Текст книги "Гость из Космоса"
Автор книги: Александр Казанцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– Надо сообщить о мине тральщику. Тральщик недалеко от нас шел. Он должен ее найти и уничтожить. Сейчас радио нужно не нам, а всем кораблям, всем, кто в море с проклятой миной может встретиться… И радио должно быть!
Пятидесятилетний капитан с поразительной ловкостью забрался по обледеневшим вантам. Мачта, за которую он уцепился, наклонялась во все стороны. Ее верхушка с прилипшей к ней фигуркой описывала огромную дугу, оказываясь над волнами то с одного, то с другого борта корабля.
Пока Борис Ефимович и помогавший ему радист висели на обледеневших снастях, натягивая антенну, Нетаев по приказу капитана держал корабль в виду мины.
Я забыл о качке, о ветре, о холоде, с тревогой наблюдая за рискованной работой моряков.
Наконец капитан опустился на палубу, радист бросился в радиорубку.
– Давай тральщику пеленг – пусть идет сейчас же к нам, плюет на волну!.. – кричал ему капитан. – Вот теперь надо согреться, – сказал он мне своим обычным приветливым голосом.
Мы сидели в его каюте. Одеревеневшими, синими пальцами капитан набил трубку, закурил и налил себе стакан коньяку.
Он затянулся дымком, потом выпил до дна весь стакан, зажмурился, открыл глаза и тихо, как бы показывая фокус, выпустил клуб дыма…
– Вот это по-полярному… А теперь пойдем к штурвалу, – сказал он и поднялся на мостик, чтобы снова сменить рулевого.
Вызванный по радио тральщик подошел к нам через два часа. Все это время наш корабль делал круги вокруг мины, словно карауля ее Всякий раз, когда, поворачиваясь, корабль становился бортом к волне, я думал, что мы перевернемся. Маятник, отмечавший крен корабля, показывал что-то невероятное. Кунгас сорвало и унесло в море. Катер «Петушок» еще стоял на месте, матросы укрепляли его.
Взлетая на волнах, маленький тральщик приближался к нам. Капитан дал приветственный гудок. Он передавал тральщику найденного опасного зверя.
«Георгий Седов» взял прежний курс на юго-запад. За нашей кормой мы видели тральщик. Он подкрадывался к мине.
Вдруг раздался взрыв. Над темными волнами взвился куст черного дыма.
– Готово! – облегченно сказал Борис Ефимович, перебирая ручки штурвала. – Радист! Иван Гурьянович… ты как? Согрелся? Тогда пошли приветственную телеграмму военным морякам. Спасибо передай от всех полярных капитанов. Ну, а мы, – обратился он ко мне, – пойдем в кают-компанию на последний наш вечер «Северного Декамерона».
Вера в человека
В кают-компании собрались в последний раз. Завтра – Белое море, хлопоты перед окончанием арктического рейса, завтра уже не до рассказов…
Особенно людно было сегодня в кают-компании. Не всем хватило обитых кожей старинных стульев. Кое-кому пришлось подпирать спиной переборки с деревянными панелями.
Много я слышал здесь рассказов о мужестве, силе, храбрости, о находчивости, даже о небывалом страхе, о подвиге, о дружбе и любви, коммунистической совести, о необычных буднях в ледовом краю…
– Ну, как это полагается, напоследок надобно рассказать о чем-нибудь самом большом, что только с человеком случилось… Кто бы нам об этом рассказал? – обратился к присутствующим капитан.
Моряки и полярники жались, никто не решался брать на себя «рассказ о самом большом»…
И вдруг Марина сказала, что хочет рассказать о самом большом потрясении, какое перенесла в жизни.
Я видел ее и раньше, но она никогда ничего не говорила. Маленькая, застенчивая, с порывистыми движениями южанки, с приятными мелкими чертами смуглого лица, темноволосая, но со светлыми глазами, ясными и быстрыми…
И вот теперь Марина решилась. Она решилась и, должно быть, сама испугалась, зарделась вся. Стала говорить, невольно помогая себе руками.
– Раньше я никогда бы не поверила, что могу вот так с вами плыть на корабле по Баренцеву морю… Я боялась моря, страшно боялась… я даже не могу передать, как я его боялась. У нас в детском доме все девочки были как на подбор, хотели на самое что ни на есть трудное пойти, в горы… или в степь… А я в Арктику давно решила. Всем сказала, а сама даже не знала, как я смогу в Арктику попасть, если моря боюсь. Говорят, какой-то знаменитый летчик боялся высоты. Но у него была такая воля, что он заставил себя стать знаменитым летчиком. У меня, конечно, никакой воли не было, я просто хотела… нравилось мне в Арктике, в снегах… тишина… У меня кровать у окошка стояла, я ночью выглядывала и представляла, что уже в Арктике. Только, конечно, для Арктики я не годилась.
А моря бояться я стала вот почему. Я была в Артеке совсем еще маленькой, самой там младшей… А папа с мамой из Москвы приехали отдыхать к родным в Одессу. Какое тогда лето было хорошее!.. И вдруг война. Даже страшно вспомнить. У нас рядом с Артеком что-то было, не знаю, но только немецкие бомбы все на наш Артек сыпались. Мне так жалко было Артека, что я плакала. Потом нас, детей, отправили в Одессу. Меня мама, перепуганная, суетливая, шумная, встречала, а папа даже не поехал в Москву, в Одессе в военкомат явился. У меня папа замечательный был, я его даже больше мамы любила. Большой-большой, под самый косяк двери. И добрый. Мама у меня черная была, а папа светлый. У меня его глаза. Он был самый красивый, самый лучший. Я так была уверена. Я очень плакала, что он меня не встретил.
Потом очень плохо было в Одессе. Пожары… гарью пахло… Мы с мамой кирпичи помогали разбирать… На носилках людей проносили… И все время воздушные тревоги. Железные дороги никуда не везли. Везде были немцы. Только море наше было.
В Одессе должны были одни герои остаться, а нас всех, много тысяч человек погрузили на красивые теплоходы: «Ленин», «Ворошилов» и «Буденный». Мне очень нравилось по палубе бегать. Люди кричали: «Девочка! Как тебе не стыдно? Тут такое вокруг, а ты…» А мне спать не хотелось. Мы из порта вышли ночью. Город горел. Было страшно и красиво…
Утром мы проходили мимо Севастополя. Гористый берег – зубцами… Небо было все в клубочках дыма. Это очень стреляли с наших военных кораблей. Немецкие самолеты юнкерсы сбрасывали бомбы или торпеды, не знаю. Только я сама видела, как теплоход, который шел перед нами, взорвался… Как игрушечный, далеко-далеко… покрылся дымом – и не стало его…
А потом и в наш корабль мина попала. Я так кричала, что не слышала даже взрыва. Куда ни взгляну – везде огонь. И мамы нигде нет… Потом кто-то, я не знаю кто, схватил меня, напялил на меня что-то пробковое и стал с палубы сталкивать. Я визжала, брыкалась, мне очень страшно было, а он все-таки выбросил меня за борт. Многое я забыла, а этой минуты забыть не могу. На воде плыву, почти рядом борт корабля, высокий, как стена дома, только без окон… иллюминаторы кругленькие очень высоко… И развалился вдруг этот дом… одна стена в одну сторону, другая – в другую… Меня завертело в воде, я не знаю как… Это было самое страшное в моей жизни, а все-таки не самое страшное.
За нами следом баржи шли, тоже с людьми. Они стали подбирать из воды кого могли… Говорят, из всех тысяч человек только двести подобрали. Ну и меня…
А мамочки моей не подобрали. Не было нигде ее. Она, наверное, полная, растрепанная, бегала по палубе, шумела, все меня искала, пока… Ой, не буду вспоминать.
На барже было страшно тесно. Мы только стоять могли, сесть нельзя было. Какая-то женщина все меня по голове гладила и плакала. Я уже не плакала, а только дрожала. Как сейчас помню, будто от холода, а день очень теплый был…
В Ялте на пристани меня вдруг встретил папа. Я закричала и в грудь ему уткнулась. Он был какой-то солдатский незнакомый, но это был папа – большой, сильный.
А мамы у нас уже больше не было.
И мы целый вечер и даже ночью ходили по набережной и потом по пляжу и ели сливы. С папой я даже моря не боялась.
Папа утром должен был снова отправиться в часть. Он отпросился на день нас с мамой встретить, а встретил только меня.
Я на гальке спала, голову ему на колени положила, он шинелью меня прикрыл. Я сначала на звезды смотрела, на море, темное, страшное, я не хотела смотреть… его подбородок видела, он о чем-то долго-долго думал, он не спал, я знаю, он только меня баюкал…
А утром я его провожала. Как большая. Я сказала, чтобы он шел биться с врагом. Хотела его поцеловать, на цыпочки привстала и никак достать не могла. А он опять о чем-то задумался. Потом ко мне нагнулся и даже от земли приподнял. А кругом толкотня… военные, женщины, дети… многие плачут и все торопятся…
И папа уехал. Я была уверена, что он может любого врага пополам сломать, потому что он очень рассердился. А так он добрый был как никто.
Три дня я в Ялте жила, нас никак не отправляли. И письмо мне туда пришло, треугольничком сложенное… страшное письмо.
Папа мой геройски погиб, защищая Родину.
Я не плакала, несла это письмо, словно боялась уронить, и пришла на то самое место, где на коленях у папы спала. Села спиной к морю, которое маму отняло, и стала думать о папе. И никак я представить себе не могла, что папы больше нет. Не могла я этому поверить, потому что он был такой хороший и большой.
А потом меня отдали в детский дом. Я никогда не ела грибов, мама их не любила, а тут сразу заставили есть грибы, они были большие, плавали в супе, как медузы какие… Я их не ела, а меня дразнили: мамина дочка. А я уже никакая мамина дочка не была, не было у меня больше мамы… а в то, что папы у меня больше нет, я не верила.
А потом поверила… Много лет прошло… Я уже об Арктике мечтала и десятый класс в детдоме кончала. Нас первых оставили в детдоме до десятого класса учиться. Мы об этом письмо писали… А раньше после седьмого класса уходили в техникумы, в училища или на работу…
А я не только моря, даже реки боялась. Никогда не купалась, на лодке не плавала, по мосту шла – вниз не смотрела.
Боязнь эта у меня только и осталась от прошлого… Мама, папа – это непостижимо давно было и как в тумане… на море и ночью… звезды и подбородок папин виден… и солдатское что-то в папе…
А я уже большая стала, училась на метеоролога. Если страх свой перед морем не пересилю, решила в горах на метеостанции жить. Но хотела в Арктику. Мне еще в детстве Арктика и Артек созвучными казались… И тогда ночью на пляже я папе Арктику пообещала…
Исполнилось мне восемнадцать лет. Может быть, другие меня еще девчонкой считали, но я себя в первый раз в жизни взрослой почувствовала. Я должна была участвовать в выборах в Верховный Совет… И была очень горда, что меня на агитпункт помогать взяли.
Списки проверять… Может быть, кому это и скучно, а мне… Я за каждым именем старалась человека представить. Фамилии всякие, и простые и замысловатые, многие по нескольку раз встречались. Мне интересно стало, есть ли у кого такая же, как у меня, фамилия. Ведь у меня Грибовых родственников никого не было.
Посмотрела я и ахнула. Глазам не верю! Потом туманом их застлало, ничего прочитать не могу. Наконец, догадалась платком их вытереть.
Грибов! Давыд Александрович!
Как папа!..
А сердце у меня колотится, будто я стометровку пробежала.
Смотрю год рождения. 1901-й… Как у папы!.. И город, в котором он родился, – Киев!.. Я плакать.
Тут девушка-агитатор, которая на квартиру к Грибовым ходила, рассказала мне, что Грибов этот женат… Значит, на чужой женщине женился!.. И что сын у них есть взрослый, ее сын, и тоже голосовать должен!
Как же так? Он меня в Ялте встречал, по берегу мы ходили, сливы ели, как сейчас помню… я у него на коленях спала, он мой папа, самый лучший, самый сильный, самый добрый!.. Как же он мог, если жив остался, меня в детдоме не найти, с другой семьей жить и обо мне не вспомнить!
Вот поверьте мне, то, что я в следующую ночь пережила, подушку с обеих сторон слезами вымочив, было страшнее всего, что я помнила… страшнее моря.
Не мог так мой папа поступить, а по списку это он был!
С опухшими красными глазами пришла я на агитпункт и попросилась на букву «г» списки проверять.
Сидела и голову от списков оторвать боялась. Только когда фамилию называли чужую, я поднимала глаза.
Не пришел он в тот день… Агитаторша к нему на квартиру ходила, напоминала, что отметиться надо… А я не пошла о ней, гордая была…
На второй день я над тем же списком на букву «г» сидела и опять головы не поднимала, все боялась, что увижу его большого, русокудрого, светлоглазого, веселого, как прежде, молодого… Иным ведь я его не представляла…
И чем больше я о нем думала, чем больше слезами сердце мое заливалось, тем больше теряла я веру в человека. Если даже он мог так поступить, то… И махнула я рукой на весь мир… По крайней мере так мне казалось.
– Грибов, Давыд Александрович. Отметьте пожалуйста. Вот паспорт.
Голос какой-то чужой, незнакомый. Или я его совсем забыла?
Вскинула я голову и встретилась с его глазами, темными… Почему темными?
Передо мной стоял худощавый человек среднего роста, совсем не под косяк… с чужим, незнакомым лицом.
Не он!
– Что это, девушка, вы так улыбаетесь? – это он меня спросил.
А я почему-то ему руку жму.
– Да вы что это, девушка? Почему плачете? А я говорю ему:
– Спасибо вам… – и паспорт отдаю, и снова благодарю.
Удивленный, он ушел и все оглядывался.
А для меня словно все иным стало вокруг. Что-то изменилось во мне… Я уже другой была, когда бюллетень опускала.
Я потом много думала – себя мне было жаль в ту страшную ночь, себя, оставленную в детдоме, забытую отцом, или его, большого, самого доброго, самого благородного, который не мог бы так поступить?
Мне стыдно было… Ведь все-таки лучше бы было, если бы он жив был!
Да, лучше! Но если б он жил, он был бы прежним, каким я его любила и люблю, до сих пор люблю, и нет на свете никого лучше его!
Я будто с ним повстречалась снова, снова будто у него на коленях головой лежала… и моря больше не боялась.
Я не знаю, как врачи это объяснят, только не стало у меня с тех пор моребоязни… Сначала я по реке на лодке стала кататься, а потом без всякого страха в Арктику поехала. И вот уже сколько лет здесь…
Марина кончила и снова зарделась.
– Я не знаю, почему все это рассказала… – оправдывалась она.
– И хорошо, что рассказала, – заметил капитан. – Иной раз в жизни многое и понятнее и легче будет, если с другими поделишься… Вот ведь как выборы в жизнь человека вошли! Это, пожалуй, поможет мне еще про выборы рассказать. Совсем другое… Да так и должно у нас быть.
И капитан рассказал про далекий северный берег, про старого охотника и знаменитого летчика, про полярную ночь…
Полярной ночью
Черное звездное небо предвещало мороз.
«Замешкался я, – подумал Федот Иванович, глядя на Большую Медведицу, – дело к полудню идет. Ишь куда ковш запрокинуло. Ну, да ничего, успею…»
Старый охотник свистнул Таймыра, могучего широкогрудого пса, и стал прилаживать лыжи.
Дверь Федот Иванович запирать не стал, – а вдруг какой путник забредет? У печки заботливо оставлена вязанка дров – выброшенный морем плавник. Лампа заправлена керосином. В сенях на видном месте висит мороженый медвежий окорок – любому гостю доброе угощение.
– Песцы дверь не откроют, а человеку – хлеб да соль, – сказал вслух Федот Иванович.
Таймыр поднял умные глаза.
Старый охотник часто говорил с самим собой или с собакой – привык за годы одинокого житья-бытья: ведь после смерти жены он остался совсем один. Правда, есть у него сыновья. Бравые ребята. Только разбрелись они по всей стране…
Приладив лыжи, охотник зашагал вперед. В скупом свете звезд снег казался серым.
Федот Иванович смаковал предстоящую беседу с людьми на полярной станции, куда он держал путь. Может быть, и о сынах что услышит. О старшем, об Александре, непременно услышит. Кто не знает полярного капитана Фомина?
По дороге охотник один за другим осмотрел пять капканов. В трех оказались отменные песцы.
Внезапно подул сильный ветер. Он стал плотным, смешавшись с колючим снегом. Звезды исчезли.
– Это еще не пурга! Какая это пурга! Это только поземка, – бормотал Федот Иванович.
И в памяти старого охотника встала другая пурга, которая едва не стоила ему жизни. Закоченевшего, обмороженного нашли его в снегу чукчи и отогрели в своей яранге. Бежал он тогда из ссылки сибирской в тундру…
С тех пор Федот Иванович осел на крайнем берегу Севера, крепко полюбил этот суровый край.
А в Тамбовскую губернию незачем ему было возвращаться, никого там не осталось. Отца вместе с ним арестовали – сообща они помещику красного петуха запустили, ну, а женить Федота не успели. Женился он тут, на чукчанке. Хорошая жена была…
Отец так и умер на каторге. Сын Иван уж больно с ним схож. Знал бы дед, кем его внук стал, – офицером. Дед офицеров одних лишь ведал – царских, а тут – свой офицер. В отечественную войну сразу же на фронт ушел. Добрый охотник был. Лисиц черно-бурых немало принес. И ни одной шкурки не испортил – всегда в глаз… Снайпер из Ивана получился отличный…
– А пурга-то, видать, разыграется, как бы не задержала, – с тревогой поглядывая на небо, перебил сам себя Федот Иванович.
Ветер выл, стонал, ревел, стараясь свалить охотника с ног. Конечно, в другое время Федот остановился бы, зарылся бы в снег, чтобы проспать двое суток, а там и отправиться восвояси, но теперь… Слишком важное было у Федота Ивановича дело.
Федот Иванович шел за сто десять километров на ближнюю полярную станцию выбирать депутата в Верховный Совет Советского Союза. Особое приглашение еще в прошлом месяце доставил охотнику знакомый чукча из оленеводческого колхоза.
Ледяной ветер прерывал дыхание. Усы смерзлись. Глаза не видели ничего, даже Таймыра. Казалось, что снег ревет вокруг, словно море в шторм.
«Вот как, Федот Иванович, старый ты охотник, знаешь ты тундру, хвалишься, а как бы тебе не просчитаться!
Нет, придется, видно, остановиться, не то совсем не дойдешь».
С тяжелым сердцем забрался Федот Иванович в малицу, как в спальный мешок. Таймыр прилег подле хозяина.
Согреваясь своим дыханием, старый охотник размышлял: «Что бы ни случилось, а должен ты, Федот Иванович, в общей радости участие принять, вместе со всей страной, со всеми тремя сыновьями…»
Всех троих провожал когда-то Федот Иванович на Большую Землю, чтобы учились, вышли бы в люди охотничьи дети, крестьянские внуки. Самый младший, Алексей, стал летчиком. Дед и не думал, поди, что люди по воздуху летать будут…
«Идти, идти, беспременно идти… сколько времени пропало», – с ужасом думал старый охотник, выбираясь из сугроба.
Ветер гнал снежные волны. Они разбивались о землю, как штормовой прибой о берег. От одного удара такой волны могло занести с головой.
Вместе со снегом холод отчаяния проползал под мех. Но Федот Иванович все-таки шел…
«Опоздать? В такой день? Перед людьми-то позор какой выйдет… А еще толковать с ними хотел…»
Но остановиться пришлось. Снова зарылись они с Таймыром в снег. Федот Иванович все вычислял, сколько часов пробыл он в пути, сколько еще осталось ему, чтобы не опоздать. И получалось, что ждать совсем нельзя.
К счастью, пурга начала утихать. Ударил мороз. Черная борода Федота Ивановича, в которой не было ни одного седого волоса, поседела, заиндевела. Он побежал на лыжах, не замечая холода. Лишь бы успеть до вечера… до полуночи.
Как быстро поворачивается ковш! Ничем его не остановишь!..
Словно состязаясь со временем, по неумолимо несущейся с запада на восток земле бежал человек, старый охотник Федот Иванович.
Несмотря на поздний ночной час, на полярной станции было оживление. В жарко натопленных уютных комнатах и просторной кают-компании, кроме зимовщиков, толпились пассажиры и экипаж только что прилетевшего с востока самолета.
– Только заправка! И в полет! – говорил высокий плечистый летчик Матвей Баранов, хорошо известный по всей Арктике.
– Задержу совсем немного, – отозвался начальник аэропорта. – Я ведь тоже с тобой полечу, но сперва должен вскрыть урны, подсчитать бюллетени.
Начальник аэропорта посмотрел на часы. Стрелка медленно приближалась к двенадцати часам.
– Вроде как Новый год встречаем, – сказал кто-то.
– Почему ты проформу соблюдаешь? Только опытный перелет задерживаешь! – не унимался летчик.
– Подожди, Матвей. Одного у нас нет… Не знаю, что и думать…
– Вот как? – Баранов сразу стал серьезным. Хлопнула дверь. В комнату вошел начальник полярной станции. Он сбросил с себя меховую куртку. Его худощавое лицо с выступающими скулами было печально.
– Нет… Никого не видно. Все глаза проглядел.
– Может быть, он в стойбище проголосовал?
– Что ты! Обязательно к нам пойдет. Он в оленеводческом колхозе взял удостоверение на право голосования!
– Время истекло, – прервал начальник аэропорта, – прошу членов комиссии…
– Бортмеханик, иди готовь машины! – скомандовал Баранов.
Снова хлопнула дверь. Через кают-компанию пробежал радист, потрясая в воздухе текстом радиограммы о результатах голосования, которую нужно было передать окружной избирательной комиссии.
– И о нас сообщи, что вылетаем! – крикнул ему Баранов, поднимаясь из-за стола. Он потянулся всем своим крепко сбитым телом и обернулся.
В дверях стояла заснеженная, сильно заиндевевшая фигура человека.
– Что за дед? – спросил Баранов. Человек шагнул.
– Сколько времени? – прохрипел он. – Мне бы голос подать… – охотник умоляюще взглянул на присутствующих.
Все смущенно переглянулись. Не получив ответа, Федот Иванович еще раз беспомощно оглядел всех, потом грузно опустился на пододвинутый стул. Склонив лицо вниз, он стал сосредоточенно отламывать ледышки на бороде.
– Совсем немного опоздал, дядя Федот, – говорил метеоролог. – Ну, прямо на несколько минут. А мы тебя так ждали…
Вошел начальник аэропорта и застыл с бумажкой в руках.
– Пришел? – словно не веря глазам, воскликнул он. Федот Иванович еще ниже склонил голову. С его оттаивающей бороды капало на пол.
Никто не утешал старика. В молчании окружающих было понимание, сочувствие… Старый охотник поднял голову.
– Вот ведь какое дело, опоздал, стало быть. Не догнать вчерашний день-то. Не потекут реки вспять… – и он опять замолчал.
Баранов откашлялся.
Федот Иванович горько усмехнулся:
– Дал промаху, конечно, неправ… Баранов посмотрел на часы, потом на дверь.
– Реки вспять потекут, – сказал он уверенно. – И Енисей и Обь. Есть, батя, такой проект, большевистский проект… В южные моря будут эти реки впадать.
Охотник недоверчиво покачал головой.
– Все шутишь, сынок…
– Нет, отец. Хочешь, догоним вчерашний день, ухватим его за хвост?
– Это как же?
– А так, отец. Пока бортмеханик вернется, слушай: земля вертится с запада на восток. На нашей семидесятой параллели скорость у нее около шестисот километров в час.
– Ну, ну… Ты это к чему?
– Вот ты прикинь. Если на самолете с той же скоростью в обратную сторону лететь, солнце как будто остановится.
– Должно, что так…
– А если быстрее! Если обогнать землю, что тогда? Тогда, друг, зашедшее солнце с запада подниматься начнет. Понимаешь?
– Ну?
– А вот у моего самолета, дед, скорость больше, чем у земли! Вот и представь, что произойдет, если ты на нем будешь? А? – И Баранов лукаво подмигнул старому охотнику.
– У вас время назад пойдет! – крикнул радист.
– А ведь верно, – откликнулся начальник аэропорта. – В Архангельск они прилетят в одиннадцать часов вечера. А у нас уже сейчас первый час. Уступаю Фомину свое место!
Федот Иванович стоял посередине комнаты растерянный. Вошел бортмеханик.
– А теперь, отец, бежим к самолету, – гулким басом скомандовал Баранов, – каждая минута дорога!
– Бежать… Это я могу. Я всю дорогу бежал. И они скрылись за дверью.
– Да, дед в Архангельске проголосует! – хлопнул ладонью по столу метеоролог.
Дверь снова открылась. На миг просунулась черная борода.
– Вы тут того… за Таймыром моим присмотрите… Он ладный.
И дверь захлопнулась.
– Не беспокойся, отец! – крикнул начальник полярной станции, одеваясь, чтобы пойти за собакой. Он вышел.
Оставшиеся подошли к окну. Издалека доносился лай. Вдруг словно лавина камня рухнула сверху, потом с улицы донесся рокот несмолкаемого грома, странный в эту морозную, полярную ночь.
За окном кабины заревели реактивные двигатели могучего самолета Баранова.
– Неужто летим? – спросил Федот Иванович.
Штурман кивнул головой. Он склонился над картой, нанося курс. Перед ним на стенке виднелись часы со светящимся циферблатом. Они показывали не первый час, а шестнадцать часов с небольшим. Значит, шел еще предыдущий день…
– Вот оно, архангельское время! – крикнул штурман.
«Успеем ли?» – думал Федот Иванович.
В окне ничего нельзя было увидеть, кроме звезд, среди них особенно ярко выделялся знаменитый ковш Большой Медведицы – стрелка небесных часов старого охотника.
Деловито ревели двигатели, шли часы. Вернее, шли часы штурмана, а звездные часы Федота Ивановича… стояли. Более того, стрелка их передвинулась назад.
Штурманские часы показывали двадцать три часа, столько же показывала и Большая Медведица.
Самолет шел на посадку, машина остановилась. В дверях показалась крепкая фигура летчика, победившего время.
