Текст книги "Листопад"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Возьмите себя в руки, штабс-капитан! – голос Чкалова сделался ледяным.

– Да. Конечно, конечно. Но я-то имею право... допросить. В конце концов...

– Разумеется.

– Сейчас!

Чкалов несколько секунд поколебался:

– Хорошо, но в моем присутствии.

– Какого черта!

– Вы же прекрасно понимаете... Не горячись, Коля. На моем месте ты поступил бы также.

– Да пойми ты! Не стану же я передавать ей напильник для побега, это же несерьезно. Неужели ты не в состоянии понять. Я хочу поговорить о личном. О том, почему все так у нас... Я люблю ее!

Капитан махнул рукой:

– Ладно. Я, конечно. нарушаю свой долг... Сейчас ее приведут.

x x x

"Я сидел в кабинете капитана и ждал, когда ее приведут. И вдруг понял, что не знаю, о чем ее спрашивать. О чем мне говорить с женщиной, которую я люблю? Я буду допрашивать ее? Или спорить о мировой справедливости и эксплуатации человека человеком? Господи...Сумашествие.

Она вошла.

Мы встретились глазами.

Я не знал, каков мир, который она видит вокруг себя. Я не знал, почему она вышла замуж за Алейникова. Не знал, верил ли она в Бога. Я не знал, что для нее добро и зло, что правда, а что ложь, что справедливость и что ценность. Я только помнил осеннюю звездную ночь, в которой мы стояли рядом, и обрывки наших разговоров. И ее последнее "жаль".

Я не стал ни о чем спрашивать. Я рассказал ей про Харьков и про Крестовскую без утайки. Я подписывал харьковские протоколы. Я все помнил, поэтому говорил долго, очень долго, попротокольно, постранично. Я вспомнил все этажи и казематы харьковской губчека, все закоулки, капли крови и крючья в стенах.

– Они, точнее, ВЫ на этом не остановитесь. Вы зальете кровью всю Россию, превратите в один большой Харьков. Твои товарищи будут развлекаться чужим мясом.

Даша сидела бледная, как полотно.

Она, романтическая девушка, профессорская дочка, впитавшая революционный романтизм на молодежных университетских сборищах, уехала с отцом на Кавказ еще задолго до октябрьских событий и ни одного дня не прожила там, в красном "раю", в голодной и пытаемой России. Решила принять участие в деле "освобождения народа", благо революционные элементы были и в Тифлисе. Романтический долг и товарищеская солидарность заставили барышню. Дура...

Может быть, все было так. Может быть и не так. Я не стал ничего спрашивать. Я злился на нее за то, что она так по-дурацки, неумело ввязалась в жестокую игру и подставилась.

– Тебя, наверное, расстреляют, и я ничем не смогу тебе помочь. Зачем ты влезла в это?

Она разлепила сухие губы:

– Знаешь, о чем я жалею? Что уехала в тот день в Питер. Меня же никто не гнал. Ехала и плакала, дура. Почему ты не поехал за мной? Почему?

– Я сам себя об этом спрашиваю... Теперь ничего не поправишь... Глупо думать... Ты вышла за Димку.

– Он прекрасный человек. А я дура... С ним можно хорошо прожить жизнь. Я даже думала, что обязательно полюблю его. И почти уже полюбила, Но вот опять встретила тебя. Здесь... Как странно...

Когда ее увели, я накинул шинель и пошел по темным улицам к Алейникову."

Крестовская.

Всю ночь я чувствовала беспокойство и плохо спала. Под утро забылась рваным сном, и во сне опять увидела того алейниковского приятеля. Он был, как и в прошлый раз, в военном мундире, но молчали просто сморел на меня, будто чего-то ждал. "Ты чего?" – спросила я. Уходи!

Но он не ушел. А продолжал смотреть на меня. Во сне мне стало страшно. Где он сейчас?

Вчера я провела два допроса, выколотив признание из дьяка и лекаришки в их нелюбви к народной власти. Один их них, ко сожалению, при этом лишился глаза. Я испытываю совершенно особые ощущения, когда причиняю боль.

Потом я спустилась в подвал, набить руку в стрельбе по головам. А к вечеру пошла к матросикам. Там они меня пустили по кругу и, поскольку тоже были пьяны, ржали и мочалили меня как половую тряпку...

Когда ко мне в кабинет вошел Капелюхин и два солдата, я сначала даже не поняла. Зачем. Но Капелюха вынул наган, направил на меня и сказал:

– Вы арестованы, гражданка Крестовская, как агент АНТАНТы, пробравшийся в наши светлые ряды...

Светлые ряды. Суки. Крысы. Приговорили уже.

Я почувствовала, как землю уходит у меня из-под ног.

– Сдать оружие! Взять ее!

Во взгляде Капелюхина я чувствовала торжество и мстительную радость. Не только я не любила его. Он отвечал мне тем же. Я поняла, что из-за этой ошибки или недоразумения попаду к нему в руки. Я испугалась до зубовного клацания. Он же меня без вопросов на куски порежет, сволочь. Как я бы его разделала.

...Бред! Бред, миленькие! Как же так, я сдала Лизуна?! Да он же мой лучший агент! Кто сообщил? По своим каналам? Какие доказательства? Боря?..

Чтобы я получила половое удовлетворение, боль должна быть терпимой, она не должна сводить с ума и опрокидывать в темноту бессознания. Иначе это просто медленная и мучительная смерть.

Ну что?! Что еще вам сказать?! Да! Да! Да! Да-а-а!!!

С очередным ведром воды я снова выныриваю из небытия навстречу боли. Они же просто убивают меня для своего удовольствия.

Ну я же призналась!!!

Капелюха неглубоко прокалывает меня трехгранным винтовочным штыком, потом вводит его мне между ног, нажимает.

Сидоров ржет.

Перед тем, как опрокинуться в черноту, я вспоминаю лицо того штабс-капитана, которого видела во сне.

Это он...

Ковалев.

Ковалевский отдели еще несколько отделов готовили эвакуацию управления. Канонада уже слышалась без напряжения по всему городу каждый день. Единственный автомобиль контрразведки дымя возил под охраной трех солдат на станцию бумаги, папки, имущество.

И Ковалев, И Алейников знали, что арестованных с собой никто брать не будет. Часть из них уже расстреляли, остальных расстреляют во дворе гимназии.

– Что будет с Дашей? – спрашивал Ковалев у Чкалова.

– Откуда я знаю, я занимаюсь эвакуацией, подчищаю хвосты. Спроси, чего легче.

За окном во дворе каждый день гремели выстрелы и подходя к окну Ковалев каждый раз боялся увидеть дашино тело.

– Город придется сдать, – сказал, собрав начальников подразделений генерал Ходько. – Послезавтра уезжаем... По поводу погрузки в эшелон консультируйтесь у штабс-капитана Ковалева.

"Значит, Даше осталось жить один день," – понял Ковалев.

Вечером к штабс-капитану зашел поручик Козлов, аккуратно прикрыв за собой дверь, чего за ним никогда не водилось.

– Николай Павлович.

– Ну что тебе? – спросил Ковалев неподвижно глядя в угол кабинета.

– Завтра ее расстреляют.

У штабс-капитана дернулось веко, тяжелым взглядом он уперся в Козлова.

– Расстрел будет производится в подвале, – невозмутимо продолжал Козлов.

– Почему?

– Это последняя "порция" арестованных. Их уже незачем выводить во двор и тем более увозить хоронить. Расстреляют, забьют подвал и оставят красным, пускай товарищи возятся, таскают полуразложившиеся трупы, чтобы устроить туту свою ЧК, благо подвал для арестантов мы им оборудовали.

Ковалев едва находил в себе силы говорить:

– Таранского идея?

– Наверняка.

– Идиот. А потом красные создадут комиссию о зверствах белогвардейцев. И будут тыкать всему миру фотографии, как мы тогда в Харькове. Зачем это надо...

– Всенепременно так и будет. Я вообще не вижу необходимости в этих расстрелах. К чему? Хотел сказать об этом Ходько. Но старик в таком замоте, даже не нашел времени меня принять. Не до того. Из Ставки и штаба фронта идут противоречивые циркуляры.

– Как на станции?

– Нормально. Там сейчас Резуха распоряжается... Николай Палыч! Арестованных осталось семь человек. Расстреливать будут десять человек, вся его уголовная команда. Сам Таранский одиннадцатый. Из наганов, конечно. С винтами в подвале не развернешься. Арестантов выстроят у той стены, где трубы...

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Расстрел Таранский назначил на десять утра. Он обычно бывает точен и практически не задерживается. В 10-25 с первого пути на Ростов уходит спецэшелон по литере "А", оттуда рукой подать до Новороссийска.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Докладываю обстановку. Наша канцелярия открывается в восемь. Я телефонировал в их часть – подполковник Алейников сегодня вернется домой в двенадцатом часу предположительно. Завтра к восьми ему необходимо появиться на службе, отдать последние распоряжения, как я понимаю. Фронт близок, они выступают на позиции уже завтра. У Алейникова толковый заместитель, справится.

Я завтра делаю последние рейсы на нашем автомобиле к составу. Перевожу последнее барахло. Мне удобнее грузиться с бокового пожарного выхода, потому что телефонные аппараты и часть канцелярии находятся в том же крыле. Для этого я взял ключ от пожарного выхода. До десяти я успею сделать один рейс, потом скажу нашему шоферу, что пришлю подполковника. И пойду искать подполковника Ежевского, потому что он хотел лично наблюдать за погрузкой своих бумаг. Ежевский завтра с утра будет на ремонтном заводе. Не думаю, что в нашей неразберихе об этом кто-нибудь вспомнит, поэтому я буду сидеть и ждать его или искать в управлении, у всех спрашивать, не заходил ли он.

– Что ты хочешь этим...

– Вы когда-нибудь читали Ленина?

– Читал что-то. Не помню.

– У него есть неплохая фраза: "Марксизм не догма, а руководство к действию". Ни в чем не сомневайтесь. Нам не в чем себя упрекнуть, Николай Палыч. Мы с вами и Алейников сделали все, что зависело от нас. И многие сделали. Но судьбе было угодно, чтобы мы проиграли. Что ж... Теперь наша задача – не утаскивать с собой в могилу лишних людей. Тем более, если эти люди нам дороги. – сказал поручик и не попрощавшись вышел.

Штабс-капитан еще какое-то время неподвижно сидел за столом, потом резко встал, одел шинель, выключил свет и вышел, моля Бога только об одном чтобы Алейников не был пьян.

– ...С утра ты сходишь к себе, прикажешь выводить полк на позиции своему заместителю или начальнику штаба. Сам прибудешь в контрразведку без четверти десять, подойдешь к южному крылу. Там должен стоять автомобиль. Я тебя встречу и проведу к кладовой, рядом с караулкой. Как только Таранский с головорезами пройдут и начнут открывать дверь подвала, ты услышишь грохот ключей. Через две минуты, когда арестантов выпустят из клеток-камер и выстроят у стенки, входим мы. Я тебя из кладовки выпущу.

– А нельзя просто спуститься в подвал до Таранского?

– Все комплекты ключей у него. Слушай дальше и не перебивай...

В кладовке или даже еще на улице, на входе в здание я передам тебе документы и пропуска на чужие фамилии. По ним вас пропустят в литерный, который стоит на первом пути. Он уходит в 10-25, в Ростов, по зеленому коридору. Расстрел назначен на десять. Мы должны все успеть. Документы я сделаю с утра в нашей канцелярии. До эшелона доберетесь на машине. Козлов предупредит шофера о подполковнике, а сам уйдет искать нашего Ежевского, он тоже подполковник. У Козлова будет алиби. Он себя прикрыл.

– Погоди, что значит "доедете"? А ты?

– Обо мне не волнуйся. Это не твоя печаль. Слушай и запоминай. Возьми с собой папаху, накинешь на жену на выходе из подвала мою шинель и папаху, чтобы кто, случайно сверху из окон глянув, ничего не понял. Просто вышли два офицера. Шофер, конечно, заметит, но ни о чем спрашивать не будет. Я выйду первый, осмотрю коридор. Я тебе нарисую схему, там такой небольшой закуток, нужно его быстро проскочить – и в машину. Перед входом в эшелон сбросишь с Дашки шинель и папаху, оставишь их в машине, иначе на входе в эшелон возникнут подозрения. На улице прохладно. Возьмешь с собой какую-нибудь ее шубейку. В машине переоденешь.

– А ты?.. А сколько их будет в подвале?

– Одиннадцать.

– А нас двое?

– Двое.

– Господи, на что ты рассчитываешь?

– На то, что ты принесешь мне еще один наган. Без него рассчитывать действительно не на что.

– Ты думаешь запугать их и запереть в подвале? – Алейников ходил по комнате, потирая виски.

– Ты хорошо стреляешь?

– Ты будешь стрелять по своим?

– Там не будет своих, иначе Козлов ни за что не помог бы мне. Десять человек – переодетые в солдатскую форму уголовники – убийцы, налетчики. Насильники, которых Таранский вытащил из ростовской тюрьмы. Сам Таранский садист и палач. Если б ты его знал как я, с удовольствием бы пристрелил. Он живым людям отрезает...

– Пусть они нехороши, но, в конце концов, на них наши мундиры.

– Ну извини, я не могу попросить их еще и переодеться, – как-то странно улыбнулся Ковалев.

– Ты же не рассчитываешь просто перестрелять одиннадцать человек! Для этого нужен пулемет.

– Именно на это я и рассчитываю. Ты же мне дашь наган?

– Ты сумасшедший.

– Справимся. Ты сможешь хотя бы двоих внезапно застрелить?

– Дурное дело нехитрое.

– Стреляй, когда скажу...

– Стоп, стоп, – Алейников перестал расхаживать по комнате. – Но мне же завтра полк выводить на позиции. Я же не могу бросить людей.

Ковалев. Еще недавно подавленный, был возбужден:

– А мне сказали, у тебя толковый заместитель.

– Нет, я хочу сказать, как же я поеду в этом вашем литерном поезде, ведь это...

– У тебя нет другого выхода. После подвала у нас два варианта6 бегство и трибунал. Полка у тебя в любом из этих случаев больше не будет. Забудь о нем. Тебя опознает наш шофер, например. Нет, только бежать.

– Дезертировать?

– Перестань цепляться за слова. Если ты не поедешь с ней, если тебя расстреляют, что будет с Дашей в Ростове или в Париже? В шлюхи пойдет?.. Из Ростова вы доберетесь до Новороссийска, оттуда ближайшим теплоходом в Турцию... Францию... к черту на кулички. У тебя прекрасный французский и богатая тетка в Ницце, которая в тебе души не чает. Поможет, поддержит хотя бы первое время, оставит наследство.

– А ты?

– А я языка не знаю и теток богатых у меня нигде нет, – попытался отшутиться Ковалев. – Я же сказал: за меня не беспокойся. Я знаю, что мне делать...

Больше всего Ковалев боялся, что Алейников будет волноваться. Но подполковник был смертельно спокоен. Они встретились у выхода. На плечах штабс-капитана была накинута шинель.

Ковалев протянул Алейникову документы, приготовленные им только что в канцелярии. Подполковник взял бумаги, машинально сунул в карман френча.

– Пошли.

– Погоди, – Алейников показал на сверток, который держал в руках. Здесь ее полушубок. Я сейчас.

Он вынул из свертка папаху, сунул за пояс шинели, подошел к машине и спокойно положил сверток на заднее сидение. Ковалев было поразился его хладнокровию, но вдруг понял, что Алейников не верит в успех и приехал умереть вместе с женой и другом, выполнив в точности все, о чем просил друг. За эту ночь он наверняка успел вспомнить всю свою жизнь и полностью рассчитаться с ней.

– Со мной, – коротко бросил Ковалев часовому. Офицеры свернули вправо и прошли в конец коридора, в тупичок.

Ковалев выглянул из закутка в коридор. Никого.

– Пошли!

Быстрым шагом они дошли до двери в кладовую, где лежали книги. Ковалев открыл ее своим ключом и быстро пропустил друга.

– Жди. Когда нужно будет, открою, – и снова дважды повернул ключ, а сам прошел дальше по коридору держа в поле зрения дверь ведущую в подвал. Он достал из кобуры револьвер и сунул его в карман галифе.

Тянулись минуты. Штабс-капитан глянул на часы. 10-08. Эшелон в 10-25. Ехать до вокзала 10 минут. Неужели срыв? Неужели пунктуальный Таранский опоздает?

Хлопнула входная дверь, загрохотали сапоги, и Ковалев мгновенно успокоился, шестым чувством поняв – они. Все. Началось.

Десять человек в солдатской форме прошли в другой конец коридора мимо запертого чуланчика, в котором прятался Алейников. Лязгнул ключ, отворилась обитая железом дверь. Палачи пошли вниз.

Стараясь не подгонять себя, Ковалев медленно прошел до кладовой, сунул ключ и начал поворачивать.

Ключ не повернулся.

Ковалев мгновенно взмок, надавил сильнее.

Ключ не повернулся.

Что такое? Прострелить замок? Не надо было запирать! Идиотская лишняя предосторожность! Ковалев выдернул ключ, глянул на бородки и облегченно вздохнул: он просто сунул его не той стороной. Штабс-капитан перевернул ключ.

Два оборота, толчок в дверь.

– Выходи!

Подполковник вышел, щурясь.

– Наган мне не забыл?

– Нет.

– Давай.

Второй наган Ковалев сунул в левый карман галифе.

– Дима, достань наган. Сунь в карман шинели. Пошли. Стреляй, когда скажу "давай".

Уголовники в солдатской форме толкали арестованных к стене. Ковалев сразу увидел Дашу. Она увидела их. Ни слова не говоря Ковалев начал помогать солдатам теснить арестованных. Даша хотела, видно, что-то сказать, но у нее перехватило горло, а глаза заблестели.

– Ты чего? – удивленно спросил Таранский.

– Не видишь что ли? Давай кончай быстро. В городе красные!

Таранский побледнел и с ожесточением начал пихать людей.

– Братцы! – крикнул кто-то из узников, – наши в городе!

Ковалев закусил губу от досады. Боясь, что сейчас пойдет неконтролируемая реакция, и перепуганные солдаты начнут пальбу, Ковалев сильно ударил крикуна кулаком в лицо. И тут же еще раз. Накинутая на плечи шинель упала на пол.

– К стене!!! – заорал он.

Затолкав людей в угол, солдаты отшатнулись. У многих в руках поблескивали револьверы.

– Не стрелять! – рявкнул штабс-капитан, затылком чувствуя взгляд Даши, мечущийся то на него то на Алейникова, растерянно стоявшего у двери. Только по моей команде! Убрать оружие!

Он оказался в промежутке между головорезами Таранского и приговоренными.

– А это кто? – встревожился Таранский, кивнув на Алейникова.

– Ты чего там стоишь?! – крикнул штабс-капитан на подполковника. – Иди сюда!

Таранский потянулся к кобуре.

Алейников сделал несколько шагов и стал рядом с Ковалевым спиной к обреченным. "Не хватало еще от них по затылку огрести," – подумал Ковалев.

– Что происходит? – в руках Таранского оказался наган.

– Узнаешь, – Ковалев сунул руки в карманы. – Расстрел происходит. Давай!

Он толкнул локтем подполковника и вырвал стволы.

Первую пулю он готовил Таранскому. Но капитан оказался везунчиком. За какое-то мгновение до выстрела его прикрыл собой невысокий угреватый солдат с наганом. И первая пуля досталась солдату. Голова рябого дернулась, будто кто-то рванул невидимую нитку.

Вторая пуля ударила Таранского. Грохот выстрелов отражаясь от стен бил по ушам.

Ковалев стрелял с двух рук, стараясь сначала уложить тех, кто успел достать оружие. Слева стрелял Алейников. Его лицо было белым как мел.

У них было несколько секунд паники и растерянности, которыми Ковалев и рассчитывал воспользоваться.

...Бах! Бах! Бах!..

Ковалеву казалось. Что он движется медленно, как во сне. В одно из мгновений он понял, что не успевает чуть-чуть довернуть ствол вправо, не успевает выбрать свободный ход спускового крючка, потому что черное дуло чужого револьвера уже смотрит ему прямо в глаза. И его рябой хозяин уже тянет спуск, и курок сейчас сорвется. "Не успеваю!!!"

Под глазом рябого внезапно возникла черная дырка, он вздрогнул всем телом, успел выстрелить, но пуля только чиркнула по ковалевской фуражке. Спасибо, Алейников!

Штабс-капитан тоже не удержал руку. Бах! И на лбу опрокидывающегося рябого взорвалась еще одна дырка.

Бах! Бах!

Почти одновременно упали два последних солдата. Резкая тишина оглушила. По подвалу расползалась пороховая гарь.

Несколько секунд, подаренных судьбой удачно миновали. Солдаты Таранского успели выстрелить в ответ лишь два или три раза.

Ковалев посмотрел на Алейникова:

– Жив?

– Кажется, царапнуло, – по шее подполковника стекала за шиворот струйка крови. – Даша!

Ковалев развернулся к перепуганным арестантам, заорал:

– Всем на пол! Быстро! Дашка, сюда!

Стонали раненые. "Димкины", – отметил Ковалев: он стрелял только в голову. Раненые опасны. Ковалев снова вскинул револьверы. Двумя выстрелами добил двух шевелящихся солдат. Седьмой левый, седьмой правый. Пустые барабаны. Ковалев отбросил разряженные наганы.

Обнявшиеся Даша и Алейников обернулись на выстрелы.

– Ты что, зачем?

– Да хватит вам обниматься! – Ковалев рванул за плечо Алейникова так, что треснул погон.– Ключ! Возьми у Таранского ключ от подвала!

А сам бросился, поднял с пола свою шинель.

– Одевай! Дима! Папаху! Да быстрее, времени нет!

"А если у выхода нет машины?" – вдруг мелькнуло у него, и словно холодом обдало: – "Ходько, например, забрал? Что тогда?"

– Да шевелитесь же вы!.. Лежать!!! – рявкнул он пытающемуся подняться подпольщику. – Уходим!

...Машина стояла на месте.

Ковалев достал часы. 10-14. Все заняло две-три минуты, сама стрельба несколько секунд, которые показались ему минутами.

– Заводи! Гони на станцию, к эшелону!

Шофер вышел из автомобиля, начал крутить рукоятку. Мотор чихнул.

"Неужели не заведется?"

Двигатель еще раз чихнул и завелся.

Ковалев обернулся на здание управления. Пока все тихо. Скоро спохватятся. Когда живые арестанты начнут колотить в запертую ими дверь. Они ведь думают, что в городе красные.

– Уезжайте!

– А ты?

– Уезжайте! – Ковалев достал из кармана своего Буре, бросил на колени Диме. – Держи. Пригодятся, золотые.

– Погоди! – Даша перегнулась через низкую дверцу и быстро поцеловала его в губы. – Прощай!

Ковалев повернулся к шоферу:

– Срочно их к эшелону! Гони!

Все-таки правильно, что он не поехал с ними. Третий лишний. Обуза. Он бы только мешал им обоим – любимой женщине и единственному другу. Мешал своей любовью и неустроенностью. Чужой человек в чужой стране. Конечно, он сделал правильно. Все правильно.

Ковалев быстро поднялся к себе в кабинет, подбежал к окну, надеясь увидеть уезжающий автомобиль, но машина уже скрылась за поворотом. На улице желтые факелы деревьев теряли листья.

Он вдруг понял, почему так отпечаталась в его мозгу маленькая дашина ножка, топчущая желтые листья. Далекое-далекое воспоминание детства.

Садовая дорожка в имении. Он, крохотный, едва научившийся ходить, смотрит на огромную жуткую птицу – ворона – в половину его роста, который сидит неподалеку и страшно каркает на малыша. Но он уже не боится, потому что сзади к нему подходит мама. Она, конечно, защитит его от орущей черной птицы. Вот мамина нога, рядом с ним. Башмачок, стоящий на желтых листьях. Сейчас он для надежности за ее длинное платье. Ну что, птица, съела?

...С севера слышалась далекая канонада. Армагеддон продолжается. Но уже не для него. Он выходит из игры.

Интересно, товарищи уже стучат в подвале? Может быть солдаты из караулки уже вскрыли дверь?

В коридоре послышался топот множества ног. Так, это кажется уже за ним.

Ковалев прижался горячим лбом к холодному стеклу.

За окном тихо плыл листопад.

1994, Москва.