Текст книги "Горе от ума. Пьесы"
Автор книги: Александр Грибоедов
Соавторы: Александр Островский,Александр Сухово-Кобылин
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 55 страниц)
Лариса одна.
Лариса. Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась голова, и я чуть не упала. А если упасть, так, говорят… верная смерть. (Подумав.) Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться!.. Стоять у решетки и смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… в беспамятстве, ни боли… ничего не будешь чувствовать! (Подходит к решетке и смотрит вниз. Нагибается, крепко хватается за решетку, потом с ужасом отбегает.) Ой, ой! Как страшно! (Чуть не падает, хватается за беседку.) Какое головокружение! Я падаю, падаю, ай! (Садится у стола подле беседки.) Ох, нет… (Сквозь слезы.) Расставаться с жизнью совсем не так просто, как я думала. Вот и нет сил! Вот я какая несчастная! А ведь есть люди, для которых это легко. Видно, уж тем совсем жить нельзя; их ничто не прельщает, им ничто не мило, ничего не жалко. Ах, что я!.. Да ведь и мне ничто не мило, и мне жить нельзя, и мне жить незачем! Что ж я не решаюсь? Что меня держит над этой пропастью? Что мешает? (Задумывается.) Ах, нет, нет… Не Кнуров… роскошь, блеск… нет, нет… я далека от суеты… (Вздрогнув.) Разврат… ох, нет… Просто решимости не имею. Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить… когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь… Как хорошо умереть… пока еще упрекнуть себя не в чем. Или захворать и умереть… Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне!.. Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть… Ах, как дурно, как кружится голова. (Подпирает голову рукой и сидит в забытьи.)
Входят Робинзон и Карандышев.
Лариса, Робинзон и Карандышев.
Карандышев. Вы говорите, что вам велено отвезти ее домой?
Робинзон. Да-с, велено.
Карандышев. И вы говорили, что они оскорбили ее?
Робинзон. Уж чего еще хуже, чего обиднее!
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, сама имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело: прошу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Робинзон. Она здесь была. Вот она!
Карандышев. При нашем объяснении посторонних не должно быть; вы будете лишний. Оставьте нас!
Робинзон. С величайшим удовольствием. Я скажу, что вам сдал Ларису Дмитриевну. Честь имею кланяться! (Уходит в кофейную.)
Карандышев подходит к столу и садится против Ларисы.
Лариса и Карандышев.
Лариса(поднимая голову). Как вы мне противны, кабы вы знали! Зачем вы здесь?
Карандышев. Где же быть мне?
Лариса. Не знаю. Где хотите, только не там, где я.
Карандышев. Вы ошибаетесь, я всегда должен быть при вас, чтобы оберегать вас. И теперь я здесь, чтобы отмстить за ваше оскорбление.
Лариса. Для меня самое тяжкое оскорбление – это ваше покровительство; ни от кого и никаких других оскорблений мне не было.
Карандышев. Уж вы слишком невзыскательны. Кнуров и Вожеватов мечут жеребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку – и это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам! Они не смотрят на вас, как на женщину, как на человека, – человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас, как на вещь. Ну, если вы вещь, – это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и обижаться не может.
Лариса(глубоко оскорбленная). Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек. Я сейчас убедилась в том, я испытала себя… я вещь! (С горячностью.) Наконец слово для меня найдено, вы нашли его. Уходите! Прошу вас, оставьте меня!
Карандышев. Оставить вас? Как я вас оставлю, на кого я вас оставлю?
Лариса. Всякая вещь должна иметь хозяина, я пойду к хозяину.
Карандышев(с жаром). Я беру вас, я ваш хозяин. (Хватает ее за руку.)
Лариса(оттолкнув его). О, нет! Каждой веши своя цена есть… Ха, ха, ха… я слишком, слишком дорога для вас.
Карандышев. Что вы говорите! мог ли я ожидать от вас таких бесстыдных слов?
Лариса(со слезами). Уж если быть вещью, так одно, утешение – быть дорогой, очень дорогой. Сослужите мне последнюю службу: подите пошлите ко мне Кнурова.
Карандышев. Что вы, что вы, опомнитесь!
Лариса. Ну, так я сама пойду.
Карандышев. Лариса Дмитриевна! Остановитесь! Я вас прощаю, я все прощаю.
Лариса(с горькой улыбкой). Вы мне прощаете? Благодарю вас. Только я-то себе не прощаю, что вздумала связать судьбу свою с таким ничтожеством, как вы.
Карандышев. Уедемте, уедемте сейчас из этого города, я на все согласен.
Лариса. Поздно. Я вас просила взять меня поскорей из цыганского табора, вы не умели этого сделать; видно, мне жить и умереть в цыганском таборе.
Карандышев. Ну, я вас умоляю, осчастливьте меня.
Лариса. Поздно. Уж теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты.
Карандышев. Я готов на всякую жертву, готов терпеть всякое унижение для вас.
Лариса(с отвращением). Подите, вы слишком мелки, слишком ничтожны для меня.
Карандышев. Скажите же: чем мне заслужить любовь вашу? (Падает на колени.) Я вас люблю, люблю.
Лариса. Лжете. Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят, как на забаву. Никогда никто не старался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла… ее нет на свете… нечего и искать. Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите, я вашей быть не могу.
Карандышев(вставая). О, не раскайтесь! (Кладет руку за борт сюртука.) Вы должны быть моей.
Лариса. Чьей ни быть, но не вашей.
Карандышев(запальчиво). Не моей?
Лариса. Никогда!
Карандышев. Так не доставайся ж ты никому! (Стреляет в нее из пистолета.)
Лариса(хватаясь за грудь). Ах! Благодарю вас! (Опускается на стул.)
Карандышев. Что я, что я… ах, безумный! (Роняет пистолет.)
Лариса(нежно). Милый мой, какое благодеяние вы для меня сделали! Пистолет сюда, сюда, на стол! Это я сама… сама. Ах, какое благодеяние… (Поднимает пистолет и кладет на стол.)
Из кофейной выходят Паратов, Кнуров, Вожеватов, Робинзон, Гаврило и Иван.
Лариса, Карандышев, Паратов, Кнуров, Вожеватов, Робинзон, Гаврило и Иван.
Все. Что такое, что такое?
Лариса. Это я сама… Никто не виноват, никто… Это я сама.
За сценой цыгане запевают песню.
Паратов. Велите замолчать! Велите замолчать!
Лариса(постепенно слабеющим голосом). Нет, не зачем… Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю. (Посылает поцелуй.)
Громкий хор цыган.
16 октября 1878 г.
Печатается по тексту первой публикации в журнале «Отечественные записки», 1879, э 1, с отдельными уточнениями по изданию Сочинений А. Н. Островского, т. X, Спб., 1884.
Как свидетельствует помета Островского на первом листе автографа, драма была задумана 4 ноября 1874 года в Москве. 1 октября 1876 года, сообщая Ф. А. Бурдину о своей работе над комедией «Правда – хорошо, а счастье лучше», Островский писал:
«Все мое внимание и – все мои силы устремлены на следующую большую пьесу, которая задумана больше года тому назад и над которой я беспрерывно работал. Я думаю кончить ее в этом же году и постараюсь отделать самым тщательным образом, потому что это будет сороковое мое оригинальное произведение».
На черновом автографе «Бесприданницы», хранящемся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Островский пометил: «Opus 40». Вторичное упоминание о работе над «Бесприданницей» встречается в письме драматурга к Бурдину от 3 февраля 1878 года из Москвы:
«…я теперь занят большой оригинальной пьесой; я желаю ее кончить зимой к будущему сезону, для того, чтобы быть свободнее летом».
Намерение Островского закончить пьесу до лета не осуществилось. С особенным творческим подъемом работал Островский над «Бесприданницей» летом и осенью 1878 года в Щелыкове (см. его письма к Бурдину от 26 августа и 5 октября). Одновременно велись переговоры о постановке пьесы в Петербурге и в Москве.
«Бесприданница» была закончена в середине октября 1878 года. В рукописи завершение работы над пьесой датировано 17 октября, а в тексте «Отечественных записок» – 16 октября. 26 октября Островский послал переписанный набело текст пьесы Бурдину. Накануне он писал ему:
«К постановке приеду и сам прочитаю пьесу артистам. По получении пьесы свези ее к цензору и попроси его прочесть поскорее, так чтобы она одновременно прошла и цензуру и комитет, и в воскресенье же или понедельник была отправлена в Москву».
28 октября «Бесприданница» уже была одобрена к постановке Театрально-литературным комитетом.
Ф. А. Бурдин, для которого Островский предназначал роль Кнурова, остался ею недоволен, считая, что это «аксессуарная роль». В письме к Островскому от 1 ноября 1878 года он сообщал, что, по его убеждению, актер Н. Ф. Сазонов откажется от предложенной ему роли Карандышева, и с своей стороны указывал на необходимость «кое-каких сокращений». Письмо это вызвало следующий ответ Островского:
«Если Сазонов услышит пьесу в моем чтении, он ни за что не откажется от роли Карандышева. Если он заломается при раздаче ролей, так ты попроси его подождать моего приезда. Пьесу свою я уже читал в Москве пять раз, в числе слушателей были лица и враждебно расположенные ко мне, и все единогласно признали «Бесприданницу» лучшим из всех моих произведений. Я более года думал, чтобы написать для тебя роль спокойную и типичную, т. е. живую; я тебе вперед говорил о ней; в Москве эту роль исполняет Самарин, он горячо благодарил меня, что я даю ему возможность представить живой современный тип, а ты находишь Кнурова жалким, неблагодарным аксессуаром, не представляющим ничего живого, т. е. никакой роли. Да что ж тебе за неволя брать эту роль, если ты к ней так презрительно относишься? Моя пьеса невелика, при ней ты можешь еще дать такую пьесу, в которой есть эффектная для тебя роль. Здесь ни на считке, ни на репетициях, ни мне, ни артистам и в голову не приходило ни о каких сокращениях; а вы, если найдете нужным, делайте какие угодно, я спорить не буду» (письмо к Бурдину от 3 ноября 1878 г.).
Первая постановка «Бесприданницы» состоялась в Москве, на сцене Малого театра, 10 ноября 1878 года, в бенефис актера Н. И. Музиля, игравшего роль Робинзона. Остальные роли были распределены между Г. Н. Федотовой (Лариса), А. П. Ленским (Паратов), М. П. Садовским (Карандышев), Медведевой (Огудалова), И. В. Самариным (Кнуров), С. П. Акимовой (Евфросинья Потаповна), Решимовым (Вожеватов), Лентовским (цыган Илья), Колосовым (Гаврило) и Живокини 2-м (Иван). Через несколько дней после первого представления «Бесприданница» была вновь дана в бенефис М. П. Садовского; роль Ларисы играла М. Н. Ермолова.
Островский неоднократно свидетельствовал о большом успехе пьесы в Москве (см. его письмо к Бурдину от 27 декабря 1878 г., а также «Записку по поводу проекта «Правил о премиях… за драматические произведения» 1884 г.).
В Петербурге «Бесприданница» в первый раз была поставлена на сцене Александрийского театра 22 ноября 1878 года, в бенефис Бурдина, с участием М. Г. Савиной, исполнявшей роль Ларисы. В спектакле также приняли участие: Полонский (Карандышев), Бурдин (Кнуров), Сазонов (Вожеватов), Нильский (Паратов), Читау (Огудалова), Арди (Робинзон), Васильев 1-й (Гаврило), Горбунов (Иван), Константинов (Илья), Натарова 1-я (Евфросинья Потаповна). Театральная критика в особенности отмечала превосходную игру Савиной.
С конца девяностых годов «Бесприданница» заняла выдающееся место в репертуаре русской сцены. Популярности пьесы у зрителей способствовала В. Ф. Коммиссаржевская, создавшая прекрасный сценический образ Ларисы. Роль Ларисы стала любимой ролью Коммиссаржевской, и в течение ряда лет она бессменно выступала в ней на сцене Александрийского театра.
«Бесприданница» принадлежит к числу пьес Островского, пользующихся наибольшей любовью советского зрителя. Именно на сцене советского театра впервые был выражен глубокий социальный пафос этой замечательной драмы. Она ставилась во многих драматических театрах Москвы, Ленинграда и периферии. Из московских постановок «Бесприданницы» особенно значительны постановки Драматического театра (б. Корша) с В. Н. Поповой в роли Ларисы (1932 г.) и Центрального театра транспорта (1946 г.). В 1948 году «Бесприданница» возобновлена на сцене Малого театра. Свидетельством глубокого интереса советского театра к «Бесприданнице» служат многочисленные ее постановки на сценах национальных братских республик. Яркое художественное и социальное истолкование драмы Островского дает спектакль Азербайджанского драматического театра (1939 г., возобновлен в 1946 г.) с актрисой Фатьмой Кадри в главной роли.
Таланты и поклонникиЛИЦА:
Александра Николаевна Негина, актриса провинциального театра, молодая девица.
Домна Пантелевна, мать ее, вдова, совсем простая женщина, лет за 40, была замужем за музыкантом провинциального оркестра.
Князь Ираклий Стратоныч Дулебов, важный барин старого типа, пожилой человек.
Григорий Антоныч Бакин, губернский чиновник на видном месте, лет 30-ти.
Иван Семеныч Великатов, очень богатый помещик, владелец отлично устроенных имений и заводов, отставной кавалерист, человек практического ума, ведет себя скромно и сдержанно, постоянно имеет дела с купцами и, видимо, старается подражать их тону и манерам; средних лет.
Петр Егорыч Мелузов, молодой человек, кончивший курс в университете и ожидающий учительского места.
Нина Васильевна Смельская, актриса, постарше Негиной.
Мартын Прокофьич Нароков, помощник режиссера и бутафор, старик, одет очень прилично, но бедно; манеры хорошего тона.
Действие в губернском городе. В первом действии в квартире актрисы Негиной: налево (от актеров) окно, в глубине, в углу, дверь в переднюю, направо перегородка с дверью в другую комнату; у окна стол, на нем несколько книг и тетрадей; обстановка бедная.
Домна Пантелевна (одна).
Домна Пантелевна(говорит в окно). Зайди денька через три-четыре; после бенефиста все тебе отдадим! А? Что? О, глухой! Не слышит. Бенефист у нас будет; так после бенефиста все тебе отдадим. Ну, ушел. (Садится.) Что долгу, что долгу! Туда рубль, сюда два… А каков еще сбор будет, кто ж его знает. Вот зимой бенефист брали, всего сорок два с полтиной в очистку-то вышло, да какой-то купец полоумный серьги бирюзовые преподнес… Очень нужно! Эка невидаль! А теперь ярмарка, сотни две уж всё возьмем. А и триста рублей получишь, нешто их в руках удержишь; все промежду пальцев уйдут, как вода. Нет моей Саше счастья! Содержит себя очень аккуратно, ну, и нет того расположения промежду публики: ни подарков каких особенных, ничего такого, как прочим, которые… ежели… Вот хоть бы князь… ну, что ему стоит! Или вот Иван Семеныч Великатов… говорят, сахарные заводы у него не один миллион стоят… Что бы ему головки две прислать; нам бы надолго хватило… Сидят, по уши в деньгах зарывшись, а нет, чтобы бедной девушке помочь. Я уж про купечество и не говорю – с тех что взять! Они и в театр-то не ходят; разве какой уж ошалеет совсем, так его словно ветром туда занесет… так от таких чего ожидать, окромя безобразия.
Входит Нароков.
Домна Пантелевна и Нароков.
Домна Пантелевна. А, Прокофьич, здравствуй!
Нароков(мрачно). Здравствуй, Прокофьевна!
Домна Пантелевна. Я не Прокофьевна, я Пантелевна, что ты!
Нароков. И я не Прокофьич, а Мартын Прокофьич.
Домна Пантелевна. Ах, извините, господин артист!
Нароков. Коли хотите быть со мной на «ты», так зовите просто Мартыном; все-таки приличнее. А что такое «Прокофьич»! Вульгарно, мадам, очень вульгарно!
Домна Пантелевна. Люди-то мы с тобой, батюшка, маленькие, что нам эти комплименты разводить.
Нароков. «Маленькие»? Я не маленький человек, извините!
Домна Пантелевна. Так неужели большой?
Нароков. Большой.
Домна Пантелевна. Так теперь и будем знать. Зачем же ты, большой человек, к нам, к маленьким людям, пришел?
Нароков. Так, в этом тоне и будем продолжать, Домна Пантелевна? Откуда это в вас озорство такое?
Домна Пантелевна. Озорство во мне есть, это уж греха нечего таить! Подтрунить люблю, и чтобы стеснять себя в разговоре с тобой, так я не желаю.
Нароков. Да откуда оно в вас, это озорство-то? От природы или от воспитания?
Домна Пантелевна. Ах, батюшки, откуда? Ну, откуда… Да откуда чему другому-то быть? Жила всю жизнь в бедности, промежду мещанского сословия: ругань-то каждый божий день по дому кругом ходила, ни отдыху, ни передышки в этом занятии не было. Ведь не из пансиона я, не с мадамами воспитывалась. В нашем звании только в том и время проходит, что все промеж себя ругаются. Ведь это у богатых деликатности разные придуманы.
Нароков. Резон. Понимаю теперь.
Домна Пантелевна. Так неужто ж со всяким нежничать, всякому, с позволения сказать… Сказала б я тебе словечко, да обижать не хочу. Неужто всякому «вы» говорить?
Нароков. Да, в простонародии все на «ты»…
Домна Пантелевна. «В простонародии»! Скажите, пожалуйста! А ты что за барин?
Нароков. Я барин, я совсем барин… Ну, давай на «ты», мне это не в диковину.
Домна Пантелевна. Да какая диковина; обыкновенное дело. В чем же твоя барственность?
Нароков. Я могу сказать тебе, как Лир: каждый вершок меня – барин. Я человек образованный, учился в высшем учебном заведении, я был богат.
Домна Пантелевна. Ты-то?
Нароков. Я-то!
Домна Пантелевна. Да ужли?
Нароков. Ну, что ж, божиться тебе, что ли?
Домна Пантелевна. Нет, зачем? Не божись, не надо; я и так поверю. Отчего же ты шуфлером служишь?
Нароков. Я не chou-fleur и не siffleur, мадам, и не суфлер даже, а помощник режиссера. Здешний-то театр был мой. ‹chou-fleur – цветная капуста (франц.), siffleur – свистун (франц.)›
Домна Пантелевна(с удивлением). Твой? Скажите на милость!
Нароков. Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал.
Домна Пантелевна(с большим удивлением). Гаврила Петрович, ампренер здешний?
Нароков. Он самый.
Домна Пантелевна. Ах ты, горький! Так вот что. Значит, тебе в этом театрашном деле счастья бог не дал, что ли?
Нароков. Счастья! Да я не знал, куда девать счастье-то, вот сколько его было!
Домна Пантелевна. Отчего ж ты в упадок-то пришел? Пил, должно быть? Куда ж твои деньги девались?
Нароков. Никогда я не пил. Я все свои деньги за счастье-то и заплатил.
Домна Пантелевна. Да какое ж такое счастье у тебя было?
Нароков. А такое и счастье, что я делал любимое дело. (Задумчиво.) Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты? Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренером. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…
Домна Пантелевна. Ну, а что ж потом-то?
Нароков. А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.
Домна Пантелевна. Тем ты только и кормишься?
Нароков. Ну нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?
Домна Пантелевна. Саша учится, к ней учитель ходит.
Нароков. Учитель? Какой учитель?
Домна Пантелевна. Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?
Нароков. Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!
Домна Пантелевна. Что больно строго?
Нароков. Без сожаленья.
Домна Пантелевна. Погоди колоть-то: он жених Сашин.
Нароков(с испугом). Жених?
Домна Пантелевна. Там еще, конечно, что бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет; а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.
Нароков. Любит? Она его любит?
Домна Пантелевна. Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!
Нароков. И это ты говоришь?
Домна Пантелевна. Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.
Нароков. Да ведь твоя дочь талант, она рождена для сцены.
Домна Пантелевна. Для сцены-то для сцены, это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл; так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит не дышит.
Нароков. Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.
Домна Пантелевна. Уж куда какое место прекрасное!
Нароков. Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.
Домна Пантелевна. Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.
Нароков. О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?
Нароков. Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Ох, уж много ты очень народу переколол.
Нароков. Много.
Домна Пантелевна. И все живы?
Нароков. А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)
Домна Пантелевна. Это что ж такое?
Нароков. Роль. Это я сам переписал для нее.
Домна Пантелевна. Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!
Нароков. Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!
Домна Пантелевна. Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?
Нароков. Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше; нельзя же ей грязную тетрадь подать.
Домна Пантелевна. Да к чему, к чему это?
Нароков. Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.
Домна Пантелевна. Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?
Нароков. Да ведь она хороша? Говори: хороша?
Домна Пантелевна. Ну, хороша; так тебе-то что ж?
Нароков. Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где ж тебе это понять!
Домна Пантелевна. А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.
Нароков. Слава богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?
Домна Пантелевна(у окна). Никак, князь подъехал? И то он.
Нароков. Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.
Домна Пантелевна. Адье, мусье!
Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.
