Текст книги "Воспоминания корниловца: 1914-1934"

Автор книги: Александр Трушнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Снова мы в своих окопах. Снова загудела артиллерия. Пашет здорово. Нашу борозду-окопчик перекапывает. И все так аккуратно, как лопатой. Сижу спиной к русским. Пью вино – веселей на душе. Пью и ром. С утра уже пол-литра выпил и хоть бы что. Несколько раз попадало прямо в бруствер – чуть бутылку не разбило.

Немного утихло. Выглядываю. Бежит какой-то обер-лейтенант. Глаза безумные.

– Сюда! – кричу. Он бросается ко мне, не может слова вымолвить, в глазах слезы.

– Немец?

– Серб.

– О, а я словенец! – Жму ему руку.

– Нельзя было выдержать, как бьет! Мы только что пришли, две маршевых роты, все сербы из Срема и Баната. Не знаю, остался ли кто в живых. Я кричу им, а они не отвечают! Я и убежал.

Смотрит на меня умоляюще.

– Дорогой, пойди, посмотри!

– Хорошо, покажи, где?

Стрельба поутихла. Бегу. Всего сто шагов.

– Эй вы, сербы! Как тут у вас?

Не отвечают. Что за черт! Беру одного за ноги – мертвый. Толкаю другого – мертвый. Третий – мертвый… И все как живые, все в сереньком новом обмундировании. Один жив, печально улыбается: почти все!

Охватывает дрожь, бегу под пулями как заяц. Мой серб рыдает:

– А наши так обрадовались, говорили: «Сегодня или завтра уйдем к русским!»

Да, почти все ушли…

В этот день было несколько атак. Все были похожи на первую. Много пало, но и немало осталось в живых. Ночью все утихло. Вторая ночь на Пруте прошла тревожно. Русские окопались где-то на возвышенности. После полуночи уснул и я. Мне можно было спать спокойно: с той стороны у меня противника не было.

Снова на рассвете заговорила русская батарея. Весь огонь сосредоточился левее, где мы сходились и расходились вчера. В полдень опять была атака: одиннадцатая или двенадцатая за эти три дня. Бой шел почти на одном месте.

Но вдруг за нашей спиной раздалось торжествующее «ура!». Русские зашли к нам в тыл с возвышенности. Серые мундиры сбились в кучу и хлынули в лес. Отхожу последним. Рядом оказались два чеха из 28-го Пражского полка, который под музыку своего оркестра недавно перешел к русским. Их рота была в тылу и ее разбросали по другим полкам. Втроем переходить легче. Уже не видно ни русских, ни австрийцев. Мы углубились в лес и по компасу взяли направление. Не прошли и двадцати шагов, как из кустов появляется русский. «Ну слава Богу!» – говорю. А тот крестится, тоже говорит «слава Богу!» и отдает мне винтовку. Я не беру, приказываю: «Веди к русским!» Он ничего не понимает, но идет с нами. Не прошли мы и двухсот шагов, как из кустов появляется второй русский и тоже крестится. Первый что-то ему говорит, они явно недовольны. Но второй хитрей, требует, чтобы мы отдали винтовки. Мы отвечаем, что оружие задержим, пока не выяснится обстановка. Он снимает с плеча винтовку, но, увидев мой «штайер», умнеет. «Сволочь ты, – говорю, – дезертир!» Тут они уже окончательно потеряли способность что-либо понимать.

В лесу тишина. Идем: трое в серых, двое в зеленых мундирах. Мои чехи уже интересуются, есть ли в России пиво? Идем добрый час. Нигде никого. Русские говорят, что против нас Дикая дивизия, которая никого в плен не берет. Странное название для дивизии и для нас, может быть, опасное, в первый раз такое слышим… Мы заколебались. Остановились, посоветовались и решили вернуться. К вечеру нашли своих. Сдали русских. Того и гляди представят к награде за захват пленных…

На следующий день русские отступили. Мы спустились к Пруту. В оставленных окопах запах юфти и махорки настолько силен, что по нему можно точно определить, кто их занимал. Лежало тут много убитых. Невдалеке кучка неразобранных писем. Родная земля прислала им привет, но они уже ушли туда, откуда нет возврата.

В Восточной Галиции

Опять походы. Наконец заговорили, что близко Днестр и что там бои. Привал. Накормили. Пришла полевая почта, с ней письмо из дома. И моих задела война. Двадцать лет жили в Горице, на реке Соче, вблизи итальянской границы. Белые облачка шрапнельных взрывов сопровождали их поезд, уходивший из наших краев последним. Сестры пишут, что мама часто плачет и вскрикивает по ночам, ей снится, что меня закололи штыком. Пишут, чтобы я за них не боялся и поскорей добился того, чего и они желают. Я вспомнил неразобранные русские письма над Прутом, и тяжело стало на душе. Но думать было некогда – начинался бой.

Наш полк пошел в ложное наступление, чтобы отвлечь русские резервы и не дать им участвовать в боях за переправу через Днестр.

Русские окопы тянулись по возвышенности, между ними расстилалась волнистая равнина. Мы развернулись в цепь и двинулись. Поднялись на горку. За нами, широко растянувшись, – еще четыре цепи. На холме нас поприветствовали шрапнелью русские батареи. Цепь кинулась вперед в лощинку и там передохнула. Дальше – три тысячи шагов ровное поле – смерть солдата. Я решил продвинуть свой взвод как можно ближе к русским и ночью перейти. На втором пригорке нас уже приветствовала пехота, но я не дал взводу опомниться и погнал его дальше. Мы оторвались от главных сил, и поэтому потери у нас пока были меньше. Но на прицеле 1200 русские нас остановили сильным ружейным огнем. Решили – хватит!

Мы залегли и стали лежа окапываться. Смотрю назад: другие взводы отстали и тоже окапываются. Артиллерия смолкла, зато русские стрелки начали за нами охотиться. Наши серые мундиры на ровном зеленом поле – прекрасные мишени. Стоны и крики участились.

– Окапывайтесь по двое в один окоп, скорее будет! – Где же мои чехи?

– Здесь мы! Проклятые хлопцы! Стреляют как черти!

И действительно, становилось страшно. За десять минут ранен или убит каждый третий. Пока окапываемся, никого в живых не останется.

– Первый взвод, слушай! Один копай, другой стреляй! 1200 – беглый огонь!

Солдаты, видно, ждали этого приказа, трескотня поднялась частая и дружная. Сразу стало легче: и пуль меньше жужжало, и стоны заглушала стрельба. Хорош доброволец славянской армии…

Вечером полку приказали продвинуться на линию моего взвода. Оказывается, одни мы заняли нужную позицию. В темноте зашуршала трава под тысячами ног, загремели лопаты – наше одиночество было нарушено. Санитары уносили раненых и убитых. М. сказал, что меня представят к отличию. Даже С. со мною приветливей. Знал бы он, почему я гнал свой взвод поближе к русским!

Откуда ни возьмись – саперы с мотками колючей проволоки. Разве тут перейдешь? С. разработал целый план фортификации, и солдатам уже не было отдыха. Так прошла первая ночь. Во вторую ночь перед окопами тянули проволочные заграждения, по всей австрийской линии вспыхивали осветительные ракеты. Тоже не уйдешь.

Русские молчали. Не тревожили ни себя, ни других. Левее от нас на горке деревня Дымки. Оттуда доносится шум подъезжающих полевых кухонь, лай собак. Там ходят люди, едят, пьют чай, смотрят на вспыхивающие ракеты вдоль наших окопов. Там – самые близкие мне люди, русские. И солдаты прислушивались к этим звукам, и в их словах было какое-то умиление: «Слышь, москаль кухню подвез. Что они там варят? Курева у них, наверное, много». А австрийские солдаты почти голодали. По вечерам подъезжали кухни и подвозили черный плесневелый хлеб, суп (почти всегда без мяса) и черный кофе-эрзац. Мы же, три-четыре офицера, получали калорий (вплоть до вина и торта) едва ли не больше, чем вся рота. Кроме того, папиросы и сигары, которые я отдавал солдатам. Такое неравенство в окопах, где столь очевидно равенство перед смертью, было омерзительно. И когда вдоль наших окопов разносился запах жаркого, которое несли к штабу полка, я говорил себе, что это вопиющее неравенство разлагает австрийскую армию, и немного спокойнее жевал свои котлеты.

Мой товарищ Игнатий Гр. перевелся в нашу роту. Теперь у меня верный союзник. Но вместе уходить трудно. Позицию укрепляли все сильнее и вдобавок заминировали лощинку на стыке нашей и соседней роты.

Денщики говорили, что в тылу происходит большое передвижение войск и скоро правее от нас начнется серьезное наступление. Мы с Игнатием решили подробнее узнать о готовящейся операции и сообщить об этом русским. Врачам-чехам мы все объяснили, и они помогли нам «заболеть». Пять дней мы провели в местечке, через которое непрерывно шли австрийские и немецкие части. При штабе одной из проходивших дивизий оказался знакомый итальянец, который относился к Австрии так же, как и мы. Он охотно сообщил мне день, место и цель наступления. Мы узнали, что в конце июля у Залещиков готовится большое дело и какие части, в каком количестве в нем участвуют. Поспешили вернуться в роту. Мы уже чувствовали себя связанными с русской армией. У перекрестка дорог, вблизи батареи, мы сели на камень у разбитого снарядами домика. Одна из дорог шла прямо к русским. В свете полуденного солнца нам мерещилась огромная страна, степи, поля, люди, говорящие на языке, изучать который нам запрещала Австрия. Еще день-два, и мы будем разделять с ней ее радости и горе.

Но Игнатия на другой день вдруг перевели в резерв соседней роты. Очевидно, наша дружба вызывала подозрения. Надо было спешить, пока не перевели куда-нибудь в тыл и меня. Я добровольно вызвался идти в разведку, взяв с собой двух своих чехов и четырех немцев. Немцев с унтер-офицером отправил в другую сторону, а сам с чехами направился к русским. Мы доползли по высокой траве до открытого поля. Видим: русская застава, человек шесть-семь окапывается. Окликнуть? Могут услышать немцы. Направиться прямо к ним? Могут начать стрелять. Решили: подползем еще ближе и подадим знаки. Поползли, а тут над нами ракета. Осветило, как в фотографическом ателье. Русские нас заметили и схватились за винтовки. Мы ретировались. Получили благодарность от начальства. На следующую ночь решил переходить один. Обстановка не позволила. На вторую и третью ночь тоже. На четвертый день меня навестил Игнатий. Еще раз попрощались, передал ему письмо для своих. По телефону сообщили, что ночью можно ожидать нападения. Вечер начался тревожно. В нашей роте каждые четыре-пять минут взлетала ракета, на миг освещая красивым зеленым светом ночной мрак, проволочные заграждения, одинокого часового возле них, поле, заминированную лощину. Потом все исчезало и ночь казалась еще темнее.

По минному полю

Пароль был мне известен, ротный был занят телефонным разговором. Я зашел в землянку. Итальянец-денщик очень не хотел, чтобы я уходил.

– Сегодня опять, signer cadett?

– Si, amico. Сегодня во что бы то ни стало. Дай мне плащ, палку и несколько плиток шоколада.

Я еще раз проверил свой «штайер» и пожал ему руку.

– Адрес моих знаешь, не забудь сообщить, если что… Addio!

Зашел к унтер-офицеру.

– Пойду проверить посты, русские могут напасть ночью. Смотрите, не начните еще стрелять!

До проволоки было шагов двадцать. У прохода сквозь заграждение я залег и ждал, пока взлетит ракета. Наконец она завизжала, вспыхнула и осветила. У этого прохода часового нет. Сердце забилось сильнее, что-то подкатило к горлу. Но только на миг. Я перешагнул через проволоку, и всякое колебание исчезло. Прохода, собственно говоря, не было, проволока только прижата к земле. Зацепился плащом. Палкой ощупываю последнюю проволоку. Еще шаг… Но тут плащ опять зацепился. Лихорадочно его освобождаю: сейчас взлетит и осветит! Кровь ударила в лицо. Слава Богу, отцепился. Лежу. Соседи пустили осветительную. Встаю и медленно удаляюсь от проволоки.

– Хальт! Кто идет?

Иду к часовому.

– Проверяю посты. Смотри в оба, сегодня ждем нападения. Отхожу и снова удаляюсь от проволоки. Ракета. Бросаюсь на землю. Погасла. Кругом тишина. Встаю и иду прямо к русским. Ускоряю шаг. Ракеты… сразу три. Теперь страшны и соседние роты. Жду, слушаю. Пока не заметили. Но соседние роты могли выслать патруль. Тогда одно спасение – крупнокалиберный «штайер», он осечки не даст. Иду все быстрее, через каждые десять-пятнадцать шагов останавливаюсь и прислушиваюсь. При свисте взлетающих ракет бросаюсь на землю. Иду и чувствую, что куда-то спускаюсь, трава уже до плеч. И вдруг при свете ракет соображаю, что я в лощинке, на минном поле. Сердце бьется так, что его стук слышен в ночной тишине, оно теперь единственное живое, а кругом – смерть.

Стою, как журавль, на одной ноге, опершись на палку, и боюсь опустить другую. Сейчас взорвется! Назад? Могли уже заметить. Вспоминаю, что целых три месяца мне не удавалось перейти, что послезавтра начнется наступление у Залещиков, о котором я обязан сообщить русским. Будь что будет! Жду ракеты. Здесь она уже плохо освещает, но вижу, что слева, шагах в пятидесяти, начинается подъем. Пробегаю, раздвигая траву, шагов десять. Рассуждаю: если коснусь проволоки, то взорвется, когда я уже проскочу. Стучит в висках, лицо горит. Нет, большой шум подниму. Стою, отдыхаю. Двадцать шагов, как двадцать верст. Но не ночевать же тут! Промелькнул вокзал в Мариборе и большие заплаканные глаза младшей сестры, а затем у меня в глазах замелькало, как от искр падающих ракет. Но это продолжалось недолго. Я встряхнулся, выбросил левую ногу и пошел, чуть ли не приговаривая «ать-два!» Появилось новое: начали стучать зубы. Но вдруг от подошв по всему телу побежала горячая струя: ноги почувствовали подъем! Я пошел быстрее. Вышел из высокой травы, лег и стал прислушиваться. Тишина. Смотрю на небо: звезды погасли. Вижу темную полосу возвышенности. Чуть ниже – другая полоса, русские окопы. Радостно на душе, минного поля как не бывало, на каждом шагу могу встретить русских. До этого я уже решил: буду петь славянский гимн, он каждому русскому, конечно, знаком. Иду, пою вполголоса: «Гей, славяне, еще наша речь свободно льется, пока наше верное сердце за народ свой бьется!»

Трава опять выше, но вот подъем – это уже русская сторона. Трава в рост человека, откуда она взялась? Из наших окопов ее не было видно. Холодно, по телу дрожь. Трава становится ниже, склон круче. Ракеты уже где-то далеко. Пою, потом прислушиваюсь. С пением что-то не получается, все приходится начинать снова. Буду насвистывать «Гей, славяне». Уже широкой лентой проступает черная полоса окопов. Они уже совсем близко, свисти, чтобы услыхали. Свищу и улыбаюсь. Еще несколько шагов и…вдруг засверкали выстрелы, и мимо ушей просвистели пули. Стреляли почти в упор, шагов с пятнадцати. Бросаюсь на землю, кричу: «Я славянин, я один!» Слышу голоса. Приближаются темные фигуры. Двое подходят, берут под руки и ведут к окопам. Всего их пятеро, и все бородатые. Проволочные заграждения у них совсем низкие, замаскированы травой. Солдаты осторожно меня через них проводят.

От счастья не могу выговорить ни слова. Все мне кажется родным: и колючая проволока, потому что она русская, и прикосновение солдат-сибиряков, потому что они русские, и винтовки, которые они уже забросили за плечи, тоже русские, и ими, конечно, вооружена армия славянских добровольцев, в которую я скоро поступлю. Теплота разливается по всему телу. Трудности сегодняшней ночи забыты, я чувствую только счастье и гордость, что перешагнул мертвую полосу, минным полем разделившую миры германский и славянский, и стою теперь уже на стороне славянского.

Спускаемся в окоп. Увидел бойницы – промелькнуло: «1200, беглый огонь!» – и тут же исчезло. Идем по узкому окопу. Передний останавливается, открывает дверь, и свет из землянки освещает его лицо. Он, по-видимому, старший, лицо молодое, улыбающееся. Жестом приглашает входить. Землянка просторная, накат из толстых бревен. Солдаты, уже узнавшие, что ведут австрийца, собрались у ротного командира. Протискиваюсь между ними. А вот и русский офицер, снимает телефонную трубку. Такой же молодой, как и я. Рубаха защитного цвета, новенькая портупея, совсем не так, как у австрийцев. Встает, подает руку, усаживает меня на свое место. Солдаты кругом на корточках.

– По-русски понимаете? – спрашивает офицер и улыбается.

– Мало, но я славянин, сам пришел, – отвечаю по-словенски словами, почти такими же, как русские.

– Ага, – говорит он и что-то объясняет солдатам.

Солдаты переговариваются между собой и улыбаются.

– Молодой какой! – говорит один и показывает на мое лицо, а затем на свои усы и бороду. Солдаты смеются добрым смехом.

Спешу, как умею, объяснить офицеру, что у меня важные сведения для русских. Офицер понял и снова поднял телефонную трубку. А солдаты меня разглядывают, и все что-то говорят. Движения спокойные, никакой злобы на лице. Бородатый опять спрашивает:

– Родные есть? Отец, мать?

Обрадовался, что понял.

– Да, да, отче есть, мати есть.

И они довольны, что поняли. Спешу добавить, зная, что поймут:

– И две сэстре имам.

– Сестры, сестры! – Еще больше обрадовались, что поняли. Один повторяет «сэстре» и объясняет, что «сестры».

Бородатый снова спрашивает:

– Сколько лет?

Отвечаю по-сербски, зная, что по-словенски им будет менее понятно.

– Двадесет йедан.

– Двадцать один?

– Да, да.

– Тише! – говорит ротный и поворачивается ко мне.

– Сейчас пойдете в штаб полка.

Добро, – говорю, отстегиваю «штайер» и передаю ему. Он явно рад: я освободил его от неприятной обязанности. Достаю из-за обмотки итальянский стилет с малахитовой рукояткой, тоже хочу отдать. Он машет рукой: «Не надо!» Спрашиваю, почему стреляли?

– Думали, что вас много и вы свистом подаете сигналы.

Вот тебе и «Гей, славяне»…

Прощаемся тепло и сердечно. Один солдатик говорит:

– Кончили воевать, к нашим бабам поедете… – И все смеются.

Вспоминали они еще, наверное, австрийского офицера, который их понимал и в которого стреляли в упор, но не попали. Остался ли потом в живых кто-нибудь из тех солдат Российской империи, защищавших свою родину на возвышенностях у Днестра, южнее Чернелиц?

Со мною шел ротный фельдфебель. Шли мы молча вдоль русских окопов. В них никого не было, и мне стало не по себе. Говорю ему: «А вдруг австрийцы?» Смеется:

– Ничего!

Ну, думаю, раз ничего, значит, ничего.

А там, на расстоянии 1200 вспыхивали ракеты. Нервничаешь, Австрия? Чуешь свою близкую кончину? Всех ты обманывала, совесть у тебя нечиста. Если она есть. Вон там, над нашей ротой, вспыхнули две ракеты. Отсюда они уже не страшны. Что там наши делают? Знают уже? Вот С. рассвирепеет! Ничего, может, еще встретимся при расчете, напомню ему, как он запрещал мне говорить на моем родном языке!

Смотрю еще раз с возвышенности и посылаю прощальный привет далеко за австрийские позиции, туда, где среди зеленых садов течет Соча-река и омывает прибрежные камни синяя Адрия. Я у цели. Многие до меня мечтали об этом счастье, мне оно выпало.

Дорога свернула к Днестру. Мы обратились лицом к России. Ночью, сопровождаемый рассыпающимися звездами ракет и вечными звездами там, наверху, куда во время молитвы устремляется взгляд, молодой, безусый, с палочкой в руке, в австрийской форме, в обмотках, я пришел к России. Глаза блестели, я был счастливей счастливых, богаче богатых, во мне было то сильное и святое, что пронесло меня и через минные заграждения – вера в Россию и любовь к ней.

В штабе полка меня встретил дежурный унтер-офицер. Кровать была уже постелена. В комнате стоял часовой. Спал я крепко. Это было 27 июня 1915 года по старому стилю, – моя первая ночь в России.

Утром в саду, в беседке, меня выслушали командир полка и его адъютант. Полковник был с большой седой бородой, благородный, исполненный достоинства. Лет ему было за шестьдесят. Он сердечно на русском языке благодарил меня за помощь славянскому делу. Адъютант говорил на нескольких языках и производил впечатление культурного человека. Мы сидели долго за картой, и данные о предстоящем наступлении у Залещиков были спешно переданы в штаб дивизии. Долго еще я отвечал на вопросы о состоянии австрийской армии и на другие, их интересовавшие. На вопросы относительно славянской армии и моего желания в нее вступить ответа я не получил. Расстались мы друзьями.

Артиллерийский полковник взял меня с собой в штаб дивизии. Впервые я увидел Днестр, через который мы переправились по понтонному мосту. Над его зеленой водой возвышались крутые берега.

– Высоко пришлось прыгать казакам Тараса Бульбы, – говорю.

– Ах, вы знаете «Тараса Бульбу»?

– А как же! Русская литература, она и наша.

– Это хорошо. А насчет того, что высоко, – это ничего, если надо, и с более высокого берега прыгнем.

Опять это «ничего». Очевидно, важное слово.

Вечером меня с довольным лицом принял генерал, начальник штаба корпуса. Он сказал, что австрийцы действительно перешли у Залещиков в наступление. Русские их ждали, дали двум дивизиям переправиться через Днестр, а затем артиллерийским огнем разрушили понтонные мосты. Большая часть этих дивизий уже движется в Бучач в лагеря военнопленных. Вошел высокий генерал, перед которым начальник штаба корпуса встал. Генерал благодарил меня за службу, оказанную Русской армии.

Кто мог тогда подумать, что мы еще встретимся в другой обстановке? Это был генерал Зайончковский, будущий командующий корпуса, в состав которого вошла Сербская добровольческая дивизия.

Когда генерал ушел, я попросил начальника штаба помочь мне как можно скорее попасть в славянскую армию. Он немного смущенно объяснил, что вопрос о славянской армии еще не решен, что ее пока не существует. Видя мою печаль, он поспешил сказать, что есть возможность попасть в Сербскую армию. Я тут же согласился. Начальник штаба сам написал от моего имени заявление, присоединив к нему рекомендацию от командования, но предупредил, что придется довольно долго ждать: две-три недели.

Утром на меня надели чиновничью шинель и фуражку, чтобы не привлекать внимания, и на легковом автомобиле в сопровождении офицера повезли в штаб армии. Дорога поднималась на холм, на котором колыхались волны пшеницы. С холма было видно, как эти волны растекаются все дальше и дальше. Близко настоящая Россия.

Офицер молчал, и я был этому рад. Мысли мои были на Дрине и на Дунае, где сербский народе королем Петром и престолонаследником Александром своим мужеством и любовью к родине вписывал одну из блестящих страниц в историю Сербии. Но несчастная наша славянская история и здесь наложила свою пагубную печать. Между сербами и болгарами была непримиримая вражда из-за лежавшей между ними Македонии, тоже славянской, но не считавшей себя ни болгарской, ни сербской.

Гусятин. Замок. Штаб армии. Днем я написал прокламацию на словенском языке. Говорили, что потом ее разбросали русские самолеты.

Под вечер мимо окон проходила с песнями русская пехота. Солдаты были просто, но хорошо одеты, над ними лес штыков. Песни, еще мне незнакомые, произвели сильное впечатление. Ни у одной армии в мире нет таких песен. В них и красота, и славянское благозвучие, и вековая традиция Русской армии, и ритм мужественных воинов великого народа.

Я любовался обмундированием. Простая, защитного цвета рубаха без многочисленных пуговиц, карманов и всяческих знаков, сапоги, а не обмотки. Не сгибаясь, как вьючные животные, под тяжестью ранцев, шли русские солдаты. И еще тверже стала вера в Россию, в ее могущество. Даст она армии снаряды, справится с немцами, станет несокрушимой.