Текст книги "Спустя тысячелетие(изд.1997)"

Автор книги: Александр Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2
МОНУМЕНТ

Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел.

Томмазо Кампанелла

– Однозначно! Мир двух солнц! – воскликнул Галлей.

Огромное закатное солнце опускалось над морем. Потускнев, оно напоминало гигантский красный воздушный шар, зависший над клочковатой дымкой горизонта. Внезапно узкая, словно лезвие, тучка поднялась над горизонтом, как бы стараясь удержать падающее светило. Но… разрезала его пополам. Вернее, превратясь в темную ленту, опоясала багровый диск, прикрыв его середину. И он разделился на две части, овальные и такие же багровые.

Какое-то время действительно казалось, что над морем висят два светила.

– Вполне доказательно можно утверждать, – с напускной серьезностью продолжал Галлей, – что мы не просто на острове Солнца, а на чужой планете двух солнц! Не туда мы попали, многочтимые мои штурманы! Я еще на околопланетной орбите убеждал лететь к другому звездному кристаллу, отыскивать нашу родную Солнечную систему.

– Не бреши, друже! – усмехнулся Бережной. – Родное Солнце наше здесь одно, а вот парусников в гавани тьма тьмущая! Где такой лес мачт увидишь? Я еще парнишкой мечтал о каравеллах да бригантинах. Вы только поглядите, как Никитенок наш на них смотрит! Или взглядом паруса прожечь хочет, или Америку, как Колумб, вновь открыть.

– Америка! Не малыша нашего, а Васю Галлея «однозначно» туда тянуть должно. Но попали мы, как и подобает истым донкихотам Вселенной, в мир парусов и ветряков. Впору росинантов седлать, за копья браться! Так или не так, Никитенок?

– Хочу плавать, – отозвался мальчик.

– Все шуточки, – проворчал Бережной. – Не нам жалеть о высадке на эту планету. Одна банька дорогого стоит.

– То-то у тебя, командир, после «очищения» краснота никак не проходит, – не унимался Вязов.

– Краснота пройдет. Не любопытствуй вздорно! Тебя ведь ни о чем не спрашивают.

– Спрашивать даже у дикарей не принято. Съедят без гарнира.

– Да будьте же достойны тех, с кем мы сейчас увидимся! – возмутилась Надя. Она взяла Никитенка за руку, словно тот готов был сбежать на каравеллу.

– Свиданьице, – усмехнулся Никита. – И опять у памятника.

– Я, признаться, теперь памятников побаиваюсь, – поежилась Надя.

– Он без лошадки, – по-своему утешил ее малыш, который все слышал, все воспринимал.

Его и впрямь тянуло в гавань, где плавали «диковинные птицы со множеством белых-белых крыльев».

– Они всегда белые? – приставал он к матери.

– Как подрастешь, прочитаем с тобой про корабль с алыми парусами.

– А зачем? И я хочу алые паруса! Надя улыбалась.

– А вот дома здесь не алые, а такие же серые и высокие, как у твоих темных мамы с папой, только новые.

– А почему?

– Потому что их недавно и построили люди, все вместе, и живут в них, даже на самом верху. И площадь похожа, только трава не синяя, а обыкновенная, зеленая, как у нас прежде росла… дома.

– А мы пойдем домой?

– Нет, сначала посмотрим памятник и увидим там добрых людей.

– А эти дяди тоже добрые? – указал мальчик на снующих у пристани моряков с повязанными на головах платками. Они искоса поглядывали на чужестранцев в серебристых костюмах, так не похожих на их грубую одежду с широкими поясами.

Но Надю, кроме новизны окружающего, занимали перемены в мальчике, прошедшем вместе с нею «душ очищения». Должно быть, не только на сосудистую систему влияло загадочное излучение.

Еще в пути к острову Солнца Надя заметила резкие перемены в малыше. Он как-то внезапно «повзрослел», если так можно сказать о трехлетнем ребенке. Если раньше он воспринимал Землю, где они будут жить, как обиталище рыбок, птичек и зайчиков, о которых знал лишь по картинкам, то теперь – то ли после всего пережитого в Городе Руин, то ли излучение так повлияло на его детский мозг, – речь его стала меньше напоминать младенческий лепет, а порой он удивлял Надю развернутыми фразами на ее родном языке с придаточными предложениями. И теперь она отлично видела, что, интересуясь кораблями и парусами, он не случайно приставал к дяде Галлею, чтобы тот рассказал про свою Америку: когда и как ее нашли на Земле прежние люди? Словом, мальчик менялся, и, когда в нем вдруг проявлялась недавняя детская наивность и он спрашивал про белые крылышки кораблей или утешал маму, что памятник без лошадки, – Надя радовалась. Ей не хотелось, чтобы с мальчиком произошло чудо и он скачком перемахнул через безоблачное свое детство.

И теперь, крепко держа Никитенка за руку, Надя любовалась вместе с ним жизнью гавани.

А мальчик успел уже ей сказать, что хочет стать моряком. Почему моряком, а не звездонавтом, как папа и все они, прилетевшие сюда из прошлого времени? Мальчика как бы тянуло назад, в еще более раннее время, в эпоху морской романтики, о которой он лишь слушал в звездолете сказки да любовался кораблями на картинках.

В гавани царило оживление, дюжие полуодетые люди несли поклажу на спине или на плечах, разгружая корабль у причала. Очевидно, остров Солнца вел торговлю (или товарообмен) с другими населенными местами планеты. Пахло свежими фруктами, стружками, рыбой и цветами.

Деликатные или равнодушные, а скорее занятые, они с пришельцами не заговаривали.

«Даже странно, – подумала Надя. – Впрочем, кто из них знает наш язык? Один Диофант. Даже сын его, координатор острова, регулирующий здесь все дела, с которым предстоит встреча, не знает языков. Оказывается, он, будучи первым лицом, никем не командует, поскольку считается, что на это каждый имеет право».

Встретиться предстояло почему-то на площади, у памятника, после захода солнца (должно быть, после дневных забот). «Делу время, беседе час!» – подумала Надя.

Звездонавты подошли к монументу несколько раньше назначенного срока, солнце еще не скрылось.

Монумент был весьма своеобразный: в скале, в суровом каземате виднелся изможденный человек с вдохновенным лицом. Он стоял у оконца, как бы обращаясь к тем, кто на воле.

А на воле, как бы отгороженные «преградой времени» в виде прозрачной стены, изваяны были двое бородатых ученых, склоненных над рукописями и словно записывающих услышанные сквозь века слова.

На пьедестале, на шероховатой поверхности камня, появлялись надписи, разные, если смотреть со стороны узника или со стороны бородатых ученых, продолжателей его дела.

Очевидно, Демокрит хотел познакомить гостей с этим монументом и надписями на нем, предназначенными, возможно, для всех прибывающих на остров.

– Информация дана на латыни! – воскликнул Галлей, зайдя со стороны узника.

– Ты ж у нас врач, латынь разуметь должен. Читай, – предложил Бережной.

– Здесь, за решеткой, однозначно, воспроизведен не кто иной, как вечный узник Томмазо Кампанелла, основоположник утопизма.

– Его узнали, а написано что?

– В стихах, командир! Сонет «О сущности всех зол». Как же я такие стихи переводить решусь? Если б формулы!

– Не надо переводить. Я знаю этот сонет наизусть!

– Всегда преклонялся перед кибернетикой. Ну а перед памятью человеческой падаю ниц!

– Ну что ж, Наденька. Значит, тебе и бить в колокол! [2]2
  Кампанелла – в переводе «колокол». (Примеч. авт.).


[Закрыть]

– Прежде всего, здесь по-латыни: «Бытие определяет сознание», – продолжал Галлей. – Это прочитать я еще мог, а дальше умолкаю, чтобы услышать перевод сонета.

Надя отпустила Никитенка и, всматриваясь в выразительное лицо узника, прочитала:

 
Я в мир пришел порок рассеять в прах.
Яд себялюбья всех змеиных злее.
Я знаю край, где Зло ступить не смеет,
Где Мощь, Любовь и Разум, а не Страх.
 
 
Созреет мысль философов в умах!
Пусть Истина людьми так овладеет,
Чтоб не осталось на Земле злодеев
И ждал их неизбежный крах.
 
 
Мор, голод, войны, алчность, суеверье,
Блуд, роскошь, подлость судей, произвол —
Невежества отвратные то перья.
 
 
Хоть безоружен, слаб и даже гол,
Но против мрака восстаю теперь я
Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел! [3]3
  Перевод автора.


[Закрыть]
 

– Достойная мечта, чтобы ее записать и через сотни лет, – прозвучал взволнованный голос.

– Командир Крылов, однозначно, разгадал символику монумента! – заходя теперь со стороны пишущих философов, заключил Галлей. – Так и есть! Написано на языке, которым я еще в юности увлекался, переписку со всем светом вел! На эсперанто! Должно быть, здесь он стал общеупотребительным. Отчего же Диофант не намекнул на это?

– Претензии к Диофанту потом. Сейчас переводи мечту Кампанеллы и как она здесь понята, – предложил Бережной.

– Увы, не знаю этих изречений наизусть, переведу с некоторым приближением. Ну, прежде всего: «Общество без угнетения человека человеком». Это Фридрих Энгельс! Узнаёте его скульптурный портрет? Мои сомнения в том, что мы не на свою Землю попали, рассеяны!

– Ладно, ладно, не кайся! Валяй дальше! – торопил Бережной.

– Дальше всем известное: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям». И вот Энгельс дополняет: «Труд создал самого человека», – а Карл Маркс добавляет: «Чтобы есть, человек должен работать не только умом, но и руками». А потом его возражение Кампанелле: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет и сознание». Это уже спор, очевидно, порождающий истину!

– Какую, говорится тут?

– Сказано в виде стихов. В эсперанто попробую перевести, это не латынь. Как математик, анализировал когда-то стихосложение.

 
Определяется сознанье
Людским тяжелым бытием,
 
 
Однако мы с умом и знаньем
За счастьем в новый быт идем.
 
 
Наглядно и ясно, даже зримо:
Противоположное едино!
 

– Ясность бесспорна, – заметил Крылов. – Лишь противоположные начала в борьбе своей создают движение вперед.

– Но я ведь это знаю! – воскликнула Надя.

– И это знает! – простер руки вверх Галлей.

– Это конец сонета нашей незабвенной поэтессы, Весны Закатовой.

– Весны Закатовой? – насторожился Бережной.

– Ну конечно! – улыбнулась Надя.

– Я у тебя перепишу потом эти стихи.

– А я и другие ее сонеты знаю, – лукаво сообщила девушка.

– Все перепишу, – заверил командир.

К звездонавтам бодрой походкой шли хозяева острова.

Впереди – Диофант в том же темном облегающем костюме, на фоне которого выделялась его седая борода, и в накинутом на плечи белом плаще, развевающемся на ходу.

Рядом – его сын, Демокрит, как уже знали звездонавты, координатор острова, пониже отца, одетый тоже в облегающий костюм, но не темного, а голубого цвета. Чисто выбритый, горбоносый, он напоминал юного горца, хотя ему было лет за пятьдесят.

– Демокрит просит извинения, – начал, старательно и отчетливо выговаривая русские слова, Диофант. – Нет ничего бесконечнее повседневных забот о семье, в особенности если она – все население острова.

– Ласково такую семью иметь, – заметил Бережной, обводя взглядом дома и гавань.

– И на изучение древних языков у Демокрита не осталось времени. Это мое упущение!

– У вас, почтенный Диофант, есть еще одно упущение, – загадочно сказал Галлей.

Старец насторожился.

– Если я чем-нибудь не угодил нашим гостям, то это непростительное упущение!

– Нет, бесценный Диофант! Вам не в чем упрекнуть себя. Просто на памятнике оказалась надпись на знакомом мне языке.

– Вы имеете в виду латынь?

– Я не только математик, но и врач. А латынь когда-то международный язык ученых, используется в медицине многие столетия. Кроме того, для души я изучил еще и эсперанто.

– О-о! Это действительно упущение с моей стороны. Но, поверьте, мне просто очень хотелось всегда быть вам полезным при общении с жителями острова.

Он передал содержание беседы сыну, и тот обратился к звездонавтам, с которыми познакомился еще утром:

– На остров Солнца переселялись люди из самых разных краев – все, кто уцелели после всемирной катастрофы. Принимая наш уклад жизни, они вливались в общину, отказываясь от лжи и лени. Но говорили на разных языках, словно строители сказочной «Вавилонской башни». А здесь им предстояло сообща создать все эти башни, которые вы видите вокруг. У нас нет предпочтения ни взглядам, ни религиям, ни языкам. Поэтому для всеобщего понимания выбрали никому не родной «мертвый» язык эсперанто. И здесь, на острове, он «ожил», стал разговорным. И я счастлив, что могу говорить на нем, и один из вас поймет меня.

– Мы все постараемся освоить его, – заверил Бережной.

– Вы успели познакомиться с нашими символами? – спросил Диофант, указывая на монумент с надписями.

– Вполне, – ответил за всех Галлей. – И поняли: ложь, лень и эгоизм – вот три точки, определяющие низшую плоскость культуры. Подняться в третьем измерении над нею – значит приблизиться к вашему образу мыслей.

– Это верно, – согласился Диофант, – если иметь в виду эгоизм и личный, и национальный, и религиозный. Любая из этих, как я назвал бы их, туч затмила бы наше светило.

– А мы только что любовались с острова Солнца его закатом, когда садилось оно в тучи на горизонте, – вставила Надя.

– Тучи на закате? – нахмурился Диофант и, обернувшись, окинул взглядом мрачную пелену, почти скрывшую оранжевую зарю. – Будет буря, – определил он.

Надя вдруг запела и закружилась, взявшись за руки с Никитенком:

 
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней!
 

Любуясь ею, Диофант сказал:

– Радуете вы сердце и вместе с тем обогащаете мои познания древней культуры. Хотя бы эта замена привычного слова «поборемся» более глубоким, очевидно, первозначным словом «помужествуем»!

– Ну конечно! – согласилась чуть запыхавшаяся, раскрасневшаяся Надя, отпуская пляшущего мальчика. – Так и было задумано автором.

– Радостно видеть наших гостей в таком настроении, – сказал Демокрит.

– А мы не хотим быть вашими гостями, – вдруг заявила Надя.

Диофант даже поднял брови.

– Мы хотим быть простыми обитателями острова, – закончила она.

– Вроде прибыли к вам новые переселенцы. Выучат эсперанто, разучатся лгать, а лени никогда и не знали, – добавил Вязов.

Выслушав перевод, Демокрит улыбнулся.

– Община охотно принимает вас и очень надеется получить пользу от ваших способностей.

– Если вы признаете их у нас, то мы готовы отдать все без остатка, – заверил Крылов.

– Мы так и думали. Общине не легко. Мы даже не имеем радиосвязи с остальными населенными районами планеты; не представляем себе, как там люди живут. У них, видимо, нет источников энергии и передающих устройств. Да и мы не строим их за ненадобностью. Вот и звездолету вашему не могли ответить, лишь следили за вашими действиями да тщетно посылали идущие от сердца биосигналы.

– Признаём свою неспособность к их приему. Будем учиться, – заверил Крылов. – Среди нас есть по крайней мере один, который может оказаться хорошим учеником.

– Я постараюсь, – пообещал немногословный Федоров.

– Но город свой вы снабжаете энергией? Вероятно, солнечной? А ночью как? Или в безветрие, когда не работают даже ветряки? – поинтересовался Бережной.

– Любопытно, как обстоят дела с аккумуляцией энергии в мире парусов и ветряков? – добавил Вязов.

– Не только «мир ветряков», – поправил его Диофант. – На крыше каждого дома здесь «энерготриада»: солнечная батарея, как вы угадали, ветряная энергоустановка и накопитель энергии, но не химический. Химия вообще у нас под запретом во имя чистоты воздуха.

– Что же представляют собой ваши аккумуляторы?

– Вращающиеся маховики с очень тяжелым ободом. При огромном числе оборотов запасается достаточно энергии для ночных нужд города.

– Чтобы создать такие «волчки – игрушки великанов», надо иметь материалы невообразимой прочности, – заключил Никита.

– Волчки? – насторожился Никитенок. – Как мой игрушечный? А где великаны?

– Очень любознательный молодой человек, – заметил Демокрит, узнав, о чем спрашивает мальчик. – Ему будут рады в нашей «Школе воспитания Человека».

– У нас дети с четырех лет переходят от родителей в эту школу, девизом которой служит старинный афоризм: «Образование без воспитания – колесо без оси», – пояснил Диофант.

– Четыре года? – с тревогой повторила Надя. – Только год мне осталось не отходить ни на шаг от малыша! Как я смогу это пережить?

Порыв ветра ударил ей в лицо, перехватило дыхание. А у Диофанта вихрь сорвал с плеч плащ и погнал белой птицей по площади. И началась ураганная вакханалия. Плащ пенным гребнем невидимой волны помчался вдоль домов.

– Однако прогнозы мои слишком быстро сбываются, – произнес старец, несколько смущенный потерей плаща.

А шквальный ветер разъяренным вепрем кружил по площади, обходя лишь центральную часть с монументом.

Несколько сорванных косынок разноцветными птицами метались над набережной. Самих моряков словно «сдуло». Они или где-то укрылись, или перешли на корабли.

На мачтах с фигурками забравшихся на снасти стали развертываться паруса. Парусники, маневрируя при каждом порыве ветра, торопились выйти в открытое море, чтобы волны приближающейся бури не разбили их о набережную.

Никитенок завороженно смотрел на эту флотилию.

– Хочу быть моряком! – прошептал он. А взрослые продолжали беседу.

– Все зависит от энергии, – повторил Диофант. – И дикари, к которым вы попали, начисто лишенные ее, опустились до первобытного уровня.

– Но произошло такое только там, где растительность стала синей. Почему? – спросила Надя.

– Это плохо изучено. Возможно, из-за того, что над их головами слишком долго зияла дыра в озоновом слое, и все незащищенное погибало или перерождалось.

– Мы, как Миклухо-Маклай, в пору расцвета цивилизации XIX века угодили к «папуасам», в подобие Новой Гвинеи, – заметил Вязов. – Только ученый сам их отыскал, а мы – «вслепую».

Диофант хотел ответить, но его прервал грохот, как будто что-то упало сверху.

– Сорвало! – воскликнул старец. Все обернулись.

Огромное колесо падало с высоты многоэтажного дома. Оно ударилось о землю, подскочило и с угрожающим воем помчалось к группе людей у монумента.

Демокрит схватил Надю и мальчика за руки, что-то крикнул на эсперанто – Галлей не успел перевести.

Грозно жужжа, исполинский диск мчался на монумент.

– Волчок! Как мой игрушечный! – обрадованно кричал увлекаемый в сторону Никитенок.

Реакция у звездонавтов была мгновенная. Они разом отскочили в сторону. Но «взбесившийся» диск, предсказуемо виляя по площади, словно преследовал сторонящихся людей.

Надя кричала, чтобы Никитенок не отставал и не оборачивался, но он, как и другие, все же увидел, как огромное колесо с жутким звериным ревом ударилось о монолит. Грохот заглушил даже вой ветра. Искры фонтаном рассыпались в наступивших сумерках.

Но сила, равная той, с какой маховик налетел на памятник, отбросила его назад. И тот, как раненый зверь, завертелся было на месте, но потом, угрожающе раскачиваясь из стороны в сторону, упрямо бросался на скалу, словно это был враг.

Вторично послышался громовой удар, и снова «нападающий» был отброшен. Монумент незыблемо стоял неприступной скалой.

И опять «волчок» умудрился выровняться, и прежняя сила яростно повлекла его на несокрушимое препятствие. Было похоже, что бешенством диска руководит некая разумная воля.

– Какова кинетическая энергия! – восхитился Никита.

Последовало еще несколько ударов, и диск, напоминая уже смертельно раненное чудовище, завертелся на месте и наконец замер, затих, израсходовав весь запас своих сил.

– Потрясающе! – сказал Крылов. – Словно кто-то стремился уничтожить эти символы, основу вашего мышления.

– Ассоциации однозначны! – вставил Галлей.

– В изучаемой мной истории так бывало не раз, – вздохнул Диофант.

– Устоял-таки монумент, – восхитился Бережной.

И тут хлынул дождь. Но какой! Словно сорвало небесные шлюзы и водопад обрушился на землю. Звездонавтам пришлось надеть давно не используемые шлемы.

Никитенок важно натянул на голову свой капюшончик с прорезями для глаз (чтобы походило на шлем, как у взрослых!).

Хуже пришлось хозяевам, особенно Диофанту, оставшемуся даже без плаща.

Разбрызгивая мгновенно возникшие ручьи и лужи, все бегом поспешили к дому, где для гостей были приготовлены комнаты.

– Сорвал опору оси маховика, – переводя дух, в подъезде объяснял Демокрит.

– Видно, и в аккумуляции энергии, и в воспитании для осей нужны крепкие опоры, – заметил Никита Вязов.

– Вы мудро правы, – отозвался тоже едва отдышавшийся Диофант. – Именно ось воспитания должна быть нерушимой. В этом залог нравственности будущего поколения и главная задача нашего общества.

– Как же вы объясняете исторические эпизоды, которые вам вспомнились при атаке диска на монумент? – спросила Надя.

– Осуществляя былую мечту, наши предки (да и на вашей памяти так бывало тоже!) совершали одну и ту же трагическую ошибку: ставили на первый план удовлетворение потребностей, достижение изобилия, пренебрегая нравственностью. Когда нравственность, в частности религия, сплачивала общину, она могла существовать продолжительное время; скажем, у первых христиан, потом в некоторых монастырях и даже в отдельных поселениях, тогда как вокруг царил иной общественный строй. Без высокой нравственности люди не смогут отдавать все свои способности в труде. Мало провозгласить принцип, надо обеспечить его осуществление.

– Вы сказали, почтенный Диофант, – спросила Надя, – что прибывающие к вам переселенцы отказываются от лжи и лени?

– Отказ от лжи уничтожает пороки, которые не могут без нее существовать. Мы достигаем этого воспитанием с раннего детства. Тем же, кто был этого лишен, мы можем помочь «душем очищения», который некоторые из вас прошли.

– Да разве в таком, как у вас, обществе возможно лгать! – воскликнула Надя.

– Потому и будет стоять монумент, – заключил Бережной. – Мир без лени! Отказ от нее – это торжество трудолюбия.

– Трудолюбие торжествует в мире без лжи, – добавил Крылов.

– Какой фантастический мир! – воскликнула Надя. – Мир без лжи!