лишай или чего похуже. Но это всё равно лучше, чем страдать от медленно разъедающей тебя слизи…

Вода набиралась быстро, а Дирок просто ждал. Вскоре поток подхватил его и поднял до самого верха стены. Вода остановилась в полуметре от края, и Дирок с лёгкостью на него забрался. Там он просидел до тех пор, пока сток не пошёл на убыль. Он спрыгнул в поток и держался на плаву, пока бурная сточная река не превратилась в ручеёк.

Дирок молился, чтобы Миррил хватило ума выбраться на поверхность. В таком диком сливном потоке выжить было невозможно…

Поборов желание отправиться на поиски тела (на случай, если девушке не хватило мозгов выбраться наружу), Дирок отыскал ближайший шест и выбрался на поверхность. Люк закрывал выход, но наёмнику не составило особого труда его сдвинуть.

Ох, каким же свежим и сладким был воздух снаружи!

Глава 16: Живые трупы

Мор был вне себя от ярости. В городке Нижний Алькор не оказалось Дирока, а главное, там не оказалось Миррил. Злость пришлось сорвать на седошёрстом брине лавочнике, с которым душа Дирока имела какую-то неприятную связь. Брин умирал долго и мучительно. Его изуродованное тело нашли в лавке. В груди зияли две окровавленные дыры, через которые убийца затолкал в лёгкие не меньше дюжины пачек сигаротт…

Душа Дирока оказалась ещё тем подарочком. Не удивительно, что Мору она напомнила гроб – это было настоящее вместилище давно прошедших, но не пережитых душевных стенаний, страхов, разочарований, боли и печали. Словно хозяин хоронил их заживо, пропускал мимо себя. И они накапливались всю жизнь. Слёзы, которые он не выплакал, боль, которую он не испытал. Не позволил себе испытать. Это и стало огромной преградой на пути Мора. Душа Дирока была так забита не пережитыми переживаниями, что отличить их от переживаний теперешних было невозможно.

Что ж, другого пути нет. Мор будет продолжать поиски. Даже если для этого придётся перелопатить гору похороненных заживо трупов воспоминаний…

Глава 17: Мечта поэта

День выдался жарким.

Вито Шипнар, известный в литературных кругах Мистора (да и всего Чикрога, пожалуй) под провокационным псевдонимом Барон Отрицательный, лежал на диване, глядел в потолок. По его бледному лицу блуждала тень мучительных раздумий. И эта духота, спёртость воздуха в комнате – просто убивали потуги музы осенить его истерзанный думами мозг. Вито глядел на трещину в потолке и, к своему сожалению, мог думать только об этой трещине, о том, что нужно её замазать шпаклёвкой, а не о том, что наша жизнь, по сути, есть белый потолок мироздания, изрезанный трещинами неудач и страданий…

Барон Отрицательный был известен за свои радикальные оценки действий славного правительства Чикрога. Он неоднократно заявлял, что все люди слепы, раз верят тупым выдумкам про сенати его картонную демократию.Страной правит Орден Восьми Старейшин, поскольку он является единственным производителем магония, на экспорте которого и держится вся экономика. На вопросы, откуда он это всё знает, Барон лишь надменно вздыхал и высокопарно заявлял: «свои источники я не вправе оглашать».

По большому счёту, Вито Шипнар в кругах мисторской богемы считался чем-то вроде дежурного сумасшедшего шута. Некоторые в открытую глумились над ним, многие глумились за спиной. И лишь горстка воспринимала его слова всерьёз.

Иначе дела обстояли с народом. Люди любили резкие стихи Барона Отрицательного, хоть их смысл порой и ускользал от понимания. А его прямые обвинения в адрес Ордена в основном воспринимались как собирательный образ душевной порочности, сконцентрированный на материальном объекте, литературную выдумку, шалость.

Власти к Вито относились более-менее снисходительно. Во все издательства страны были даны указания: печатать сборники стихов Барона Отрицательного тиражом не выше положенного, платить не выше среднего. Так, чтобы он не подох с голоду, но и так, чтобы не мог как следует разгуляться и почувствовать себя признанным.

Недавнее заявление Барона на съезде литераторов, мол, «грядёт ужасная война» – было воспринято со смехом. Мало того, Барона Отрицательного тут же закидали тухлыми овощами, яйцами и скомканной бумагой (многие специально взяли с собой боеприпасы, узнав, что будет выступать их любимец Барон). Собрав остатки гордости в кулак, он протянул этот кулак толпе и сделал неприличный жест. После чего гордой походкой удалился со сцены, зарёкшись больше не посещать съезды этих «умственно-отсталых творческих импотентов».

Был тут один нюанс… Свои пророчества Барон выдумывал не из головы… Приблизительно раз в полгода к нему приходил посыльный с письмом от одного высокопоставленного члена Ордена Восьми Старейшин. В письме давалась сводка грязных делишек Ордена. Там саботировали поставку магония Промышленной Картели в ДГР. Здесь с помощью «сената» отредактировали и ввели в силу закон, дозволяющий снизить пошлину на ввоз магонита. Там убрали несогласного, здесь приплатили согласному. В общем, грязь, которой полно…

Вито Шипнар часто думал по поводу этих писем.

Во-первых, они могли быть лишь жестокой выдумкой, клеветой, взращенной на религиозной почве.

Во-вторых, они могли быть правдой, которую сознательный гражданин решил разгласить устами поэта.

В-третьих, всё ту же правду используют для укоренения лжи. Выбрав в качестве глашатая человека, которого большинство людей считают талантливым безумцем.

Каждая версия имела право на жизнь. Как бы умозаключения не разнились, а их объединяло одно – они время от времени мешали поэту сконцентрироваться и работать. Слишком уж глубоко засасывали эти раздумья. Из этой ямы творческого стопора Вито Шипнар порой не мог выбраться неделями, а то и месяцами. А вырвавшись, опять проваливался. И если удавалось за этот короткий промежуток черкануть несколько стихов – уже хорошо.

Но сейчас, как ни удивительно, мысли поэта парили далеко от этой ямы. Впрочем, так же далеко они парили и от прудов творчества, из которых он, если везло, вытягивал полные сети идей, сюжетов и рифм.

«Шпаклевать потолок нужно шпаклёвкой» – то и дело всплывала глупая мысль. Других не возникало, от чего настроение Вито становилось всё хуже и хуже.

«Я шпаклюю тебе душу, своим трепетным стараньем» – записал он карандашом на листке желтоватой бумаги. Подождал немного, обдумывая написанное.

«Вот ведь херня!» – разозлился поэт, вырвал из блокнота листок, скомкал и швырнул в угол, на гору подобных абортированных зародышей мыслей.

Некоторое время он неподвижно лежал, буравя отрешённым взглядом трещинку в потолке.

«Ты глупейшее созданье» – Вито вскочил с дивана и принялся наворачивать круги по крохотной гостиной, служившей кабинетом (поскольку гостей он почти никогда не принимал), чёркая мысли в блокнот. Кажется, они наконец схватились за сети, заброшенные в пруд творчества:

«неподвластно пониманье

твой ущербный мозжечок

весь от дряблости промок

ты не знаешь почему

да и я в толк не возьму

отчего услышав раз

понимаешь ты родас

отчего увидев таксу

принимаешь ту за ваксу

разрываешь на куски

ты свои браток мозги

ты не слушаешь меня

я кричу будет война

начихать на то хотел

лишь бы мозг твой не болел

лишь бы плюнуть на слова

лишь бы не была беда

забываешь тут однако

что ты просто лишь собака

та что дальше своей будки

не увидит незабудки…»

Барон Отрицательный (да сейчас это был именно он, а не Вито Шипнар) критично перечитал строки, выплеснутые из души на бумагу. Выругался, вырвал лист и бросил в стену. Его критичная половина требовала смерти стиха. Его рациональная понимала, что из сырых фраз может получиться что-то достойное. Редко бывало, чтобы стих сразу понравился обеим половинам. В случаях расхождения мнений Вито/Барон поступал всегда одинаково – вырывал листик в угоду критичной половине, скомкивал и выбрасывал. Но, в угоду рациональной половине, он выбрасывал листок не в общую кучу, а в пустое место. Там-то поэт, дождавшись, когда негативные эмоции утихнут, поднимал листок, разворачивал и перечитывал более трезвым взглядом.

Сегодняшний случай не стал исключением. Вито поднял листок и прошёлся по нему ревностным взглядом. Он всегда писал стихи без знаков препинания – они его попросту отвлекали от сути. Запятые и тире – можно ставить и при конечной вычитке…

Первая строка неплохо рифмовалась со второй, но за это, как уже знал Барон из горького литературного опыта, придётся получить взбучку от критиков, которые, сказать по правде, его ох как не любили и устраивали чудовищные разносы каждому новому творению. Называя читателя «глупейшим созданием», поэт давал следующей строкой абстрактное «неподвластно пониманье». Узколобый критик, испытывающий ненависть к поэту, сразу же кинется на эту на первый взгляд несуразицу. Мол, автору давно пора купить школьный учебник правописания и почитать его как следует. Если он обращается к читателю, то где уточнение? Где, я вас всех спрашиваю? ЧЬЁ пониманье? Нигде не сказано, что оно того «глупейшего создания». Автору пора вообще забросить писать, поскольку ничего у него не получается. Сколько лет можно так бездарно марать бумагу? Нет, однозначно, это глупо…

Да, что-то подобное Вито выслушивал чуть ли не в каждом критическом отзыве на своё творчество. Уже привык. Всё равно его продолжали печатать, а количество читателей если не увеличивалось с каждым новым сборником, то хотя бы оставалось на прежнем уровне. Видимо, читатели понимали подобные фигуры речи Вито (или, что более вероятно, чудаковатость фигур их просто не раздражала).

Неподвластно само Пониманье, как таковое. А не «понимание» отдельно взятого субъекта!

Что-то схожее можно было сказать и про «промокший от дряблости мозжечок». От дряблости не промокают! В общем, с этим и сам Вито был согласен. Но зато это неплохо звучало…

Нет, тут нужно будет хорошенько над всем подумать. Единственное, что к месту – собака, которая «не увидит незабудки». Незабудки – древний символ опасности. Существовало даже поверье, что если вы случайно наступили на незабудку – быть большой беде. Увы, поверье было старым и о нём мало кто помнил… К незабудке тоже цепляться будут.

– Да пошли они, стукфары критики! – рявкнул Барон Отрицательный и топнул ногой. – И ты, Вито, катись далеко и надолго! – добавил он и разорвал листок.

Да, стих действительно был убог…

Фиаско за фиаско. Вито уж и забыл, когда из-под его пера выходило что-то хорошее (на самом деле, с того момента не прошло и недели). Нет, слишком большая душевная нагрузка, слишком многого от Вито Шипнара хочет Барон Отрицательный. И, Святая Ненависть всё изрежь, слишком душно в комнате!

Нужно развеяться.

Натянув на себя сетчатую голубую футболку, стильный тонкий шёлковый пиджак, подаренный анонимной поклонницей, и белые хлопчатобумажные штаны (до этого на нём красовались лишь белые трусы-семейки в красный горошек), прихватив полупустую пачку сигаротт, электрическую зажигалку (доставшуюся ему в качестве награды за победу в поэтическом конкурсе «Куренью бой») и немного денег, Вито покинул душный домик.

Бродить по улицам Мистора.

Солнце шло на убыль, но его жаркое прикосновение ещё чувствовалось. Вито зашёл в любимый паб «Бравый жеребец» и заказал ледяного белого нефильтрованного эля. Миловидная официанточка (которая время от времени захаживала к Барону Отрицательному в гости для хорошего траха) принесла запотевшую прозрачную кружку с живительным напитком. Денег она не взяла, плотоядно подмигнув, мол, потом отработаешь, сладенький…

В пабе сидело несколько знакомых Вито, но он предпочёл сделать вид, что не увидел их. Они предпочли сделать то же самое.

Эль за несколько глотков перекочевал из кружки в желудок поэта, заполнив всё живительной прохладой. О да! Это как раз то, что нужно!

Ирэн не заставила себя ждать, принесла новую кружку и копчёные колбаски. Жизнь уже не казалась такой беспросветной и серой. А с третьей порцией она вообще раскрасилась радужными красками. Приобрела те яркие и приятные оттенки, в которых даже дерьмо способно показаться конфеткой.

И плевать на всех. Пусть говорят, что им там вздумалось. Если они все настолько слепы, раз не хотят поверить в слова истины, то пусть подыхают себе тихонечко. Барону Отрицательному их никчёмные жизни по барабану. Да, но есть ли его слова истина? Вито Шипнар не уверен в этом. Вести о войне, о лживости сената, о поставках магония – могут быть лишь простой шуткой. Кто-то с особым цинизмом глумится над доверчивым Бароном, а сам кончает от смеха, наблюдая, как поэт сеет в массы его выдумки. И вот опять пошли эти дурные мысли. Лучше бы они блуждали в поисках новых стихотворений…

«И снизошла нам благодать

И эль рекой течёт опять»

Да, в этом что-то есть… Близко к народу, так сказать.

А дальше?

Нет, всё-таки не хотят они слушать Барона. Не хотят, Святая Ненависть всё изрежь, Святые Уродцы всё утопи.

Радужные краски поблекли как-то сами собой. Эль больше не помогал. Вито отставил недопитую кружку и встал из-за стола. Не попрощавшись с Ирэн, он вышел из паба.

Солнце утонуло в горизонте. Духота сменилась приятной вечерней прохладой, которую принёс мелкий тёплый дождик. Улицы Мистора вспыхнули пёстрыми огнями магических и газоразрядных ламп. Уличные фонари, разноцветные рекламные вывески, свет в нескончаемых окнах небоскрёбов и простых домов.

Вито шагал по городу без цели, с интересом глядел на мчащихся куда-то прохожих. Казалось, их лица носили одинаковые маски: сатирическую смесь заботы, напускной важности и надменности. Раньше Барону Отрицательному стоило лишь немного прогуляться, хоть краем глаза полюбоваться этим клишированным убожеством, чтобы родились такие шедевры как «Ничтожность бренного сознанья», «Ты, тот, кто строишь себе склеп», «Гребцы без вёсел», «Куклы», «*****», «Слепцы», «Смрадное болото», «Застыли в сумраке веков»  и, конечно же, любимое его стихотворение (единственное, воспринятое критиками не в штыки) «Сон длиною в жизнь». Но сейчас что-то было не так. Вдохновение всё не хотело приходить. И от этого весь мир был противен, но не с налётом покровительственного участия, как всегда – он был противен до унылой невыносимости. Сейчас он казался сухой пустыней, высушившей пруд творчества. Настолько сухой, что в ней не способны прорости неповторимые ростки созидания, а пробиваются лишь однотипные кактусы повседневности.