Текст книги "Как же быть?"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Церемония у ворот длилась долго. Охрана обыскала машину проверила пропуска, куда-то звонила, кого-то вызывала.

Наконец они въехали в ворота, проехали под аркой и остановились в центральном дворе у небольшого двухэтажного здания комендатуры. В кабинете их ждал заместитель директора тюрьмы по режиму – мрачный аскетического вида человек, бывший полковник, как он представился.

– Наша тюрьма, – начал он тоном опытного и равнодушного гида, – построена пять лет назад, рассчитана на тысячу двести мест. Система, охраны автоматизирована. Имеем карцер, виселицу, мастерские по производству детских колясок и плетёных сумок…

– Простите, – перебил Лем, – вы сказали – детских?..

– Я сказал – детских колясок, – недовольно повторил заместитель директора тюрьмы. – Заключённые, как правило, работают здесь очень добросовестно – от этого зависит оценка их поведения, – поэтому мы можем доверять им это трудное производство… Продолжаю, Категории преступников у нас разные. Сейчас в тюрьме есть два» смертника, два злодея. – Предупреждая жестом руки вопрос Лема, он сказал: – Вы сможете побеседовать с одним из них, Есть у нас приговорённые к пожизненному заключению или и длительным срокам. Например, один сидит уже пятьдесят семь лет… Разумеется, начал он в другой тюрьме. Сейчас ему семьдесят пять лет. Недавно отпраздновали. Далее, есть люди, осуждённые на относительно небольшие сроки – год, два, три.

– Скажите, – поинтересовался Лем, – а содержатся все в одинаковых условиях?

– Нет, не совсем, Заключённый имеет право за соответствующую плату выписывать дополнительное питание – хотя у нас кормят очень хорошо, сами увидите, – книги, газеты… но всё мы контролируем. Может поставить в камере телевизор. Разумеется, не все телепередачи мы разрешаем смотреть.

– Не все? – спросил Лем, – А какие? Вот, например, эту передачу, которую я готовлю, заключённые увидят?

– Думаю, что да. Не я решаю, У нас есть специальный Совет морального воспитания. В него входят: директор тюрьмы, я, некоторые уважаемые граждане города, например, господин Гордони, владелец «Зодиака», главный администратор магазинов «Всё есть» господин…

– Ясно, – перебил Лем, Ему не терпелось приступить к делу, – С чего начнём? Может быть, со смертника? У него как настроение? Он не пошлёт меня к чёрту?

– Не думаю. Когда человека ждёт виселица, он обычно старается не оставаться наедине со своими мыслями. Вы его развлечёте.

– Развлеку?

– Ну, отвлечёте. Идёмте.

Лем с камерой в руках и Лори с диктофоном, осветительной установкой и запасными кассетами последовали за заместителем директора тюрьмы. Впереди шёл надзиратель. Они пересекли двор, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на третий этаж. Здесь на площадке стоял надзиратель с автоматом. Он отпер дверь, и кортеж вошёл в коридор. Стены коридора были до высоты человеческого роста окрашены красной масляной краской. С двух сторон по две двери, коридор упирался в пятую.

Заместитель директора прошёл прямо к ней и растворил обе створки.

Лем и Лори остановились на пороге. Лори чуть не выронил все свои лампы и коробки: в большой, без окон комнате прямо перед ним возвышалась виселица. Она имела форму буквы «П». К поперечной балке крепилась тонкая петля, под петлёй находился трап. Достаточно было нажать на рычаг, и трап проваливался, а вместе с ним уходила из-под ног осуждённого опора. Рычаг, чёрный, большой, железный, находился тут же, на виду.

По стенам комнаты шли скамьи.

– Это чтоб вы прониклись атмосферой, – не без иронии пояснил их гид. – Вам теперь легче будет разговаривать с человеком, который через три дня займёт своё место под этой штуковиной. – И он небрежно ткнул пальцем в сторону виселицы.

Они вернулись в коридор. Надзиратель нажал на кнопку в стене, затем долго поворачивал какие-то сложные ключи в не менее сложных запорах. Наконец тяжёлая металлическая дверь мягко открылась, и они вошли в камеру. Камера оказалась неожиданно большой. Видимо, для тех заключённых, для которых правосудие считало мир слишком тесным, старались хоть последнее земное пристанище сделать попросторнее. Осуждённый в полосатой тюремной одежде сидел на табурете. Руки его висели между колен, голова была опущена. Когда открылась дверь, он поднял голову и посмотрел на вошедших равнодушным взглядом.

– Третий, сказал заместитель директора, – к вам пришли. – Повернувшись и Лему, ом пояснил! У заключённых обычно четырёхзначные номера, но когда они переходят В этот коридор, то получают номера камер. Их всего четыре. И думаю, что вам интересно знать имя Третьего. Коли не ошибаюсь, Попеску. Так?

– Так, – подтвердил осуждённый. Он говорил очень тихо. Теперь он встал, заложим руки за спину, как полагалось!

– Садитесь, Попеску. Это господин Лем, репортёр телевидения. Он хочет с вами побеседовать. Можете отвечать на его вопросы. – Заместитель директора прислонился к двери.

Лори направил свет, включил микрофон. Лем несколько минут стрекотал камерой, потом отложил её и, присев на кровать, стал задавать вопросы.

– Скажите, Попеску, за что вы здесь?

– За убийство полицейского, сказал заместитель директора.

Но Лем плевал на начальство, он работал и делал это так, как считал нужным. Поэтому, даже не повернув в сторону заместителя директора головы, он повторил вопрос:

– Так за что же вы здесь, Попеску?

Попеску тихо пробормотал:

– За убийство полицейского.

– Не расскажете ли вы, как было дело?

Попеску молчал.

– Рассказывайте, рассказывайте, – подбодрил его заместитель директора.

Попеску пожал плечами. Сначала медленно, неохотно, потом всё больше оживляясь, он поведал свою грустную историю.

– Мы сидели в кабачке… Ничего я против этого полицейского не имел…

Он помолчал, потом буркнул:

– Ничего я против него не имел… Но убил, чего уж теперь говорить. Вообще-то я матрос, – Попеску усмехнулся, – был матросом. Я теперь всё «был»… Мы сидели в кабачке. Я пришёл к Гелиору, хотел этому подлецу морду набить за всё. Не вышло: стрельбу поднял, прислуга сбежалась. Словом, я уж тогда выпил, а когда пришёл в кабачок, ещё добавил. А тут этот боцман. «Подумаешь, говорит, брат твой! Ну и что? Он, что ль, один утонул? Каждый год сотни нашего брата моряка к Нептуну навечно в гости отправляются!» Я говорю: «Правильно, так если б посудина была честная. А у Гелиора решето! Не будь у него миллиончиков, он бы в жизни на неё разрешение не получил!» «Ну и что? – боцман говорит. – Кто твоего братана заставлял наниматься? Боишься за свой сон и аппетит – сиди дома». – «Вот именно, говорю, дома посидишь, за аппетит беспокоиться нечего – жратва сама пока с неба не валится. А такую посудину Гелиор не имел права в море пускать…» – «Ну и что? – боцман толкует. – Раз пустил – значит, имел; он теперь будь здоров за неё страховку получит! Ха-ха, – смеётся, – а брат-то твой! застрахован был?» И тут, как я услышал про страховку, меня всего перевернуло. Не успел он застраховаться, не успел! Денет не накопил, всё, что получил, жене отдал, говорит: «Вернусь» – на следующий рейс застрахуюсь». Он ведь «дикий», в профсоюз не входил. Такие, как Гелиор, только с «дикими» и имеют дело. У них всё шито-крыто. Ну, словом, как он про страховку сказал, я бутылкой его по голове – рраз! Он с катушек, бутылка вдребезги. А тут этот полицейский как меня сзади схватит – я и не заметил, откуда он взялся, – как руку заломит, потом другую, у меня прямо в глазах потемнело. Словом, я ему и врезал этим горлышком. Попал в шею. Говорят, какие-то артерии перебил… Ну, в общем, крышка ему…

Попеску некоторое время молчал, потом тихо добавил:

– И мне крышка. Но я его убивать не хотел. Гелиора, попадись он мне, подлец, этими бы руками задушил. – И он протянул к Лему две мозолистые, немало потрудившиеся руки с вытатуированными на них якорями, русалками и штурвальными колёсами. – А вот полицейского того не хотел убивать. Не заломи он мне тогда руку, ничего бы не было. Боцман-то сразу отдышался…

В камере наступило молчание.

– Вчера губернатор отказал в помиловании, – заговорил заместитель директора тюрьмы. – Вообще я давно не видел, чтоб дело так быстро прошло. И года не тянулось. Сезон мёртвый, – добавил он деловито. – Присяжные все на местах, а дел мало. Повезло…

Лори не очень хорошо понимал, почему человеку повезло, если его повесят через год после убийства, а не через два, но всё услышанное произвело на него большое впечатление. Глазами, полными любопытства, жалости, страха и какого-то непонятного ему самому уважения, смотрел он на Попеску. Убийца! Перед ним сидел настоящий живой убийца! А не деревянная скульптура знаменитого бандита, выставленная в окне ресторана «Самородок».

Неясными для Лори были и причины им убийства. Какой-то брат поступил на корабль какого-то Гелиора и утонул. А Гелиор получил страховку. «Ну и что?» как любил выражаться побитый боцман из рассказа Попеску.

Наконец Лем выключил магнитофон и встал.

– Спасибо» Попеску» прекрасное интервью, – заговорил он своим обычным бодрым, профессиональным тоном, – телезрителям «Запада-III» будет очень интересно вас послушать. До свидания. Ещё раз спасибо, Желаю удачи…

Тут Лем сообразил, что, пожалуй, это единственный случай в его практике, когда пожелание удачи и слова «до свидания» не очень уместны. Он нахмурился, помахал на прощание рукой и торопливо вышел из камеры.

Захлопнулась тяжёлая дверь, залязгали ключи, застучали тяжёлые башмаки надзирателей.

– Фрукт! – задумчиво произнёс заместитель директора тюрьмы. – «Не хотел убивать»! Не хотел, так не надо было этого делать. Убийство полицейского мы никому не простим. Уж тут сразу готовь шею.

– Да, – пробормотал Лем, – парень сам виноват. Только за что же он на этого Гелиора… или как его… рассердился так?

Заместитель директора тюрьмы хитро улыбнулся:

– А вы об этом у него самого спросите.

Лем удивлённо поднял брови.

– Ну да, он ведь тоже у нас сидит. – И заместитель директора тюрьмы радостно посмотрел Лему в глаза, довольный произведённым эффектом.

Ожидания его оправдались. Лем вскричал:

– Да ну?! Это же замечательно! Скорей идёмте к нему. А за что он сидит? За эту историю с кораблём?

– Нет, при чём тут корабли. Бизнес есть бизнес. Как ни вертелись страховщики, а раскошелиться пришлось – Гелиор своё дело знает. Нет, он сидит за незаконное хранение оружия. Понимаете, когда этот Попеску вломился к нему в дом, он сшиб лакея с ног – сами видели, парень здоровый – и по лестнице наверх. Гелиор заперся в комнате, а Попеску давай дверь ломать. Ну, Гелиор и открыл стрельбу прямо сквозь дверь. Как он этого Попеску не убил, до сих пор не пойму. Из двери, говорят, решето сделал. А тот жив. Видно, бог его для верёвки сберёг. Ну, тут набежала прислуга, Попеску удрал, как раз в кабачок пошёл, где потом всё произошло. Конечно, стрелял Гелиор в порядке необходимой самообороны. Вы же слышали, Попеску сам сказал, что придушил бы его. Но вот беда, разрешение на револьвер у Гелиора было просрочено, так что формально он не имел права на хранение оружия. Ему за это и вкатили.

– Но это ерунда, удивился Лем, – подумаешь, забыл продлить разрешение. Да и человек он, судя по всему, влиятельный…

– Куда уж влиятельнее… – усмехнулся заместитель директора тюрьмы. – Но, – и он строго посмотрел на Лема, – в нашей стране все равны перед законом! Хоть ты и миллионер, а отвечай. В общем, дали ему три месяца тюрьмы за незаконное хранение оружия. Всё правильно. Да и ваш брат журналист перестал шуметь, в особенности эта радиостанция «Правдивые вести». Сидит человек, что с него взять. Правда, сидит он неплохо, – добавил заместитель директора после паузы.

В справедливости этих слов Лори убедился очень скоро, как только они перешагнули порог камеры, где томился Гелиор.

Только очень избалованный человек мог бы назвать это камерой. Если б не решётки на окнах, комната скорее походила на номер отеля, помечаемого в международных туристических гидах пятью звёздочками.

В углу стоял холодильник, в другом – телевизор, на полу и столе валялись пачки журналов, в основном содержащие фото полуодетых женщин. Толстое тёплое одеяло, электрокамин обеспечивали хозяина комнаты, то бишь камеры, теплом. Пахло дорогим одеколоном, дорогим виски, дорогими сигарами. Сам заключённый № 8440, облачённый в роскошную шёлковую пижаму, радушно поднялся навстречу вошедшим.

– А, Бен, – он крепко пожал руку немного смутившемуся заместителю директора тюрьмы, – какой добрый ветер занёс тебя сюда? А кто эти господа? Что, из телевидения? Мальчики моего старого друга Леви? Как он там? Привет ему, привет…

Продолжая болтать, Гелиор открыл холодильник, достал коньяк, виски, стаканы, лёд, выставил всё это на покрытый белоснежной скатертью стол, приоткрыл оставшуюся незапертой дверь и крикнул надзирателю:

– Эй, ещё пару стульев!

Стулья были принесены с такой быстротой, словно надзиратель притаился с ними за дверью, ожидая команды.

Услышав, что Гелиор и верховный вождь «Запада-III» старые друзья, Лем изменил своей обычной манере держаться. Пропала развязность. Он был почтительно серьёзен.

– Благодарю вас, господин Гелиор, но пить не буду, Я на работе, а на работе мы не пьём.

– Молодец, парень, я всегда знал, что Леви умеет подбирать народ. Сегодня – на работе, завтра – свободен, Заходи в любое время, буду рад, выпьем, поговорим…

– Господин Гелиор, извините, что беспокоим вас, нам бы хотелось сделать репортаж из тюрьмы. Вы могли бы что-нибудь нам сказать. Мы…

– Они только что были у Попеску, – перебил заместитель директора.

– Попеску, Попеску… Знаю, знаю, – сокрушённо закивал головой Гелиор. – Бедный парень, бедный парень… Я уж звонил губернатору, просил: «Роберт, брось валять дурака, помилуй парня». А тот упёрся: «Нельзя, говорит, он полицейского убил». Да, жалко. И брат его погиб.

– Вот он что-то говорил, – решился всё же вставить Лем, – что на вашем корабле…

– Да, да, был у меня такой кораблик, отличный китобой. Староватый, правда, но ещё ничего. Потом уж эти брехуны из «Правдивых вестей» придумали, будто он негоден. Но команда была действительно неважнецкая. Загробили посудину, а заодно несколько человек. Вот Попеску и погиб, брат этого. А тот решил, что я виноват, явился меня убивать. Ну, пришлось попугать. Да, на беду, просрочил разрешение на пистолет. Посадили. Не жалуюсь. Демократия есть демократия. Не жалуюсь. Обхождение хорошее. Кормят отлично. Как в отеле. Уверен, что дома Попеску жил хуже, чем здесь…

Лори вспомнил коридор, окрашенный красной краской, камеру без окон, узкую железную кровать, серый табурет, на котором сидел, втянув голову в плечи, Попеску, его равнодушный взгляд, его мозолистые руки с якорями и русалками…

Гелиор ещё долго разглагольствовал о демократии, о порядке, о правосудии. Он принимал разные позы, стараясь выгоднее предстать перед камерой Лема. Тот совсем вспотел, снимая то сверху, то снизу, то крупным планом, то от двери. Гелиор командовал:

– Холодильник не снимайте, это уже слишком. Давайте так: я перед телевизором, смотрю программу «Запада-III» Так. Теперь – заместитель директора тюрьмы лично навещает меня, чтоб посмотреть, соблюдается ли распорядок. Сюда, сюда, левей, и уберите бутылки, неудобно… Давайте быстренько, а то сейчас придут мои директора и уж некогда будет, начнём заседание.

Когда они покинули камеру-«люкс» Гелиора, провожаемые многословными напутствиями заключённого № 8440, все были в мыле.

– Ну, господин заместитель директора тюрьмы, – ядовито заметил Лем, – если когда-нибудь сбежит заключённый и вас за это выгонят, вы с успехом сможете работать заместителем директора любого отеля. Только вот беда: если все заключённые мучаются в тех же условиях, что Гелиор, вряд ли кто-нибудь из них сбежит.

– Не беспокойтесь, – проворчал заместитель директора, вытирая платком худую шею, – не у всех такие условия. Идёмте к Деду.

Дедом называли в тюрьме Феррари, того самого, которому недавно стукнуло семьдесят пять лет и который уже отбыл пятьдесят семь лет из своего пожизненного срока.

Феррари сидел в узкой камере и мастерил пляжные корзинки. Его сухие, цепкие пальцы работали быстро и ловко; он не носил очков и вообще выглядел молодцом.

– Здравствуй, Дед, – сказал заместитель директора и улыбнулся. Чувствовалось, что старик был ему дорог: как-никак больше полувека провёл он в тюрьмах. (Заместитель директора немногим меньше, хотя и в ином качестве.)

– Здравствуйте, начальник. – Феррари встал, внимательно посмотрел на вошедших.

– Вот, поговорить с тобой хотят. Из телевидения.

– Телевидение? Слышал, слышал, но повидать не довелось.

– Расскажите нам о себе, Феррари, – попросил Лем, одновременно «обснимая» старика со всех сторон.

Дед просиял.

– Ну что ж, могу, могу… – Ему явно доставляла наслаждение возможность поговорить о своих делах. – Видите ли, я не жулик, не вор, не бандит какой-нибудь. Я – ревнивец…

Сначала Лори подумал, что Феррари шутит. Но, присмотревшись, убедился в том, что старик говорит серьёзно.

– Да, так вот, – продолжал он, – я ревнивец. Это означает, что я совершил преступление в состоянии аффекта, вызванного ревностью…

«Он просто шпарит юридическими терминами, – подумал Лори. – Ну, что ему говорили на суде, то он, наверное, и повторяет всю жизнь».

– А как было дело? поторопил Лем.

– А дело было так, – охотно продолжал свой рассказ Феррари. – У меня была девушка Клара. Хоть ты парень и красивый, – Феррари перешёл на «ты» одобрительно оглядел атлетическую фигуру Лема, – и девчонки за тобой, наверное, гоняются, но такой, как моя Клара, ты и в глаза не видал. Вот. – Он засуетился, полез в какой-то шкафчик, висевший, как и во всех камерах, у изголовья кровати, достал тщательно завёрнутую фотографию, – Вот, – повторил. – Ну, что скажешь?

На фотографии была изображена девушка лет двадцати, в подвенечном платье. У неё было миловидное, но ничем не примечательное лицо. Впрочем, нет, было в нём кое-что примечательное – глаза. Вернее, их выражение. Выражение такой безысходной, отчаянной тоски, что даже Лем проглотил слюну.

– Да, – хрипло сказал он, – красивая девушка.

– «Красивая»! – В голосе Феррари зазвучала жалость, – Красивейшая! Нет такой другой! Я, правда, вот уж скоро шестьдесят лет женщин не видел, кроме неё, – а она намного постарела, ей тоже сейчас семьдесят пять, – но твёрдо знаю; такой другой нет!

И звучала в словах старика такая непоколебимая, такая светлая и глубокая вера, всё лицо его выражало такое восхищение и любовь, что Лем прокашлялся и пробормотал:

– Да, пожалуй, пожалуй, теперь таких не найдёшь, – И он снова, чтобы скрыть смущённо, стал глядеть на фотографию, которую Феррари бережно и нежно держал в своих крепких, цепких пальцах.

Лори попробовал представить себе, смог бы он пятьдесят семь лет любить Кенни, если он в тюрьме, а она на воле? Но пятьдесят семь лет было для Лори невозможным понятием, как возраст галактик или число песчинок к пустыне.

А тем временем Феррари продолжал свой рассказ:

– Парень я тоже был видный, кочергу каминную гнул. Только на кочерге много но заработаешь. А был там один, сынок, с шарабаном, с лошадьми…

«Каким шарабаном? – подумал Лори. – Ах да? ведь это всё было больше полувека назад!»

– … ну, он мою Клару как-то пригласил прокатиться; она продавщицей работала в магазине, а магазин его отцу принадлежал. Поехали, он в лесу остановил и начал целовать её. Она отбивалась-отбивалась, лицо ему поцарапала… А когда обратно вернулись, Клара прибежала ко мне и всё рассказала. «Руки на себя наложу, – кричит, – как он смел, теперь тебе до меня и дотронуться будет противно!» Успокоил я её еле-еле. Уложил спать, а сам пошёл к этому дружку. Пришёл – меня слуга не пускает. Я слугу так легонько взял за руку и со второго этажа во двор выкинул. Вхожу, тот сидит с друзьями – такие же шалопаи, как и он. Вскочили, хотели меня схватить, да куда там! – Феррари широко улыбнулся, – Одним я дверь прошиб, другого, помнится, на шкаф забросил, а потом за главного взялся. Если б полиция не прибежала, убил бы, а так надавал как следует. Он потом год в больнице отлёживался. Но выжил, тоже крепкий был парень. – В голосе Деда звучало искреннее уважение. – Теперь-то уж умер давно, – закончил он задумчиво.

Помолчали.

– А я вот жив! – бодро вскричал Феррари. – Тюрьма, она как консервная банка сохраняет или как холодильник! И Клара моя жива, здорова. Живём дружно, крепкая семья. Только что она там, а я здесь. Ну да нечего. Зато любим друг друга. Она каждый месяц приходит в день свиданий. Да посмотрели бы вы на неё! Такая же красавица, а уж разодета… Деньжат хватает. Свой ресторанчик держит, на машине приезжает, с шофёром. Дай бог жена у меня!

От удовольствия Феррари даже крякнул.

– Как – жена? – удивился Лем. – Вы что, поженились?

– А как же! – Старик опять просиял. – Как меня схватили – ещё до суда, в предвариловке, – мы и обвенчались. Я-то не хотел… Ну куда я ей, тюремный ворон, А она так: или женимся, или я сейчас с моста в воду. Обвенчались. И вот она ко мне скоро шесть десятков лет каждый месяц ходит.

– А сколько длится свидание? – быстро спросил Лем.

– Один час раз в месяц…

Лем схватил ручку, что-то соображая.

– Шестьдесят лет… – бормотал он, – семьсот двадцать месяцев… Это семьсот двадцать часов. Тридцать дней… Так слушайте, Феррари. Получается, что вы как раз прожили вместе полный месяц. Месячное свадебное путешествие. Поздравляю вас с окончанием свадебного путешествия!

– А? Верно! Верно! Свадебное путешествие. – Старик радостно и растерянно улыбался, глядя поочерёдно в глаза всем присутствующим, – Здорово он подсчитал. Точно. Свадебное путешествие! Мы с Кларой, Надо ей сказать. Как она придёт – скажу. Сколько до дня свиданий осталось? Он подошёл к листу картона, висевшему на стене. Здесь кружочками он отмечал число остающихся до очередного свидания с Кларой дней. То был особый календарь. Для этого узника по сравнению с которым граф Монте-Кристо лишь мимолётно задержался в крепости, не существовало новогодних и рождественских праздников, воскресений и отпусков, сезонов и лет. У него месяц тоже содержал тридцать дней, только не от первого до тридцатого, а от одного дня свиданий до другого. И в году было у него двенадцать праздничных дней. Он был счастлив ими и жил от одного до другого, забыв огромный, шумный, несправедливый мир, оставшийся где-то там, за бетонной стеной, в дымке далёких воспоминаний.

– Клара молодец, – хвастался он, и глаза его молодо сияли. – Она ушла из того магазина, стала манекенщицей. Ещё бы, с такой фигурой! Потом сама дело открыла, теперь у неё ресторанчик. Деньжата водятся, на своей машине приезжает. Так-то… Другая бы уж давно изменила мне, развелась, замуж вышла, а моя Клара…

Когда тяжёлая дверь закрылась и они вышли из камеры, оставив старика за изготовлением пляжных корзин, заместитель директора тюрьмы усмехнулся:

– Проститутка эта Клара.

– То есть как? – Лем даже остановился. – Неужели стервой оказалась? За что вы её так?

– Да нет, она молодец. Действительно ходит каждый месяц. Но она по-настоящему проститутка. Профессиональная.

– Почему?

– Как почему? – заместитель директора тюрьмы удивлённо посмотрел на Лема. – А чем ей жить было? Чем ещё, коли одна осталась, может у нас заработать на хлеб женщина? Я имею в виду – честная женщина. Ну вот она этим и жила, кое-чего прикопила, купила себе место в доме для престарелых. Теперь там дни свои кончает. А раз в месяц нанимает машину – старик видит в окно – и подъезжает, одета так прилично. Он верит, что у неё дело своё, что ни в чём не нуждается. А ей на эту машину все старухи в том доме деньги собирают… Ну, что, ещё к одному пойдём? Только заглянем сначала в столовую, посмотрите хоть, как обед проходит, да и нам не грех перекусить.

Они вошли в один из коридоров тюремного здания. Раздался электрический звонок. Двери всех камер, выходившие на зарешеченные балконы, протянутые по всей длине помещения и соединявшиеся зарешеченными же лестницами, открылись одновременно. Для этого требовалось лишь нажатие кнопки на пульте надзирателя. Этот пульт помещался в одном из концов длинного коридора. Он представлял собой кабину из непробиваемого стекла. Надзиратель, не выходя из кабины, мог включить и направить в любое место могучие струи воды из брандспойтов, заполнить все помещение слезоточивым газом. В кабине имелись бойницы, через которые можно было, оставаясь в безопасности, простреливать коридор. Там имелись телефоны, сигнальные звонки и т. д.

С гордостью продемонстрировав всё это усовершенствованное хозяйство, заместитель директора провёл Лема и Роя в столовую.

Заключённые, вышедшие из камер, по свистку протопали тяжёлыми башмаками вдоль балконов, спустились по лестницам, построились в коридоре и промаршировали в столовую. Проходя у дверей, каждый брал ложки, металлические бачки и тарелки, подходил к окну раздачи, получал суп, второе блюдо, хлеб, шёл к длинному столу и садился на скамью напротив того места, где на столе был написан его номер.

Через десять минут раздавался свисток, все поднимались, строились и возвращались обратно в камеры, бросив у выхода из столовой грязную посуду.

Всё было рассчитано даже не по минутам, а по секундам.

Лем похвалил организацию дела и сказал, что так хочет есть, что готов встать в очередь заключённых.

Их провели в небольшое помещение в административном здании и подали плотный завтрак, сопровождаемый дюжиной банок пива.

За завтраком шла непринуждённая беседа.

– Как они, в общем-то, ведут себя? – поинтересовался Лем.

– Как и в жизни, – усмехнулся заместитель директора, – все по-разному. Вот вы уже видели кое-кого. После завтрака увидите совсем другую птицу.

– А вам не надоело здесь служить? – задал Лем довольно бестактный вопрос.

– Почему же мне это может надоесть? Работа как работа. Есть даже общее с вашей.

– Есть? – спросил Лем, перестав жевать.

– Есть. Ведь что такое телевидение в нашей стране? Тюрьма. Огромная тюрьма, в которой сидят десятки миллионов людей всех возрастов и положений. И сидят прочнее, чем за любой бетонной стеной. Это только дураки называют ваше телевидение жевательной резинкой для глаз. Чёрта с два! – И расфилосовствовавшийся заместитель директора тюрьмы погрозил воображаемому оппоненту костлявым пальцем. – Это тюрьма! И никто из неё выйти не может – все прикованы к экранам. А у нас, между прочим, кандалы отменены уже лет двадцать тому назад. Для чего существует тюрьма? Во-первых, она изолирует заключённого от жизни, от общества, То же и телевидение, – вы ведь уводите своих «заключённых» из реального мира. Да и от людей изолируете. Раньше все ходили в гости, сидели с сотнями, тысячами себе подобных в кино, на стадионах. Теперь каждый торчит в одиночку или с семьёй у своего телевизора. Далее. Тюрьма наказывает. Чем? Режимом, который ты обязан выполнять. И телевидение тоже. Хочешь поспать, пойти к приятелю, поудить рыбу… Нельзя! Будет фильм, викторина, бейсбольный матч, – изволь садиться к экрану… Нет, что ни говорите, в нашем деле много общего.

– Да, конечно, конечно. – Лем серьёзно обдумывал слова заместителя директора, от которого он никак не ожидал подобных рассуждений. – Если смотреть на вещи с нашей точки зрения… Ну ладно… – Он бросил взгляд на часы. – Кажется, у нас остался ещё один. Пойдёмте, а то нам уже пора.

– Пойдёмте. Значит, так. Этот парень, номер четыре тысячи двести сорок первый, фамилию не помню, – дезертир. Он отказался идти в армию. Получил пять лет. Парень молодой, нахальный, никакой вины за собой не чувствует. Дерзит. Уже два раза побывал в карцере, а сидит-то меньше полугода. Не удивлюсь, если нахамит вам.

– Ничего, – сказал Лем, заряжая камеру, – мы и не к тому привыкли. Вот это как раз наши с вами профессии и отличает: вы тут живёте в полной безопасности, а нам иной раз приходится бывать в таких переделках, что ой-ой-ой! Правда, Рой?

– Ещё бы, – подтвердил Лори, хотя не мог припомнить ни одного опасного момента в своей работе с Лемом, кроме их совместных поездок на машине. Вот это был действительно смертельный риск.

Камера 4241-го (как выяснилось, его звали Рибар) помещалась в крыле для опасных преступников. Тут сидели безнадёжные рецидивисты, отпетые бандиты, которым не на что было надеяться и которых ждал суд, забубённые головушки, которым было на всё наплевать. Тут были и те, кто совершил попытки к побегу, нападал на надзирателей, сидели всевозможные «агитаторы», «смутьяны»… И вот дезертир.

Впрочем, крыло мало отличалось от остальных. Просто надзирателей здесь было больше, в столовую выводили каждый этаж отдельно, а камеры частенько пустовали, так как их обитатели перекочёвывали в карцер.

Когда они вошли в камеру, Рибар не обратил на них никакого внимания. Он сидел в углу на табурете и читал газету.

– Встань, четыре тысячи двести сорок первый! – резко произнёс заместитель директора тюрьмы. – Не забывай устав! Если ты так не любишь стоять, можем отправить тебя в карцер. Там, как известно, не выпрямиться.

Рибар неторопливо встал и устремил презрительный взгляд на вошедших.

– Можешь сесть, – сказал заместитель директора. – Вот корреспондент телевидения. Он пришёл задать тебе несколько вопросов.

Рибар спокойно дождался, пока Лем закончил снимать его со всех сторон, потом спросил:

– Господин заместитель директора, я обязан отвечать на вопросы или нет?

– Дело твоё, но не вижу причин, почему бы тебе это не сделать.

– Ну так пусть они идут, откуда пришли, мне нечего им сказать.

– Слушай, парень, – вмешался Лем, – не кипятись. Я не директор тюрьмы, не судья и не надзиратель. Между прочим, я и не хозяин телестудии. Я работяга и зарабатываю свой кусок хлеба. У тебя что, зуб против меня или так, от злости хочешь у меня этот кусок отнять? Меня ведь сюда прислали. Думаешь, мне очень приятно тут околачиваться? Но жить-то надо.

Лем сразу нашёл верный тон. Рибар усмехнулся, присел на койку, спросил:

– Ну так что надо говорить? Я ведь такое скажу, что твой хозяин тебя сразу выгонит и всё равно не разрешит передавать.

– Это, брат, дело хозяина. Моё дело – сделать репортаж. Тебя за что посадили?

– А за то, что не хочу подыхать. Понял? – Глаза Рибара заблестели. Он размахивал руками, говорил резко и зло. – Интересное тут дело получается! У нас ведь в стране закон: за попытку к самоубийству на год сажают. Слышал? Знаешь такой закон?

– Ну, знаю, – сказал Лем.

– Так вот, интересное дело. Значит, если я захочу покончить с собой – получай год; а если, как я, не хочу – получай пять! Вот ведь как получается, – Он хрипло расхохотался.

– Так в армию идти – ещё не значит самоубийством кончать…