Текст книги "Листопад"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Он говорил: "Ах, вы даже не представляете себе, баронесса, сколь томительно напряжение моей плоти, вызванное влечением к вам, и сколь сладостно проникновение моего разгоряченного коня в ваши ворота."

А она отвечала: "Ну что вы, граф, как же я могу. Хотя ваши речи и трепетная любовь сводят меня с ума, я не могу нарушить обета."

Через некоторое время оба перешли к совокуплению даже не полностью раздевшись.

Затем оба перешли в другую комнату, где, судя по звукам пили чай и говорили о зверствах красных, если они займут эти области.

В конце чаепития объект ушел в туалетную комнату, где судя по звукам, доносившимся из-за неплотно прикрытой двери, справлял малую нужду.

Затем оба ушли, я слышал как хлопнула входная дверь.

В 20-34 вернулась одна женщина и поэтому никаких разговоров не вела, только приглушенно пела песню на слова, коих я не разобрал..."

Отсмеявшись, Ковалев отложил донесение, посмотрел на улыбающегося Козлова как всегда сидящего на краю ковалевского стола.

– Он, наверное, обкончался там, этот Соколов, а еще говорят у филеров работа вредная... Н-да, Резуха не похож на красного разведчика героически окопавшегося в белогвардейских тылах. А похож он на полного идиота.

– Каковым, видимо, и является.

– Ну и что мы будем делать, дорогой контрразведчик Козлов?

– Искать дальше... Но и Резуху, на всякий случай со счетов не сбрасывать.

Ковалев положил донесение Соколова в свой сейф:

– У Резухи алиби: он идиот.

x x x

"Кажется, фронт трещит. Чувствуют ли это наверху? У Колчака тоже дела неважнецкие, отдал товарищам Петропавловск. Сыпемся?

Все время думаю, отдал бы приказ расстрелять заложников – семью саботажника, например – или нет? Если б точно знал, что это нормализует перевозки? Проклятая достоевщина! Слеза замученного ребенка. Интеллигентское слюноотделение. Всякий абсолютизм вреден. Всегда нужно искать грань. Границу. Рубеж. Вот досюда я могу дойти, а дальше – зась. А другой перешагнет. А кто-то не дойдет. У каждого свой предел любви и жестокости.

Расстрелял бы я их за победу над красными? Да. Полгорода положил бы8 Чтобы спасти весь организм, можно и нужно быстро отрубить укушенный коброй палец. Больно, но необходимо, пока кровь не разнесла яд по телу.

Наверное, у меня хватило бы решимости отдать приказ о расстреле женщин, детей и стариков в обмен на победу. Все равно большевики, победив, больше положат. А если самому расстрелять хотя бы одного ребенка? Не знаю.

А если я буду знать, что не расстреляв часть заложников упущу станцию? Сорву поставки боеприпасов на фронт? Это ведь тоже будет означать гибель невинных людей на фронте. Значит, нужно расстрелять. Тут уж либо своих подставлять, либо чужих.

Но я представляю себе это слишком явственно: детский разорванный криком рот, глаза. Избави меня Бог от этого приказа. Я не хочу.

А при приближении красных атмосфера на дороге да и везде накалится до предела, до срыва. Пустить себе пулю в лоб?

Но уход от выбора – это трусость.

Единственное, что я знаю – что буду оттягивать страшное решение до самого последнего момента. Пусть пугают, арестовывают семьи. Пусть стреляют поверх голов, поставив на краю рва. Пусть расстреляют прямых зачинщиков. А потом...

А как бы поступил на моем месте Дима Алейников?"

x x x

Тук, тук, тук.

Трубка глухо постукивает о каблук ротмистровского сапога.

Ковалев сидел в кабинете Парфенова и рассеянно следил как пепел падает на истертый паркетный пол.

– Значит так, Коленька. Значит так. Вот послушай... По поводу твоего попа... Ты, между прочим, знал, что твой батюшка мальчиков любил?

– Что?! – Ковалев уставился на Парфенова.

– Так я и думал... Нет, девочек твоих он тоже любил. И мальчиков тоже. На два фронта воевал.

– Ах, Сява...

– Да, конспиратор был твой поп знатный. Нашел я всех его мальчиков. Запутался поп в своих связях. В общем, я тебе подробности не буду описывать. Но суть в том, что пристрелил его из ревности некий Сеня Гладкий. Сегодня я его возьму.

– Спасибо, – машинально сказал Ковалев, пытаясь осознать новость.

Парфенов засмеялся.

– Не знаю за что. Этот Гладкий участвовал в налете на магазин Караваева и еще много за ним подвигов. Если хочешь, приходи сегодня вечером на допрос, посмотришь на бандита-гомосексуалиста.

– Если вы не против, Валерий Иваныч, я бы завтра заскочил.

– Сегодня, Коленька, сегодня. Завтра я его уже шлепну.

– Куда спешите, Валерий Иваныч?

– А зачем он нужен, Коленька? Вор, налетчик, мужеложец. Опять же, попа нужного ухлопал.

– Я бы поспрошал его, Валерий Иваныч.

– Не теряй время, Коленька. Поверь старику, по твоей части здесь ничего нет... Кстати, спасибо тебе за помощь, за Резуху.

– Не сильно мешал?

– Я бы даже сказал, помог. Я его послал в одну малину с мелким поручением. Хорошо роль отыграл.

– Хорошо говорите?

– Ну, раз не убили, значит, хорошо.

– Роли играть он мастер, – улыбнулся чему-то своему Ковалев. – А я тут было подумал, что он совсем уж идиот.

– Он, может быть, в чем-то и идиот, в отношениях с бабами, например, но в остальном...

– Уже знаете?

– Мне поручик по секрету ту забавную историю рассказал. Но я больше никому, Коленька.

– Скотина! Я ему устрою, паразиту! Если в управлении все узнают, доведут парня до самоубийства.

– Вот это верно, Коленька. Уж не знаю, зачем ты за ним следил, это ваши шпионские дела, я в них не лезу, но бумажку ту филерскую ты порви. Резуха твой маленько дурачок, но жалко парня, польза от него есть.

Через две минуты Ковалев уже устраивал страшный разнос Козлову.

– Болтливая баба! Язык до колен, только и можешь сплетни распускать, контр-р-разведчик хренов! Мальчишка сопливый! Под трибунал пойдешь! Кому ты еще разгласил служебную тайну?!

Бледный Козлов отрицательно закрутил головой:

– Больше никому, Николай Палыч. Просто Парфенов, ну он же работал с Резухой, а я ротмистра случайно встретил...

– Ну и болван! Зачем ты ему рассказал о филере?

– Я не говорил! Он, видно, сам догадался. Я так обернул, что вроде бы это я случайно знаю, про резухины увлечения. К тому же Парфенова нет в наших списках. Я имею в виду по мистеру Иксу – Лизуну.

– А он сам кому болтанет?! А если до Лизуна дойдет, что за офицерами управления следят?!

– Да нет, Парфенов – кремень. Я его предупредил, чтобы никому. А он сказал мне про Сяву, вот и все.

– Как?! – бегающий по кабинету штабс-капитан даже остановился. – Он сказал тебе, подчиненному, об этом раньше, чем мне, начальнику? Субординатор! Жандарм! Что у нас происходит? Бардак! Не удивительно, что здесь красный шпион чувствует себя, как у Христа за пазухой!

– Да это же не секретная информация, про Сяву.

– Ковалев выругался от досады.

– Что старый, что малый! – он взялся за ручку двери. – Не контора, а сборище недоумков!

И хлопнул дверью.

x x x

"Думаю о Резухе и мне представляется, что вся человеческая история суть история взаимоотношения двух полов. Все интриги, войны и революции, все открытия и подвиги. Елена прекрасная, война с Троей, рыцарские подвиги в честь прекрасных дам. Может быть, Ленину в юности девочки не давали?

Не знаю как раньше, но когда я учился, то у нас не было особых проблем. Футуристических кружков раскрепощения тела, как в Питере и Москве, правда, тоже не было, но задурить голову молоденькой барышне можно было без большого труда. Да и по желтому билету всегда можно было отовариться.

Я помню, с приятелем Борей Устюжаниновым промышляли. Он по этой части был дока. Сошелся с какой-то попадьей. Продергивал ее иногда, и меня потом с ней свел.

Попадья была старше нас с Борькой лет на двадцать. Видно, Боря с ней обо мне уже раньше договорился, что непременно приведет ей новенького, свежего мальчика. Сказал ей небось, что я девственник, чтобы распалить сорокалетнюю старушку. Но, надо сказать, попадья выглядела весьма недурно, была стройной. Как сказал Боря, "в соку".

Привел меня, чайку попили, хи-хи да ха-ха. А потом Боря, перемигнувшись не то с попадьей, не то со мной, улизнул под каким-то дурацким предлогом. Настолько дурацким, что мне даже стыдно стало.

Как только за ним захлопнулась дверь, попадья – даже не помню, как ее звали – пододвинулась ко мне и, положив пухленькую ручку мне на колено, сказала что-то жарко дохнув мне в лицо. Я, зная, что мне нужно, в принципе, делать, положил ей на грудь руку, ощутив большое и мягкое. Я делал все, что нужно и одновременно как бы наблюдал за собой со стороны. Я сам себе не верил. Я – и вдруг с почти сорокалетней женщиной! С попадьей. К которой меня специально для случки привел Устюжанинов. До этого я привык к молодым телам, высоким стоячим девичьим грудкам, которые так приятно оглаживать всей ладонью.

Груди попадьи были мягки и необъятны, а влагалище широким и скользким. Помню, я никак не мог закончить, а она все выкрикивала: "Давай! Давай! Еще!" И когда я наконец, пустил свою струю, она облапила мои ягодицы, прижала изо всех сил к себе, будто не желая выпускать...

– Ну как? – спросил потом Борис.

– Дыра у нее больно здоровая, а так ничего, – сказал я, будущий учитель словесности, стараясь выглядеть многоопытным мужем, которому все нипочем.

Устюжанинов расхохотался.

Но настоящие загулы случались у нас каждое лето в Москве или Питере с Димой Алейниковым. Мы хлестали винище, ездили на пароходах, ходили к проституткам и в высший свет, где морочили тонких барышень, разыгрывая светских львов.

Деньги были, и в предпоследнее лето мы махнули в Крым, где не вылезали из моря, бутылок и влагалищ. Хотя, конечно, насчет влагалищ я чуть преувеличил, но они тоже имели место и каждая очередная победа над очередной дамой отдыхающей без мужа или уволоченной в аллею дочкой генерала аккуратно записывались в книжечку. Как мы говорили, "для истории". Где теперь эта книжечка?

Таковы мы, мужики, кобели, жеребцы и т.д.

Но почему-то из всех женщин острее всего я вспоминаю Дашу. Бежецк. Осенние листья. Украденный у богов поцелуй.

Глупые боги."

x x x

– Шутки шутками, а мистер Икс нам так и неизвестен, господин контрразведчик-сплетник.

– Да ладно вам, господин штабс-капитан, – Козлов нахмурился. – Я, конечно, виноват. Я вчера вечером до ночи думал и понял, что вы правы, я не должен был...

– Начальник всегда прав. Первая заповедь. Как военный человек ты должен это понимать и не трепаться бездарно по коридорам, контрразведчик хренов.

Оба сидели в приемной Ходько, вызванные им с утра пораньше для доклада.

– Не заводитесь опять, Николай Палыч, лучше подумайте, что генералу скажете.

– Я тут ночью придумал одну комбинацию. Вернемся с доклада, вместе покумекаем.

Адъютант снял трубку, взглянул на них и офицеры, встав, одернули френчи и пошли к резной двери бывшего директорского кабинета.

Войдя, оба синхронно щелкнули каблуками. Ходько это любил.

Викентий Валерианович Ходько вышел из-за стола, протирая пенсне. Во всем его облике было что-то от доброго дядюшки, а не от офицера.

– Ну-с, я вижу успехов никаких. Враг работает в этих стенах... Поймите, господа, я вызвал вас обоих в нарушение субординации, поскольку задание это весьма деликатного свойства поручал вам обоим.

– Мы понимаем, ваше превосходительство, – Ковалев осторожно подбирал слова. – Но кое-какие успехи у нас есть. По крайней мере сейчас мы точно можем сказать, кто шпионом не является.

– Вы шутите, господа?

– Мы сузили круг до пяти человек, провели комплекс мероприятий и, думаю, что в ближайшее время... Нам известна даже кличка агента у красных.

– Медленно, медленно, господа. Может быть, вам нужна помощь? – Генерал прохаживался по кабинету, и офицеры провожали его взглядами.

– Ваше превосходительство, нам кажется, что не стоит расширять круг посвященных.

– Я тоже так думаю и рад, что наши мнения совпадают, – кивнул Ходько.

– от если бы только убрать текучку. Заедает. Снимите с нас листовки и саботаж. Хотя бы станцию.

– Текучка, голубчик, всех заедает. Что ж, это жизнь. Я подумаю, что тут можно поделать, подумаю.

Генерал еще раз прошелся по кабинету, мягко ступая сапогами по ковру.

– Ну и сколько вам еще нужно времени?

Штабс-капитан и поручик переглянулись.

– Максимум месяц, – выдохнул Ковалев.

Поручик молча кивнул.

– Ого! – Ходько не скрыл удивления. – Целый месяц?

– Максимум, ваше превосходительство. Думаю, при удаче справимся быстрее.

– Ладно. Постарайтесь, постарайтесь, господа.

– Разрешите идти?

– Погодите. Еще не все. Я вызвал вас, штабс-капитан, не только поэтому.

Ковалев насторожился.

– Представьте себе, штабс-капитан, сегодня явился ко мне для представления по случаю прибытия в наш город некий подполковник. Прибыл он сюда с целью формирования отдельного полка с прямым пока подчинением Ставке. Я так полагаю, что и для строительства укреплений, если красные продавят фронт.

Ковалев смотрел на генерала с возрастающим недоумением.

– Из разговора выяснилось... ну то есть подполковник просил оказать возможное содействие, а я по-мальчишески хвастался кадрами и упомянул в том числе вас, как перспективного офицера, – Ходько строго глянул на штабс-капитана. – Может быть и незаслуженно! И тут выяснилось, что Николая Павловича Ковалева он знает. Попросил проводить его к вам, но я решил, что удобнее будет пригласить вас. Заодно и послушать про успехи моего перспективного офицера.

Ходько прошел в угол кабинета и открыл внутреннюю дверь, ведущую в помещение для отдыха. За первой дверью показалась вторая, звукоизолирующая. Отворив и ее Ходько заглянул в комнатку.

– Господин подполковник, ваше недолгое затворничество завершилось, мы закончили делиться секретами и устраивать выволочки. Прошу вас, милейший. Ваш приятель здесь.

Подполковник еще не показался в проеме двери, как Ковалева озарило, и лицо его вспыхнуло улыбкой. Алейников!

– Дима!

– Колька!

Друзья бросились навстречу друг другу и обнялись, хлопая друг друга по спинам. С Алейникова слетела фуражка, но он даже не заметил этого.

– Живой, черт!

– Живой, живой. Здравствуй, брат!

– Растроганный этой встречей Ходько снял пенсне, поморгал глазами. Поручик Козлов открыто и широко улыбался.

– Ну ладно вам, как барышни, – с напускной строгостью сказал генерал. Идите отсюда, отпускаю вас до обеда. Вон у Хмельницкого посидите. Идите. И помните мою просьбу поторопиться.

Выйдя из приемной в коридор, Ковалев спохватился.

– Да! Я же вас друг другу не представил, – он обернулся к Козлову. Это мой друг, ныне подполковник Дмитрий Алейников. А это – поручик Олег Козлов, весьма способный офицер, прирожденный контрразведчик.

Козлов неопределенно хмыкнул.

Они сидели за столиком пустого ресторанного зала и перебивая друг друга говорили, рассказывали, стараясь втиснуть в несколько коротких предложений годы жизни и поток событий.

Дважды официант подносил по бутылке вина.

Алкейников рассказывал о службе на Кавказе, о Бессарабии, где воевал. Потом воевал в Малороссии с Петлюрой. Потом снова Кавказ. Своя специфика. Дашнаки, мусаватисты, бакинская нефть. Оттуда через Царицин по Дону в Воронеж. А теперь вот здесь, формирует полк.

– А помнишь, мы с тобой перепились в Петергофе и ты упал в фонтан?

– Конечно, помню. И бегали от городовых.

– А ты помнишь в Крыму ту, длинную?

– Длинную?

– Ну, после хереса мы пошли к морю...

– А-а! Генеральская дочка. Генерала от инфантерии этого... как его...

– Помню, мосластая такая... Давай еще по одной. А помнишь, в последний раз, в Москве царя свергали. Крестовская такая еще там была...

– О! – Ковалев поднял палец. – А ты знаешь, кстати, что теперь с Крестовской?

– Нет.

Ковалев хлопнул в ладоши.

– Столкнулся я с ней в Харькове!

– Да ну! Ну-ка, ну-ка!

– Я был в комиссии... Когда мы взяли Харьков...

...Через полчаса, через бутылку вина, когда Ковалев в общих чертах посвятил друга в свою работу – листовки и саботаж, а подполковник обрисовал положение на фронтах, он вдруг вспомнил:

– Да! Я ведь женился недавно!

– И молчишь! Кто такая? Как это среди войны – и вдруг обвенчался?

– Удивительная женщина. Знаешь ли, мы познакомились в Тифлисе несколько лет назад. Некоторое время просто общались. Потом нас раскидало. А вот недавно совершенно случайно встретились в Царицине. И решили пожениться. Решили, что это судьба – среди такой войны встретились два человека. Она на днях приедет. Она совершенно великолепный человек, чуткая, мягкая, красивая. Хотя, что я тебе рассказываю, у меня же есть ее фотографическая карточка.

Алейников достал из кармана белый прямоугольник с резными краями и протянул Ковалеву.

Ковалев взял в руку карточку.

На фото стояла Даша.

x x x

"Моя Даша!

Бог весть, как она оказалась в Тифлисе. Война мешает судьбы самым причудливым образом.

– Ты чего побледнел?

Я сидел и не знал, что мне делать, плакать или смеяться. Повезло мне или на мою голову обрушилось несчастье? Я молил о встрече. Я получил сразу две. Спасибо, Господи, щедро. В этом адском котле наши пути с Дашей вновь пересеклись, но она уже не моя.

– Дима, помнишь, я в Москве в тринадцатом рассказывал тебе об осенней фее, которую встретил в Бежецке, когда имение продавал?

– Ну.

– Как ее звали, помнишь?

– Даша... Ты хочешь сказать...

Я кивнул.

Некоторое время мы сидели молча.

Первым нарушил молчание Димка. Ему было легче. Он-то не знал, ЧТО я встретил и потерял в эту минуту. Теперь я окончательно понял, что любил ее. Или люблю?

– Она приедет на днях, – повторил Димка. – Хочешь встретится?

– Не знаю... Я думаю, это в любом случае произойдет. Город небольшой, а мы друзья.

В тот вечер я впервые после смерти сестры милосердия Кати-Катюши пришел в заведение мадам Желябовой.

– Я думала, вы уже не приедете, – сказала мадам и замолкла, пытаясь сообразить, нужно ли было это говорить.

А я мысленно закончил ее мысль: "думала, не придете, но мужчина есть мужчина – все вы кобели." Пусть так. Вам виднее, мадам Желябова, вы профессионал. И, в сущности, наверное, правы.

Я молча прошел наверх к Татьяне с родинкой на верхней губе.

Но спал я не с ней. Я представлял, что я с Дашей. И выпитое вино помогало мне в этом, качая на волнах воображения под плеск воды лодку с Дашенькой и плавающие желтые листья.

...В ту осень тоже было тепло...

Мягкие губы. Высокая чистая грудь. Свежие волосы, пахнущие осенью. Трепетный мягкий живот. Гладкие теплые бедра. Бархат кожи. Голос.

Даша. Даша моя... Время, пространство, пережитое разделяют нас.

Ты едешь сюда. Но не ко мне. Как же так? Почему? За что?

Искушение? Или наказание несбывшимся?

Как я буду жить рядом с тобой?

Даша. Даша моя.

Больше я не пойду к Желябовой. Больше не получится такой ночи – ночи призрачного обладания тобой.

Даша, Даша моя.

Маленькая ножка топчет осенний желтый лист...

Но я хотя бы посмотрю в твои глаза.

Наутро Татьяна с родинкой странно посмотрела на меня.

– Ты чего?

– Вы меня всю ночь Дашей звали.

Я молча одеваюсь, жду неминуемого продолжения.

– А мы поначалу думали, вы свою знакомицу Катюшу любили, удавленницу.

Вечная мечта проститутки – большая и светлая любовь. И самоубийство от нее. И мое тяжкое раскаяние и непоявление более у мадам... Подите вы все к черту с вашими схемами!

– Нет, не любил. С германского фронта ее знаю... Знал.

Смотрит на меня. Чего еще?

– Ну что еще? Говори.

Ей хочется поделиться, и она говорит:

– Вы нынче ночью мне даже ТАМ целовали. Жалко, что я не Даша.

Мне неприятно говорить об этом, будто она подсматривала и обсуждает как третье лицо ночь, которую я провел с любимой женщиной. Какое ей, шлюхе. Дело! Но, с другой стороны, ведь она в эту ночь заменяла мне Дашу, одалживала свое тело. И я ей за это должен быть благодарен.

Мой Буре показывает рань и темноту. В гимназии нашей еще никого нет. Домой идти тоже нет резону.

И я ныряю в неприятный разговор, разбивая его всем телом на мелкие и безболезненные осколки. С ними справиться легче, я их сам контролирую.

– Почему жалко? Ты любишь, когда тебе целуют ТАМ?

– Нет, Дашу вы сильно любите. А мне тоже хочется.

Это звучит так по-детски наивно, что во мне мгновенно оттаивает жалость, я смягчаюсь.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать.

– У тебя еще все впереди при любом раскладе.

– Да кому я нужна, такая блядь?! Одна радость, если среди вас, окаянных, хороший лизун попадется. Люблю это дело – смерть как.

Я так и подскочил."

x x x

– Что ты сказала?! Кто попадется?

Она чуть смутилась.

– Ну это мы так говорим. Если кто иногда у нас, шалав последних там целует, лижет – лизун. Приятно...

– Кто он?!

Татьяна растерялась:

– Что "кто"?

– Кто Лизун?

– Кто лижет.

– Подожди, подожди, – Ковалев уселся на кровать, взял проститутку за плечи. – Ты хочешь сказать, что это профессиональный термин? Ну и кто из наших офицеров этим грешит?

– Почему грешит? Разве это грех? И каких ваших?

– Из контрразведки.

– А я их не разбираю, откуда они. На лбу не написано. В городе полно офицерья, и унтеры даже заходят. Разве всех в глаза запомнишь!

– Ну вот меня же ты знаешь.

– Вы просто чаще других ко мне приходите. А те, которые проездом или реже заходят – тех никого не помню.

– Так, из тех, кто чаще сюда заходит, кого знаешь?

– Ну вас. Еще толстый, потом черноусый, одноглазый бывает, молоденький такой,, рыжий.

– Резуха? Неужели...

Ковалев вспомнил рапорт филера Соколова. Лизун. Неужто все-таки он?

Татьяна отрицательно затрясла головой:

– Мы их по фамилиям не знаем. Многие даже имен не говорят. Одного только по имени знаю – Валерия Ивановича, седенький такой, маленький.

– Хрен с ним. Рыжий, Резуха этот, лизал тебе?

Татьяна поморщилась:

– Он со мной не спал, я не в его вкусе.

– А с кем?

– Кажись, он с Ленкой и с Танькой-худой чаще всего.

– Так, ладно, а тебе кто-нибудь из знакомых офицеров лизал?

– Да. Как раз вчера. Вообще офицеры редко лижут, больше студенты. А офицеры – редко-редко чтоб. Я потому и удивилась-то так: два раза подряд, вчера он, сегодня вы.

– А кто вчера был?

– Молодой, красивый такой, с усиками.

– В каком хоть звании?

– Не разбираюсь я.

– Можешь ты его назвать характерным лизуном или он так, случайно языком махнул?

Глаза проститутки мечтательно закатились:

– Не-а, этот хорошо все делал, старательно так, культурно. Я прям на седьмом небе летала. Сначала губами прикусывал, потом языком так старательно-старательно. И так, и сяк.

– Черт! Ну хоть сколько у него звездочек на погонах? Это наш, из контрразведки?

– Не знаю, и звездочки не пересчитывала. Он сначала подмыться заставил, а потом уж звездочки у меня из глаз посыпались. – Татьяна мечтательно закатила глаза. – Люблю я это...

– Если я тебе его покажу, узнаешь?

– Ага. А чего это вы так заинтересовались? Вам на что?

– Не твое дело.

Татьяна надула губки:

– Не мое. Так и не спрашивайте...

Вон, кстати, он у меня вчера свою вещь забыл, ваш лизун.

Она спрыгнула с кровати, вытащила что-то из комода и протянула Ковалеву.

Это была цепочка с полированным деревянным черепом, которую так удобно накручивать на указательный палец.

x x x

"Я достал из кобуры наган и потряс перед лицом Татьяны:

– Смотри, о моих расспросах – никому ни слова, а то живо к нам в подвал попадешь.

И ушел домой думать.

Я запутался, я совсем запутался. Не раздеваясь, скинув только шинель рухнул в койку, закинув руки за голову и напряженно прикидывал.

И никак у меня не получалось, что Козлов – красный шпион. Зачем он тогда сообщил мне, со слов Борового, свою кличку? Где сын русского атташе в Париже мог набраться "красноты".

Я вспоминал его жесты, поведение, фразы. Нет, не верю. Не может быть.

А ну-ка еще раз...

Допустим, "покраснел" он в Париже.

Свою кличку мне выдал... К примеру. Опасаясь. Что я могу и по другим каналам ее узнать. Например, у Стылого есть человек в Тульской ЧК. Имя этого агента Козлов не знает, стало быть, выдать его не может. А агент теоретически может знать кличку "Лизун", знать, что это красный в Управлении контрразведки фронта противника. И сообщить Стылому. А он – Ходько. А Ходько мне. Нет, слишком натянуто. Слишком много допусков.

Приставить к Козлову филеров? Приставлю, конечно. Хотя с ним аккуратно надо, аккуратненько.

Куда он ходит? Туда, куда и все – в ресторан, на службу, в депо, правда. еще. А там... Еще в публичный дом. Черт! А ведь это идея– связной может быть проститутка Желябовой. Через них проходят десятки людей. Кому придет в голову следить за шлюхой?

Независимо от того, является ли Козлов красным или нет, эту идею надо отработать. Почему мне раньше это в голову не пришло?

Первое. Узнать предпочтения офицеров из моего списка. Кто к кому ходит. Хотя, наверное, все почти всех девок перетрахали. Но должно быть какое-то предпочтение. Вот, например, Резуха ни разу не был с Татьяной. Наверное, родинки на губе не любит. А вдруг кто-то к кому-то ходит чаще? Ну и что? Нет, ерунда. Лезет всякая чушь. Шпиону вовсе не обязательно ходить к одной. Не так уж часто он передает информацию.

А почему, собственно, я так зациклился на этой Татьяне? Надо опросить всех шлюх. Только осторожно. Может быть, через Желябову? Вдруг в списке подозреваемых есть еще лизун. Чем черт не шутит. Вечером так и сделаю. Резуха и Козлов – оба лизуны. Смешно. Два моих подчиненных – оба лизуны, а один еще и спектакли разыгрывает. А я, штабс-капитан контрразведки занимаюсь поисками лизуна женских срамных мест.

А сегодня трудный день. Люди капитан Чкалова вышли на след подпольной типографии. Вчера и сегодня шли аресты. Сегодня начнем расхлебывать. Все отделы загрузят. А в депо еще что-то с тремя паровозами нехорошее. Поломки. Совпадение или саботаж? Пора кого-нибудь расстрелять. Освежить донесения агентов по депо, быстренько вычислить вредителя. Кто что говорил, какие крамольные речи вел. Кто кого на что склонял. Кто по глупости болтал, а кто и по умыслу. И кто с паровозами набедокурил, потаясь. Если набедокурил. Нужно еще что-то вроде технической экспертизы, может что-то даст. Кто может из деповских провести и своих не покрыть?

Зашиваемся..."

x x x

– Устал, как собака, – Ковалев потянулся. – Целый день как проклятые.

Резуха и Козлов согласно закивали. Все трое находились в кабинете штабс-капитана.

Ковалев тронул пачку исписанных листков:

– Пускай Чкалов ночью разбирается со всем этим добром. Завтра возьмут эту подпольную типографию, слава Богу.

Где-то раздались выстрелы.

– Что это?

Резуха потер покрасневшие глаза:

– Таранский сколотил свою расстрельную команду. Пошла работа.

Ковалев вздохнул:

– Сколько крови проливается, ужас. Что от страны останется после того, как кто-нибудь победит... Ладно, слушайте. Ты, – капитан ткнул в поручика, просмотри агентурные данные за последнее время, покумекай, кто нам мог паровозы запороть. А ты дуй в депо, там в ночную смену должен выйти толковый мастер Нефедкин, поговори с ним. И для проформы с другими. Не надо хорошего человека светить.

– Я так понимаю, -сказал Козлов, – что начальство взяло на себя наиболее важную часть работы. Если не секрет, какую.

– Не секрет. Я иду к Желябовой, – сказал без улыбки Ковалев. – Все. Разбегаемся. Вы свои задачи знаете, я свою тоже.

Ковалев остановился перед мадам Желябовой. Она уставилась на штабс-капитана своими черными, навыкате глазами.

– Кого? Таня занята.

– Плевать. Мне нужна комната, где я могу переговорить со всеми твоими шлюхами поочередно.

– Зачем? – мадам явно была недовольна таким поворотом событий. – Часть барышень уже занята.

– Плевать, – повторил штабс-капитан. – Вызывать по одной. Если нужно, из-под генерала вынешь.

Через минуту Ковалев уже сидел в каморке самой Желябовой и допрашивал первую проститутку – Наталью Ремезову. Для убедительности штабс-капитан достал из кобуры наган и положил его справа от себя на прикроватную тумбочку. Сам он сел повыше, на стул, шлюху усадил ниже себя – на кровать мадам Желябовой и, нависая сверху, давил.

– Так. Отвечать коротко и ясно. Только по существу. Ясно?

– Ясно, – кивнула Ремезова, косясь на револьвер.

Ковалев не опасался вранья – врать проституткам было незачем, – он просто боялся личного трепа, болтовни и отвлечений, обращений "Коленька", ведь всех этих блядушек он имел. Они еще помнили его стоны и дыхание. Он дистанцировался от этого, избегая лишних слов. Он просто устал за день.

– Отвечай короче. Кого из наших офицеров вы между собой называете Лизуном? Или могли бы назвать.

Несмотря на серьезность обстановки, не ожидавшая такого Ремезова расхохоталась.

Дав ей несколько секунд, чтобы выплеснуться, Ковалев резко хлопнул ладонью по колену.

– Ну хватит!

Смех оборвался. Штабс-капитан зло сверкнул глазами, рявкнул

– Ну!!!

Ковалев больше всего боялся ответа "никого" или недоуменного пожатия плечами. – Не все его так называют. Я не зову.

– Кого?

– Толстого такого. Не помню, как зовут. Машка знает.

Штабс-капитан почувствовал, как сердце сдвоило и застучало быстрее. В принципе, ему было достаточно и этого.

– Почему его так зовут?

– Он немочный. Ничего не может. Не стоит у него. Зачем только ходит. Придет, деньги даст Желябовой, а сам к Машке и только и делает всегда, что лижет ей. А потом любит слушать, как Машка говорит, что ей было приятно, как ни с кем другим. Она сама рассказывала.

– Только к Машке ходит?

– Ага.

– Почему, не говорила?

– Говорила. Да я и сама знаю: она одна у него между ног бреет.

– Для Лизуна?

– Нет, вообще. Я ее уж сколько знаю, всегда бреет. Ей это по нраву. А по мне – глупость.

– Ладно, еще кто-нибудь из наших лижет?

– Редко. Иногда. В охотку.

– Хорошо. О нашей беседе – никому. Ясно?

– Угу.

– Не "угу", а я спрашиваю – ясно?

– Да-да.

– Вякнешь кому, хоть своим товаркам, хоть Желябовой – в подвал к нам попадешь. Иди.

Лишь пятой по счету к нему пришла Машка. Ковалев испытывал искушение вызвать ее сразу, но решил говорить с теми, кого вводила Желябова.

А вдруг Машка – связная Лизуна? Но вспомнив ее, Ковалев успокоился. Глупое лицо, широко поставленные глаза – дура дурой. Вряд ли связная. Разве только записочки передавала.

С Машкой Ковалев изменил тактику. С ней он спал только один или два раза, насчет бритого лобка не помнил. Ковалев участливо поговорил с ней о житье-бытье, о прошлом, о работе. Между делом поинтересовался, бреет ли она до сих пор себе "там".

– Брею, господин офицер, – простая Машка задрала юбку и раздвинула ноги, обнажив перед Ковалевым плохо выбритые места.

– Зачем?

– Привыкла уж. Давно так. Многим нравится.

– Денис Иванович говорил, что он это дело любит.

– Да, – с гордостью произнесла Машка. – Только ко мне и ходит! Лизун хороший клиент, сам себе дрочит, а мне только лижет. Лежи себе, ни забот, ни хлопот. Только потом ему надо сказать, что мне с ним очень хорошо было.

– Кто его Лизуном назвал?

– Да я. Такие бывают. Кроме как лизать, ничего не могут, зато уж лизать-то любят. Да, в общем, Денис Иванович человек неплохой. Мы вместе работаем, эти записки я ему велел передавать.