Текст книги "Старые годы"
Автор книги: Александр Пушкин
Соавторы: Нестор Кукольник,Александр Корнилович,Егор Аладьин,Петр Фурман,Константин Масальский,Александр Башуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
– Нет еще. Я до вашего приказания не велел их отпускать. Они теперь в одном из ботов, под надзором солдат.
– Отпустите их. Неужели их нам тащить с собою в сражение! Только мешать будут. Прикажите позвать их ко мне.
Вскоре Василий и Густав подошли к Меншикову.
– Ну, благодарю вас, друзья, за вашу службу, – сказал им Меншиков. – Теперь вы можете идти куда хотите. Все ли отдано вам, что было с вами, когда мы вас взяли в языки?
– Нет, ничего еще не отдано, ни лодки нашей, ни ружей, – отвечал Густав.
– Где же это все? – спросил Меншиков у Карпова.
– Лодка их привязана к моему катеру, и ружья сданы на сбережение капралу.
– Возвратить им все и отпустить. Ну, ступайте, любезные друзья! Благодарю за службу. При случае постараюсь и наградить вас чем-нибудь, а теперь некогда.
– Если вы были довольны моей службой, господин губернатор, то можете наградить меня теперь же, – сказал Василий.
– Тебе уже сказано, любезный, что некогда. Теперь мне не до тебя. Ступай.
– Награда, о которой прошу, состоит в том, чтобы вы позволили мне сесть в бот вместе с солдатами, которые называли меня изменником, и ехать с ними на сражение.
– Ого, какой же ты храбрый! Нет, мой друг, это сделать мудрено.
– Сделайте милость, господин губернатор! Увидите сами, как я буду драться. Прикажите мне дать тесак, сумку с патронами да возвратить ружье мое.
– Нельзя, нельзя, друг мой.
– Сделайте милость! Окажите благодеяние!
Василий бросился к ногам Меншикова.
– Что с ним станешь делать! – сказал Меншиков, обратись к Карпову.
– Позвольте ему, Александр Данилович! – сказал подполковник. – Что ж в самом деле. Один человек лишний солдатам не помешает. Притом сражение будет на воде, а не на сухом пути. И для солдат-то это новинка.
– Да почему ты так неотступно просишь? – спросил Меншиков Василья.
– После узнаете! Может быть, мне удастся заслужить от вас спасибо, может быть, я порадую этим отца моего, который… Не расспрашивайте теперь. Позвольте ехать, окажите благодеяние.
Говоря это, Василий обнимал ноги Меншикова.
– Ну, нечего с тобой делать! Вели, Карпов, дать ему из обоза тесак и сумку с патронами да возвратить его ружье.
Василий готов был запрыгать от радости. Он подошел к Густаву, обнял его и сказал вполголоса:
– Прощай, друг! Может быть, мы уж не увидимся больше!
Потом прибавил шепотом:
– Скажи моему отцу, что авось заслужу я ему царское прощение.
– Прощай, Василий, – сказал Густав, обнимая его. – Ты делаешь большую глупость! – прибавил он тихо. – Отцу не поможешь, а самого убьют. Мудрено разбить шведов. Их много приехало на кораблях.
– Нет, уж я решился! Прощай!
Густав удалился, а Василья посадил Карпов в бот к солдатам, у которых он был до того под надзором. Ему дали ружье, тесак и сумку.
– А! Да ты опять к нам, дружок! – сказал тот самый солдат, который насмешками рассердил Василья в деревне. – Разве ты пойдешь с нами в баталию?
– Да, пойду.
– А не боишься шведа? Ведь сердит окаянный!
– Не боюсь! Двух смертей не будет, а одной не миновать.
– Да ты, я вижу, молодец! А стрелять-то умеешь?
– В меткости тебе, я думаю, не уступлю.
– Ой ли!
– Увидишь.
– Да кто тебя к нам прикомандировал?
– Александр Данилович.
– А для чего?
– Опять ты, Савельич, спрашивать принялся: для чего? – сказал другой солдат. – Смотри! Опять опростоволосишься. Командир велел, так уж молчи, не раздобаривай.
– Забыл, дядя! И в самом деле, чтобы не того!..
– То-то!
– Смотри-ка, дядя, смотри! Вишь ли вон там, вдалеке, из-за лесу-то что поднялось? Никак, ракета?
– Кажись, ракета!
Меншиков и Карпов сели в передний бот, и вся флотилия в тишине двинулась к взморью. Вскоре стали уже видны два шведские корабля, обрисовавшиеся на воде едва освещенной занимавшейся зарею.
– Эк наш командир-то! – сказал Савельич товарищам. – Впереди всех летит.
– Не отставай, ребята! Греби сильнее! – крикнул капрал, стоявший на руле. – Поналягте, любезные, по-налягте. Раз!.. Два!.. Раз!.. Два!.. Вот этак.
На шведских кораблях ударили тревогу. Паруса взвились, фитили закурились, на поверхности залива сверкнул красный блеск, как будто от зарницы, и первый залп грянул с борта ближайшего корабля.
– Вперед! На абордаж! – послышался громкий голос Меншикова.
– Эх, дядя! – сказал Савельич. – Никак, тебя до смерти убило? Ребята! Ведь Кузьмича-то убило! Вишь, лежит, сердечный, не шевельнется! А тебя, Сергеич, никак задело картечью?
– Оцарапало руку, – отвечал раненый солдат, морщась от боли. – Да ты на меня-то не зевай! Не твое дело! А смотри вперед да слушай команду.
– Глядите-ка, глядите-ка, ребята! – крикнул Савельич. – Кто с другой-то стороны к кораблям-то катит. Ведь, ей-богу, он!
– Кто? – спросил Василий.
– Да сам царь! Ах ты Господи!
– А что, ребята, уж не затягивать ли: ура? Или еще рано? – сказал третий солдат.
Грянул со шведских кораблей другой залп. Бот, которым правил Петр Великий, скрылся в белом облаке порохового дыма.
Окруженные два корабля, подняв все паруса, усиливались пробиться к эскадре и плыли к ней, беспрестанно отстреливаясь.
– Слышь ты! – сказал капрал того бота, где был Василий. – Командуют стрелять беглым огнем! Жарь шведов! За дело, ребята! Прикладывайся! Пли!
– Да ты и впрямь стрелять мастер! – заметил Савельич, взглянув на Василья: – Вишь как работает.
– Куда вы! – крикнул капрал на гребцов. – Вы к корме норовите! А то лезут под самые пушки! Как шарахнут шведы ядрами, так бот в щепы разлетится, а ведь надобно беречь его: казенный! Ну, голубчики, ну, друзья и однокашники, веселее! Веселее! Забрасывайте веревочную лестницу с крючьями! Чу! Слышь ты! Командуют! Гранаты берите в руки. А! прицепились к корме. Нет, матушка-сударыня шведская проклятая барка, теперь от нас не отцепишься! Вот так! Ладно! Наверх, любезные, наверх, богатыри! Живо!
Шведская эскадра не могла подать помощи двум окруженным кораблям. Ветер был противный, а лавировать было невозможно по узости фарватера. Со всей эскадры открыли сильную канонаду по русским ботам. Но наконец ее прекратили, когда дым покрыл и боты, и уходившие два корабля. В этом облаке раздавались взрывы лопающихся гранат, ружейный огонь, пушечные выстрелы. Вместе с другими Василий взобрался по веревочной лестнице куда-то вверх, на какую-то палубу. В дыму за два шага ничего не было видно. Гром начал постепенно стихать, дымное облако прочищаться, и вот опять явились они, два шведских корабля, сначала неясно, как два призрака, как две черные тени в тумане, потом обрисовались яснее, освещенные лучами восходящего солнца. На корме одного корабля стоял уже Петр Великий, на корме другого Меншиков. Шведские флаги на обоих судах были спущены. Восторженное «ура», как непрерывный перекат грома, далеко разносилось по заливу.
V
– Да-да, – говорил сидевший у стола Карл Карлович Илье Сергеевичу, который ходил по избе, опустив голову, – я опять сегодня всю ночь не спал. Что за глупый обычай у этих русских производить пальбу ночью, и притом такую дьявольскую пальбу! Тысяча бочек чертей!.. Это чрезвычайно беспокойно и даже, можно сказать, неприятно. Я уже начинаю соглашаться с твоим мнением, что лучше нам всем уйти отсюда подальше.
– Тебе нечего уходить, Карл Карлович. Мне – дело другое. Да вот уж сколько дней все сына увидеть не удается. Сохранил ли его Бог при сражении? Хочется взглянуть на сына в последний раз, проститься с ним, благословить его. А потом и пойду я куда глаза глядят в какой-нибудь пустыне безлюдной, на чужой земле сложить свои старые кости.
– Нет, сосед любезный! Я опять возвращаюсь к прежнему своему мнению, что тебе уходить никак не следует. Зачем тебе искать пустыни? И здесь очень хорошая пустыня, довольно безлюдная. Пальба, правда, наносит некоторое беспокойство, но это еще не беда. Можно и при пальбе быть счастливым.
– Нет, батюшка! Я при пальбе очень несчастна! – сказала Христина. – Очень желала бы, чтобы шведы или русские скорее победили, только перестали бы стрелять.
– Вот хорошо! – воскликнул Густав. – Можно ли говорить так природной шведке!
– Да-да, природной шведке! – повторил Карл Карлович, покачав головою.
– Ведь уж от моих желаний и слов, – возразила Христина, – победа нисколько не зависит. Что Бог судил, то и будет. Но я очень была бы рада, если бы скорее война кончилась, и мы могли здесь жить по-прежнему, спокойно и весело. Ну, даже если бы и русские победили: нас не обидят. Я воображала их какими-то зверями, а они, напротив, такие добрые и ласковые.
– Без сомнения, ты судишь по одному подполковнику Карпову, который слишком что-то часто нас посещает, – сказал Густав, иронически улыбнувшись.
Христина покраснела.
– Да-да! – заметил Карл Карлович. – Ты судишь по одному подполковнику! Как можно судить по одному подполковнику! Это глупо, нелепо и даже, можно сказать, неосновательно!
– Что ж такое! – возразила Христина, взглянув с досадой на брата и нахмурив тоненькие брови. – Подполковник в самом деле очень добрый человек.
– Конечно, добрый, но русский, а ты шведка.
– Но русский, да, да! но русский! – повторил Карл Карлович, сильно зажевавши. – А ты шведка и даже, можно сказать, ветреница.
– Да за что же вы меня браните, батюшка? – сказала Христина, отошла к окну и начала смотреть на речку, тихонько отирая выступившие из глаз слезы.
– Чем-то кончилось сражение? – сказал Густав, вздохнувши. – Пальба давно уже замолкла.
– Давно уже замолкла, это правда! – заметил Карл Карлович. – Я очень рад! Теперь можно и уснуть. Целую ночь мы не спали, а в мои лета это очень нездорово и вредно.
Карл Карлович зевнул. В это время Василий вошел в избу.
– Сын! Любезный сын! – воскликнул Илья Сергеевич, в восторге бросился к вошедшему и заключил его в свои объятия. Долго обнимались они молча и плакали.
– Расскажи, расскажи, любезный сын, что было с тобою? – спросил наконец Илья Сергеевич, положив руки на плечи Василья и вглядываясь, в него, как бы желая удостовериться, точно ли он видит перед собою сына.
– Ну что? Разбиты? – сказал Густав.
– Разбиты!
– Русские?
– Нет, Густав! Два шведских корабля взяты, а теперь их ведут к Ниеншанцу, а все прочие неприятельские суда подняли паруса и ушли в море.
– А что, Василий Ильич, я думаю, очень страшно на сражении? – спросила живо Христина с блестящими от любопытства глазами.
– Нет, нисколько не страшно! Я себя не помнил. Правду сказать, дрогнуло сердце при первых выстрелах, а там как пошло, так уж и трава не расти! Крик, треск, дым! Я тогда опомнился, когда увидел, что я и солдаты на палубе, что царь стоит на корме, губернатор Меншиков на другой. Слышу, кричат все: «Ура!» Сердце от радости запрыгало, и я начал со всеми прочими кричать что было силы: «Ура!» Вскоре пленных шведов с обоих кораблей пересадили на боты и повезли в Ниеншанц. Потом пересели на боты и наши солдаты. Осталось их на кораблях немного, по выбору царя и губернатора Меншикова. Когда я подошел к веревочной лестнице, чтобы спуститься с корабля, Меншиков меня увидел и спросил капрала: «Ну что этот волонтер, каково вел себя в сражении?» Капрал сказал в ответ: «Похаять нельзя. От других не отставал». Тут губернатор Меншиков потрепал меня ласково по плечу. «А можно ли мне теперь, – спросил я его, – побывать дома и повидаться с родителем?» Губернатор усмехнулся и сказал: «Ступай, любезный, на все четыре стороны. Ты ведь не на службе». Да еще потрепал меня по плечу. Такой, право, добрый и ласковый! У меня слезы навернулись. Я ему поклон, да и спустился в бот. Когда мы поплыли, то царь и Меншиков начали на взятых кораблях командовать. Солдаты, которые там остались, мигом подняли паруса, музыканты заиграли, и корабли один за другим двинулись к устью Невы. Мы было сначала ушли от них вперед, но на Неве они нас обогнали. Все боты с солдатами плыли на веслах, которые справа, которые слева от кораблей. Вдруг царь с кормы крикнул солдатам: «Поздравляю, дети, с первою морскою викторией!» Господи Боже мой! Как услышали солдаты эти слова, то поднялся такой шум и крик, что и сказать нельзя! Все мигом вскочили, машут ружьями, веслами, флагами, тесаками; боты все качаются; словно пляшут на воде, а корабли по самой середине реки так и бороздят воду, так и рассыпают ее белым жемчугом. Вскоре они ушли далеко от нас. Вместе с солдатами и я кричал до того «ура», что горло заболело.
Во время этого рассказа по бледным щекам стоявшего неподвижно Ильи Сергеевича текли слезы. Он не отирал их. Они от времени до времени крупными каплями падали на пол. Когда Василий, которого глаза блистали радостью, замолчал, то старик отец его схватился за голову обеими руками, горестно зарыдал и проговорил глухим, прерывающимся голосом:
– А я, старый грешник, а я, изменник, не могу, не смею радоваться победе русских! Боже мой, Боже мой!
Радость Василья вмиг исчезла при этих словах. Он побледнел; на лице его изобразилось глубокое страдание. Он взглянул на отца, заплакал и бросился ему на шею. Карл Карлович, не понимая чувств ни того, ни другого, смотрел с добродушным хладнокровием старости на эту сцену. Густав, скрестив на груди руки и нахмурясь, ходил большими шагами по горнице из угла в угол. Христина все еще стояла у окна и глядела на речку. Сначала лицо ее выражало досаду на брата, который несправедливо укорил ее в пристрастии к подполковнику Карпову. Услышав слова Ильи Сергеевича, она быстро оглянулась, и в тот же миг лицо ее переменило совершенно выражение. Другое чувство мелькнуло на нем. Она опять оборотила лицо к окну, и две слезинки досады, висевшие на ее ресницах, слились на щеках ее со слезами сострадания.
На другой день рано утром в хижину Карла Карловича вошли Илья Сергеевич и его сын с котомками за спиною.
– Доброе утро, сосед любезный! – сказал Карл Карлович. – Сегодня, слава Богу, мы спали спокойно: пальбы не было. Я, по крайней мере, никакого шума и грома не слыхал. Христина! Ведь не было пальбы сегодня ночью? Ты всегда первая слышишь и всегда меня будишь.
– Не было, батюшка.
– А где Густав?
– Он ушел на охоту, – отвечала Христина.
– А мы с сыном пришли с тобою проститься, сосед, – сказал Илья Сергеевич.
– Как – проститься? Разве поздороваться? Ведь теперь утро, кажется? Христина! Что теперь такое – вечер или утро? С этими русскими и с их несносною пальбою совсем собьешься с толку! Спишь днем, ночью встаешь, вообще ведешь жизнь самую неправильную и даже, можно сказать, самую глупую. Что же ты молчишь, Христина?
– Что вам угодно, батюшка?
– Я тебя спрашиваю: что теперь такое – вечер или утро?
– Конечно, утро. Солнце недавно взошло.
– Так ты, я вижу, любезный сосед, ошибся, сказавши, что пришел проститься. Ты хотел сказать: поздороваться.
– Нет, Карл Карлович, я не ошибся. Мы с сыном идем к Выборгу, а может быть, и дальше.
– Зачем к Выборгу? Зачем дальше? А скоро ли вы сюда вернетесь? – спросил Карл Карлович, сильно зажевав от беспокойства.
– Мы уж сюда никогда не вернемся, Карл Карлович.
– Никогда? – повторил старик и встал с своих деревянных кресел. – Как это можно – никогда? Это пустяки!
– Да, любезный сосед! Жили мы много лет вместе в дружбе и приязни. А теперь пришла пора нам рас статься. Простимся, обнимемся в последний раз.
– Нет! Не хочу в последний раз! Не хочу прощаться! Ты знаешь, что я тебя очень люблю.
Карл Карлович в сильном волнении сел опять в свои кресла, ворча что-то про себя.
– Избушку мою дарю я тебе, любезный сосед! Грустно, куда грустно мне самому расстаться с тобою и детьми твоими, да что делать! Уж, конечно, не нажить мне такого друга, как ты. Впрочем, и жить-то мне немного осталось. Умру где-нибудь в глуши, а ты помолись о душе моей. Прощай, Карл Карлович!
Илья Сергеевич со слезами на глазах обнял и поцеловал своего соседа. То же сделал Василий. Карл Карлович все сидел по-прежнему неподвижно в креслах и ворчал что-то вполголоса. Старик сердился, что сосед его не слушается и хочет уйти, оставить его одного доживать век на берегах пустынной речки, где они так долго и так дружно жили вместе. Илья Сергеевич и Василий подошли к Христине, чтобы и с нею проститься. Карл Карлович следовал за ними взором, насупив брови.
– Не прощайся с ними, Христина, не смей прощаться! – сказал он. – Я не хочу, чтобы они ушли.
Удивление, грусть и испуг выражались на лице девушки. Она ничего прежде не слыхала о намерении Ильи Сергеевича удалиться из этой стороны и не знала, чему приписать такую скорую и неожиданную его решимость.
– Будь счастлива, Христина Карловна! – сказал Илья Сергеевич с глубоким чувством. – Вспоминай иногда об нас. Я любил тебя как родную: видит Бог, как любил! Да хранит тебя Господь милосердный! Да пошлет Он тебе много счастия, много радостей в жизни!
Христина молча слушала Илью Сергеевича и все еще с удивлением глядела прямо ему в лицо. На ресницах ее сверкнули две слезинки.
– Не смей прощаться! – повторил Карл Карлович, топнув. – Они не уйдут. Это пустое!
– И меня не забудь, Христина Карловна! – сказал Василий. – Тяжело мне расстаться со всеми вами. Я тебя любил, как сестру, и всегда так буду любить, всегда буду тебя помнить, где бы я ни был!
Он взял Христину за обе руки и поцеловал ее в щеку, с братскою нежностью.
– Да зачем, куда вы уходите? – сказала девушка тихим, прерывистым голосом, в котором отзывалась грусть сердца. – Неужели в самом деле вы уже сюда никогда не вернетесь?
– Кто знает? Может быть, никогда! – отвечал Василий, вздохнув.
Христина быстро отвернулась, подошла к окошку и начала своими тоненькими, хорошенькими пальцами утирать слезы, которые катились по ее щекам. Окошко было ее всегдашнее место, к которому подходила она, когда ей было грустно и когда ей приходилось от чего-нибудь поплакать.
Илья Сергеевич и Василий пошли к двери. Карл Карлович, все еще хмурясь и ворча, смотрел им велед в уверенности, что сосед и друг не захочет его так глубоко огорчить, что он его послушается и останется. Видя, однако ж, что сосед не слушается и вместе со своим сыном уходит, Карл Карлович вздохнул, покачал печально головой, дрожащею рукою отер слезу и сгорбился на своих креслах. Его печальный вид, казалось, говорил: «Ну, теперь я совсем осиротел! Был у меня, старика, один верный друг, да и тот меня оставляет!»
– Илья Сергеевич! Посмотри! – воскликнула в это время Христина, глядя в окошко. – Сюда плывет большая лодка. Кажется, русские! Мне страшно! Не уходи, сделай милость, останься!
Илья Сергеевич, взявшийся уже за ручку замка, чтобы отворить дверь, остановился. Василий, быстро подошел к окну. Лодка приближалась.
Здесь нужно сделать замечание, что Карповка 1703 года была глубже и шире нынешней. Нынче она похожа на речку только тогда, как дует с моря ветер. Когда же ветер поднимается с противоположной стороны, то он превращает Карповку в реку гомеопатического размера, по которой курицы могут безопасно переправляться вброд. Этого явления не бывало в 1703 году. Карповка была тогда гораздо полноводнее. На старинном плане Петербурга ширина ее означена вдвое против нынешней. Отчего яге она так обмелела? Некоторые геологи полагают, что это явление в непосредственной связи с понижением океана, замеченным в течение веков на западных берегах Европы. Другие, напротив, думают, что берега Карповки постепенно возвышаются, как берега Италии и Швеции. Третьи полагают, что это явление есть следствие общего закона, по которому все в природе становится постепенно мельче. В самом деле, все стало мельче, чем прежде: животные, деревья, океан, Карповка, и даже самые люди. Какая, например, нынче бездна мелких людей… Но довольно об этом. Извините за геологическое отступление.
Христина и Василий, стоя у окна, глядели пристально на приблиииющуюся издали лодку.
– Знаете ли, кто плывет в этой лодке? – воскликнул вдруг Василий, отскочив от окна и обратясь к отцу своему и Карлу Карловичу.
– Я уверен, что это опять подполковник, который так часто нас посещает, чтобы болтать с Христиной, – сказал Карл Карлович.
– Так! Я не ошибаюсь! – продолжал Василий с заметным волнением. – Это он! Точно он!
– Кто? – спросила Христина со страхом, видя необыкновенное волнение на лице Василья.
– Это русский царь! Да, да, Христина! Сам царь Петр Алексеевич!
Услышав это имя, Илья Сергеевич побледнел. Холодный пот крупными каплями выступил на лбу его. Он неподвижно стоял у двери как окаменелый. У Карла Карловича вытянулось необыкновенным образом лицо. Он встал, кряхтя, с кресел, подошел на цыпочках к окну, оперся руками о плеча своей дочери и из-за кудрявой головки начал выглядывать в окно. Глаза Христины, устремленные, на лодку, выражая робость, удивление, любопытство, были в эту минуту еще прелестнее, чем всегда. Лицо Василья блистало радостью, восторгом. Все едва смели дохнуть.
– Смотри, смотри, Христина Карловна! – сказал шепотом Василий. – Лодка уж близко! Вглядись хорошенько в того, который сидит на корме и правит рулем. Это царь!.. Вот теперь с ним разговаривает губернатор Меншиков. Других генералов, которые в лодке, я не знаю. А на носу лодки подполковник Карпов. Видишь ли, он меряет лотом глубину речки.
– Для чего это? Что они хотят делать? – спросила тихо Христина, не сводя глаз с катера, плывшего в это время мимо самых окон хижины.
– Молчи, болтушка! – сказал вполголоса Карл Карлович, слегка давнув костлявыми руками круглые прелестные плеча своей дочери, о которые он опирался. – Перед ней русский царь, а она вздумала разговаривать! Видишь ли, он оглянулся и, кажется, смотрит на нас. Отойдем от окошка.
– Да разве нельзя смотреть на русского царя? – спросила шепотом Христина. – Вот уж лодка проехала мимо нашего дома.
– Замолчишь ли ты, ветреница!
С этими словами Карл Карлович взял Христину за руку и пошел осторожно, на цыпочках, от окошка, таща за собою дочь.
Катер скрылся за опушкой леса, Карл Карлович сел в свои кресла и опустил руку Христины.
– Болтушка! Ветреница! – ворчал он. – Не может помолчать ни минуты! Русский царь, который воюет с нашим королем, который взял Нётебург и Ниеншанц, словно ты пальцами два ореха, плывет мимо, за двадцать шагов от нее и даже, можно сказать, за десять, а она болтает так же спокойно, как всегда. Она, изволите видеть, ничего не боится и смотрит, как будто я в лодке плыву!
– Да чего же бояться русского царя? Неужели он может нас чем-нибудь обидеть? – возразила Христина, потупив голову и надув хорошенькие свои губы.
– Вот еще! Обидеть! Конечно, он нас обижать не станет! Что мы против него! Червячки, мухи, букашки!
– Потому-то, батюшка, я и смотрела смело на царя.
– Ах, силы небесные! Что это за ветреница!
– Да Бог с вами! – сказала, надувшись, Христина. – Вы сердитесь на меня, батюшка! Ну простите, поцелуйте меня.
– Поцелуйте!.. Ты этого не стоишь.
– Ну так я начну плакать, если вы не перестанете сердиться.
Карл Карлович посмотрел на нее с нахмуренными бровями, погрозил пальцем, встал с кресел, взял обеими руками дочь за голову и поцеловал ее в лоб.
Илья Сергеевич во все время разговора стоял неподвижно близ двери, с поникшей головою, со сложенными накрест руками на груди. Василий все еще глядел в окно.
– Далеко ли он? – спросил наконец Илья Сергеевич сына трепетным голосом.
– Что с тобою, батюшка! Ты бледен, ужас как бледен! – воскликнул Василий, подходя к отцу.
– Далеко ли он?
– Кто?
– Царь Петр Алексеевич.
– Лодка давно уже скрылась из виду. Я с нее глаз не спускал и ждал у окошка, не воротится ли она.
– О! Как тяжко носить на совести преступление! Как горько быть изменником! Было время, когда и я мог смотреть на русского царя с любовью, преданностью в сердце, с таким же чувством радости, с каким ты смотришь на него теперь, любезный сын! Не воротится уже для меня это время! Вася! Вася! Останься здесь, будь верным подданным царя, служи ему, служи своей родине. Разлюби, забудь отца своего. Позволь мне уйти одному. Товарищ мой в дороге будет раскаяние, мой утешитель – молитва. Чувствую, что не долго проскитаюсь я между иноплеменниками. Скоро умру я, и в чужой земле будут лежать кости изменника до дня Страшного суда. Прощай, Вася!
– Я иду с тобою, батюшка! – сказал твердо Василий. Иду с тобою! Не послушаюсь тебя! Не ты один, все мы, все люди грешны перед Богом; но и милосердие Его бесконечно для всех. Никто не должен отчаиваться. Пойдем, батюшка, пустимся в путь-дорогу, туда, куда нас с тобою Бог приведет.
Глубоко тронутый старик с невообразимым чувством обнял безмолвно сына.
Еще раз простились они с Карлом Карловичем и Христиной и вышли из хижины.
– Ну вот мы с тобой, Христина, и одни остались! – сказал печально после некоторого молчания Карл Карлович. – Уж ни сосед, ни сын его никогда не придут к нам! Тебе скучно, Христина! Да вижу, что скучно: ты плачешь. И мне заплакать хочется, да не могу. Твой старик отец давно привык к горю.
Карл Карлович закинул голову на спинку кресел, на которых сидел, и зажмурил глаза.
