Текст книги "Старые годы"
Автор книги: Александр Пушкин
Соавторы: Нестор Кукольник,Александр Корнилович,Егор Аладьин,Петр Фурман,Константин Масальский,Александр Башуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
VI. СВАТОВСТВО
Дом Алексея Степановича Зыбина стоял на Васильевском острове недалеко от Французской слободы. Построенный по новому образцу в два этажа на каменном фундаменте с двумя флигелями (из коих в одном жил холостой хозяин), он заключал в себе все удобства городской жизни. Несмотря на то, что по отстройке он стоял еще впусте, заботливый Зыбин тщательно его отапливал, и Варвара Сергеевна бегала из комнаты в комнату с особенным удовольствием, распределяя, где быть большой палате, где спальне, где образной и уборной, где Володе, где Ефремычу, где комнатным девкам. Кухня со всеми принадлежностями была во флигеле. Между тем Володя ходил из комнаты в комнату и делал также распределение покоям по-своему.Из этого, как обыкновенно случалось, возник спор, и, как обыкновенно, Володя остался победителем. Между тем до позднего вечера девки и лакеи выгружали из саней всякую домашнюю рухлядь и расстанавливали по указаниям барыни и перестанавливали по приказаниям барина, который прежде всего повелел выгрузить погребец, копченые и соленые предметы и принялся обедать на живую нитку. Когда Володя порядочно подкрепился сухим и влажным, по старой привычке пошел на двор маленько пошалить: отпустил несколько ударов запасною дорожною плетью всем кучерам и поварам и добрался до судомоек. Во временном дорожном штате их было только двое: наша Домна да Палашка, разжалованная в сей постыдный чин вследствие какой-то посторонней интриги. Палашка искала всеми мерами возвратить прежнюю благосклонность Володи, а Домна так и слыла по всей дворне дурой, упрямицей. Никакие побои, обещания, упреки, ласки не помогали. Исхудала бедная Домна, а все еще плакала по Ваньке, как называла его вся челядь. Несмотря на всю дерзость и страсть Володи, он как-то побаивался Домны, и если бил ее, что случалось нередко, то всегда, однако же, после обеда, завтрака или ужина. Но как в этот день он обедал, как сказано, на живую нитку, то обошелся ласковее обыкновенного и ударил Домну только трижды. Это была, как оказалось, только прелиминарная ласка, потому что Володя уселся на кухонной скамье и держал речь следующего содержания:
– Ну, Доня! Я тебя помилую! Хочешь, я тебя барынею сделаю. Право, черт возьми, уходился молодец, пора жениться. Вот того гляди и служить придется, так все-таки лучше женатому. Да и бить жену как-то сподручнее. К жене люди жалости не имеют. А уж я тебя, увидишь, как буду жаловать! Не попрекнешь, что не люблю. Матушке от покойного столько не доставалось, сколько от меня на твою долю придется. Ты ей не верь! Она и теперь скучает, что бить ее некому. Под вечер частенько так призадумается, что смешно смотреть на нее, да и говорит: «Уж разве за того приказного замуж выйти». Да и вышла бы, кабы я позволил. Уже было и в провинцию посылала узнать, крут он или нет. Да, слава Богу, люди сказали: «Куда! Он такой трус. Сторож в канцелярии почасту его бьет!» Ну, так она и охоту потеряла. Ну, а я не такой. Весь в отца! Что, Доня? А покуда свадьба… мы бы с тобой женихами любовь повели.
– У меня один жених, барин! Одному перед Богом отдалась…
Вместо запятой последовал удар плеткой.
– Умру невестой!
Вторая запятая.
– А если мочи не станет… говорят, тут есть река бездонная.
Точки… Удары посыпались. Домна не вытерпела, стала кричать. На кухню вошел Зыбин, а вслед за ним и сама Варвара Сергеевна.
– Что за шум? – спросил Алексей Степаныч.
– Это мой Володя по хозяйству управляется, – отвечала за сына сама Ландышева. – Не изволь, батюшка, гневаться! У нас такие люди, что Господи не приведи!
– Зачем же ты их, сударыня, в Питербурх притащила? У нас, слава Богу, сколько хочешь слуг, только нанимай.
– Что ты это, батюшка! Шутишь, верно! Где-таки дворянам наемных слуг держать! На то Бог и крепость устроил, чтобы дворянам честная услуга была! Что ты с наемного возьмешь? Ни в солдаты, ни в свинопасы отдать нельзя, а уж на конюшню не посылай – ослушается, да еще, чего доброго, не ровен час… Да у нас, между добрых дворян, такого заводу и не слыхивали. А если нам своих людей во двор не брать, так куда, батюшка, с приплодом деваться! Не дарить же, не выбрасывать; мы, батюшка, и щенят от своих сук кормим. Слава Богу, на век наш хватит достатка!
– Не мое дело, сударыня, управляйся, как знаешь, только об одном объявить я тебе повинен: чтобы на дворе моем шуму никакого не было.
– В комнатах, батюшка, в комнатах все дела вершить буду. И сосед не услышит.
– Это одно. А другое: полиция пришла, спрашивает, кто, откуда и зачем приехал?
– Да ей какое дело?
– Указ, матушка.
– Да много ли у вас, батюшка, этих указов? Что ни шаг, то указ.
– Земля велика, нужд много, так по нуждам и указов столько.
– Да какая нужда знать, кто в резиденцию приехал. Ведь мы не беглые какие, дворяне, не из-за моря, из своего собственного уезда приехали!
– Государь знать хочет.
– Сам государь! Ахти, Господи, какая честь! Да как же он узнал? Видно, ты, батюшка, обмолвился.
– Не я, матушка, а порядок.
Варвара Сергеевна приуныла. Страшное слово порядоксмутило ее сердце.
– Извести хотят, – со слезами сказала она жалобно, глядя на сына. – Всех старых дворян! Уже по всем уездам нас переписали, а теперь в болото сгоняют! Чуяло мое сердце, а соседи еще толковали: «Не езди, Варвара Сергеевна, отправь одного». Хороша бы я была!
– А разве ты по указу приехала?
– Да как же не по указу! Проклятый фискал и день, и час назначил: «Вези сына в полк», – и кончено.
– Так правду соседи толковали. Понапрасну трудилась. Порядок простой.
– Опять порядок!
– Да как же не порядок. Как твое прозвище?
– А на что тебе? Ты, может, также фискал?
– Только не простой, а обер-фискал, матушка, С.-Петербургской губернии.
– Попалась же я! Батюшка, Алексей Степаныч, не взыщи! Я отродясь с придурью. На меня, часом, находит такое… Право, я тихая, только по смерти моего покойника иногда с тоски завираюсь.
– Слышишь, Доня, – сказал Володя.
– Так как же твое прозвище?
– Дворянка, батюшка, право, дворянка, кажись, уже в пятнадцатом колене. Имя мне при крещении Варвара, по отцу Сергеевна, по мужу Ландышева, вдова, 36 лет от рождения, помещица. Вот, дай Бог памяти, я тебе и все вотчины перечту!
– Не трудись. А детей скольно?
– Один, батюшка, единородный сын Володя, по отцу Степаныч, девятнадцати лет, до указу был в недорослях. Фискал его со злобы в взрослые пожаловал.
– А из какой провинции?
– Из Костромского уезда, что под самой провинцией!
– А, так это Василий Иваныч тебя на добрый путь наставил?
– Василий Иваныч Пазухин! Экая память у тебя, батюшка! Ведь выбирает же государь таких достойных людей! Знает, что в далекой провинции, за две тысячи верст, делается. Что это за государь, право! Дай Бог ему всякого благоденствия! А Василий Иваныч такой добрый, ласковый! Право, что за люди везде достойные!
– Конечно, добрый, потому что если б ты еще одним деньком опоздала, так сынка твоего на всю жизнь в полевые полки рядовым бы назначили за ослушание царского указа. И так, дай-то Бог, чтобы в гвардию взяли. Кажется, по 1-е января всех приняли, а чего до комплекту из дворян не хватило, из даточных взяли. Так, изволишь видеть, есть у нас прибавочные сроки, завтра последний, не зевай. Отошли сынка завтра же в Военную Коллегию в часу в пятом или шестом поутру.
– А где она живет?
– Это место, а не баба. Мой Лаврентий сынку твоему укажет.
– Я сама поведу его, батюшка. Разве я не мать, что ли? Оставлю я на чужие руки ребенка!
– Пожалуй! – сказал Зыбин. – И я завтра в Коллегии буду.
VII. ОПРЕДЕЛЕНИЕ НА СЛУЖБУ
В мазанковых небольших домиках близ Троицкой церкви на Петербургской стороне помещались не только Коллегии, но и самый Сенат. Здание 12-ти Коллегий на Васильевском едва еще поднялось с фундамента. Фонари горели у каждого подъезда, множество саней означало, что присутствие давно уже началось, хотя был только седьмой час утра. Как тени переходили люди из одной мазанки в другую.
– Сани его светлости! – закричал сторож на подъезде Военной Коллегии, и огромные сани, запряженные шестью лошадьми цугом с верховыми кучерами в коротких полушубках, покрытых малиновым бархатом и обшитых бобром и золотыми галунами, в шапках медвежьих, в лосином исподнем платье и коротких лощеных сапогах со шпорами, подкатились к крыльцу. Два лакея, одетые с такою же роскошью, откинули на санях великолепного медведя, украшенного дорогими кистями и золотыми лапами. Сторожа вытянулись в струнку, ждали светлейшего. В узкой прихожей князь Меншиков в присутствии важнейших чиновников надевал дорогую шубу. Он был в высоком белом парике, в мундире и в Андреевской ленте. Вице-президент Ласси, члены Коллегии князь Трубецкой, Карл Гохмут, полковник Игнатьев и прокурор Пашков провожали президента. Он кивнул им головой и уехал.
– В Зимний дом! – гаркнули кайдуки, и сани покатились на Неву. Вице-президент с членами воротились в присутствие. Канцелярия снова принялась за дело. Вошел Зыбин, потребовал коллегиального фискала и занялся справками, какие ему по сей Коллегии учинить надлежало. Не прошло и получаса, вошла в канцелярию Ландышева с сыном.
– Господин секретарь, – сказал Зыбин, – кончился прием в гвардию?
– Вчерашнего числа, ваше высокородие!
– Так что же будет теперь с теми, которые записаться опоздали?
– По указу, ваше высокородие, в солдаты в полевые полки без выслуги.
– И уж никакого помилования не указано?
– Господин президент, его светлость, решить вчера соблагоизволил, что если будут в явке какие из дворян, то принимать их в Ингерманландский его светлости полк, как сказано о гвардии.
– Значит, с выслугой?
– Точно так, ваше высокородие!
– Так запишите солдатом в этот полк дворянина Ландышева из недорослей.
– Надо его в присутствие представить, ваше высокородие! Годен ли еще на службу или нет? Может быть, забракуют.
– Уж коли ты годен, батюшка, – осерчав, сказала Варвара Сергеевна, – так уж, верно, моего Володю не забракуют. Пойдем, где твое присутствие?
– Уймись, Варвара Сергеевна! Тут перед лицом государя не шутят! В ответе будешь!
– Пожалуй сюда, – сказал обер-секретарь, отворив двери присутствия.
– Недоросль Ландышев!
Варвара Сергеевна хотела идти за сыном, но сторож удержал ее. Она хотела было приступить к приличной разделке, но в присутствии послышались голоса: «Годен, годен!»
Обер-секретарь вывел Володю из присутствия и сказал:
– Годен! Написать указ в Ингерманландский полк! А тебе, Ландышев, явиться в полковую канцелярию с этим самым указом скорости ради. До зари успеешь.
В одно мгновение указ был написан, переписан и подписан, и Ландышев отправился с Варварой Сергеевной в полковую канцелярию. Адъютант прочел указ, позвал вестового и приказал проводить нового рекрута к сержанту Ефимову. Варвара Сергеевна последовала за сыном.
Сержант Ефимов был из старых дворян, но служба уничтожила в нем в немногие годы всю излишнюю спесь. Что он был дворянин, это можно было заметить только из речей его, отличавшихся, особенно в то время, крайним учтивством и хорошим штилем. Взглянув на матушку и на сынка и прочитав указ, он угадал всю историю Ландышевых и поспешил расторгнуть союз невежества противу службы.
– Молодец! – сказал Ефимов, глядя на Володю.
– Дай Бог тебе при будущем баллотировании моего места. Только мешкать нечего. Сегодня же мы тебя в строй поставим. Ты не даточный. Ты дворянин. Раз поглядишь и смекнешь делом. Ступай в артель! А ты, матушка, ступай с Богом домой да молись, чтобы сынок скорее ранги офицерской дослужился. Годок, другой пусть поживет солдатом. Чудо, матушка, житье наше солдатское! И кости, и душа выпрямятся. И больно, да весело, и голодно и холодно, да погрустить некогда. Благо еще, что в пехоту попал, а в драгунах двух скотин на шею тебе навяжут, самого себя да лошадь. Возись! Прощенья просим, сударыня, изволь идти домой. Нам, служивым людям, и поговорить нельзя. Выправкой надо заняться.
– Как домой? А Володя?
– Володимер в роте останется.
– А я на ваши руки, что ли, его оставлю?
– Да хоть и на мою руку. Тяжела маленько, да пусть беды не накликает. Обойдется без побоев.
– Побои! Да чтобы я позволила моего ребенка бить! А когти-то на что.
– Э, матушка! У нас взятки-гладки! Коли добром идти домой не хочешь, так мы и поневолим. Кликни, Еремей, Иванова да проведи барыню до саней. А мне некогда. Сбор бьют. Пойдем, Ландышев.
И, взяв за руку Володю, Ефимов вышел. Его сменили конюх Ерема да Иван из Кудиновки. Ландышева не узнала своих людей, но они узнали добрую барыню и на обоих нашел какой-то столбняк. Ни туда, ни сюда.
– Вперед, Ерема!
– Ступай ты, Иван!
– Бери барыню!
– Не смею!
– Да и я не смею!
– А как ее того, с сердцов, да по-старому, на конюшню пошлет!
– Будь что будет, слушай указа! – И, перекрестясь, Ерема схватил барыню за руку и потащил к дверям. Но Иван стоял неподвижно, опустив глаза, и не мог выговорить слова.
– Ах вы, холопские хари! – кричала Варвара Сергеевна. – Да я на вас моему хозяину пожалуюсь, а он, вы знаете, обер-фискал Питербурхской губернии, а не то в Сенат пойду, во дворец, к государю.
– Не слушай никаких угроз. Тащи ее вон! – раздался из другой избы голос учтивого Ефимова. И Иван как будто проснулся, перекрестился и помог Ереме вытолкать Ландышеву.
Оба солдата воротились с почетными знаками кровопролитного сражения. У Еремы был оцарапан нос, У Ивана на правой щеке приметны были следы пяти пальцев. Варвара Сергеевна бегала вокруг избы, стучала в окна, изливала проклятия и заклинания, надломала двери, и этот последний подвиг был причиною, что офицер по докладу сержанта должен был выслать противу Ландышевой, осадившей артельную избу Ингерманландского полка, отряд войска с ружьями. В этой экспедиции участвовал и наш Иван. По данной инструкции военные операции сего отряда имели целью проводить Ландышеву до дому, объявить о ее поведении полиции и обязать ее подпиской не являться без зова на территорию Ингерманландского полка. Вся дворня высыпала навстречу Варваре Сергеевне, подходившей к дому, как пушка, под конвоем. Сам обер-фискал взялся исполнить долг полиции и, приведя Варвару Сергеевну в гостиную, требовал означенной подписки.
– Батюшка Алексей Степаныч! Вороти мне сына! Пусть лучше умрет, да на моих руках! Я его никогда не увижу! Это ведь не полк, батюшка, это просто волчья яма, западня на дворян! Приколют его, Володю моего, али как ни есть изведут! Видела я их всех! По рожам видно, что разбойники!
– Не изволь поносить добрых и верных слуг царских! В ответе будешь, в суд позовут! Я сам по должности донесу на тебя государю. Лучше вот садись да расписку подай.
– Что ты, батюшка! За кого ты меня это принимаешь! Что я, не дворянка, что ли? Бездомная какая? Дьякова жена! Не обижай, ваше высокородие! Не доводи до стыда! Целый уезд смеяться будет.
– И поделом! Пусть посмеется, а ты расписку подай.
– Да ты, батюшка, в толк возьми, что я дворянка! Как же я писать-то буду.
– Так и пиши: такая-то дворянка Ландышева.
– Да я писать не умею, понимаешь ли, потому что я дворянка. Вели крикнуть Ефремыча, на то же я его, болвана, и держу, чтобы за меня и за Володю отписывался. А без того стала бы я на дворе кормить такого пьяницу.
– Ну, коли так, – сказал Зыбин, – так я за тебя расписку дам, а ты руку приложи.
Зыбин написал что-то, перевернул перо, обмакнул в чернила, вымарал руку Варваре Сергеевне и прижал руку к бумаге.
– Вот так! – сказал Зыбин. – Это у нас лучше клятвы. Не исполнишь, в чем руку приложила, рука отсохнет. – И ушел с бумагой.
– Стыд! Срам! Позор! Поношение! – кричала Варвара Сергеевна.
– Эй, Ефремыч, Палашка, Кирюшка… и проч. – Но никто не являлся, все были на улице. Там происходила сцена совершенно другого рода. На шее Ивана Иванова висела Домна. Вся дворня несмотря на черствую уничиженную свою натуру плакала, глядя на обрадованную Домну. Солдаты, облокотись на ружья, любовно и завистливо глядели на счастливца, потому что Домна и в худобе своей была такова, что каждому в нос кинется. Иван онемел от радости, но службы не забывал и, хотя без особенных усилий, все, однако же, будто отталкивал Домну. В это время вышел обер-фискал и спросил:
– А кто у вас старший?
– Я, – решительно сказал Иван и оттолкнул Домну.
Несчастная упала наземь и залилась горькими слезами.
– Что это значит? – спросил Зыбин.
Иван вытянулся и в виде рапорта доложил обо всем его высокородию.
– Всякий человек – человек, – заключил Иван, – да я все-таки не мог к ней по-старому ласкаться, а люблю ее пуще прежнего.
– Почему же ты не приласкался к ней, когда она такая добрая и прикладная девушка?
– А потому, ваше высокородие, что я дал присягу его царскому величеству быть добрым и прикладным солдатом. Служба в мундире, а сердце под мундиром. Что сверху, то и впереди. А вот как командир скажет «вольно», я и отпрошусь… Тогда Доня за мною ласкаться не поспеет!
– Добрый и верный раб! – сказал Зыбин. – Над многими тя государь поставит! А теперь отнеси при рапорте кому будет следовать эту расписку. Ступай с Богом! Я тебя не забуду.
VIII. АРТЕЛЬ
После толиких превратностей, обид и злоключений натура Варвары Сергеевны спешила. Ландышева возлегла на одре болезни. Нигде и ни в ком сострадания или помощи. Люди всегда были неисправны; обер-фискал привозил ей доктора, но он был из немцев. В первый раз она чуть не умерла от ужаса, во второй приезд (видно, ей было полегче) выбранила и Зыбина, и лекаря. Но когда Зыбин прибежал к обыкновенному своему средству и пугнул судом за ослушание, Варвара Сергеевна согласилась исполнить приказания доктора. Первая банка микстуры разбилась об нечесаное чело Парашки, которая и была наказана за то, что разбила банку с заморской отравой. Вторая банка была влита в горло домашней собаки, и как несчастное животное от того околело, тогда Ландышева пришла в неистовство, и Зыбин поневоле должен был отречься от обязанностей человеколюбия. Володя приходил только по воскресеньям, но он не приносил больной ни малейшего утешения; требовал денег, всякий раз получал их и уходил почти опрометью. Служба весьма понравилась ему, потому что за болезнию Ефимова должность сержанта по старшинству исправлял солдат Коницын, из дворян, такой же недоросль, такой же матушкин сынок, как и Володя, с большею только опытностию в разврате. В артели завелись игра, пьянство и другие шалости. Дворяне не якшались с даточными, а те служили да служили. Чудное дело! Несмотря на свою эмансипацию, Иван уважал в Володе прежнего барина, служил ему как крепостной, чистил ему амуницию, одевал, исправлял должность буфетчика и маркитанта, терпел от него ругательства, даже побои. Однажды ввечеру, когда дворяне со всего Ингерманландского полка от непомерного употребления наливок, сосланных со всех концов России заботливыми матушками, пришли в экстаз и стали хвалиться своими любовными похождениями, Ландышев с важностью стал рассказывать о своих подвигах.
– Чего! – продолжал он. – Да у меня и в Питербурхе есть малая толика красного товара.
– Полно хвастать! – сказал кто-то из товарищей.
– Хвастать! Эй, Ванька, сходи-ка домой да приведи сюда Домну!
– Домну! – спросил Иван, оторопев.
– Ну да, болван, Домну, что в судомойках.
– Да ей нельзя, барин!
– Отчего нельзя! Да разве и она расписку давала не ходить в Ингерманландский полк?
– Нет, да ей не приходится.
– Я-те дам, не приходится! Пошел, приведи!
Иван не знал, на что решиться, как вдруг вошел кто-то из сослуживцев и сказал печальным голосом:
– Господа, Ефимов умер.
– Туда ему и дорога! – закричали многие.
– Так. Да кто-то будет сержантом.
– Да кому же быть, как не Коницыну. Ведь он старший.
– Что еще мячики скажут? Завтра будут баллотировать. Я стоял на вестях в канцелярии. Адъютант писарю указ сказывал, чтобы завтра со всего полка сержантов собрать к нам нового сержанта выбирать.
Это обстоятельство разрушило общее веселие; как в кардинальском конклаве, все бросились задабривать избирателей. Артель в минуту опустела. Остался только Иван да Ерема, и, как было поздно, помоляся, оба легли спать. Ерема скоро заснул. Иван еще лежа молился о спасении Домны от греха и позора.
Рано поутру барабанный бой возвестил Ингерманландскому полку сбор. В походной церкви собрались штаб и обер-офицеры и сержанты того полка. По окончании литургии сержанты вышли вперед, на небольшом налое покоилось Евангелие. Полковой священник читал с печатной бумаги присягу, сержанты, подняв персты, громко за ним повторяли: «Я, нижеименованный, обещаюся и клянуся Всемогущим Богом, что по его царского величества указу определенное ныне баллотирование в произвождении представленных чинить мне ни для какой страсти, свойства, дружбы или вражды, но по самой истине, как я пред Богом и страшным Его судом в том ответ дать могу и как суще мне Господь Бог да поможет, аминь».
После церемонии весь штаб и сержанты при полном сборе полка отправились в полковую канцелярию. Адъютант поставил на большой стол ящик с занавесками и тремя раскрашенными трубами. На особом блюде лежали суконные мячи числом двадцать три.
– Вот видите! – сказал полковник сержантам. – Клялись вы Богу и государю избрать по совести сержанта во вторую роту из той же роты солдат. Вам прочтут список рядовых по старшинству поступления на службу. Когда вам прочтут имя, вы возьмете эти мячи, протянете руку под занавеску и бросите мяч, каждый особо, чтобы другой не видал, направо, налево или середину. По правую, видите, белая труба: если туда бросишь мяч, значит, признаешь того солдата достойным сержантской ранги; по левую – черная труба: туда бросай на недостойных, а ежели заподлинно чего не ведаешь, а сомнительство на того солдата имеешь или считаешь другого той ранги достойнейшим, пускай мяч в середину, в зеленую трубу. Благослови, Господи! Читай!
Сержанты перекрестились. Адъютант прочел:
– Авдей Коницын, в службе с 708-го года, из дворян.
Сержанты по очереди подходили к ящику и бросали мячи. Открыли ящик сомнительных – 15, недостойных – 18.
Операция сия повторилась несколько раз. Адъютант отмечал число баллов и продолжал перекличку:
– Иван Иванов сын Иванов, в службе с 713-го. Из даточных.
Все двадцать три мяча очутились в белой трубе. Дальнейшая баллотировка утвердила только преимущество Ивана пред прочими товарищами. Полковник приказал его кликнуть и, собственноручно отдав ему сержантскую трость, приказал не медля вступить в должность, не ожидая указа из Коллегии.
Можно себе представить, в какую досаду приведена была вся артель. Многие плакали. Но Володя был совершенно счастлив.
«То-то мне пойдет житье! – думал он: – оно правда, Коницын из дворян, да все-таки не покормишь, не напоишь – серчает. А Ванька у меня – держи ухо востро! Свой человек. Знатно!»
И на радости осушил последнюю флягу смородиновки. В это самое время вошел Иван.
– Смирно! – сказал он тихим, робким голосом. Все засмеялись. Иван смутился, взглянул на икону, перекрестился и сказал с какою-то торжественностью:
– Богу и царю присягал я! Вы мне не указ! Смирно, говорю вам!
– Тише, Ванька! – закричал кто-то из солдат. – Мы тебя уймем.
– Вот я тебя уйму, – отвечал Иван, и палка обновилась и распространила ужас на всю артель.
– В пятом часу на экзерцир-плац, на учение! – сказал Иван и ушел. Все пристали к Володе и просили его протекции. С нахальным смехом, лежа вверх брюхом, отвечал Володя: кому «хорошо», кому – «посмотрим», кому – «что дашь?», и заснул в чаду своего величия. Наступил и пятый час. Солдаты уходили на назначенное место, артель пустела. Последний собрался на учение Коницын, взял ружье и стал будить Володю.
– Не замай, – закричал Володя, – спать хочу.
– Пора на учение!
– Так ступай, а за меня пусть Ванька ружьем артикул выбрасывает.
Перевернулся и заснул. Коницын ушел один. Не прошло и пяти минут, Ерема разбудил Володю.
– Ступай, Володимер Степаныч, сержант зовет.
– Ах ты, лошадиная харя! Видно, я мало тебя в конюхах бил. Пошел!
Еремей ушел и воротился.
– Володимер Степаныч, вставай! Сержант сердится.
– Смотри, чтоб я не рассердился.
– Да он наказывал, чтобы я тебя волей-неволей на учение привел.
– Поди и скажи Ваньке, что я спать хочу.
– Барин! Худо будет, как сержант сам придет!
– Пускай попытается! Я ему рыло намозолю. Вон!
Пришел и сержант и с ним Ерема да еще солдат.
– Володимер Степаныч! Служба не воля! Ступай!
– Ах ты, холоп окаянный! С кем ты разговариваешь?
– С тобою, барин! Прошу тебя, не доводи меня по артикулу поступить.
– Я тебе такой артикул задам, что за ушами затрещит.
– Видит Бог, я не Иван, а сержант государев. По присяге пойду. Палкой подниму.
– Палкой! – Володя вскочил и размахнулся по старой привычке весьма ловко, но сержантская трость – волшебный жезл! – так и пошла гулять по нежным косточкам Володи. Сержант сам зажмурился, а все бьет, да тузит, да приговаривает:
– Не могу, Володимер Степаныч, видит Бог, присягал! Не сердись, барин! Не я бью, служба бьет.
И трость продолжала ревностно нести службу. Стыд, унижение, а паче физическая боль одолела. Володя выскочил из артели и опрометью бросился бежать.
Варвара Сергеевна только что оздоровела и после продолжительной болезни в первый раз вечеряла или полудничала, не знаю как правильно назвать трапезу между обедом и ужином. Перед нею стояло большое блюдо оладий и кувшин квасу. Откусив лучшую по усмотрению часть оладьи, остатки подавала она то карлицам, то собачонке в очередь. Кошка сидела возле Варвары Сергеевны и весьма искусно лапой приближала к себе какую-то отсталую оладью. Варвара Сергеевна забавлялась. Вдруг вбежал в покой Володя без верхнего платья, даже без помочей, весь избитый, в слезах, с растрепанными волосами. Оладья выпала из рук Ландышевой; стол, кошка, собачонка, карлицы – все было опрокинуто.
– Что с тобой, Володя! – закричала она. – Видно, морить уже стали! Рассказывай, рассказывай!
– Да зачем ты меня сюда привезла! Всему ты виновата. Не могла ты меня где ни есть спрятать? А еще мать! И не вступишься! Ванька, наш холоп, меня бьет, а ты сидишь да оладьи убираешь. Коли ты ему глаз не выцарапаешь али на конюшне не отдерешь, так я не сын тебе, слышишь, не сын! Я тебя из дому выгоню! Все мое! Отцовское! Мне твоего не нужно!
– Да как же это посмел Ванька?
– Да уж не умничай! Прибил! Погляди, синяки по всему телу…
– Что ты, что ты, Володя? Красно маленько, да и полно… Да все-таки, как он это на душу такой грех взял, ведь ему поп на духу не отпустит!
– Да полно врать! Поди, жалуйся!
– Да кому я стану жаловаться? Видишь, тут все заодно.Разве к государю?
– Ступай к государю, куда хочешь, только мне Ваньку уйми!
– Быть по-твоему! Пойду к государю. Палашка, одеваться.
Происшествие, нами описанное, случилось на Вербной неделе Великого поста. Государя не было в резиденции. Ожидали к Страстной неделе. Затаив злобу, убежденная, что все действуют заодно противу ее Володи, и потому скрывая свое намерение, Варвара Сергеевна приказала Ефремычу написать рапорт в полк, что Володя болен и потому остается у нее до выздоровления. Но присланный для освидетельствования полковой лекарь нашел больного весьма здоровым и к службе годным и настоятельно требовал явки немедленно в полк, угрожая судом и следствием. Нечего делать. Ландышева отпустила сына со слезами, приговаривая:
– Что будешь делать с этими разбойниками? Потерпи, Володя, до Страстной, только гляди, чтобы нехристи тебе как ни есть синяков не заговорили, а то и государю показать будет нечего.
