Текст книги "Листопад"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Это непередаваемо, право. Она была непередаваемо прекрасна. У каждой женщины есть своя прекрасная грань, нужно ее только увидеть. У кого-то грань одна, у кого-то две.

Но самой сверкающей многограньем мне почему-то кажется Дашенька из Бежецка, из моей последней мирной осени. Алмаз, который я до конца не раскрыл, не изучил, не познал.

А Катя-Катюша... У нее была своя блистающая прелесть. И я рассмотрел ее и познал (о, какой точный библейский термин!) ее всю.

...Затянувшись кожаной сбруей, я вышел не оборачиваясь, чтобы не смущать взглядом одевающуюся Катю-Катюшу. Пройдя аршин тридцать к тылу, увидел солдат и лежащего на шинели Федю, мертвого. В лице ни кровинки, в груди – красная дыра, легкое видно. Тем шальным снарядом его накрыло.

Я стоял и смотрел.

Тут же прибежала Катя-Катюша, сгоряча нагнулась, но поняв, что ничего сделать уже нельзя, выпрямилась и перевела взгляд на меня.

Я стоял и смотрел. Это же я его послал под снаряд. Того, кого любил, мальчика Федю Галушко, себя самого из ТОЙ жизни. Если б не я, если б наорал, если б не этот случай-случка... В отпуск хотел отправить, в Вятскую...

Я на него, а Катя-Катюша на меня смотрела. Все знали, и она о моем отеческом отношении в Феде. И, видно, было в моих глазах что-то такое, отчего Катя задрожала губами и разрыдалась. Хотела упасть мне на грудь, но что-то остановило, и она, растолкав унтеров, убежала.

Я молча развернулся и ушел. В другую сторону.

Потом был брусиловский прорыв – светлое и горячее время. Трудное, хорошее, удачное. Вдохновенное. Так меня не радует отчего-то даже наше теперешнее наступление, как возбуждало и армию, и всю Россию наше тогдашнее продвижение, когда взломав немецкую оборону, мы ходко пошли вперед. Брусилова обожала вся армия, вся Россия. Он стал национальным героем.

Катю ранило и ее отправили в тыл, а через неделю осколком мне разворотило бедро. Врачи спасли ногу.

Внешне Олег Козлов совсем не поход на Федю Галушко. Я пока не пойму, отчего я подумал об их сходстве."

x x x

Весточки от Борового не было.

Штабс-капитан задумчиво крутил карандаш, сидя на своем скрипучем стуле в кабинете. Перед ним лежал листок, на который Ковалев выписывал фамилии офицеров контрразведки – носителей той служебной информации, которая утекала к красным. Список был довольно внушительный, а был бы еще больше, если б Ковалев, покумекав ночку с Козловым, не придумали способ сократить его. Пару месяцев назад они по отработанному плану в приватных беседах за бутылкой водки запустили в строго очерченные круги коллег по управлению правдоподобную дезу. Отслеживая действия красных и перепроверяя по каналам разведки, они убедились, что большая часть дезы не прошла. Этот нехитрый трюк позволил сильно сократить список.

– Искать надо на пересечении множеств, – любил повторять поручик, поигрывая цепочкой с маленьким деревянным черепом.

– Амулет? Талисман? Символ? Брелок? – спросил как-то Ковалев, кивнув на эту цепочку.

– Просто игрушка, -честно признался Козлов, – которую приятно вертеть и накручивать на палец. Вот так.

Он раскрутил цепочку и выпрямил указательный палец. Цепочка намоталась на него, и череп уткнулся подбородком в ноготь...

Ковалев вздохнул и еще раз проглядел список. Проформы ради он вписал туда и свою фамилию, и тут же вычеркнул ее. Затем он вычеркнул генерала Ходько, начальника контрразведки, посчитав его шпионство маловероятным. Выяснив об утечке, Ковалев и Козлов докладывали об этом Ходько, и тот именно им поручил вычислить предателя.

Дальше по списку шел Стас Ежевский. Родом из Варшавы. Кадровый. Закончил Житомирское училище. Воевал еще в японскую. В Добровольческой армии с ее основания. Собственно, участвовал в формировании.

Капитан Андрей Стылый. Воевал в Бессарабии. При немцах был в личном окружении гетмана. После взятия Киева Петлюрой бежал в Румынию, оттуда морем в Новороссийск.

Есаул Ефим Крайний. Из даурских казаков. Обширный послужной список. И никаких проколов в нем. Этот от красных настрадался больше всех. Этот вряд ли.

Подпоручик Резуха. Самое тонкое личное дело. В принципе, темная лошадка, хотя рекомендации самые лучшие. Одно время был порученцем в секретариате Ходько. Кто его рекомендовал в управление? Ежевский и недавно погибший в стычках с махновцами штабс-ротмистр Карнаухов.

Кто такой Карнаухов?..

Конечно, Резуху проверяли, но... С точки зрения контрразведки, количество проверок никогда не может быть признано достаточным. Лишнее не помешает. Кашу маслом...

Карнаухов?.. Почему Ковалеву ничего про него не известно? Нет, кто-то, конечно, его лично знает.. знал. Может быть Ежевский, может быть сам Ходько. Но Ковалев не знает. А должен. Ничего, узнает.

Ковалев поставил напротив фамилии Резухи два жирных вопроса и написал в скобках "Карнаухов". Кстати, начало службы подпоручика почти точно совпадает с началом утечки.

Так, дальше. Штабс-капитан Горелов. Денис Иванович. Ковалев вспомнил низенького, рыхлого толстячка, вечно потеющего, сидевшего этажом ниже в большой классной комнате, ныне Архиве. Оперативной работой Горелов не занимался, сидел на бумагах и, значит, обладал богатой информацией.

Личное дело, конечно. безупречно. Сын костромского фабриканта. Окончил петербургский университет... Ковалев усмехнулся: небось папашка, такой же толстый и рыхлый как сынок, послал учиться в надежде на продолжателя дела. Да только сын беспутный попался. И учился ни шатко, ни валко и– черт патриотический шилом кольнул – в четырнадцатом на всеобщем поветрии ушел вольноопределяющимся на германский фронт.

Навоевался быстро. После легкого ранения стараниями перепуганного папы, ставшего к тому времени крупным военным поставщиком, лично знакомым с Гришкой Распутиным, осел в штабе, а потом и вовсе перебрался в столицу, где продолжал службу, не желая отчего-то совсем распростится с погонами. Но не очень преуспел, до сих пор штабс-капитан. С папиными-то связями и по близости к штабам, мог бы уже подполковником ходить, как минимум. А он как максимум штабс-капитан. Значит, совсем бездарный. И тут осел в теплом месте, над бумагами корпит, по связям папы, наверное. А где папенька его, кстати?..

Хлопнула дверь. Вошел поручик Козлов. Как всегда без стука. Ковалев правой рукой открыл ящик стола, левой кинул туда листок, правой задвинул ящик. Не столько по привычке, еще не успевшей закрепиться, сколько потому, что последним в его списке значился поручик Козлов.

– Ну чего ты без стука врываешься?

– А когда я стучал? – искренне удивился Козлов. – Небось, не в спальню захожу. А если кто-то в служебное время в служебном кабинете уд свой дрочит, ему, конечно, будет неудобно, что не постучались.

– Наглец какой. И за что я тебя люблю, говнюка такого?.. Вот это именно и называется: питать слабость. Потому как и не за что, а вот симпатизирую!

– А за то, Николай Палыч, что видите во мне качества, которых в себе не находите.

– Ну-ка, ну-ка. Какие? Отвечай, подлец, тотчас же!

– Холодную расчетливость, например. Я не эмоциональный человек. Далее. Я не без способностей. Причем, именно к тому делу, коим мы тут с вами имеем честь заниматься. Еще я свободный человек, без особых предрассудков.

– Просто развязный.

– Развязный, значит, развязанный, то есть не скованный, свободный. Несколько циничный.

– Это уж точно.

– В твоих словах прозвучала нотка осуждения. А ведь что есть цинизм, Николай Палыч? Циник – это человек, который не стесняясь говорит вслух ту правду, которую все знают, но не рискуют произнести сами. Герой, по сути. Первый, кто решается сказать. А уж остальным потом легче. Так и происходит раскрепощение нравов, через циников.

– До того упростились все и раскрепостились, что башки друг другу смахивают фамилии не спросивши. Всю империю кровью залили.

– Ой, да неужто циники в этом виноваты? Брось, Николай Палыч, ты путаешь. Циники внешне раскрепощают. Убирают излишнюю церемонность в словах. Тебе не все равно, с церемониями тебе башку снесут или без?

– Да уж лучше с церемониями.

– Эстетствуешь.. Да, ну и кроме того, я как Шерлок Холмс, сильный логик. Вот я, например, знаю, что у тебя в сейфе лежит бумага, где написаны фамилии всех подозреваемых. И моя фамилия там есть.

– В ящике стола. Перед твоим приходом убрал. А с чего ты взял, что я тебя еще не вычеркнул?

– Да у меня такая бумага тоже лежит. И ты там фигурируешь. Но дело не в этом, а в том, что я тебя уже вычеркнул, а ты меня нет.

– Сущий дьявол! И за что же ты меня так почтил?

– Ну, во-первых, потому что с тобой легче. Ты у нас личность видная, Георгиевский кавалер, бессребреник. Со студенчества, небось, с политическими не общаешься. Весь как на ладони. Я твое дело ой как хорошо изучил, Николай Палыч. Негде тут червоточине быть. Не на чем ей угнездится. Чист Ковалев, как образ божий.

– Таких чистых у меня полный список. Личные дела одно чище другого. Но ведь не потому ты меня вычеркнул. Есть еще и "во-вторых". И, как я понимаю, в главных.

– Есть, Николай Палыч. Ты прав. Из-за этого "во-вторых" я тебя и вычеркнул.

– Интригуешь, Олег.

– Я тебя прокалывал, Николай Палыч. А ты не прокололся.

– Ну-ка, ну-ка...

– А во-вторых, Боровой весточку прислал.

– Наконец-то! Что!?

– По порядочку, Николай Палыч. Орднунг юбер аллес. Итак, Борового готовил я. Вы про него почти ничего не знали, живьем не видели потому что утонули в текучке – саботаже на станции и ремонтной оружейке. И потому что агента я готовил еще до этого конфиденциального поручения Ходько.

– Угу.

– Кроме того, вы всегда считали, что Боровой мелкота, а я ваше заблуждение поддерживал, пока не переправил его за линию фронта, к красным. Тогда и открыл, что это грандиозная фигура.

– Угу.

– А помните, мы ходили к Желябовой, и вы там, будучи изрядно подшофе, драли очень интересную шатенку с золотой передней фиксой и шрамом на лбу?

Ковалев поморщился, будто выпил уксуса.

– Вижу, помните. А наутро, – продолжал поручик, – я как будто невзначай сказал вам, что у Борового тоже шрам на лбу от удара пивной кружкой по лицу во время студенческой попойки.

– Ну, помню.

– Это было единственное, что вы о нем знали. Больше я вам ничего сознательно не сообщал. Боровой – целиком моя разработка и находка. Вам я о нем сообщил на последнем этапе. Подкинул этот шрам на лбу после того, как прояснил масштабы личности агента. – Повторил Козлов. – И сказал, что собираюсь использовать Борового по делу Икса.

– Ну.

– Нет у него никакого шрама!

– Не понимаю...

– Все очень просто, Николай Палыч. Вместе с Боровым я отправил по хорошей легенде некоего Синявина, еще охранного отделения агента. Шрам-то у него на лице. Его я без заданий послал, для резерва связи и для контроля. О Боровом он ничего не знал. Но устраивался он неподалеку от Борового. И Боровой его отслеживал, потому так долго молчал, ждал определенности. Не заметить Синявина нельзя: личность уж больно колоритная. Шрам опять же. Если бы красные его взяли за этот шрам как Борового или поставили хвост в надежде выйти на связи, настоящий Боровой донес бы мне. Но сегодня связник принес весточку. Боровой устроился, прошел проверку и сообщает, что Синявин гуляет рядом чистый.

Отсюда вывод: штабс-капитан Ковалев не является скрытым агентом Ленина, ибо столь ценного кадра, как Боровой он, будучи красным, просто не мог не сдать.

– А личное дело Борового ты, конечно, припрятал.

– Сжег.

– Ах ты шельмец! Начальника вздумал щупать! Ай, молодец! Но ты все-таки гад! Но какова комбинация!

– Да комбинация нехитрая, Николай Палыч. Двухходовка с подставкой. А почему вы не спрашиваете, что еще сообщает Боровой?

– Как же не спрашиваю?! Вот именно и спрашиваю: что еще сообщает твой Боровой?

– Наш Боровой сообщает пока немного. Он потихоньку собирает информацию, но особо не педалирует, чтобы не вызвать излишних подозрений. Тем более, что хоть сам он там среди красных личность и популярная, но тоже у них без году неделя служит.

– Не томи! Что он говорит?

– Что мистер Икс наш известен красным давно, кажется, когда-то зависел от них финансово, но это пока предположение. И кличка у него там – Лизун.

– Как?

– Лизун.

– М-да. Нехорошая кличка. А почему Лизун?

– То-то и оно-то. Добро бы по внешности обозвали или по характеру. Был бы Кривой или Пират, тогда ясно – это наш одноглазый Добровольский.

Жмот – Ярыгин. Тесто или Фабрикант – Горелов. Кавалер или Георгий штабс-капитан Ковалев. А вот Лизун, или Ферзь, или Семнадцатый какой-нибудь, или там Тополь – нейтральные клички. Нехарактерные. Нехорошие.

– Да-а, – протянул Ковалев. – нехорошие... И все-таки, Лизун это не Тополь и не Тигр, согласись. Лизун не из этого ряда. Может, кличка-то как раз и характерная. Может, подхалим? В смысле, задницу начальства лизун? А?

– Если красным он давно известен, может даже с детства кто-то из их разведки с ним знаком, то это может быть детская кличка и означать любителя петушков на палочке, например, или ландрина. – Улыбнулся Козлов.

– Или как-то особенно самокрутку облизывает перед склейкой. Кто у нас самокрутки курит?

– Никто. Что еще можно лизать?

– Он мог курить самокрутки у красных... А может, это не от лизания производное?

– А от чего?

– Да понятия не имею. От имени Лиза, например. А может, это какое-то диалектное слово?

– Кстати, это идея, – обрадовался поручик. – Надо будет сходить, в Даля глянуть, может там есть какая-нибудь расшифровка... А может, он алкоголик? Водку лижет?

– У нас все в равной мере лижут. Может, красные такие абстиненты, что... да нет, ерунда все это. Слушай, это ведь бывшая гимназия. Ты не помнишь, когда мы в здание въезжали, куда свалили библиотеку? Там должен быть Даль.

– А хрен ее знает, где она.

– Найди, спроси у Горелова. Он бумажная крыса, должен знать...

Когда поручик ушел, Ковалев достал из ящика лист с фамилиями, вынул из эбонитового стаканчика карандаш и занес жало над последней строчкой, намереваясь вычеркнуть фамилию Козлова. Но грифель застыл над буквой "К", так и не коснувшись бумаги. Штабс-капитан задумался. Думал он довольно долго, потом бросил карандаш обратно в стаканчик, ничего не зачеркнув. Сложил листок вчетверо и запер его в сейф.

x x x

"Вечером, захватив у Хмельницкого пару бутылок вина, мы втроем – я, поручик Козлов и подпоручик Резуха отправились к мадам Желябовой. Пошел с нами и капитан Шевчук, но по дороге закатился в ресторан Караваева, где и застрял.

Я все время думал об идущем рядом Резухе. Анализировал, сопоставлял. Может, он Лизун?.. Все мои мысли были заняты этим, и я до последнего момента так и не вспомнил о маленькой радости – что у мадам Желябовой появились новые девочки.

А когда увидел... Среди этих новеньких размалеванных, несчастных, в сущности, дурочек, сидящих рядком в ожидании ангажемента, была Катя-Катюша, сестра моя милосердная.

Она меня тоже узнала, не сразу, правда, я изменился, усы появились, глаза устали. Но узнала, вспыхнула.

Все мгновенно все поняли. Мадам Желябова и Козлов молча переводили глаза с нее на меня. Резуха только было двинулся к Кате-Катюше не замечая ничего, но Козлов резко положил ему руку на плечо, холодно улыбнулся:

– Занято. Соблюдайте субординацию, подпоручик.

И потом ко мне, но уже более тепло и как бы даже извиняясь за что-то за Армагеддон что ли? – обратился:

– Ты, Николай Палыч, иди с барышней ... наверх, вам там удобнее будет.

Он хотел сказать "в номера", но сказал более нейтральное "наверх". Спасибо, Олег.

Я сунул не глядя Желябовой какие-то деньги, схватил Катю-Катюшу за локоть и спотыкаясь потащил наверх. Она шла отрешенно.

...Мы говорили, говорили. Я узнал о ней то, что не знал даже тогда, в Галиции. Узнал, что было с ней за эти годы. Узнал, что большевики расстреляли ее родителей. Как она добиралась на Кубань. С кем спала за крышу над головой, за миску супа.

– Знаешь, как я любила тебя тогда...

Я вспоминал ее белое тело с голубыми прожилками-речками. Ее вздохи, полуоткрытые сухие губы. Боязливое желание отдаться, принадлежать целиком. Мне

Мы пили вино и не хмелели. Почти не хмелели.

Она дотронулась холодными пальцами до моей головы.

– А у тебя на висках уже седина...

– Мне хотелось плакать.

Я ведь никогда не отвечал ей взаимностью. И сейчас лишь безумно жалел ее. Сердце ныло от беспросветной тоски и черной горечи.

Если я и мог полюбить кого, так только Дашу. Но зачем судьба столкнула меня с Катей-Катюшей? Сейчас или тогда, в Галиции. Одна из этих встреч лишняя, лишняя. Горькая.

... Уже под утро Катя-Катюша с сухими глазами, ни слезинки не проронившая, сказала вопросительно дрогнув бровями:

– Ну давай что ли, Коленька, – и скривилась в улыбке. – Раз деньги плачены.

Я не мог..."

x x x

Проходя утром по бывшему гимназическому коридору Ковалев толкнул дверь в комнату Козлова. Без стука. Просто так.

Поручик оторвался от бумаг и удивленно уставился на штабс-капитана.

– Привет, Николай Палыч.

Козлов тактично ничего не спрашивал о вчерашней встрече своего непосредственного начальника.

– Ну что, Олег? – Ковалев хотел казаться бодрым. – Чем живет контрразведка?

– Сейчас буду допрашивать одного типчика. Вчера арестован по подозрению в сочувствии к большевикам.

– Да у нас полгорода им сочувствует.

– Этот дядька работает на сортировочной горке. По показаниям агентов один раз приносил на работу листовки. Ну а уж раз его наши орлы сегодня загребли, решил я с ним поговорить. Может, что и вытащу.

– А потом?

– А потом отпущу, скорее всего. Рабочих не хватает. Да и ситуацию напрягать не хочу, и так уж... Кстати, посмотрел я Даля, – поручик достал бумажку из кармана френча. Есть кое-что. "Лизун" или "лизень", "лизала", "лизатель" и так далее – тот, кто лижет. "Лизун – охотник лизать, лакомка" или "охотник лизаться, ласкаться, целоваться". Или "говяжий язык, бычий, коровий". Или "слизняк". "улитка". Или "удар рукой, хлыстом". Или "побег", "бегство". Или же растение, по латыни аллиум нутанс.

– Что это за растение? – быстро спросил Ковалев.

– Пока не выяснил... Есть еще "лизунок", "лизунчик", "лизень". Вот "лизунка" – тоже растение.

– Ну, лизунка не по нашей части. У нас лизун... Значит, что там? Охотник целоваться, говяжий язык, улитка или слизняк, удар хлыстом или рукой. И что там еще? Я запишу.

– Побег, бегство. Наверное, от "улизнуть". Еще лакомка и растение это. Аллиум нутанс.

– Узнай, как оно по-русски называется.

– Хорошо, Николай Палыч, узнаю. Хотя по-русски оно называется "лизун", если верить Далю.

– Не знаю такого. Должно быть еще название, общепринятое. Алоэ столетник. Типа этого. Ищи.

– Попробую...Кстати, Николай Палыч. Не хочешь Анциферова допросить?

– Какого Анциферова?

– Ну этого, сочувствующего. Его сейчас приведут.

– А почему я?

– Вы постарше, посолиднее выглядите. А я для него – пацан. Скорее он тебе что-нибудь скажет. Если вообще скажет.

– Не так уж я тебя и старше. Лет на семь, кажется. Смотрел я тут на днях твое личное дело. Ты, по-моему, с девяносто восьмого?

– Угу. Я тут об Анциферове посмотрел....

– Ему сколько?

– За пятьдесят. Солидный дядя. Его можно попробовать поколоть. На семье, детях.

– А что ты хочешь? Чтобы он сказал, кто ему листовки давал? Скажет, обнаружил у себя на рабочем месте, взял чтоб отдать военному коменданту станции. Или просто на самокрутки. Отдать его Таранскому – оговорит полгорода, не расхлебаешь. И все равно настоящего человечка может не сдать, утопит его в словесном мусоре.

– Да нет, плевал я на эту макулатуру, – махнул рукой Козлов. – я даже толком не знаю, что хочу. Настроение на дороге пощупать хочу, в глаза ему посмотреть. Чем ни там дышат. Когда начнут поезда под откос пускать. От агентов информация однобокая.

– Ясно. Ну давай его ко мне.

– Да ты можешь и тут поговорить. Я выйду.

– Как его зовут?

В черной робе Анциферов выглядел гораздо старше своих пятидесяти четырех лет. Морщинистое, землистое лицо, большие руки с въевшейся под ногти грязью. Но глаза умные. Можно беседовать.

Ковалев долго молча рассматривал рабочего, ходил по кабинету. Держал паузу. Нагнетал неопределенность. Но Анциферов не занервничал. Крепкий орешек. Если он серьезный подпольщик, то не из последних.

Ковалев остановился:

– Что вы тут делаете, Михаил Иваныч? – с участием спросил штабс-капитан. – Что вам тут всем, медом намазано что ли в контрразведке, что вы сюда все стремитесь в наши подвалы? А? Ведь тут неудобно-то как. Подвал гимназический, для содержания арестантов не приспособлен совершенно, сырость, того гляди чахотку подхватишь. Хорошо хоть чуток перестроить его успели, на клетушки решетками разбили. А то б вообще все вповалку на полу лежали. Ну?

– Да не знаю, схватили вот ни за что ни про что, господин полковник.

– Фу, как некрасиво! Не надо дурачка-то валять, Анциферов. В армии вы служили и в званиях, стало быть, разбираетесь. Итак, отвечайте на вопрос: какого хрена вам тут надо?

– Не понимаю.

– Чего вам не хватало, Михал Иваныч? Жена у вас, дети. Двое. Жалованье платят без задержек. Зачем вам лишние неприятности? Зачем вы ставите под удар свою семью?

– Причем тут семья?

– Как при чем? Кто вас оплакивать будет? Кто остался без кормильца? Кто, я спрашиваю, жену вашу кормить станет? Большевики? Их забота ясна срыв перевозок, неразбериха на сортировке. Но у вас-то задачи менее глобальные – дом, семья. Опять же детей учить надо, а из-за всей этой чехарды в здании гимназии – контрразведка. Они-то, красные, за ваш счет свои задачи выполняют – листовки, саботаж. А вы что получаете? Подвал контрразведки, детей-побирушек.

– Не знаю я никаких листовок, господин штабс-капитан.

– Ой, не надо, Михал Иваныч. Зачем нам эти детские игры? Мы же не в царской охранке, которой нужно вашу вину доказать и вас под суд отдать. Там имело смысл отрицать. Но мы-то с вами в военной контрразведке. Война идет, господин хороший. И я, как вы могли заметить, протоколов не веду, бумаги вас не заставляю подписывать. А почему? А потому, что не надо мне, Михал Иваныч, вашу вину доказывать. И под трибунал вас не обязательно отсылать. Мы можем вас тут и без трибунала шлепнуть. Вы свою вину знаете и, думаю, не обидитесь. И мы ее знаем. Так чего ж друг с другом в прятки играть. Законов сейчас в России никаких: гражданская война. У кого ствол, тот и прав.

Вы же должны догадываться, что у нас на всех объектах военного значения своя агентура. А какая же? Мы ведь для того и хлеб едим, чтоб в том числе обеспечивать бесперебойное снабжение по железной дороге. Ну и всяких шпионов ловить. Причем, еще неизвестно, от кого вреда больше – от шпионов или саботажников и вредителей. Вот мы и работаем. Мы же не можем саботировать, как вы. Мы – люди военные, с нас и спрос. Никто нас сюда не тянул, армия добровольческая. Будете вы нас осуждать за хорошую работу?.. Михал Иваныч, я вас спрашиваю: можно людей за хорошую работу осуждать?

Анциферов прокашлялся:

– Нельзя, наверное.

– Да без "наверное", Михал Иваныч! За хорошую работу награждать надо! Вот я хорошо сработал, вас, саботажника красного поймал.

– Я не сабот...

– Ай, – махнул рукой Ковалев. – Михал Иваныч, мы же договорились: что знаем, то знаем. И Ваньку не валяем. Так я говорю: я сработал хорошо, вас поймал. Не идеально, но все же неплохо работаем, стараемся во всяком случае. Я – контрразведчик. А вы кто?.. Михал Иваныч! Кто вы?!

– Ну рабочий... На сортировке.

– На сортировке. Рабочий. В ваши служебные обязанности входит саботаж и разноска листовок? Михал Иваныч!

– Нет.

– Великолепно! Значит, занимаетесь вы не тем, чем нужно. Значит, работаете плохо. Даже вредите, что совсем уж неприлично.

Идем дальше. Может быть, как большевик или сочувствующий вы добились больших успехов? Увы, нет. Вы не сорвали перевозки, не развалили наш тыл своими листовками. Вы лишь мелко нагадили нам, Михал Иваныч. А себе крупно. И главное, своей семье тоже. Таким образом у нас с вами диспозиция такая: у меня плюс за хорошую работу, у вас два минуса. А отсюда какой вывод? Проиграли вы по всем статьям. Плохо быть большевиком, хорошо быть контрразведчиком, – засмеялся Ковалев. – Правильно я говорю?

Анциферов молчал.

– Ну что же вы, Михал Иваныч, все молчите? Это в конце концов просто неприлично. Ну ладно, допустим, вы герой и страдалец за счастье народное. Прометей. А я орел, который клюет вашу печень. Но у Прометея не было семьи. Героем можно быть только одиночке чтобы не тащить с собой на эшафот ни в чем неповинных людей. Так могут поступать только фанатики. Михал Иваныч, может, вы фанатик?

– При чем тут семья? Я виноват если, отвечу сам...

– Вообще-то, я про другое спросил, про фанатизм. Ну ладно, раз вы не хотите отвечать на мои вопросы, я отвечу на ваш. Вернее, уже отвечал. Вы кормилец. К тому же у нас существует институт заложников. К сожалению. Это трагедия гражданской войны, в которую большевики ввергли Россию. А возьми мы вашу семью заложниками, стали бы вы после этого саботировать, агитировать и носить листовки?..

Ну что молчите? Вы не производите впечатление фанатика. Возраст не располагает. Фанатизм – дитя юношеского максимализма. А вы зрелый, солидный человек. Семейный. Через несколько лет, глядишь, пора будет внуков нянчить. Так и будете все с листовками бегать?

– Это вашему этому...– Ковалев пощелкал пальцами, начал рыться в бумагах, будто ища нужную фамилию, – можно по молодости суетиться. Одиночка... Ну ладно... Вот вы мне скажите, Михал Иваныч, что мне, контрразведчику делать? Вас расстрелять или вашу семью?

Анциферов посмотрел в глаза штабс-капитану. Ковалев выдержал этот взгляд.

– Ну!

– Меня...

– Плохое решение. Дорога лишится специалиста. Вот и будет самый настоящий саботаж. А если расстрелять вашу семью, вы ведь все равно не простите. Есть, правда, промежуточный вариант. Вас отпустить работать, а расстрелять кого-нибудь из членов вашей семьи. Например, дочь. А остальных просто арестовать, чтоб доказать, что мы не шутим, что перевозки и четкая работа для нас действительно очень важны. И если вы будете сами работать плохо и позволять саботировать другим, если не будете доносить на подстрекателей, саботажников и лентяев, вы постепенно лишитесь всей вашей семьи. Мне кажется, это наилучший вариант. Нет? Ответьте, Михаил Иванович... Молчание – знак согласия.

Ковалев снова начал перебирать бумаги, достал из стаканчика перо, макнул в гимназическую непроливашку.

– Я распоряжусь, вас отпустят через два часа. За это время мы успеем произвести все необходимые мероприятия в отношении вашей семьи. Ну и еще нескольких семей ваших коллег – Бусыгина, Кириленко, Золотова. А вот у молодого Филлипова семьи нет, повезло парню.

Напротив фамилии Филлипова в списках рабочих сортировочного узла рукой Козлова был поставлен знак вопроса.

Ковалев с усталым, хмурым лицом что-то написал на листке, захлопнул картонную папку, бросил ручку в стаканчик.

– Все... Конвой!!!

Вошел солдат.

Анциферов вцепился в край стола.

– Погодите, господин штабс-капитан...

– Увести.

– Погодите! – Анциферов был бледен. – Не надо этого. Не надо.

Ковалев встал и отошел к окну.

– Ваше благородие!!!

Конвойный оттащил рабочего от стола.

Может быть Анциферов и не до конца поверил Ковалеву. Может быть он даже подозревал, что расстрел члена семьи чреват нежелательными волнениями, и штабс-капитан в этом случае рискует погонами. Но он, Анциферов рисковал большим.

– Ваше благородие!!! – Анциферов вцепился в дверь.

Ковалев медленно обернулся, скользнул взглядом по лицу рабочего.

– Кто тебе дал листовки?

Услышав голос штабс-капитана, Анциферов рванулся в кабинет, будто в этом кабинете жило его спасение.

– Не губите, ваше благородие! Лучше меня кончайте!

Ковалев поморщился:

– Не то. Я задал другой вопрос., – он перевел взгляд на растерянного конвоира.

– Филлипов! Смена не его была, так он дал, просил меня пронести.

"Молодец Козлов. Правильный вопросик поставил." – Ковалев глянул в сразу на десять лет постаревшее лицо Анциферова, задавил в себе искру жалости.

– Подставил тебя, значит, товарищ. Кто еще?

– Не знаю. Он заводной. Остальные больше слушают, разговоры одни. Кто сочувствует, кто и боится.

Из глаз сортировщика вдруг градом покатились слезы. "Сломался", подумал Ковалев, а вслух сказал:

– Ладно, иди домой. И передай там всем, тебя послушают. Пока семьи арестовывать не буду. Но если вдруг какая катастрофа – арест семей, показательные расстрелы. Всем передай. И еще. Филлипова брать не будем. Незачем на него казенный хлеб переводить. Вы его не переубедите, у него семьи нет, пеший конному не товарищ. Сядь, успокойся. Выпей воды и слушай внимательно.

Ковалев кивнул конвоиру, солдат ушел осторожно прикрыв дверь. Штабс-капитан налил из графина воды в стакан, протянул сгорбленному, раздавленному человеку. Сортировщик выпил, стуча зубами о стекло.

– Слушай. Сейчас же пойдешь и все рабочим расскажешь. Филлипов не поймет, будет подбивать к вредительству. Песочку там в буксу и так далее. Увидев, что не слушают, он может решиться на крайний шаг и сделать большую диверсию. Может?

Анциферов кивнул, его губы тряслись, но взгляд был осмысленным. "Все-таки крепкий мужик, – подумал Ковалев, – Я бы на его месте на семье тоже сломался и собирался бы потом гораздо дольше."

– Ну вот. И тогда – неизбежно – арест семей и расстрелы. Он ведь запросто может подставить, подвести вас всех под монастырь. Детей ваших ни в чем неповинных погубить. Так?

– Да.

– Повторяю: я его арестовывать не буду. И других, если таковые объявятся. Вы его сами, от греха, ради своих детей потихоньку пристукнете. Понял?

– Анциферов метнул на Ковалева затравленный взгляд.

– Понял, спрашиваю?! В ваших же интересах.

Рабочий кивнул. Ковалев черкнул пером.

–Иди. Вот пропуск.

Когда Анциферов ушел, Ковалев сел на стул и долго отрешенно смотрел в стену, потом потер руками лицо, тяжело вздохнул и возле знака вопроса у фамилии Филлипова нарисовал небольшой могильный крестик. Пусть знает Козлов, что и он не лыком шит. Поймет, когда услышит, что Филлипов случайно под колеса упал.

...Депо, цех ремонта, завод, теперь вот сортировочная станция в легкой форме. Где еще вылезет?,.

x x x

"Любитель целоваться.

Говяжий язык.

Улитка, слизняк.

Удар хлыстом.

Бегство.

Лакомка.

Какое-то растение.

Кто же? Кто? Кто? Кто? Кто? Кто?

Я найду тебя, Лизун."

x x x

За окном было темно, а Ковалев все не уходил домой. Перед ним на столе лежали два списка. Список фамилий. И список значений слова по Далю.

Ежевский. При встрече со старыми приятелями и однокашниками, однополчанами целуется. Любитель целоваться. Лизун.

Капитан Стылый. Ну, несколько медлителен. Улитка? Интересно, любит ли он сладкое?

Ефим Крайний. Говяжий язык что ли? Чепуха. Он казак. Может, удар хлыстом? В смысле, нагайкой.