Текст книги "Горе от ума. Пьесы"

Автор книги: Александр Грибоедов

Соавторы: Александр Островский,Александр Сухово-Кобылин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 55 страниц)

КОММЕНТАРИИ

Текст пьес А. В. Сухово-Кобылина печатается по единственному прижизненному изданию трилогии 1869 года.

Первая пьеса А. В. Сухово-Кобылина, «Свадьба Кречинского», написанная в конце 1854 года, была впервые напечатана в журнале «Современник» в 1856 году (майский номер). Журнальный текст пьесы с незначительными изменениями был включен автором в трилогию, вышедшую в 1869 году под названием «Картины прошедшего. Писал с натуры А. Сухово-Кобылин» (Москва, 1869). В это единственное прижизненное издание трилогии вошли пьесы: «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина».

В начале 1860-х годов Сухово-Кобылин издал маленьким тиражом драму «Дело» в Лейпциге, но печатные экземпляры этого заграничного издания до сих пор обнаружить не удалось. В 1887 году «Дело» было напечатано под заголовком «Отжитое время». На титульном листе этого издания значится: «Издание второе. Исправленное и сокращенное по указаниям сцены. Продается в пользу недостаточных студентов Московского университета. Дозволено цензурою января 15 дня 1887 года. Типография Л. и А. Снегиревых».

В 1898 году в качестве приложения к журналу «Будильник» была напечатана отдельным изданием пьеса «Свадьба Кречинского» с портретом автора и иллюстрациями спектакля в Московском театре Корша.

Что касается трилогии в целом, то она была впервые переиздана через 24 года после смерти автора, в 1927 году, в серии «Русские и мировые классики» под редакцией А. В. Луначарского и П. К. Пиксанова (М. – Л., 1927). В основу этого издания был положен текст «Картин прошедшего» 1869 года, воспроизведенный по новой орфографии.

В 1938 году трилогия вышла в Государственном издательстве художественной литературы (М., 1938), а в 1949 году – в издательстве «Искусство» (М. – Л., 1949). Но оба последних издания воспроизводили текст трилогии, напечатанной в серии «Русские и мировые классики» 1927 года. В них были механически перенесены ошибки и опечатки, вкравшиеся в это издание. Так, например, в реплике Муромского («Свадьба Кречинского», действие I, явление III) вместо слова гиль в трех изданиях напечатано слово гниль. В первой ремарке II действия «Дела» вместо слова козируют напечатано слово позируют. Во всех трех изданиях, вопреки воле автора, финальное послесловие, посвященное всей трилогии, произвольно отнесено только к «Смерти Тарелкина» и т. д.

«СВАДЬБА КРЕЧИНСКОГО»

«Свадьба Кречинского» в первый раз была поставлена 28 ноября 1855 года в Московском Малом театре в бенефис известного актера С. В. Шумского, выступившего в заглавной роли. М. С. Щепкин, высоко оценивший идейно-художественные достоинства пьесы, играл роль Муромского; П. М. Садовский – роль Расплюева.

Сухово-Кобылин, с волнением следивший за сценической судьбой своего драматургического первенца, 21 ноября 1855 года записывает в дневнике: «Нынче первая репетиция пиэсы. Достоинство ее начинает из ценности удачи быть возводимо к ценности литературной. Сказывали, что Садовский в роли Расплюева уморил всех со смеху – даже суфлер кис со смеху над своим манускриптом» [68]68
  «Русская старина», 1910, V.


[Закрыть].

Премьера имела большой и прочный успех, но взыскательного автора удовлетворили не все исполнители. Вот что он пишет матери о первом спектакле:

1855, 29 ноября. Москва.

Любезный друг маменька!

…Вчера давали пиэсу – впечатление сильное, успех большой, но мог быть больше… Садовский-Расплюев был превосходен – Шуйский слаб…» [69]69
  Письма А. В. Сухово-Кобылина к родным. Вступительные замечания Е. Коншиной. Труды Публичной библиотеки имени Ленина, вып. III, 1934.


[Закрыть]

Что касается роли Муромского, то она, по словам Сухово-Кобылина, была изваяна «высоким резцом» М. С. Щепкина (см. характеристики действующих лиц «Дела»).

Роль Муромского стала одной из любимых ролей Щепкина, а пьесу «Свадьба Кречинского» он ставил в одном ряду с «Горем от ума» и «Ревизором». Вот что он пишет Т. Г. Шевченко 11 декабря 1857 года, собираясь навестить своего друга в Нижнем Новгороде и сыграть там несколько спектаклей: «Да что играть? Ну, пожалуй… Горе от ума, Ревизора, Свадьбу Кречинского…»

7 мая 1856 года «Свадьба Кречинского» была поставлена в Петербурге, в Александрийском театре, где в лице актера В. В. Самойлова роль Кречинского нашла выдающегося истолкователя.

Сухово-Кобылин увидел в талантливой игре В. В. Самойлова гармоническое сочетание типического и индивидуально-конкретного, что является неотъемлемым свойством реалистического искусства.

27 августа 1856 года автор послал Самойлову кубок, сопроводив свой дар интересным письмом:

«…Хотя и поздно, но я хочу повторить вам мою признательность и мое глубокое сочувствие к вашему свободному нетворческому таланту. Кречинский явился в вас не только типом, а живою конкретною личностью… (подчеркнуто мною. – И. Г.). Примите, Василий Васильевич, мой кубок на добрую память о том дне, когда явился предо мною «Кречинский» в плоти и крови; если день этот будет памятен для русской сцены, то выпейте его до дна за будущность искусства на Руси, и да здравствует все прекрасное!» [70]70
  «Русская старина», 1875, I, стр. 207.


[Закрыть]

* * *

Wer die Natur mit Vernьnft ansieht den sieht sie auch vernьnftig an. Hegel. Logik. – Этот эпиграф, взятый из «Логики» Гегеля и поставленный на титульной странице прижизненного издания трилогии и повторенный в послесловии к трилогии, в точном переводе гласит: «Кто с разумом рассматривает природу, на того и она взирает разумно».

Стр. 18. …эка ведь им гиль в голову села…– Гиль – вздор, чепуха.

Стр. 24. Как он наш солитер обделал…– Солитер – булавка с крупным бриллиантом.

Стр. 41. …перед кармазинный, а зад крашенинный. – Кармазин – сукно темно-красного цвета. Кармазинный – то есть нарядный; крашенинный – сделанный из крашеного крестьянского полотна.

Стр. 42. …так и напиши: всех в изделье! – Изделье – барщина при крепостном праве. Перевести с оброка на изделье – то есть на барщину, самую тяжелую форму эксплуатации крепостных крестьян.

Стр. 72. Вот стразовую побрякушку ухватил… – Страз – искусственный камень. Назван по имени его изобретателя, ювелира XVIII века Страса (Stras).

Баа!.. Эврика!.. – Эврика («Я нашел» (греч.)) так, по преданию, воскликнул древнегреческий геометр Архимед (287-212 до н. э.), когда он открыл закон гидростатики, названный впоследствии его именем.

Стр. 79. Зажги карсели… – Карсель – старинная лампа, в которой горючее нагнеталось при помощи часового механизма. Названа именем ее изобретателя, часового мастера XVIII века Карселя (Carcel).

Стр. 80. Напевает из «Волшебного стрелка». – «Волшебный стрелок» – популярная в России опера знаменитого немецкого композитора Карла Вебера (1786-1826).

…ведь философии-то не было: видно, и она, Сократова дочь, хорошую-то почву любит… – Сократ – древнегреческий философ (468-399 до н. э.)

Стр. 81. …в эту великую минуту, мы переходим Рубикон… – Перейти Рубикон – иносказательное выражение, означающее решимость совершить бесповоротный шаг. Рубикон – река в Италии, которую Юлий Цезарь перешел, вопреки запрещению Сената, начиная войну, приведшую к установлению империи в Древнем Риме.

Что, Расплюев, виктория? – Виктория – победа (лат.).

Стр. 82. Нас сцапают, и по Владимирке. – Владимирка – шоссейный тракт из Москвы на Владимир и далее, по которому отправляли арестованных этапом на каторгу.

Стр. 89. …профессор натуральной магии и египетских таинств господин Боско… – Бартоломео Боско (1793-1862) – популярный итальянский фокусник, неоднократно выступавший в Петербурге и Москве.

Стр. 99. Это для генеалогии. – Генеалогия – родословная, история рода.

Стр. 110. …на дуван подымает честь… – Дуван – открытое, возвышенное место; в данном случае – выставлять честь напоказ.

Стр. 120. Что-о-о-о?.. А, вот что!.. Сатисфакция… – давать удовлетворение (лат. satisfactio) оскорбленному противнику, соглашаясь на дуэль; требовать сатисфакции – вызывать на дуэль.

Дело
Драма в пяти действияхК публике

(Писано в 1862 году)

Предлагаемая здесь публике пиеса Дело не есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже, как ныне делается Поделка литературного Ремесла, а есть в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело.

Если бы кто-либо – я не говорю о классе литераторов, который так же мне чужд, как и остальные четырнадцать, но если бы кто-либо из уважаемых мною личностей усомнился в действительности, а тем паче в возможности описываемых мною событий; то я объявляю, что я имею под рукою факты довольно ярких колеров, чтобы уверить всякое неверие, что я ничего невозможного не выдумал и несбыточного не соплел. Остальное для меня равнодушно.

Для тех, кто станет искать здесь сырых намеков на лица и пикантных пасквильностей, я скажу, что я слишком низко ставлю тех, кто стоит пасквиля, и слишком высоко себя, чтобы попустить себя на такой литературный проступок.

Об литературной, так называемой, расценке этой Драмы я, разумеется, и не думаю; а если какой-нибудь Добросовестный из цеха Критиков и приступил бы к ней с своим казенным аршином и клеймеными весами, то едва ли такой официал Ведомства Литературы и журнальных Дел может составить себе понятие о том равнодушии, с которым я посмотрю на его суд… Пора и этому суду стать публичным. Пора и ему освободиться от литературной бюрократии. Пора, пора публике самой в тайне своих собственных ценных ощущений и в движениях своего собственного нутра искать суд тому, что на сцене хорошо и что дурно. Без всякой литературной Рекомендации или другой какой Протекции, без всякой Постановки и Обстановки, единственно ради этих внутренних движений и сотрясений публики, Кречинский уже семь лет правит службу на русской сцене, службу, которая вместе есть и его суд. Я благодарю публику за такой лестный для меня приговор, я приветствую ее с этой ее зачинающеюся самостоятельностию, – и ныне мое искреннее, мое горячее желание состоит лишь в том, чтобы и это мое Дело в том же трибунале было заслушано и тем же судом судимо.

Марта 26 д. 1862 г. Гайрос.

P. S. протекло шесть лет! но мое желание не могло исполниться, и теперь я с прискорбием передаю печати то, что делал для сцены.

1868 г. февраля 21 д. Кобылинка.

Данности

Со времени расстроившейся свадьбы Кречинского прошло шесть лет. Действие происходит в Санкт-Петербурге, частию на квартире Муромских, частию в залах и апартаментах какого ни есть ведомства.

Действующие лица

I. Начальства

Весьма важное лицо. Здесь всё, и сам автор, безмолвствует.

Важное лицо. По рождению Князь; по службе тайный советник. По клубу приятный человек. На службе зверь. Есть здоров, за клубничкой охотится, но там и здесь до пресыщения, и потому геморроидалист.

II. Силы

Максим Кузьмич Варравин. Правитель дел и рабочее колесо какого ни есть ведомства, действительный статский советник, при звезде. Природа при рождении одарила его кувшинным рылом. Судьба выкормила ржаным хлебом; остальное приобрел сам.

Кандид Касторович Тарелкин. Коллежский советник и приближенное лицо к Варравину. Изможденная и всячески испитая личность. Лет под сорок. Одевается прилично; в белье безукоризнен. Носит парик, но в величайшей тайне; а движения его челюстей дают повод полагать, что некоторые его зубы, а может быть, и все, благоприобретенные, а не родовые. Говорит как Демосфен именно тогда, когда последний клал себе в рот камни.

Иван Андреевич Живец. Этот совершил карьеру на поле чести. Получив там несколько порций палкою и от этого естественно выдвинувшись вперед, он достиг обер-офицерского звания. Теперь усердствует Престол-Отечеству как экзекутор.

III. Подчиненности

Чибисов. Приличная, презентабельная наружность. Одет по моде; говорит мягко, внушительно и вообще так, как говорят люди, которые в Петербурге называются теплыми, в прямую супротивность Москве, где под этим разумеются воры.

Ибисов. Бонвиван, супер и приятель всех и никого.

Касьян Касьянович Шило. Физиономия Корсиканского разбойника. Клокат. Одет небрежно. На всех и на вся смотрит зло. От треволнений и бурь моря житейского страдает нравственною морскою болезнию, и от чрезмерной во рту горечи посредь речи оттягивает, а иногда и вовсе заикается.

Чиновники:

Герц Шерц

Шмерц Колеса, шкивы и шестерни бюрократии.

Чиновник Омега. Имеет и состояньице, и сердце доброе; но слаб и в жизни не состоятелен.

IV. Ничтожества, или частные лица

Петр Константинович Муромский. Та же простота и непосредственность натуры, изваянная высоким резцом покойного М. С. Щепкина. В последние пять лет поисхудал, ослаб и поседел до белизны почтовой бумаги.

Анна Антоновна Атуева. Нравственно поопустилась; физически преуспела.

Лидочка!.. Как и на чьи глаза? Для одних подурнела; для других стала хороша. Побледнела и похудела. Движения стали ровны и определенны, взгляд тверд и проницателен. Ходит в черном, носит плед Берже и шляпку с черной густой вуалеткой.

Нелькин. Вояжировал – сложился. Утратил усики, приобрел пару весьма благовоспитанных бакенбард, не оскорбляющих, впрочем, ничьего нравственного чувства. Носит сзади пробор, но без аффектации.

Иван Сидоров Разуваев. Заведывает имениями и делами Муромского: прежде и сам занимался коммерцией, торговал, поднялся с подошвы и кое-что нажил. Ему теперь лет за шестьдесят. Женат. Детей нет; держится старой веры; с бородою в византийском стиле. Одет, как и все прикащики: синий двубортный сюртук, сапоги высокие, подпоясан кушаком.

V. Не лицо

Тишка, и он познал величия предел! После такой передряги спорол галуны ливрейные, изул штиблеты от ног своих и с внутренним сдержанным удовольствием возвратился к серому сюртуку и тихим холстинным панталонам.

Действие первое

Квартира Муромских; гостиная. Три двери: одна направо – в комнату Лидочки и Атуевой, другая налево – в кабинет Муромского, третья прямо против зрителей – в переднюю. Бюро; диван; у окна большое кресло.

Явление I

Атуева пьет чай, входит Нелькин.

Нелькин (кланяясь). Доброе утро, Анна Антоновна!

Атуева. Здравствуйте, здравствуйте.

Нелькин (осматриваясь). Не рано ли я?

Атуева. И нет; у нас уж и старик встает.

Нелькин. А Лидия Петровна еще не встала?

Атуева. Это вы по старине-то судите; нет, нынче она раньше всех встает. Она у ранней обедни, сей час воротится.

Нелькин (садится). Давно мы, Анна Антоновна, не видались;– скоро пять лет будет.

Атуева. Да, давно. Ну где ж вы за границей-то были?

Нелькин. Много где был, а всё тот же воротился. Всё вот вас люблю.

Атуева. Спасибо вам, а то уж нас мало кто и любит…, одни как перст остались. Доброе вы дело сделали, что сюда-то прискакали.

Нелькин. Помилуйте, я только того и ждал, чтобы к вам скакать – давно б вы написали, видите – не замешкал…

Крепко обнимаются; Атуева утирает слезы.

Ну полноте – что это все хандрите?

Атуева. Как не хандрить?!

Нелькин. Да что у вас тут?

Атуева. (вздыхая). Ох, – нехорошо!

Нелькин. Да что ж такое?

Атуева. А вот это Дело.

Нелькин. Помилуйте, в чем дело? Какое может быть тут дело?

Атуева. Батюшка, я теперь вижу: Иван Сидоров правду говорит – изо всего может быть Дело. Вот завязали, да и на поди; проводят из мытарства в мытарство; тянут да решают; мнения да разногласия – да вот пять лет и не знаем покоя; а все, знаете, на нее.

Нелькин. На нее? Да каким же образом на нее?

Атуева. Всякие, – видишь, подозрения.

Нелькин. Подозрения?! В чем?

Атуева. А первое, в том, что она, говорят, знала, что Кречинский хотел Петра Константиновича обокрасть.

Нелькин (покачав головою). Она-то!

Атуева. А второе, говорят, в том, что будто она в этом ему помощь оказала.

Нелькин (подняв глаза). Господи!

Атуева. А третье, уж можно сказать, самое жестокое и богопротивное, говорят, в том, что и помощь эту она оказала потому, что была, видите, с ним в любовной интриге; она невинная, видите, жертва, – а он ее завлек…

Нелькин. Так, стало, этот подлец Кречинский…

Атуева. (перебивая). Нет, не грешите.

Нелькин. Нет уж, согрешу.

Атуева. (перебивая). Позвольте… в самом начале теперь дела…

Нелькин (перебивая). Неужели вы от этой болезни еще не вылечились?

Атуева. От чего мне лечиться? – дайте слово сказать.

Нелькин (махая руками). Нет, – не говорите.

Атуева. (вскочив с места). Ах, Создатель!.. (Берет из бюро бумагу.) Так вот нате, читайте.

Нелькин (вертит бумагу). Что читать?

Атуева. А вот это письмо, которое по началу Дела писал Кречинский к Петру Константиновичу.

Нелькин. Кречинский!?! Письмо! Так разве вы меня выписали из-за границы, чтоб Кречинского письма читать. Знаете ли вы, что я этого человека ненавижу. Он Каин! – Он Авеля убил!!

Атуева. Да не он убил! Читайте!

Нелькин (читает). «Милостивый Государь Петр Константинович! – Самая крайняя нужда заставляет меня…» (останавливается)… ну так и есть; опять какая-нибудь штука.

Атуева. Думали мы, что штука; да не то вышло… Читайте, сударь.

Нелькин (читает сначала равнодушным голосом, но потом живо и с ударением). "Милостивый Государь Петр Константинович! – Самая крайняя нужда заставляет меня писать к вам. Нужда это не моя, а ваша – и потому я пишу. С вас хотят взять взятку – дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке розь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; – это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме – возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел – так поделись. – Ну и это еще не взятка. Но бывает уголовная или капканная взятка, – она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради Бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги – дайте! С вас их будут драть – давайте!.. Дело, возродившееся по рапорту квартального надзирателя о моем будто сопротивлении полицейской власти, о угрозе убить его на месте и о подлоге по закладу мною вашего солитера, принимает для вас громовой оборот. Вчера раскрылась передо мною вся эта каверза; вчера сделано мне предложение учинить некоторые показания касательно чести вашей дочери. Вы удивитесь; – но представьте себе, что я не согласился! Я отвечал, что, может, и случилось мне обыграть проматывающегося купчика или блудно расточающего родовое имение дворянина, но детей я не трогал, сонных не резал и девочек на удилище судопроизводства не ловил. Что делать? У всякого своя логика; своей я не защищаю; но есть, как видите, и хуже. Примите и пр.

Михаил Кречинский".

Атуева. И что ж, вы полагаете, Петр-то Константиныч послушался?

Нелькин (отдавая письмо). Естественно не поверил.

Атуева. (запирает письмо в бюро). Именно. Эге, говорит, это новая штука; тех же щей, да погуще влей – ну и не поверил; правые, говорит, не дают, виновные дают. Я было к нему пристала, так он знаете как: а вы, говорит, заодно с Кречинским-то, что ли? Ну что ей могут сделать? Я тут, говорит, отец, так мой голос первый; а вышел-то его голос последний; потому, говорят, он свое детище обвинять не станет.

Нелькин. Так все же я понять не могу, каким образом это развилось.

Атуева. Очень просто; как только Кречинский на эту штуку не пошел, они Расплюева подвели; этот как им надо, так и показал.

Нелькин. Что же Расплюев показал?

Атуева. А, видите, что была, говорит, любовная интрига; что шла она через него; что он возил и записочки, и даже закутанную женщину к Кречинскому привозил; но какую женщину – он не знает. Только, видите, поначалу все это тихо было; мы уехали в деревню и ровно ничего об этом не знали; сперва одного из наших людей вытребовали, потом другого; смотрим, и весь дом забрали; расспрашивали, допрашивали – ну можете себе представить, какая тут путаница вышла.

Нелькин. Да еще как путать-то хотели.

Атуева. Стало быть, и пошло уж следствие об Лидочке – а не о Кречинском, потому на нем только одна рубашка осталась. Однако от людей наших ничего особенного они не добились, а выбрался один злодей, повар Петрушка, негодяй такой; его Петр Константиныч два раза в солдаты возил – этот, видите, и показал: я, говорит, свидетель! Смотрим, и Лидочку вытребовали – а зачем мы еще не знаем; а он все упрямится, да так-таки упрямится, да и только; твердит одно: пускай ее спросят, она дурного не сделала.

Нелькин. Что ж, конечно.

Атуева. Ну, делать нечего, приехали и мы из деревни. Да как узнал он, что ей очные ставки хотят дать; да очные ставки с Петрушкой, да с Расплюевым, да с Кречинским; да как узнал он, о чем очные-то ставки, – так тут первый удар ему и сделался. Тут только увидел, что правду ему Кречинский писал. Вот он, батюшка, мой, туда сюда. Взял стряпчего, дал денег – ну уладили… Только я вам скажу, как дал он денег, тут и пошло; кажется, и хуже стало; за одно дает, а другое нарождается. Тут уж и все пошло: даст денег, а они говорят, мы не получали; он к стряпчему, а стряпчий говорит, я отдал; вы им не верьте – они воры; а стряпчий-то себе половину. Тут и дальше, и няню-то, и ту спрашивали; и что спрашивали? Не хаживал ли Кречинский к барышне ночью: да не было ли у барышни ребенка…

Нелькин (всплеснув руками). Ах, Боже мой?!!

Атуева. Так она, старуха, плюнула им в глаза да антихристами и выругала. Да уж было!.. Я вам говорю: что было, так и сказать нельзя. Следствие это одно тянули они восемь месяцев – это восемь месяцев таких мучений, что словами этого и не скажешь.

Нелькин. Что ж вы ни к кому не обратились? – ну просили бы…

Атуева. Как уж тут не обратиться – только вот беда-то наша: по городу, можете себе представить, такие пошли толки, суды да пересуды, что и сказать не могу: что Лидочка и в связи-то с ним была, и бежать-то с ним хотела, и отца обобрать – это все уж говорили; так что и глаза показать ни к кому невозможно было. Потом в суд пошло, потом и дальше; уж что и как я и не знаю; дело накопилось вот, говорят, какое (показывает рукою), из присутствия в присутствие на ломовом возят – да вот пять лет и идет.

Нелькин (ходит по комнате). Какое бедствие – это… ночной пожар.

Атуева. Именно пожар. А теперь что? – разорили совсем, девочку запутали, истерзали, да вот сюда на новое мучение и спустили. Вот пять месяцев здесь живем, последнее проживаем. Головково продали.

Нелькин. Головково продали?!

Атуева. Стрешнево заложили.

Нелькин (с ужасом). Так что ж это будет?

Атуева. А что будет, и сама не знаю.

Нелькин. Ну что ж теперь дело?

Атуева. А что дело?.. Лежит.

Нелькин. Как лежит?

Атуева. Лежит как камень – и кончено! А мы что? Сидим здесь, как в яме; никого не знаем: темнота да сумление. – Разобрать путем не можем, кого нам просить, к кому обратиться. Вот намедни приходит к нему один умнейший человек: Петр, говорит, Константиныч, ведь ваше дело лежит. Да, лежит. – А ему надо идти. Да… надо, говорит, идти. Ну, стало, ждут.

Нелькин. Чего же ждут?

Атуева. Обыкновенно чего – (показывает пальцами)… денег.

Нелькин. Аааа!

Атуева. А он все жмется: да как-нибудь так, да как-нибудь этак. Этот человек говорит ему: Петр Константиныч, я честен! Я только для чести и живу: дайте мне двадцать тысяч серебра – и я вам дело кончу! Так как вспрыгнет старик; чаем себя обварил; что вы, говорит, говорите, двадцать тысяч? да двадцать тысяч что? да и пошел считать; – а тот пожал плечами, поклонился, да и вон… Приходил это сводчик один, немец, в очках и бойкий такой; – я, говорит, вам дело кончу – только мне за это три тысячи серебром; и знаете, так толково говорит: я, говорит, ваших денег не хочу; отдайте, когда все кончится, а теперь только задатку триста рублей серебром. Есть, говорит, одно важное лицо – и это лицо точно есть – и у этого лица любовница – и она что хотите, то и сделает; я вас, говорит, сведу, – и ей много, много, коли браслетку какую. Тут Лидочка поднялась; знаете, фанаберия этакая: как, дескать, мой отец да пойдет срамить свою седую голову, – ну да и старик-то уперся; этак, говорит, всякий с улицы у меня по триста рублей серебром брать станет; – ну и не сладилось.

Нелькин. Чему тут сладиться?

Атуева. Вот теперь отличный человек ходит – ну и этот не нравится; а какой человек – совершенный ком-иль-фо, ну состояния, кажется, нет; и он хочет очень многим людям об нас говорить – и говорит: вот вы увидите.

Нелькин. Да это Тарелкин, который вчера вечером у вас сидел; как я приехал.

Атуева. Ну да.

Нелькин. Да он за Лидией Петровной ухаживает?

Атуева. Может быть; что ж, я тут худого не вижу. Он… хорошо… служит и всю знать на пальцах знает. Даже вот у окна сидит, так знает, кто проехал: это вот, говорит, тот, – а это тот; что ж, я тут худого не вижу. А то еще один маркер приходит.

Нелькин. Как маркер?!

Атуева. А вот что на бильярде играет.

Нелькин. Что же тут маркер может сделать?

Атуева. А вот что: этот маркер, мой батюшка, такой игрок на бильярде, что, может, первый по всему городу.

Нелькин. Все же я не вижу…

Атуева. Постойте… и, играет он с одним важным, очень важным лицом, а с кем – не сказал. Только Тарелкин-то сказал – это, говорит, так. А играет это важное лицо потому, что дохтура велели: страдает он, видите, геморроем… желудок в неисправности – понимаете?

Нелькин. Понимаю.

Атуева. Этот теперь маркер во время игры-то всякие ему турусы на колесах да историйки и подпускает, да вдруг и об деле каком ввернет, – и, видите, многие лица через этого маркера успели.

Нелькин. Ну нет, Анна Антоновна, – это что-то нехорошо пахнет.

Атуева. Да вы вот вчера приехали из-за границы, – так вам и кажется, что оно нехорошо пахнет; – а поживете, так всякую дрянь обнюхивать станете.

Нелькин (вздохнувши). Может, оно и так… Скажите-ка мне лучше, что Лидия Петровна? Она очень похудела; какие у нее большие глаза стали – и такие мягкие; знаете, она теперь необыкновенно хороша.

Атуева. Что же хорошего, что от худобы глаза выперло.

Нелькин. Она что-то кашляет?

Атуева. Да. Ну, мы с дохтуром советовались – это, говорит, ничего.

Нелькин. Как она все это несет?

Атуева. Удивляюсь; – и какая с ней вышла перемена, так я и понять не могу. Просьб никаких подавать не хочет; об деле говорить не хочет – и вы, смотрите, ей ни слова; будто его и нет. Знакомых бросила; за отцом сама ходит и до него не допускает никого!!.. В церковь – так пешком. Ну, уж это я вам скажу, просто блажь, – потому – хоть и в горе, а утешения тут нет, чтобы пехтурой в церковь тащиться…

Нелькин. Ну уж коли ей так хочется – оставьте ее.

Атуева. И оставляю – а блажь. Был теперь у нас еще по началу Дела стряпчий и умнейший человек – только бестия; он у Петра Константиныча три тысячи украл.

Нелькин. Хорош стряпчий!

Атуева. Ну уж я вам говорю: так умен, так умен. Вот он и говорит: вам, Лидия Петровна, надо просьбу подать. Ну хорошо. Написал он эту ей просьбу, и все это изложил как было, и так это ясно, обстоятельно; – принес, сели мы, стали читать. Сначала она все это слушала – да вдруг как затрясется… закрыла лицо руками, да так и рыдает…

Нелькин (утирая слезы). Бедная – да она мученица.

Атуева. Смотрю я – и старик-то: покренился, да за нею!.. да вдвоем!.. ну я мигнула стряпчему-то, мы и перестали. Потом, что бы вы думали? Не хочу я, говорит, подавать ничего. Я было к ней: что ты, мол, дурочка, делаешь, ведь тебя засудят; а она с таким азартом: меня-то?!!.. Да меня уж, говорит, нет!.. Понимаете? Ну я, видя, что тут и до греха недалеко, – оставила ее и с тех пор точно вот зарок положила: об деле не говорить ни полслова – и кончено.

Нелькин. Ну, а об Кречинском?

Атуева. Никогда! Точно вот его и не было.

Нелькин (взявши Атуеву за руку). Она его любит!!.. А об этом письме знает?

Атуева. Нет, нет; мы ей не сказали.

Нелькин (подумавши). Так знаете ли что?

Атуева. Что?

Нелькин. Бросьте все; продайте все; отдайте ей письмо; ступайте за границу, да пусть она за Кречинского и выходит.

Атуева. За Кречинского? Перекреститесь! Да какая же он теперь ей партия? Потерянный человек.

Нелькин. Для других потерянный – а для нее найденный.

Атуева. Хороша находка! Нет, это мудрено что-то… а по-моему, вот Тарелкин – почему бы ей не партия – он, видите, коллежский советник, служит, связи имеет, в свете это значение.

Нелькин. Полноте, Анна Антоновна, – посмотрите на него: ведь это не человек.

Атуева. Чем же он не человек? -

Нелькин. Это тряпка, канцелярская затасканная бумага. Сам он бумага, лоб у него картонный, мозг у него из папье-маше – какой это человек?!.. Это особого рода гадина, которая только в Петербургском болоте и водится.