Текст книги "Девочка из книги отзывов"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Не знаю и никогда не узнаю, что говорила мне мадонна Рафаэля, но это было незабываемое… Вы, конечно, бывали в дрезденской галерее, когда она выставлялась у нас. Знакомый художник достал мне пропуск, дававший возможность приходить рано утром, до официального открытия. Я ходил по залам в одиночестве. Только несколько художников делали копии. Я приходил к «Сикстинской мадонне» три или четыре раза, и каждый раз она забирала меня и забирала меня все больше. Что? Трудно сказать… Об этом столько написано, но у каждого свое. Надо ли вверяться неизведанному? Отдать или не отдать себя жизни без всяких условий?… Не знаю, так или не так. Стоял перед ней, и порой казалось, что я вообще ни о чем не думаю, такая буря была во мне. Если начну сейчас говорить, что я думал тогда, это будет и бледно и неправда. Не покидало ощущение совершенства, отсутствие сочинительства, слишком видимых намерений художника, чего я не выношу…

* * *

Продолжается наш путь по переулочкам. Потом мы сидим в скверике. Дети и бабушки вокруг. Кажется, даже дети ведут себя потише, чем в других местах. Это впечатление возникает оттого, что деревья здесь высокие, а особняки низкие и тихое движение.

Тут неподалеку – мы будем идти мимо – особняк, в котором жил Танеев. У него бывали Рахманинов, Римский-Корсаков. А на Кропоткинской – дом Дениса Давыдова. Вы спросите, откуда я все это знаю? Конечно, книги люблю – мемуары, но больше от этих арбатских стариков.

Денис Давыдов, черт возьми! И сразу, знаете, синие гусары, 1812 год, стихи: «Жомини да Жомини, а о водке ни полслова!» Сани, тройки, образы «Войны и мира»… Или в гагаринском переулке, вначале, как от бульвара идти, дом Нащокина. Мемориальная доска: «Здесь останавливался Пушкин». Пушкин! Нет, только представьте себе.

Пушкин вбегает в этот дом. Кони в пару, мороз, откинутая полость саней, Пушкин бежит в сени. Бросает лакею шубу.

«Что барин?» У Пушкина долги, деньги приехал занимать, Я где-то читал, что он Нащокину должен был…

А там Старо-Конюшенный или Спасо-Песковский. Названия то какие! Недавно, представьте себе, обнаружил, что церковь в Спасо-Песковском переулке та самая, что изображена на известной картине Поленова «Московский дворик». Я хожу с детства этими переулками!..

А на улице Станкевича каменный столб от исчезнувших ворот, на нем старая надпись: «Свободен от постоя». Теперь, кажется, эту надпись сняли, а жаль! Нет, вы представляете, это когда-то освобождали дворянские дома от постоя войск, при Николае I, должно быть. Там жил Станкевич, у него бывал Герцен.

А мне уже слышится старинный русский романс:

 
И если свободен ваш дом от постоя,
То есть ли хоть в сердце у вас уголок?..
 

…А то еще начну думать о домах. Вот взгляните, два дома рядом. Справа, должно быть, постройки первой половины прошлого века, деревянный, оштукатуренный, с колоннами. Николаевский ампир. В Москве он попроще, чем Ленинграде.

А рядом особняк – там сейчас какое-то посольство. Это уже «модерн» года 1909-го, может быть, 12-то. Преуспевающие русские промышленники заказывали архитектурные проекты. Есть красивые, а есть и такие, где крикливость, претензия разбогатевшего хозяина на абсолютную непохожесть. Вот, мол, я – и только я, другого такого нет! Нет в этих домах основательности, точно дельцы не были уверены в своем долголетии. Желтенькие, похожие друг на друга особнячки с колоннами не боялись времени, не спешили, у них прочный фундамент и впереди вечность, умрут они естественной смертью. А эти… лишь мгновенье, а там… с таким настроением жили. Может быть, и не сознавали его, но архитектура поразительно объективное искусство. Как ни старайся приукрасить, а камень выдаст, потомки поймут! Пришла революция, и кончился этот недолгий стиль…

* * *

Мы вышли на улицу. Медленная жизнь переулков кончилась. Плотная человеческая масса двигалась по тротуарам, не умещалась на них, выжимала цепочку пешеходов на обочины мостовой. Регулировщикам это не нравилось, и посвистывали в свои трескучие свистки. Крики лоточников кряхтение моторов, взвизги тормозов и тонкий не свист троллейбусных мачт, трущихся о контактные провода. Внезапный рев самосвала, резкий запах отработанного масла. Лакированные спинки легковых автомашин.

Бесконечное движение, подчиняющее своему ритму. Улица в час «пик».

– Я неисправимый горожанин, – вдруг сказал профессор, – люблю все это. Бывает, знаете, на юге или где-нибудь в средней России в лесах, наслаждаешься тишиной, природой, и внезапно это как толчок в сердце – так захочется в город, в Москву, и уже отпуск не в отпуск. А в городе, бродишь по тихим переулкам – хорошо, а выйдешь вот в такую мещанину и чувствуешь, что живешь, что это сегодняшнее и сам ты сегодняшний. Люблю этот ритм. Устаю от него, а все-таки люблю. Он меня настраивает. Это, знаете, как джаз. Я дома часто, когда надо посидеть, подумать или, наоборот, просто отпустить центры мозга, включаю приемник, ловлю какой-нибудь далекий, бесконечный джаз без объявлений и пауз и так сижу с часок. Эту музыку можно слушать и не слушать, слышать и не слышать. Но она создает ровный ритмический фон твоего существования. Я думаю, что джаз, без его патологии, конечно, близок к ритмической организации человеческой психики.

Оттого он так действует. Иную музыку, скажем, чудные народные песни – у меня есть свои любимые – или сложную симфонию, не слушать нельзя. А джаз можно. Он есть, и его нет…

Мы проходили мимо витрин с большими фотографиями артистов вахтанговского театра.

– Часто бываете в театре? – спросил я.

– Сейчас не очень.

– Отчего?

– Некогда. А с другой стороны, театр как-то потускнел. Может быть, я ошибаюсь, и это у меня чисто индивидуальное ощущение…

– Уж не сторонник ли вы теории отмирания театра?

– Нет, что вы! Хотя, серьезно я не думал об этом. Надо анализировать, смотреть предшествующие взгляды, статистику, а так что ж рассуждать… Театр, как вам сказать, многое обходит, а меня волнуют вечные темы в их современной интерпретации.

Вот «Перед заходом солнца», – он указал мне на афишу, – сколько там планов! Житейский случай, даже банальный – любовь старика к молодой девушке. А ведь за этим социальное разложение семьи, разложение общества, начало фашизма… Тревожная атмосфера. А потом, главное для меня – выступает вечная тема Фауста. Трагическое несоответствие. Душевная молодость героя и неизбежная старость. Героическая попытка влить новое вино в старые мехи. Попытка успешная – герой не сдается, предпочитает умереть! Успешная и потому, что душа его и душа героини образуют гармонию, возникает любовь… Разве эта тема умерла? Я бы хотел знать, как преломляется она сегодня. А смотреть карикатурных стариков-академиков, которых охмуряют молоденькие дармоедки, не хочу! Как же это двадцатилетний Пушкин написал трагическую любовь Марии к старому Мазепе, как же это он не заклеймил ее? А Гете? А Тютчев? Помните?

И он продекламировал:

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней,
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 

Или наука. Вы можете обижаться на меня, но я не видел на сцене современного ученого!

Я обиделся и стал говорить ему, что карикатурных академиков на сцене, слава богу, уже и нет, а, напротив, есть серьезные спектакли, где выведены ученые…

– Может быть, может быть, – согласился он, – не видел, отстаю, не успеваю…

Вот вы сегодня были в лаборатории. Вам кажется – признайтесь, ведь кажется, – что день прошел успешно, что у меня спокойно на душе. Слава богу, вы пьесу не собираетесь писать. Но что вы знаете? Разве я могу передать вам, что угнетает меня? Мы накапливаем факты, факты, факты. Кубики. А в постройку они не складываются. Нужна идея, переворачивающая все, идея высшего класса, а пока нет и не видно. Сейчас модно писать о биофизике, и напишете, а сколько в ней тупиков! Вот где драма! Может быть, жизнь пройдет, а в конце я узнаю, что все впустую: мы шли не туда… Вы говорите, ученый на сцене. Я видел «Галилея» Брехта в театре «Берлинер Ансамбль», когда он играл в Москве, хотя я с трудом воспринимал этот театр.

Там драма ученого, из благих намерений предавшего однажды свою науку. Брехтовскому Галилею показалось, что можно приспособиться к инквизиции ради того, чтобы сообщить истину науки потомкам. Но оправдывают ли средства цель? Во всяком случае это было интересно.

Я думаю о будущем, о совершенной человеческой организации, – продолжал он, – и для меня здесь тысячи проблем. Скажем, индивидуальность и общество… Я хотел бы, чтоб театр мыслил философски, чтобы он был умнее меня, как до сих пор умнее меня Шекспир, Толстой…

Или, скажем, такой институт, как брак в современном обществе. Неужели здесь тоже ничего не меняется? Я вижу, что меняется, а театр не видит. Странно. Часто пробавляется евангельским: не пожелай жены ближнего своего! Кстати‚ очень бы хотелось посмотреть спектакль о страстях человеческих, понимаете, о страстях…

– Вы, пожалуй, слишком, – сказал я, – театр многообразнее, чем вам кажется, и о различных сторонах современного брака там тоже есть…

– Возможно, – согласился профессор, – возможно, я несколько переборщил. Есть, конечно, хорошие спектакли и пьесы. Но мне нужен философский театр… Я раз в три-четыре года смотрю «Гамлета» – всегда, представьте, нахожу новое. Иногда думаю: по тому, как играют «Гамлета», можно судить о времени. Вы улыбаетесь – наверное, это уже сказано сто лет назад!

А потом, знаете, мне совершенства не хватает в театре.

– Совершенства кого?

– Не знаю. Вообще. Я оперетту люблю, но теперь не хожу. Как правило, танцуют и поют неважно. А пошел на венгерскую оперетту – это же прелесть! В своем роде это совершенно. Или Райкин. В его жанре – это совершенно. Вы понимаете меня? Рихтер – это совершенно, понимаете мою мысль? В театре много необязательного. Можно так, а можно и не так. Или актер хорош, а рядом с ним черт знает что. Мне часто не хватает законченности целого… Правда, видел два спектакля этого режиссера (он назвал фамилию, вокруг которой много спорили в печати) – интересно!.. А может быть, я придира, старею?

Мы пересекли Садовое кольцо и шли к бульвару Девичьего поля. Профессор молчал. Я не решался спрашивать его еще, но перед самым его домом не удержался.

– А, что вы думаете о необходимости искусства в наше время?

– Что тут думать! Без искусства никогда не жили и не могут жить люди. Искусство нельзя отменить, как отменить еду. Но искусство, видимо, повинно в том, что возникли мысли о его необязательности… Эстетика науки, техники? Великое дело! Но разве мы могли бы так чувствовать их красоту, если бы нас не подготовило к этому искусство? Вы зайдете?..

В АНТРАКТЕ…

«…Вслед за изучением сценических чувств актера должно прийти изучение чувств зрителя – изучение зрительного зала». Эти слова сказаны были человеком, потратившим жизнь на изучение сценических чувств актера – Константином Сергеевичем Станиславским. Станиславский считал изучение зрителя – делом будущего, поскольку трудность его огромна. И в самом деле, зрительный зал в известном смысле часть общества; или, как теперь говорят, его модель. Хотя, очевидно, что модель эта своеобразна: общество в его отношении к театру. Например, на стадионе эта «модель», будет выглядеть по-иному, в зале театра – по-своему… С другой стороны, каждый человек воспринимает спектакль отдельно, в соответствии со своими склонностями, жизненным опытом и опытом восприятия искусства, возрастом, особенностями психического склада. Тем не менее этот человек зависит от других людей в зале, заражается их реакцией, составляет с ними единое целое. Такова диалектика зрителя. Когда актеры говорят, что слышат на сцене дыхание зрительного зала, они вкладывают в эти слова определенный смысл.

Но есть ли какие-нибудь законы, управляющие превращением человека в зрителя?

Что происходит с нами, когда нам нравится спектакль или когда мы не принимаем его?

Изучение «чувств зрителя», о котором мечтал Станиславский, справедливо считая, что это вторая, еще неизвестная, половина, о театре, началось у нас лишь в последние годы. Социология, оказывающая сильнейшее влияние на весь цикл общественных наук, выделила подраздел – социологию зрелищ.

В практику все больше входят различные анкеты, опросы зрителей. Им предлагают ответить, почему они избрали тот или иной спектакль, каков их возраст, где они работают… Различные институты, социологические лаборатории проводят изучение ответов. Недалеко время, в дело включатся огромные ЭВМ – электронно-вычислительные машины, компьютеры. Мы уже в некоторых городах можем точно ответить на вопрос, кто больше ходит в театр – мужчины или женщины, рабочие или служащие, молодые или пожилые. Мы можем ответить и на многие другие вопросы, например, почему человек решает пойти на тот иной спектакль. Откуда он узнал о нем, кто ему порекомендовал? Печать? Знакомые? Афиши? Одним словом, социология зрителя началась.

Но все это лишь одна сторона дела, и Станиславский недаром писал об изучении чувствзрителя. Картину чувств, психологию восприятия трудно разложить на анкетные вопросы. Каждый человек в его психической жизни – сложнейший мир, в котором возможны всяческие аномалии и непредвиденные повороты. Кто не знает распространенного явления театральной жизни, когда критика признает спектакль слабым, а публика на него ходит и у кассы висит табличка: «На сегодня все билеты проданы». Кто не знает, что фильмы, которые трудно отнести к художественным произведениям, нередко имеют большой зрительский успех, а когда профессиональная кинокритика указывает в печати на явные огрехи ленты, многие люди присылают в редакцию письма, полные возмущения и обиды…

Не есть ли все это также и следствие наших малых знаний психологии человека, ставшего на несколько часов зрителем?

Но как изучать зрительскую психологию – не прикреплять ведь к каждому человеку в зрительном зале «датчики», соединенные с различными циферблатами, на которых стрелки отмечали бы малейшие колебания чувств? Как перейти от понятия «все люди разные» к примерному определению каких-то «групп» по сходству зрительских чувств и к начальным обобщениям, без чего нет науки?..

Очерки эти, как уже говорилось, – не научное исследование, в смысле слова, не «история болезни». Это лишь попытка в дружеском общении с человеком обнаружить характер его контактов с эстетическим началом окружающей действительности. Возможно герои очерков (по крайней мере автору так кажется) представляют не только себя, но некоторые группы общества, и в какой-то мере их чувства типичны. Однако об этом пусть судит читатель.

Теперь собеседники наши – театралы. Мы застаем их в зрительном зале, в фойе, у входа в театр, дома…

ИСТОРИЯ ОДНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ

Вначале я хочу рассказать вам историю «расследования» загадочного успеха одного спектакля.

…Было это лет десять назад. В редакции сказали: в Театре имени Ленинского комсомола двести раз при полном зале прошел спектакль «Колесо счастья». Надо понять, в чем причина успеха. Пьеса неважная, спектакль средний. Мнение прессы отрицательное. Впрочем, посмотри прессу.

Я посмотрел.

Газета «Труд». Заглавие «Невоплощенный замысел». «Зритель не может простить… что острая наблюдательность, яркие краски, которые видны в портрете обитательницы Хлыновского тупика, неожиданно теряются, когда авторы поднимаются на Ленинские горы». Итак – зритель не может простить!

Газета «Советская культура». Заглавие: «Стиль жизни». Автор, не надеясь на свой авторитет, выдвинул в качестве судьи ту же фигуру зрителя: «…зритель же, ничему этому не сочувствует». Итак – зритель не сочувствует!..

Газета «Горьковская правда». (Театр выехал на гастроли!) Заглавие «Преодолевая сопротивление материала».

«В пьесе нет студенческого коллектива, а есть только безликий фон для центральных героев». Итак – безликий фон…

Наконец, в газете «Московский комсомолец» слово взяли сами зрители, и не какие-нибудь, а те самые, с Ленинских гор, которым посвящен спектакль. Два аспиранта и студент пишут: «К сожалению, в пьесе „Колесо счастья“… идеалы оказались измельченными». Итак – идеалы измельчены…

А между тем происходило непонятное. Критика продолжала ругать спектакль, публика на него ходить. Печать прекратила какие-либо высказывания о спектакле, а достать билет на него стало еще труднее.

Наконец, «Литературная газета» сделала попытку разобраться в причинах создавшегося несоответствия. Статья называлась «Спектакль имеет успех».

Первый вывод автора был несколько неожиданным: «Жизненная достоверность темы – вот что привлекает к спектаклю молодежь». Вот тебе раз, – подумал я, – ни одна из рецензий, написанных сразу после премьеры, не заметила такой «мелочи», как жизненная достоверность темы!

Отметив еще «ловко построенный сюжет» пьесы, «Литературная газета» устами своего автора предупреждала: «Опыт постановки этих пьес напоминает о том, что успех чрезвычайно опасен, что подобные пьесы воспитывают в зрителе привычку к дидактике, прописным истинам…»

Со времени этой последней рецензии прошел год. Публика по прежнему заполняла зрительный зал театра, у входа ловили «лишние билетики».

Что же происходит? – думал я. Неужели «жизненная достоверность темы» и «ловко построенный сюжет» – причина громкого и долгого успеха?

И за разгадкой этой тайны я отправился на спектакль.

…По фойе, которое в этом театре почти целиком просматривается с одного какого-нибудь удобного места, стайками, парами и в одиночку ходили девушки. Их было куда больше, чем юношей. Я не поверил первому впечатлению и обстоятельно исследовал лестницу, площадку и зрительный зал. Девушки составляли большинство. В не слишком нарядных платьицах, они, обнявшись, прохаживались по фойе и… смущались. Так смущаются они на незнакомой танцплощадке, не найдя себе кавалеров. Подходили к фотографиям актеров и подолгу рассматривали их. Обсуждали того или другого, выискивали в программе фамилии. От фотографий перекочевывали к продавщицам конфет и, считая мелочь, выбирали. За столиками в буфете было свободно.

Ходили здесь и юноши, и «солидные» молодые люди лет двадцати пяти, аккуратно державшие под руку своих спутниц. Взрослых зрителей было мало. Они группировались островками на банкетках возле стен и чувствовали себя слишком уютно, когда девичьи шеренги вплотную подходили к развешенным над ними фотографиям.

Потом в зрительном зале взрослые заняли свои места в первых пяти-шести рядах, и, когда я оглянулся на остальной зал, он уже улыбался мне одними только молодыми лицами.

От шестнадцати до двадцати двух – так определялся средний возраст зрителей. Он не изменился и через несколько дней, когда я снова пришел на этот спектакль.

– Разрешите поговорить с вами.

Она сидела одна, ссутулившись, и невесело смотрела перед собой. Одной рукой все время закрывала шею воротничком вязаной кофточки. Вопрос мой прозвучал неожиданно. Она поежилась и посмотрела на меня обведенными, серыми усталыми глазами.

– Да, на третьем курсе, вы угадали… Педагогический… Да, не москвичка. (Я опять угадал). Из Сибири, а родилась на Украине.

– Вы думаете о спектакле?

– Нет.

– А о чем же тогда?

– Думаю о том, что бывает похуже…

Мы разговаривали во втором антракте. Вся неприятность положения, в которое попал герой спектакля, уже была ясна зрителю. Он ухаживал за своей однокурсницей, хотел жениться на ней. А между тем в его городе у него была жена. Он скрывал это.

Леля П. рассказала мне историю «похуже».

Это случилось с ее подругой. Вместе учились в школе, вместе поехали в Москву, в которой до этого бывали лишь проездом, вместе набрали заветные двадцать восемь очков на вступительных экзаменах.

У подруги был мальчик старше ее на год («Ну, знаете, в школе еще они дружили…»). Он окончил школу с медалью и уехал в институт. Они поженились, когда она была на первом курсе. Мужа назначили в другой город, и ей пришлось перевестись в тамошний пединститут. Через некоторое время его перевели под Москву, и на втором курсе подруги опять оказались вместе. («Она очень хорошо училась, ее приняли обратно без особых трудностей…»). А в начале третьего курса с ней случилось несчастье. Заболела гриппом. («Мы у себя привыкли к ровной морозной зиме, и ваши московские оттепели действуют на нас скверно…»). Грипп дал неожиданно тяжелое осложнение. Вспышка туберкулеза. Легла в больницу, делали операцию. В общем история года на три. Курс пропал, дали академический отпуск. И в самое тяжелое время («Такой слабой была – ужас…»), когда только что добралась до санатория, пришло от него письмо. Длинное, путаное, надрывное какое-то: брось меня, скверный, я дрянь, пью, я тебя не стою… А смысл был один: испугался мальчик больной жены. Представляете, что с ней было, когда она получила это письмо!

А ведь хороший был парень, отличник, да и все видели, хороший. Почему так бывает? Откуда это? Почему вообще человек впервые совершает подлость?..

Она опять думает свое, а я отхожу от нее и попадаю в гущу разговоров и парфюмерных запахов. Слушаю. Теперь фойе гудит, рассыпается смехом.

– А она узнает?

– Девочки, какой он хороший!

– А по-моему, ему надо было сказать!

– Но ведь он же ее любит!

– Нет не любит!

– Любит, любит – ничего ты не понимаешь!

– Это совсем как на нашем факультете!

Оборачиваюсь. Это уже, несомненно, последний курс.

– Прошу извинить! Что было на вашем факультет?

И я выслушиваю очередную историю. Ее рассказывают две девушки с биолого-почвенного факультета МГУ.

– У нас учился один парень, но он был не такой блестящий, как этот Борис. Учился плохо. Его даже хотели исключить из университета за неуспеваемость… В общем там другая история. Он был женат. Нет, формально он не был женат, но у него была девушка в другом городе… Там родился ребенок. Он, правда, потом утверждал, что это не его ребенок. Впрочем, это потом. Если по порядку рассказывать, дело обстояло так.

В факультетское бюро поступило письмо от этой девушки. В нем она рассказывала всю историю их знакомства, дружбы, любви. И о том, как он ее бросил. У нее ребенок, его, ребенок, но она ничего от него не хочет, даже видеть его не хочет. Ей просто обидно, что в университете его считают честным человеком. Она желает, чтобы все знали, какой он мерзавец.

Состоялось комсомольское собрание. Он бурно все отрицал. Говорил, что это были просто «лирические» отношения не переходившие известных границ, что к ребенку он не имеет никакого касательства! Он даже подал в суд на эту девушку за клевету.

Тогда по постановлению бюро наш секретарь и еще один комсомолец выехали в тот город, разыскали девушку, других людей, знавших обоих, и выяснили все обстоятельства. Он лгал.

Второе комсомольское собрание прошло очень по-человечески. Был разговор о честности. Мы исключили его, но райком не утвердил наше решение…

Продолжаю свой путь по фойе в надежде услышать что-нибудь о самом спектакле. Как бы случайно подсаживаюсь к девушкам или становлюсь спиной к образовавшимся посередине кружкам. Действительно, говорят об актерах, но больше о любви, ее вопросах, проблемах, случаях. Любовь занимает сегодня зрителей – ее перипетии, муки, ее ожидание, особенно ожидание…

Я мог бы поведать еще несколько историй, услышанных в антрактах и после спектакля. В фойе то и дело повторяли: «А вот у нас!..»

И стало ясно: в этих-то историях, рассказанных мне зрительницами, в самом их восклицании: «А вот у нас» – путь к разгадке тайны столь громкого успеха слабой пьесы и в самом деле среднего спектакля.

Ведь узнал я все эти истории на «Колесе счастья»! Не на других спектаклях, не дома! И я хочу пригласить вас поразмыслить над этим.

Итак, спектакль вызывает у большинства зрителей настоящую бурю житейских ассоциаций. (А много ли спектаклей, возбуждают в молодых людях, заполнивших зал, прямыежизненные аналогии, которые темой и сюжетом напоминают о том, что волнует их каждый прожитый день?)

Правда, такая прямолинейность воздействия – начальная стадия взаимоотношений искусства и человека. Но это уже иной вопрос. Пока отметим факты. У спектакля свояпублика, учащаяся молодежь определенного возраста. Она (и только она!) создает ему успех. Влияние житейских ассоциаций на этого зрителя сильнее, чем на какого-либо иного.

«Колесо счастья» – спектакль о любви. Антон любит Наташу, и та как будто бы отвечает ему взаимностью. Но появляется Борис, и у него с Наташей начинается любовь. Антон страдает; Борис боится сказать, что он женат, и обманывает обеих – и жену и Наташу.

В этой истории – суть «Колеса счастья». Она списана с натуры и вошла в пьесу. Так спектакль и смотрится. Зритель следит за любовью просто как за любовью. Человек в зале переживает жизнь человека на сцене.

У нас хватает пьес «на семейную тему». Время от времени даже раздаются критические предостережения, что слишком много. А между тем пьес о любви, о страсти мало. Да их и всегда было мало! Зато ходит по сценам « проблемалюбви», когда зрителя заставляют решать «моральное» уравнение с одним или несколькими неизвестными. Уходить или не уходить? Что делать герою, если обстоятельства изменились в таком-то направлении? А теперь – возвращаться или не возвращаться? А при какой ситуации допустимо вмешательство общественных организаций и, если допустимо, то какое?.. Эти проблемы как бы накладываются «сверху» на житейскую историю. И нередко, несмотря на приличный текст, на удавшиеся и драматургу и актерам характеры, этот «накладной расход» на любовь слишком высок. Зритель направляется логикой мысли больше, чем переживанием, он как бы все время решает. Между тем в таких пьесах, как «104 страницы про любовь» или «Варшавская мелодия» (я называю пьесы, которые, чередуясь, держали первое место в репертуаре театров страны в течение целых сезонов), зритель переживал прежде всего перипетии любви, а не перипетии проблем. Последние были растворены в самой ткани пьес и действовали исподволь. Зритель не приглашался решать нравственные уравнения. Он приглашался переживать, сочувствовать, лить слезы…

В пьесе «Колесо счастья» нет недостатка в «проблемах». Но вся ее «воспитательная нагрузка» не «приклеилась» к основной любовной истории. Последняя живет на сцене в трогательно чистом виде! А для зрителей (а в этом зале вернее сказать – для зрительниц) в их шестнадцать-двадцать лет любовь – одна из великих тем искусства. На какой-то момент их жизни – самая великая! Спектакли про любовь – для них самые лучшие на свете спектакли, а если на сцене происходит что-то похожее на их маленький жизненный опыт, ну тогда… успеха не миновать!

Так что же – прав автор рецензии в «Литературной газете», и вся разгадка успеха «Колеса счастья» заключена в жизненной достоверности темы? Мы, так сказать, проверили это опытным путем.

Он прав – и здесь разгадка, но только не вся. Здесь лишь ее половина!

Почему зритель «Колеса» или другого похожего спектакля, завороженный жизненной достоверностью материала, послужившего источником пьесы, не замечает ее художественной слабости? Почему он не обращает внимания на уровень искусства – вот в чем вопрос. Ведь жизненная достоверность – это азбучная стадия художественности!

Что же происходит?

Но припомним, что рецензент говорил еще о «ловко» построенном сюжете. А сюжет – это уже инструмент искусства, способ обобщения. В молодости мы восхищаемся сюжетными ходами Дюма, в зрелом возрасте бываем поражены грандиозными сюжетами Толстого и Достоевского. Так что, если сюжет построен умело, зрителя берет в плен одна из художественных черт произведения.

Да, но ведь главное все-таки не сюжет, а то, чем и как он наполнен! Каков уровень диалога, какова объемность характеров, прямолинейно однозначна или многоплановая игра актеров…

Почему зритель не думает обо всем этом?

И поскольку цель наша не разгадка успеха спектакля сама по себе, но выяснение эстетических контактов зрителя с тем, что он видит, мы обязаны продолжить наше расследование.

Проверим сюжет пьесы на прочность, обратим для начала внимание на следующую реплику – «положительный» герой Антон говорит отрицательному герою Борису: «Если ты обманул сегодня друга, ты можешь завтра обмануть однополчан и убежать с поля боя!..» Реплика не воспринималась как бесспорная истина даже идеальным для этого спектакля зрителем. За реакцией его в этом месте я внимательно следил.

Известно, «цепочка» причин и следствий вроде этой реплики, в жизни встречается нечасто Она законное изобретение искусства. В жизни «цепочка» чаще всего рвется на втором же звене. Бывает, врут приятелю, но не обманывают однополчан. Совершают мелкие сделки с совестью, стоят насмерть перед лицом врага. Обманывают женщину, но являются душой коллектива.

Безупречный специалист, о котором рассказала мне в фойе первая девушка, оказался неспособным на житейское самопожертвование. Это можно если не оправдать, то понять. Но ему и в голову не пришло, что посылать такое письмо в разгар болезни жены непорядочно! Парень, о котором говорили студентки биолого-почвенного факультета, бросил жену с ребенком. (Незарегистрированностъ брака, разумеется, дела не меняет!) Что ж, расходятся супруги у которых есть ребенок, дело понятное. Но у героя этой истории нет комплекса порядочности, и он обставляет свой развод с максимальным хамством.

Представьте себе на минуту, что отрицательный герой спектакля Борис, приняв первое свое увлечение за любовь, совершив ошибку, понимает это. Он едет к своей жене, честно говорит, что не любит ее, разводится, приезжает обратно и объясняет все горячо любящей его героине.

Что тогда? Сюжет пьесы исчезнет?

Да, знаете ли, исчезнет! Нечего станет играть. Потому что сюжет строится только на том факте, что в сложившейся ситуации «отрицательный» персонаж не нашел в себе сил поступить как порядочный человек! Именно поэтому в фойе со всех сторон я слышал еще и другую фразу:

– Ну, почему он ей прямо не сказал?!

Таким образом, и неискушенный в искусстве драмы зритель, так сказать, стихийно, интуитивно (зрительская интуиция – великая вещь!) улавливал рыхлость, непрочность сюжета. Только увлеченный своими житейскими ассоциациями не придавал этому факту значения.

Авторы пьесы имели ясно видимое намерение осудить своего героя за то, что он, женатый человек, полюбил другую; зрители скорее были недовольны тем, что, полюбив, он поступил непорядочно. Вот ведь в чем дело!

И все-таки неужели художественный уровень пьесы и спектакля не имеет никакого значения?

…Сзади меня сидят две девушки лет семнадцати-восемнадцати. Наблюдать за ними необыкновенно интересно. Временами у них делаются такие круглые глаза, их губы складываются в такую восторженную улыбку, и я слышу такое шумное дыхание, что, право, невозможно представить более полную отдачу зрителя сцене.