Текст книги "Зовущие небеса (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Наконец, пришло решение. Что еще она может, как не выразить свою благодарность Сероглазому королю картиной. Да-да, самой чудесной и красивой картиной, которая по своему значению приблизится к иконе. Пусть это будет портрет таинственного Сероглазого короля! Нет, лучше триптих! Тогда на боковых частях можно будет создать атмосферу тайны, которой словно стенами можно оградить любимый образ от посягательств тленного мира. ...И пошла работа! Триптих Аня писала наподобие иконы, растёртыми вручную красками по сусальному золоту на липовых досках. Лицо её Сероглазого короля светилось, особенно глаза. Прозрачные краски пропускали отраженный от листового золота свет, создавая полную иллюзию живого человеческого лица, которое менялось в зависимости от освещения, времени суток и даже настроения зрителя. Боковые части триптиха изображали те райские красоты, в которые устремлялась большая человеческая любовь, куда уносила зрителя картина, с болью отрывая от земли и на легких огненных крыльях взлетала очищенная страданиями душа.

Когда кисть живописца в последний раз коснулась картины, рука опустилась, Аня отошла на расстояние трех диагоналей, села в кресло и застыла. О, это произведение перестало быть изображением жизни, перед ней возник из пространства, лишенного границ, минутный срез самой жизни человека с непрестанно меняющимся лицом. Это чудо сотворила не девушка, пусть даже талантливая и одухотворенная, а великая любовь, та самая, "что движет солнце и светила". А художница закрыла глаза и тихо прошептала: "Прости, это всё, что я могу!"

Мужчины в её жизни

Иногда так одиноко, что в этом даже есть смысл

Буковски Чарльз

– Ты у нас красивая и умненькая девочка, почему же рядом с тобой я ни разу не видел достойного мальчика?

Папа с дочкой неспешно гуляли по набережной, отец говорил медленно, как бы размышляя вслух. Аня еще не придумала, что ответить. Она сама хотела бы знать, где плутает её Сероглазый король, и почему так долго приходится ждать его появления. С папой она всегда ходила под руку, опираясь на сильное мужское плечо тонкой девичьей ручкой. Видимо, она крепко задумалась и сильно сдавила руку отца, тот даже приостановился и положил сухую горячую ладонь на оцепеневшие пальцы дочки.

– Я понимаю, вопрос не к тебе. Но и ты пойми отца, я забочусь о тебе. Ты у меня такая тонкая, хрупкая, а вокруг тебя или чахлые ботаники, или шпана.

– Ты от нас ушел к другой женщине? – неожиданно спросила Аня.

– У меня в жизни всегда была одна женщина. Она же – госпожа, она же – тюремщик, она же – страсть; и называется всё это – работа. Твоя мама всегда ревновала меня к работе, а я не мог иначе. Знаешь, когда от тебя зависит жизнь сотен подчиненных, когда на тебе ответственность за миллионы государственных денег, ты сам становишься шестерёнкой сложного механизма. Но без твоей шестерёнки весь агрегат остановится и быстро начнет ржаветь. Да ты, дочка, и сама всё знаешь. А почему спросила?

– Может это у нас семейное – одиночество среди людей, невезение в любви? Или какое-то проклятье родовое?

– Нет, что ты, детка! Во-первых, мне за мою долгую жизнь не удалось встретить ни одной семейной пары без проблем. Любовь проходит, начинаются ссоры, многие разводятся, даже судятся. Всюду наш человеческий эгоизм. Так что это не родовое, а скорей, общечеловеческое проклятие. А во-вторых, ты у нас не такая как все. Поэтому и жизнь твоя будет не такой как у всех, а особенной. А значит и мужчина твоей жизни должен быть, – он запнулся, помолчал в раздумье и выпалил: – богатырём, причем, не только силой, но и духом. Давай договоримся, я ведь могу тебя познакомить с сыновьями моих друзей.

– Папа, я знаю всех парней города. – И тихо добавила: – Нет на земле моего короля...

Самый близкий друг, что называется "от горшка" был Сережа-маленький. Он еще в детском саду всюду ходил с Аней, взявшись за руку, ложился рядом с ней в тихий час и обнимал, охраняя сон девочки. Воспитатели поначалу забеспокоились. Им уже приходилось раскладывать по разным углам спальни парочки пятилетних разбойников, которые вместо послеобеденного сна активно интересовались интимной анатомией. Только, понаблюдав за Аней и Сережей, убедились, что отношения их чисты, да и оставили детей в покое. У них с Сережей имелось множество совместных интересов, поэтому их разговоры не умолкали. Увлекали их одни и те же занятия: рисование, лепка, изучение грамоты на кубиках с буквами, прогулки на природе, сбор гербария и разных жучков-паучков, распознавание птиц, ловля рыбы, сказки, мечты, фантазии.

Только в школе у ребят появились различия. Аню папа записал в детскую спортивную школу, она там будто налилась силой, веселой энергией. В школе ее привлекали к общественной работе, ей нравилось петь в хоре, собирать макулатуру, металлолом, помогать ветеранам, быть старостой класса. Потом в спортивной школе на соревнованиях Аня получила травму, отстала, пропустила соревнования... На время притихла, а пока лежала с ногой в гипсе, стала рисовать, да так увлеклась, что даже Богемная бабушка оценила талант девочки и устроила в "художку".

Сережа-маленький в школе превратился в обычного ботаника. В то время, как все дети тянулись к небу, прибавляя в росте, мальчик оставался последним в строю. Да еще врачи обнаружили у него болезнь позвоночника и ограничили его и без того не очень активную подвижность. Он по-прежнему сопровождал Аню, где только мог, но куда ему до спортивных мальчишек, пропадающих на футболе, баскетболе, хоккее. Не давались мальчику и рисунки, все у него выходило не как у Ани, а криво-косо, на детсадовском уровне. Да и цвет он не чувствовал, а свет для него был чем-то вроде потока энергии, а не источником великой вселенской красоты. Чтобы художественная тема не ушла из разговоров с Аней, он принялся изучать историю живописи, набрал стопку альбомов, читал пояснения к иллюстрациям и вскоре по памяти мог описать любую картину, о которой имелось хоть какое-то упоминание в среде эстетов.

Когда Сережа впервые увидел в мастерской Назара триптих, в его душе пронесся ураган эмоций, от восторга и удивления – до зависти к прототипу и отчаяния. Он стоял перед картиной, то плача, то улыбаясь, то замирая в немом восторге. Он понимал, что девочка вырвалась из обычного круга в запредельные высоты, и её уже никогда не догнать. Аня уходила от него, уходила от обычных людей, от привычного тленного – в пугающее непостижимое бессмертное. Сережа, чтобы не потерять ее окончательно, готов был служить пажом, рабом... Именно он настоял на том, чтобы Аня позволила вывесить триптих на сезонной выставке в художественной школе.

Обычно девочка не очень-то интересовалась судьбой своих рисунков и картин. Для нее весь интерес жил в работе над полотном, в том дивном состоянии вдохновения, когда она всем существом ощущала причастность к великой красоте. Словно с Небес сквозь неё струился и выплескивался на белую плоскость таинственный незримый свет, рассыпающийся разноцветной радугой. Только стоило завершить картину, интерес к ней пропадал, появлялись новые сюжеты, и она погружалась в иную реальность и старалась изобразить свежие впечатления.

Триптих, вывешенный на центральном стенде выставки, стал собирать зрителей, вокруг него постоянно толкались художники разных возрастов, спорили, ругались, охали и даже проливали слезы. Картину вывозили на республиканскую выставку, там ее раскритиковал какой-то партийный деятель. В газете появилась статья, где он ядовито вопрошал: "Откуда у комсомолки такой буржуазный взгляд на советского труженика? Почему вместо отражения идеи коммунистического созидания мы видим на портрете чуждый нам клерикализм!" Триптих вернулся на выставочную стену "художки", несколько раз его пытались снять, но под давлением активистов администрация возвращала картину, так она и стала местной достопримечательностью и гордостью школы.

Только вот Аню все эти страсти обходили стороной. Она каждый год писала авторскую копию триптиха, каждый раз образ Сероглазого короля утончался, наполнялся иным светом и как будто мужал. Написав очередную версию триптиха, Аня убирала полотно подальше от посторонних глаз, как впрочем и другие картины, не менее интересные с ее точки зрения. Обо всех новинках знал только Сережа-маленький, но после первого шока, полученного от созерцания триптиха, он успокоился, стал более холодным, рассудительным. Аня же в друге детства зорким глазом художника стала замечать хорошо скрываемую агрессию. Впрочем, парням ее окружения это было свойственно, это было нормально.

Пожалуй, самым отчаянным хулиганом в поселке считался Лешка по прозвищу Штопор. Кличку эту он получил во-первых, из-за ножа со штопором, с которым не расставался, а во-вторых, после триумфального шествия по экранам города чешского фильма "Лимонадный Джо", в котором главный герой виртуозно владел именно штопором, загоняя его в спины врагов. Лешка Штопор чем-то напоминал киношного фаната лимонада, то ли статью, то ли плутоватой улыбкой. Во всяком случае, после просмотра фильма к нему насмерть пристала эта штопорная кличка. Так вот Лешка в шестом классе влюбился в Аню, это выражалось тем, что при появлении девочки, он принимался громко говорить, смеяться и толкать соседей, вызывая их на драку. Аня, тогда уже облеченная полномочиями старосты, подошла к Лешке и напрямую спросила:

– Что, Леша, влюбился, что ли?

– Ага, очень! – сознался тот, нагло улыбаясь. – А можно я с тобой гулять буду?

– Нельзя, – отрезала староста класса. – Ты не умеешь себя прилично вести.

– Дак я научусь, – пообещал он.

– Тогда и посмотрим, – бросила Аня через плечо, состроив мину строгой отличницы, удаляясь от оторопевшего мальчика.

Что значит вовремя сказанное слово школьной активистки, спортсменки, художницы и наконец просто красавицы! Лешка срочно взялся за голову и, будучи парнем неглупым, к тому же упрямым, довольно быстро выбился в хорошисты, стал капитаном школьной команды по баскетболу, бросил сквернословить, во всяком случае, в школе. Оделся в настоящие джинсы, сапоги-казаки и кожаную куртку. Где он всё это достал и на какие деньги, тайна эта покрыта мраком до настоящего времени.

После такого положительного преображения, как-то на праздничном вечере Лешка подошел к Ане и пригласил на тур вальса. Вообще-то к даме с противоположных флангов направились двое кавалеров. Номером первым на финишном участке дистанции появился мажор Кирилл, который, будучи "отшит" Аней и побит таинственным Зорро за наглость, не оставлял попыток покорить сердце девочки. Вторым номером вырос перед Аней Леша, который небрежно оттеснил плечом соперника, с легким полупоклоном обнял девичью талию и, не дав опомниться, закружил даму по залу. Так проявился еще один талант юноши – он неплохо танцевал. Стало быть, и этому научился... К тому же, он единственный из парней, облачился в темно-синий костюм-тройку, постригся у лучшего парикмахера, и выглядел, как американский мафиози времен Сухого закона.

Темной звездной ночью со школьного бала домой провожал Аню уже не Сережа-маленький, а большой хулиган Лешка Штопор, держась от девочки на "пионерском расстоянии", выражая тем самым крайнее уважение и необычную для хулигана робость. Аня же чувствовала себя рядом с ним на удивление спокойно, внутренне ликуя по поводу успеха воспитательного процесса. С тех пор до самого призыва в армию Лешка охранял девушку от местной шпаны. ...Хоть, если честно, девочка в этом не нуждалась, она жила будто в замке, окруженном рвом с крокодилами, крепостной стеной, а если серьезно, то молитвами Народной бабушки – а это покрепче любой человеческой охраны.

Но случился в жизни Анечки человек, который по масштабам дарования превосходил всех мужчин, окружавших девочку. Назар был "художником от Бога", Назар умирал и спешил передать Ане секреты мастерства. Юная художница быстро училась, была старательной и послушной, но и болезнь не отставала. Сокращалось время занятий, зато приступы боли удлинялись. Когда это случилось в первый раз, Аня очень испугалась и побежала к бабушке Лене, та ей вручила монашеские четки и научила молиться о болящем:

– Ты, внучка, только не плач и не переживай – это никому пользы не принесет. Молитва – вот что ему нужно! Какие иконы Назарушка больше писал?

– Богородичные, кажется. Да, точно!

– Вот и молись Пресвятой Богородице.

Когда в животе старика вспыхивал пожирающий огонь, Назар бледнел, скрючивался и грубо выгонял ученицу: "Нечего тебе на это смотреть, уходи!". Аня делала вид, что ушла, но сама скрывалась за китайской ширмой и замирала там, перебирая узелки бабушкиных четок, мысленно повторяя: "Богородице Дево, радуйся...", а на каждой десятой бусинке: "Пресвятая Богородица, спаси и утоли боль раба Твоего Назара!" В первый же раз, когда Аня успела "протянуть" лишь два десятка узелков и добраться до второй бусинки, она услышала, как затихли стоны за ширмой, а чуть позже раздалось мирное сопение. На цыпочках Аня вышла из укрытия, подошла к спящему старику, накрыла его клетчатым пледом, погасила верхний свет и тихонько вышла из мастерской.

Пора взросления и потерь

Ибо кратковременное легкое страдание наше

производит в безмерном преизбытке вечную славу,

когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое:

ибо видимое временно, а невидимое вечно.

2Кор.,17-18

Они наливались силой и росли наперегонки: Анечка и скорби. Девочка из угловатого подростка превратилась в юную грацию с лицом, «исполненным очей». Сине-фиолетовые, серовато-голубые, бирюзовые глаза ее сверкали и переливались не только небесным, но и внутренним светом. Воздушные темно-русые волосы ниспадали на плечи крупными волнами, вздрагивали, искрились от малейшего движения гибких рук, длинных ног. Стройная фигурка привлекала взоры мужчин, не всегда целомудренные.

Однажды произошел случай, который девочка запомнила навсегда. Шли они под ручку − Аня с бабушкой − по главной аллее парка. Навстречу им плыл как по воздуху молодой мужчина в белом костюме, красивый брюнет с черными кудрями на крутых плечах, сверкая белозубой улыбкой. Бабушка по цепкому захвату руки внучки поняла, что девочка стремительно влюбляется. Тогда-то бабушка и сказала:

− Да уж, красавчик, слов нет. Внешне!.. Только ослепленному девичьему взору не видна гнилая червоточина внутри этого брюнета. Запомни, милая, ты русская православная девушка, и рядом с тобой всю жизнь должен быть только такой же мужчина. Чтобы никаких смазливых брюнетов, спустившихся с гор, − даже близко таких не подпускай. А чтобы пресечь их блудливое лукавство, читай про себя "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...", смотри в глаза − средство это сильнейшее, сама увидишь. Делай так, и Господь сохранит тебя от нечистых соблазнов.

Наполнившие город итальянские специалисты, завидев девушку, горланя и толкаясь, увязывались за ней, только стоило девушке резко остановиться, мысленно произнести молитву и полоснуть по наглым лицам лазерным взглядом, как те замирали и отступали. На брутальных мужиков взгляд девушки действовал как электрошокер – парализующе. Очень кстати, вошли в моду длинные юбки и пышные блузки, скрывающие дамские прелести, а заодно вернулся в обиход давно забытый "дилижансный жест" – это когда девушка, прежде чем войти в карету, автомобиль, самолет, обеими руками слегка приподнимает длинную, чуть ли не до пола, юбку. Аня по собственным выкройкам на бабушкином "зингере" нашила себе длинных юбок и платьев и стала выглядеть элегантной и таинственно-неприкасаемой.

Пришлось ей шить и черное платье, когда в больнице преставился Назар. На кладбище для прощания сняли крышку гроба, Аня первой подошла к изголовью и надолго засмотрелась на лицо умершего. Такое она видела впервые – из облаков выблеснул золотистый луч солнца, лицо старика, еще совсем недавно изможденное предсмертной болью, просветилось, разгладилось, появилась тихая благодарная улыбка. Деревья кладбища словно ожили, густые кроны встрепенулись и расчирикались, распелись сотнями задорных птичьих голосов. Три птички сорвались с ветвей и, не прекращая веселого цвирканья, совершили торжественный прощальный облет многолюдной процессии. Отец Георгий, после отпевания новопреставленного, назвал это ликование природы таинственно и красиво: "Принял Господь нашего Назара, это уж несомненно!". И никаких слез, никакого чувства трагизма – тихая радость, светлая и мирная, как лицо старика, "принятого" в блаженные чертоги Царства Небесного – иконописец так любил и умел их изображать, словно видел воочию.

Из армии Лешка Штопор вернулся настоящим мужиком, сколотил банду, несколько лет занимался криминальным промыслом, но в самый пик свирепого разгула государственного бандитизма его застрелил в упор бандит по прозвищу Пробка из конкурирующей ОПГ. На похоронах Аня в том же черном платье смотрела на убиенного с застывшей неизменной ироничной улыбкой на восковом лице. Аня едва успевала промокать слезы, а вокруг плотным кольцом стояли плечистые парни в черном, мрачно обещая найти и отомстить.

Аня в последний раз смотрела на подкрашенные в морге губы. Они уже никогда не растянутся в приветственной улыбке, никогда робко не коснутся ее губ. Эти неподвижные руки с желтыми пятнами воска церковной свечи никогда не обнимут ее за талию, эти длинные пальцы не коснутся, так нежно и бережно, ее пылающего лица, не пройдутся по ее волнистым волосам, которые так нравились Лешке... На языке Ани стало едко-горько, в горле застыл спазм, слезы высохли, боль ударила в сердце.

Внезапно вспомнилось, как Назар по просьбе приехавшего старого немца писал икону "Мадонна Сталинграда". Седой Фридрих долго рассказывал во всех подробностях явление Пресвятой Богородицы, перебирая пожелтевшие рисунки, сделанные им среди дымящихся руин. На ветхих мятых листочках "Мадонна" в черном монашеском облачении обходила убитых солдат – русских и немецких – и над каждым кротко по-матерински плакала, закрывая мертвые глаза сыночков, обращенные в небо в последней предсмертной мольбе.

Икона получилась огромной, с восемью клеймами по краям, в которые Назар аккуратно вписал рисунки Фридриха. Пресвятая Богородица оплакивала Своих неразумных детей, убивавших друг друга, забывших о том, что все они дети Божии, дети Матери Божией. А в черно-багровом дыму на горизонте Назар изобразил злорадную рогатую рожу того самого врага человеческого, который столкнул в беспощадной бойне детей Божиих. И все-таки, благодаря доминированию образа Пресвятой Богородицы, икона несла в себе любовь-жалость, всепрощающую и жизнеутверждающую материнскую любовь. Немец прильнул к иконе, вдавил морщинистый лоб в прохладную плоскость, пахнущую краской, и не желал отрываться, всё что-то лепетал под нос, плакал и просил прощения, и благодарил русского иконописца.

Аня выпрямилась и, опираясь онемевшими пальцами на бортик дубового ящика в изголовье, громко сказала:

– Парни, хватит крови, хватит смертей! Неужели вы не видите, нас уничтожает враг человеческий, вот уж кто радуется смерти каждого из вас! Прошу вас, люди русские, прекратите друг друга убивать! Да, ради чего? Ради паршивых денег? Когда это русские мужчины были жадными до денег? Прошу вас, простите друг друга и примиритесь. Умоляю!

Бандиты в черном мрачно молчали, а кое-кто в дальних рядах курил анашу и пьяно матерно шипел от злобы. Кажется, девушку никто не услышал. Верней, не захотел услышать, ведь нет более глухого, чем тот, кто не желает слушать. Через полтора года ни одного из них в живых не осталось – по замыслу начальника отдела по борьбе с организованной преступностью майора Щебенко – банды Штопора и Пробки подверглись взаимному уничтожению.

Пока Леша служил в армии и позже, когда вернулся, и даже после его роковой кончины, парни из поселка Энергетик не прекращали заботиться о безопасности Ани, всюду сопровождая девушку, маяча в отдалении безмолвными черными тенями, что её саму ничуть не смущало, да в общем, и не интересовало.

У Леши Штопора при жизни имелось множество дел и забот теневого лидера, но он всегда – лично или на расстоянии – окружал Аню заботой и своей любовью, необычно робкой для отчаянного хулигана. Сережа-маленький как-то незаметно и окончательно отошел в сторону. А после выпускного вечера неожиданно умерла мама Сергея. Только вчера, веселая и жизнерадостная, суетилась она, подбирая сыну костюм, рубашку и галстук, купила для такого случая новые туфли, очень дорогие, но ведь это же на всю жизнь! Сергей на вечере сподобился потанцевать с Аней, на правах старинного друга даже поговорил минут десять, вспоминая детские приключения, а подруга детства, сияющая и красивая, как богиня, весьма тепло к нему отнеслась. Сергей возвращался домой счастливым, с порога крикнул:

– Мама, я сегодня весь вечер с Аней танцевал. Мы с ней опять друзья! Мама, ты меня слышишь?.. – А в ответ мертвая тишина.

На похороны приехал какой-то вальяжный господин французской национальности, назвался отцом и увёз Сережу-маленького далеко-далеко, во Францию, в Париж. Аня об отъезде друга детства узнала от Тани, когда Сережа в сомнамбулическом состоянии подлетал к аэропорту имени Шарля де Голля.

В этом месте крутого изгиба судьбы девушки, активизировался настырный мажор Кирилл, который носил в себе раненое самолюбие, как забинтованную руку на перевязи.

Его начальственного отца, третьего секретаря обкома Лаврентия Марковича, поймали на растлении юной секретарши и, как это принято в номенклатурных кругах, перевели с повышением в соседнюю область вторым секретарем горкома. Он не потерял в зарплате, но так и остался на новом месте пришлым, чужим, нерукопожатым. Его не допускали к городской кормушке, ручеек привычных подношений благодарных трудящихся совсем иссяк, вот почему он сник, притих голосом, растолстел и обрюзг. Сын по старой памяти требовал денег, мотоцикл, автомобиль, самую крутую одежду, чем вызывал у отца неприязнь и все чаще изгонялся из кабинета отца вон и ни с чем. А тут еще и самая лучшая девочка не ответила ему взаимностью, не смотря на его шарм и такое несокрушимое обаяние.

Но и на улице второго секретаря случился праздник. В город нагрянули итальянцы строить химический комбинат. Начальник отдела кадров горкома обнаружил в личном деле Лаврентия Марковича весьма ценную запись. Оказывается, он еще в торговом представительстве СССР в Италии попался на амурных похождениях с юной итальяночкой, за что и был срочно переведен в обком партии третьим секретарем. Но итальянским языком, по крайней мере, этот любитель клубнички должен владеть! – подумал кадровик и доложил Первому. Тот вызвал Лаврентия, выставил на огромный стол коньяк с лимоном и мягко, по-отечески, сказал подчиненному:

– Мы в нашей провинции, конечно, по заграницам не работали, разных там иностранных языков не знаем. А ударить в грязь лицом не хочется, так что, уважаемый Лаврентий Маркович, как говорится, вам и карты в руки! Партия в моем лице передает вам все полномочия по работе с итальянскими товарищами.

На следующий день Лаврентий в новом костюме, лоснящийся и вальяжный, как прежде, приступил к работе с итальянцами, которые неплохо знали тонкости советского этикета. Мафия, она хоть на Апеннинском полуострове, хоть на Волге, хоть в Майами − одинакова, в своей главной миссии: откат черным налом – и всё будет окей, в крайнем случае, оллрайт, но деньги вперед. У Лаврентия Марковича появилась валюта, вернулось уважение, и, чтобы не напоминал о скорбных временах, отправил сына в областной центр, выбив для него скромную двухкомнатную квартирку в кирпичном доме, купив в гараже горкома списанную новенькую "волгу", пижонского белого цвета.

Поначалу-то, Кирилл с радостью погрузился в среду золотой молодежи, только уже через месяц затосковал не на шутку: местная богема показалась ему слишком провинциальной даже по сравнению с поселком Энергетик с его элитной "художкой", авангардным театром и очередью в библиотеку за книжными новинками. Девки "золотые" были как на подбор толстыми пустышками на грани алкоголизма, а парни – с ними вообще говорить была не о чем. Тоска!.. Каждую ночь, когда затихала очередная пассия и принималась пошло храпеть, Кирилл вспоминал девушку Аню, и на красивом лице его появлялась мечтательная улыбка влюбленного. Что же делать? Как оседлать эту непокорную лошадку элитных кровей? В конце концов, в голове родился план.

Кирилл пригласил в ресторан Таню, Анечкину подругу, слегка напоил коварным шампанским, покормил вкусненьким, очаровал как мог, но главное – вызнал самые тайные секреты Ани.

– Представляешь, эта глупышка, – оглушительно шептала пьяненькая Таня, обжигая щеку юноши горячим дыханьем, – получила как-то давно письмо от какого-то парня, и прикинь, реально влюбилась в него. А называет его Сероглазый король. Ну, разве не прикольно?

– Еще как прикольно, – подыгрывал Кирилл, дрожа от нетерпения: сейчас, вот сейчас!

– И знаешь, Кирюха, наша Анька каждый день рождения забирается на чердак, достает бабкину шкатулку, вынает письмо и читает, обливаясь слезьми! Ой, я щас умру! Ты, Кирка, посиди малость, я в сортир, побле... Ну, то есть, как там у культурных говорят: освежиться. Я щас!..

Поздней черной ночью, лишь серая облачная пелена скрыла и луну и звезды, по приставной лестнице мягко по-кошачьи взбирался одетый в черное лазутчик. Он беззвучно влез в окно, включил фонарь и разыскал шкатулку. Открыл ее, извлек желтый листок бумаги, разровнял его на столе и несколько раз сфотографировал обе стороны письма. Не удержался и прочел изрядно потертый текст и чуть не подпрыгнул: он читал нечто подобное у знакомого писателя, который подписал книгу отцу.

Помнится, Кирилл скуки ради открыл книгу и за одну ночь прочел от начала до конца, удивляясь тому, как интересно и насыщенно живет главный герой, обычный парень из рабочей семьи. Раньше Кирилл думал, что это у него самая глубокая жизнь, полная событий, а оказалось, простой человек, которого вовсе не волнуют те ценности, ради которых любой из окружения начальствующего отца может убить или в крайнем случае, по-тихому закрыть конкурента за решеткой. Кирилл даже какое-то время пытался подражать главному герою, только надолго его не хватило, и он вернулся в привычную трясину, где обитала золотая молодежь.

Ну что же, дальше – вопрос техники и моего упорства, сверкая глазами, шептал Кирилл. Он заказал в фотоателье несколько отпечатков с письма и целых две недели каждый день упражнялся в имитации почерка таинственного незнакомца, который, оказывается сам прибегал к плагиату. По крайней мере хоть в чем-то, мы с Аниным "Сероглазым королем" в одной весовой категории. А это, в свою очередь, значит, что я, Кирилл Лаврентьевич, расшибусь в доску, а своего добьюсь. Анечка будет моей!

В восемнадцатый день, рождения Аня, проводив гостей, устало вошла в свою комнату и обнаружила на подоконнике длинный конверт, открыла, дрожащими пальцами извлекла желтый листок. С минуту посидела, подняв глаза к потолку, усмиряя сердце, бьющееся в горло и грудную клетку, будто оно увеличилось в размере и заполнило до краёв. Наконец, глубоко вдохнула, протяжно выдохнула и прочла вслух:

Мосты наводил – протягивал руки к ней,

Переходила пропасть и пролетала мимо.

Следом бежал, терял силуэт в толпе,

Вновь настигал – смеялась вдали игриво.

По звенящей струне телефонного провода

Под канонаду гудков

балансировал канатоходцем.

Молча бросала трубку

по поводу и без повода.

Обрывалась струна -

– падал на дно колодца.

В Париже над Монпарнасом

струились её волосы,

В Каире над пирамидами

сияли глаза её,

В Вене вальс умолкал,

и звучал её голос;

В Риме над Колизеем

манила рука её.

Дверь открыл нараспашку -

– на случай, если войдет,

Окна открыты настежь -

– если влетит,

Крылья висят на стене -

– я готов в полет

С той, кто последней

меня

здесь

посетит.

– О, Боже, сколько боли! Какое одиночество! – всхлипнула Аня. – Где же ты, почему не придешь ко мне? Я ведь жду тебя, мой Сероглазый король! Приди хотя бы на миг, я приму тебя любым: старым, больным, уродливым – любым, слышишь!

Последние слова она прокричала в черную ночь своего одиночества. А в ответ прошелестело из-за окна, то ли ветром, то ли сухой листвой, то ли человеческим голосом:

– Слышу, милая! Я всё вижу и всё слышу. Я всегда рядом.

В дверь постучали, Аня вздрогнула:

– Кто там?

– Дочка, что с тобой? – В дверном проеме показалась мама в мятой ночной рубашке с растрепанными волосами. – Ты кричала, или мне приснилось?

– Мамуль, тебе приснилось, – сказал Аня, как можно спокойней. – Не волнуйся, у меня все хорошо. Я читаю перед сном. – Дверь закрылась, шаркающие шаги удалились. Аня тряхнула головой, улыбнулась, прижала листок к губам и прошептала: – У меня всё очень хорошо.

Это война, детка!

Мы приходим в сей мир не для того,

чтобы наслаждаться им, а чтобы спастись от него.

Подобно как люди идут на войну,

чтобы спастись от войны...

И как солдаты считают дни своей службы

и с радостью думают о возвращении домой,

так и христиане постоянно думают

о конце этой жизни и о возвращении в свой Дом

свт. Николай Сербский.

Каждый раз после похорон Аня приходила к Народной бабушке и давала волю слезам. Старушка как прежде, прижимала лицо внучки к уютной своей груди, гладила по головке большими теплыми ладонями и сама всхлипывала разок-другой. Потом распрямлялась, отодвигала зареванное лицо Ани в зону резкости дальнозорких подслеповатых глаз, промокала потёки платком и, вспомнив о роли духовной наставницы, говорила:

– Внученька, дорогая моя, славная девочка, уж сколько раз я тебе говорила: не надо плакать, не надо переживать. Никому это пользы не приносит. Давай, лучше помолимся о упокоении новопреставленного.

Вздыхая и охая, хлюпая носами, они становились на молитву, и первые же "Прости и упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего..." на самом деле приносили покой и уверенность в действии великой силы – милости Божией. Ближе к завершению, когда в спине появлялись первые тянущие боли, на лицах молящихся вспыхивали нечаянные тёплые улыбки, тихие и светлые как пламя восковой церковной свечи.

– Что поделаешь, внученька, что тут поделаешь, – вздыхала бабушка, – я уж восьмой десяток приканчиваю, а меня Господь не забирает никак. А тут молодые один за другим уходят... Значит, созрели они для самого главного экзамена – Суда Божьего.

– Что ты, бабушка, – шептала Аня, снова прижимаясь к теплой груди старушки, – как же мы без тебя? Кто успокоит, кто слово доброе скажет? Ты давай живи, нам на радость, живи подольше...

– Осади, внучка, ты уж всю кофту мне намочила. Хватит-хватит, всё, остынь.