Текст книги "Девочка из книги отзывов"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Они страстно переживают спектакль. Каждая острота вызывает у них приступ смеха. В особо патетических местах они даже привстают одновременно со своих стульев и наклоняются ближе к сцене. В интимные моменты (на сцене целуются) они краснеют и опускают глаза – им неловко быть свидетелями любовного объяснения. Но тут же поднимают взгляд в страхе пропустить какую-либо подробность.

Все три акта эти девочка были целиком во власти спектакля. Он не отпускал их ни на секунду, он «доходил» до них полностью, без пропусков, без малейших исключений. Он оказывал именно то воздействие, о котором может мечтать театр. Воздействие и восприятие осуществлялись с абсолютной синхронностью.

Было очевидно, что для этих зрителей нет вопроса: хороший ли это спектакль?

Для них он единственный, неповторимый, самый лучший спектакль. Для них он – великое искусство в самом точном значении слова. Когда человек во власти магии искусства – для него не существует возможности сравнения или оценки, для него существует толькоэто искусство.

Случается это тогда, когда произведение находится на одном уровне с эстетической восприимчивостью своего потребителя.

Следовательно, перед нами вторая половина разгадки «тайны» успеха нашего «подопытного» спектакля. Она только в жизненной достоверности темы, в «ловко построенном сюжете» (на поверку, как мы видели, он оказался построенным не слишком ловко, испытания «на прочность» выдержал), но и в полном совпадении эстетических уровней сцены и зрительного зала.

Последнее обстоятельство представляется не менее, может быть, и более важным, нежели первое. Чувства и разум зрителя поглощают все компоненты произведения. Все тексты, все сценические положения, все метафоры и иносказания. Одним словом – все элементы художественности. Зрители не испытывают ни малейшего отталкивания, их вкус ничто не коробит. Такой спектакль для такого зрителя все равно что укатанная снежная гора для саней, мчащихся вниз. Усилий прилагать не надо – работает ньютонов закон всемирного тяготения! Однако же обвинять – зрителя не в чем! Разве можно сказать о девушках, заполняющих зал на спектаклях «Колеса», что в течение длительного времени они воспитывались на произведениях примитивных и что, наконец, «воспитавшись», они не могут воспринимать ничего иного!

У них не было длительного времени!

Их сознательная жизнь меньше, чем очередная «творческая пауза» какого-нибудь маститого писателя… Да возьмите в расчет и то обстоятельство, что искусству они уделяют считанные часы. Искусство для них равнозначно досугу, отдыху. Опыта общения с искусством у них почти нет. Оттого и пьесы, требующие додумывания, чтения пауз, до них не доходят, кажутся «скучными». Их способность к ассоциативному мышлению не развита. Они еще видят лишь то, что видят, и слышат лишь то, что им говорят вслух. Вспышки их искреннего молодого смеха потрясают зал на чеховском «Дяде Ване», когда со сцены звучит знаменитая реплика Астрова о жарище в Африке. До них доходит комизм текста, но не трагизм чувств. Второй план, скрытый смысл выпадает из их сознания.

Таковы некоторые особенности молодых Начинающих зрителей, встреченных мной на спектакле. Пьесы Чехова для них, пока скучны, а симфонии Прокофьева туманны. И то и другое находится за пределом их эстетической восприимчивости.

Но сам-то предел – величина переменная!

Юность ищет в искусстве прямых ответов, тогда как для зрелости – оно лишь повод для размышлений. Вместо высокой простоты «Колесо счастья» и спектакли, подобные ему, например, «Десять суток за любовь», «Неравный брак», «Разбужденная совесть», «Рассудите нас, люди», «Моя теща», «Муж моей жены», «С повинной» – я здесь называю спектакли, имевшие успех в последние сезоны – преподносят им простоту прямолинейности. Со сцены звучат не «единственные», а напрашивающиесяслова. Но этого начинающий или неискушенный зритель просто не замечает. Для него истина не перестает быть истиной от того, что она «прописная».

Языку учат постепенно. Если на человека, словарный запас которого составляет две тысячи слов, сразу обрушить восемь тысяч, он не воспримет и того минимума, который мог бы воспринять. Что-то подобное происходит в искусстве.

Для того чтобы разбудить первичные ассоциации зрителя, необходим эстетический заряд определенной силы. Очевидно, он есть в этих пьесах и спектаклях, но составляет то самое количество «слов», которое принимающий его зритель способен вместить.

Но он растет, этот зритель, – на этот раз в буквальном смысле. Подобные произведения для него еще явление возрастное… Он проходит через них, как в детстве проходит через книги Фенимора Купера. Повзрослев, понимают, человековедения там маловато…

К какому же все-таки умозаключению должны мы теперь прийти относительно чувств зрителя? Удалось ли нам нащупать, выявить некий основной психологический закон восприятия? Можно ли, например, сформулировать его так:

Учись искусству, старайся как можно больше узнать о нем, понять как устроены разные его жанры, общайся с ним как можно чаще, набирайся опыта – и все будет хорошо. Ты безошибочно станешь отличать высокое искусство от низкопробного, твой вкус будет воспитан, ты сразу увидишь где мастерство, а где подделка, без объяснений будешь видеть, понимать, где художественность и что она такое, где оригинал, а где копия – одним словом, станешь эстетически грамотным человеком.

Как будто бы можно так именно сформулировать и вряд ли кто-нибудь возразит против этих бесспорно верных положений.

Но психология зрителя, но чувства его, о расшифровке которых думал Станиславский, были бы слишком элементарной категорией, если бы дело обстояло так просто…

Я рассказал о том, к каким выводам привели наблюдения над чувствами начинающих зрителей. (Разумеется, наблюдения эти не ограничивались одним лишь спектаклем, который я тут привел в пример.) Теперь расскажу о некоторых разговорах с иными зрителями такими, которые в свое отношение к искусству как будто бы следовали тем советам, что выше приведены. По крайней мере на первый взгляд кажется, что они следовали им с желанием и старанием…

* * *

Случилось это в одной из поездок в Ленинград. Меня пригласили в гости в театральный дом. Так мне и сказали:

«Это такой театральный дом!»… Васильевский остров. Чуть запущенная лестница, квартира с многолетними залежами вещей в передней…

А там, в квартире, ждет меня разговор о театре. Женщина, учительница, с ней я много лет назад был знаком, желала, чтоб я поговорил с ее дочерью, энтузиасткой всего театрального. Женщина тоже энтузиастка. В ее комнате когда-то, помню, висели акварельные наброски известного театрального художника. (Когда-то была романтическая история со снежной метелью, тридцатиградусным морозом и дачей на Красной Пахре…)

Теперь женщине за шестьдесят, но ее бурный гимназический восторг перед всяким искусством и перед людьми, хоть как-нибудь к нему причастными, и сейчас готов вспыхнуть от малейшего толчка и излиться на что угодно. С ней трудно. Боишься что-нибудь сказать, чтоб не последовало: «Ах!» и не начался каскад сладчайших изумлений. Но добрая женщина. Сидим, ждем дочь. Как только открываю рот, следует извержение по поводу столичных достоинств.

– Ну, конечно, Москва живет. У вас там и то идет и это…

Одним словом, у нее выходит, что в московских театрах – есть, в ленинградских – ничего нет. А какие были театры, какие были театры!

Но, простите, у вас же и сейчас интересные театры. Вот Большой драматический имени Горького. Или Комедии…

Она смотрит на меня недоверчиво, потом улыбается. Поняла! Это столичный гость, чтобы сказать приятное, хвалит наши скромные театры. Ее тонкая улыбка должна показать мне, что она прекрасно все чувствует. Тонкий мы ведем говор.

Приходит дочь. Сообщает, что вскоре явится ее подруга, которая тоже хочет поговорить о театре, а может быть, еще одна девушка. Приходят. Я оказываюсь в окружении четырех любительниц театра. Через несколько минут чувствую себя плохо. Они знают о театре все. Я сник. На их вопросы отвечаю: «Я думаю», «Мне кажется», «Мне очень понравилось», «Я очень люблю этого актера». Вижу, как скептическая усмешка проступает на широком лице дочери хозяйки. Вначале даже не понимаю, к чему она относится. Стараюсь говорить четко, слежу за дикцией, никакого толку. Скепсис моих собеседниц обволакивает меня, не могу через него пробиться. И вдруг понимаю: их не устраивает мой разговор от себя. (А я-то, чудак, стараюсь не навязывать им моего отношения к спектаклям и актерам!) Они желают слышать другое: истину в последней инстанции. Что «хорошо» и что «плохо». У них на все имеются теории и концепции. Каждый актер прошел «путь развития», каждый режиссер «преодолевает» и «утверждает», а также имеет «этап становления». Так скучно делается… Старая гимназистка с ее умилениями мне становится ближе. Та по крайней мере готова плакать, а эти – лишь обличать и делать выводы…

Этим женщинам под тридцать. Они влюблены в театр. Были влюблены. Может быть, сцена давала им то, чем обходила жизнь: и слёзы и любовь. И божество. Эхо давних обожаний слышится в том, как они произносят актерские имена. Куда же ушло все?..

Они говорят и говорят о театре. И чем больше они говорят, тем яснее становится, что теперь он для них словно неизбежная обуза, как противный, но обязательный предмет для прилежного студента. Были они нормальными, простыми, хорошими зрителями, смотрели любимых актеров и некоторые спектакли (не все!). Переживали, стояли в очередях в кассы, предвкушали праздник – пойдем в театр! Лет десять назад дочь хозяйки, тогда десятиклассница, была мистически влюблена в двух знаменитых актеров Пушкинского театра. А теперь эти женщины вроде бы служат при театре. Служба докучливая, нудная.

– Ну, а кого из драматургов вы любите?

– Да, так, знаете…

– Погодина любите?

– Ну, что вы!

– Софронова любите?

– Ну, как вы можете!

– Штейна любите?

– Ах, оставьте!

– Володина любите?

– Это вы серьезно?

– Так вот же его пьеса пользуется успехом.

– Да, к сожалению! Радзинского любите?

– Ха-ха-ха!

Придумываю еще вопрос, захожу с другого конца.

– Ну, а Фриша любите?

– А его разве надо любить?

– А Брехта, например?

– Брехт далек от традиций психологической Школы Русского театра!

Ничего больше придумать не могу и спрашиваю в отчаянии:

– Но все-таки, кого-нибудь вы любите?

– Ну, вот, Розов… (гримаса, которая должна выражать: но и он, конечно, не то).

– И все?

– Да, знаете…

И грустно так смотрят. (Что ж, мол, делать – театр кончился, нет его!) Тогда я задаю последний вопрос. И как будто это случилось сейчас, вижу выражение лица дочери хозяйки. Это-то выражение и запомнилось мне больше всего.

– А скажите, когда вы смотрите спектакль, вы воспринимаете его непосредственно ну так, чтоб в этот момент ни о чем не думать, не оценивать его с точки зрения ваших знаний о театре?

– Нет, что вы!

Она даже не сказала эхо, а выкрикнула. На ее лице было и недоумение (как это можно воспринимать непосредственно!). И презрение ко мне (как это я посмел задать такой вопрос, как будто она маленькая и ничего не понимает). И улыбка превосходства (мол, меня не поймаешь). Потом, после молчания, сказала:

– Когда-то так смотрела, но это давно было!..

Что же произошло с ними?

Как это случилось, что непосредственное переживание спектакля, то есть тот изначальный, прямой, чудодейственный контакт человека в зрительном зале с человеком на сцене, на котором и держится это древнейшее искусство, заменен в их сознании каким-то «двойным зрением», тут же совершающимся анализом того, что они видят, сравнением его с некими образцами или теоретическими знаниями о театре?

Может быть, вредны сами знания?

Позже я узнал, что мои собеседницы не «простые» зрители. Они члены кружка самодеятельных театральных критиков. Этот кружок организовали профессиональные специалисты по театру из лучших, благородных побуждений. Как же совершился этот печальный просчет – и в моих образованных собеседницах исчезло живое чувство искусства? Но если действительно они слишком много знают и это мешает им, тогда где граница знаний? Получается, что зритель, мало знающий, не может отличить хороший спектакль от плохого, зритель, много знающий, теряет непосредственный эмоциональный контакт с ним!

Это, конечно же, ложное противоречие, мнимый парадокс – знание безгранично и, говоря словами Маркс, невежество еще никому не помогало!

Так в чем же дело?

А вот в чем. Человеческие чувства в восприятии искусства преобладают над «рацио», то есть над логикой разума. Мгновенное, чувственное, интуитивное, подсознательное – вот дорога, по которой проникает в наше «Я» искусство. Разум зрителя как бы получает информацию от его органов чувств. Все, конечно, практически происходит одновременно. Разум включается в работу по освоению произведения, корректирует чувства, обобщает, приводит в действие запасы памяти, хранящей опыт, знания… Если запасов этих нет или их недостаточно, зритель остается во власти своих чувств, во власти первой реакции на произведение. Анализ, сравнение, оценка остаются за пределами такого восприятия. Но может произойти, очевидно, и обратное. Если чувственная сфера зрителя поизносилась (а это случается при систематических перегрузках себя зрительскими впечатлениями) или если зритель самовоспитанием, самовнушением заставил себя не доверять своим чувствам, а все проверить головным анализом. В этом случае ослабевает его непосредственный контакт с произведением, уходит живое чувственноеощущение его. Станиславский недаром говорил об изучении чувств зрителя, отводя этой категории решающее значение в настроении зрительного зала.

Разумеется, мы набросали здесь лишь примерную схему процесса восприятия. В действительности многое зависит от индивидуальных особенностей человека, склада его психики, того, что в общежития принято называть характером.

Потеря живого чувственного восприятия искусства – зрительская болезнь. Я не раз замечал, как систематическим анатомированием произведения убивается живое чувство наслаждения от него. Это случается не столь редко, как кажется. Бывает это и с критиками. К сожалению, тут нет прибора, подобного счетчику Гейгера в атомной промышленности. Как известно, стоит внести этот прибор в опасную зону, как он тотчас же отметит повышенную против нормы радиацию. Если бы подобный аппарат существовал в искусстве, мы, наверно, услышали бы не на одном профессиональном обсуждении металлический голос: «Товарищ Н., вы разучились плакать на спектакле – прекратите писать статьи!..»

Что-то похожее случилось и с моими театралками из старой ленинградской квартиры. Были обычные девушки, ходили в театр, испытывали радость. Теперь не пропускают ни одной премьеры, а радость ушла. Они напичканы историей и теорией и все обсуждают и обсуждают… Они живут во власти наивной иллюзии, что в искусстве все, абсолютно всеможно понять и объяснить и разнести по карточкам. Но это ошибочное представление. Произведение любого искусства воздействует на нас комплексом своих черт, неразрывным синтезом составляющих его частей. Для уяснения того, что в нем и зачем, как оно устроено, мы разнимаем его на части. Так можно разъять на части пушкинское четверостишье. Исследовать рифму, понять метафоры, эпитеты, сравнения, уразуметь, что такое ритм и стихотворный размер. Но надо не забывать при этом, что гениальным четверостишье остается лишь только неразъятым. Каждая строка не живет отдельно. В противном случае пушкинский магический кристалл окажется кусочком простой поваренной соли. И всякий сможет его повторить. Так современная наука, перекомбинировав в лаборатории атомы, к может искусственно создать поваренную соль. Да, в принципе и думающая электронно-вычислительная машина может сочинять стихи. Но великое стихотворение машина не создаст!

Этого не следует забывать! В искусстве всегда остается область необъяснимого, сохраняется власть и интуиция творца, художника, которая воспринимается интуицией зрителя.

Но где же в таком случае гармония между знанием и чувством зрителя?

Она есть, эта гармония, эта равнодействующая – и называется здоровым художественным вкусом. Но только схоласт или педант могут требовать, чтоб им точно указали, гдепроходит граница достаточных знаний или насколькоследует давать волю своим чувствам. Находясь лишь в кругу конструкции: искусство – зритель, мы не придем к необходимому выводу. Рецептов здесь нет! Однако есть множество людей, для которых искусство – необходимость, зеркало и школа жизни, людей с огромным опытом восприятия искусства, знаниями его теории и истории. И при этом сохраняющих в высшем смысле детское отношение к нему, то есть незамутненный ничем, непосредственный чувственный контакт с произведением.

Но знакомство с представителями таких, на мой взгляд, лучших, квалифицированнейших зрителей еще раз, если можно так сказать, – от обратного подтверждает, что интерес к искусству не может быть самоцелью. Погружение себя в сферу того или иного искусства как в вакуум, превращение искусства в область неких формально-схоластических отношений, в какую-то замкнутую религию для «посвященных», в эстетическую секту – опасно. В этом случае и театр, и музыка, и живопись, и кино могут превратиться для человека в духовную наркоманию и даже при колоссальных знаниях искусства ведут к деградации его личности.

Беда любительниц театра, о которых я рассказывал, в том, мне кажется, что жизнь вне театра перестала их интересовать…

ВИДИМОЕ И НЕВИДИМОЕ

До сих пор мы присматривались к реальным людям, наблюдали, сравнивали, делали некоторые выводы… Но, может быть, все это относится лишь к тем, к кому мы обращались? Может быть, другие воспринимают искусство иначе, и сколько людей – столько и мнений? К тому же давно известно, что о вкусах не спорят! В отношении к искусству нам кажется, что все, что мы переживаем, – это наше личное, индивидуальное, неповторимое. Наше гордое, а порой и капризное «мне нравится» или «мне не нравится» мы склонны ревниво охранять от вторжения инакомыслящих. И, тем не менее любое, казалось бы, самое уникальное, восприятие искусства с очень большой степенью приближенности может быть сведено к какому-то «типу восприятия», точно так же, как человеческие темпераменты группируются психологами в определенные классы. Поэтому вполне возможно, что читатель, познакомившись с героями двух первых частей книжки, обнаружит что-то похожее и в своем отношении к картинам, фильмам, спектаклям – сходное течение чувств, движение мыслей…

Но ведь, кроме нас, зрителей, слушателей, публики, есть еще и само искусство, картина художника, спектакль, поставленный режиссером и сыгранный актерами, фильм, также созданный режиссером, кино и снятый оператором. Есть «предмет» искусства.

Как заметил в красивой формуле Маркс, если публика создает предмет искусства, то последний создает свою публику. Иными словами, произведение любого искусства имеет свои внутренние законы, которым обязана следовать и приучается следовать публика, воспринимающая это произведение. Знание этих законов и правил, очевидно, необходимо нам, чтобы в полной мере войти в контакт, с художником, почувствовать и понять то, что он хотел сказать. И если до сих пор мы шли в нашем рассказе как бы от человека, обращающегося к искусству, то здесь возьмем иной ракурс, как бы от искусства, обращающегося к человеку. Такое изменение точки зрения, как поймет читатель, условно: процесс взаимодействия человека с произведением может быть расчленен лишь для удобства размышлений. К такому удобству мы сейчас и прибегаем, начиная разговор о некоторых принципах, особенностях, законах построения и восприятия произведений изобразительного искусства, современного спектакля и кинофильма.

ЗОЛОТАЯ РАМА

Чтобы чудо состоялось

Это происходит так. Вы приезжаете в Москву, и вам сразу начинает казаться, что люди здесь ходят быстрее, а машины носятся, как сумасшедшие. Это первая иллюзия большого города, которой вы поддаетесь. Все происходит в том же темпе, как и у вас. Впечатление создает количество. Просто здесь в тысячу раз больше людей и машин, выше дома и меньше неба. К полудню вы утомляетесь. Не столько оттого, что много ходили, сколько оттого, что много видели! Вы устали бы и сидя у окна гостиничного номера и глядя на московскую улицу. Есть предел зрительной восприимчивости. Ее можно тренировать, но сначала вы выдержите немного. Потом будете рассказывать дома: «В Москве устаешь – там все бегают!» А, между прочим москвичи ходят.

В вашем пребывании в столице есть ориентиры: Проспект Калинина, Лужники, Большой театр, Третьяковская галерея.

Приходит день, когда вы покидаете автобус у кинотеатра «Ударник», переходите короткую горбинку моста, поворачиваете налево и оказываетесь на набережной канала. Здесь спокойная вода, старинные дома. Тишина. Вы уже не едете. Вы идете пешком, сперва по набережной, потом по Лаврушинскому переулку. Ритм вашего существования постепенно спадает, и вы подходите к галерее с нормальным душевным пульсом. Хорошо, что сюда можно не только подъехать, но и прийти пешком.

И вот терема знаменитой Третьяковки, в которой вы никогда не были. Вестибюль. Ковровая дорожка главной лестницы. По обеим сторонам ее в золотых рамах висят картины. Правда, рассмотреть их трудно – мешает лак, блестящий, как стекло, и некуда отойти. Но вы соображаете, что здесь, должно быть, повесили не «главные» картины, и с легким сердцем поднимаетесь дальше, к неведомым сокровищам.

Сейчас произойдет чудо.

И чудо как будто бы происходит. Вы и раньше видели репродукции картин знаменитых художников, но посредничество типографии скрадывало их труд так же, как и размер полотен. Подлинники вас поражают. Искусные, нарядные, торжественные рамы. Свет, льющийся с потолка. Тишина. Вы ходите из зала в зал. Картины, десятки картин, сотни, тысячи. Вы ахаете, вздрагиваете, бросаетесь от одной к другой, потом возвращаетесь, чтобы осмотреть все и ничего не пропустить. И, наконец, вы устаете. Трудно заметить, когда это происходит – во втором, четвертом или пятом зале, но вы вдруг перестаете видеть то, что изображено на картинах. Вернее, вы видите, но, переводя взгляд, мгновенно забываете то, что посмотрели. На вас отовсюду надвигаются рамы, рамы, рамы, золотые, черные, коричневые, прямоугольники, квадраты, овалы, лица, сцены, обнаженные тела… Вы останавливаетесь, встряхиваетесь, садитесь на одни из стульев, предусмотрительно расставленных здесь, отдыхаете. Но через несколько минут энергично поднимаетесь и идете дальше. У вас нет времени, завтра вы уже не можете прийти, и вы добросовестно обходите зал за залом, чтобы осмотреть все. Но дело пошло еще хуже. Очень скоро повторяется то же самое – вы перестаете видеть!

Вам нужно уходить! Вам уже ничто не поможет – вы достигли предела зрительной восприимчивости. Но вы остаетесь – как же не осмотреть все?!

Наконец вы покидаете галерею, выходите на прозрачный воздух переулка, и у вас кружится и побаливает голова. Ночью вам приснятся золотые рамы. Они обступят вас со всех сторон, а с ними надвинутся прямоугольники и квадраты, лица и тела…

Потом дома вы вспомните поразившие вас картины, и будут, как правило, те, которые вы и раньше видели в репродукциях. Но вы не сможете отделаться от большого, не столько яркого, сколько грандиозного и чем-то даже тягостного впечатления, которое оставило в вас первое посещение знаменитого художественного музея.

Чуда проникновения в новый для вас мир искусства, чуда открытия этого мира не состоялось! Вы путешественник, видевший с борта корабля неведомую, огромную, прекрасную страну. Целый день перед вами проплывали ее берега, тысячи ярких огней, заманчивых построек, невиданных сочетаний красок и форм. Сойти на берег вам не удалось. Вы устали смотреть и утомлены, даже склонны думать, что там на берегу, за пределами видимого, ничего больше нет, что эта движущаяся мозаика и есть сущность страны созданной, чтобы ласкать ваш взор и наполнять время, отведенное для развлечений.

Не верьте первому впечатлению! Не прекращайте путешествия, стремитесь на берег, пробирайтесь вглубь! Эта страна доступна – только надо уметь войти в нее! Древние греки говорили: «Гомер каждому, и юноше и мужу, и старцу столько дает, сколько кто может взять».

Это вечное правило искусства.