Текст книги "Четверть века без родины. Страницы минувшего"

Автор книги: Александр Вертинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Белокурый англичанин

Однажды в «Казбеке» – кабачке на Монмартре, где я выступал, неожиданно в дверях показался молодой белокурый англичанин, немного подвыпивший, веселый, улыбающийся. Следом за ним вошли еще двое. Усевшись за столик, они заказали шампанское. Публика уже разошлась, и англичане были единственными гостями. Однако по кабацкому закону – «каждый гость дарован богом» – всю артистическую программу нужно было сначала и до конца показывать этому единственному столику. Меня взяла досада. Тем не менее, по обязанности я улыбался, отвечая на расспросы белокурого гостя. Говорил он по-французски с ужасным английским акцентом и одет был совершенно дико, очевидно из озорства, – на нем был серый свитер и поверх него… смокинг.

Музыканты старались – гость был, по-видимому, богатый, потому что сразу послал оркестру полдюжины бутылок шампанского.

– Что вам сыграть, сэр? – спрашивал его скрипач-румын.

Гость задумался.

– Хочу одну русскую вещь, – нерешительно сказал он. – Только я забыл ее название… Там-там, там-там…

Он стал напевать мелодию. Я прислушался. Это была мелодия моего танго «Магнолия».

Угадав ее, музыканты стали играть.

Мой стол находился рядом с англичанином. Когда до меня дошла очередь выступать, я спел ему эту вещь.

Англичанин заставил меня бисировать. После выступления, когда я сел на свое место, он перешел за мой стол и, выражая свои восторги, между прочим, сказал:

– Знаете, у меня в Лондоне есть одна знакомая русская дама, леди Детердинг. Вы не знаете ее? Так вот. Эта дама имеет много пластинок одного русского артиста, – он произнес мою фамилию, исковеркав ее до неузнаваемости. – Она недавно подарила мне пластинки с его песнями. Вот почему я и просил вас спеть знакомую мне вещь.

Я улыбнулся и протянул ему свою визитную карточку. Его изумлению не было границ.

– Я подумал, что вы поете в России! – воскликнул он. – Я никогда не думал встретить вас в таком месте.

Я терпеливо объяснил ему, почему я не пою в России, почему пою в таком месте…

Мы разговорились. Прощаясь, англичанин пригласил меня на следующий день обедать в самом фешенебельном ресторане Парижа – «Сирос».

Ровно в девять часов, как было условлено, я входил в вестибюль ресторана. Метрдотель Альберт, улыбаясь, шел мне навстречу.

– Вы один, мсье Вертинский? – спросил он.

– Нет! Я приглашен…

– Чей стол? – заглядывая в блокнот, поинтересовался он.

Я замялся. Мне было как-то неудобно спросить у англичанина его фамилию.

«Мой стол будет у камина», – вспомнил я его последние слова.

Я сказал об этом Альберту. Метрдотель строго покачал головой:

– У камина не может быть.

– Почему?

– Этот стол резервирован на всю неделю и не дается гостям.

Мы уже входили в зал. От камина, из-за большого стола с цветами, где сидели какие-то старомодные мужчины и старухи в бриллиантовых диадемах, легко выскочил и быстро пошел мне навстречу мой белокурый англичанин. На этот раз он был в безукоризненном фраке.

Он улыбался и протягивал руки.

– Ну вот это же он и есть! – сказал я, обернувшись к Альберту.

Лицо метрдотеля изобразило священный ужас.

– Вы не знаете, кто это? – сдавленным шепотом произнес он.

– Нет, – откровенно сознался я.

– Несчастный! Да ведь это же принц Уэлльский…

Живые свидетели

Русских в одном только Париже было тысяч восемьдесят. Все они жили, группируясь преимущественно по профессиям. Но общего русского центра в городе не было. Все попытки организовать какой-нибудь клуб провалились в самом начале. Причиной этому было, конечно, разнообразие политических убеждений. Все кружки ненавидели друг друга, пользуясь каждым удобным случаем для сведения личных счетов.

Единственным местом, куда сходились русские эмигранты, вне зависимости от своих политических убеждений, была русская церковь на Рю Дарю. Обычно по воскресеньям, во время утреннего богослужения, тут и происходили все встречи, главным образом деловые. Отыскав нужного человека, вы отправлялись с ним в какой-нибудь из маленьких ресторанчиков, которых было множество вокруг церкви, и там, за завтраком, спокойно вершили свои дела. В обычные же дни происходили только панихиды, молебны, свадьбы, крестины.

На Монпарнасе, в кабачке «Золотая рыбка» работала цыганская семья Димитриевичей, с которой мы с Иваном Мозжухиным очень дружили.

Много цыганских звезд всходило и заходило на российских горизонтах. В свое время из-за цыганок немало гвардейских офицеров оставляли полки. Кровь русской аристократии была довольно заметно перемешана с цыганской кровью, все эти Долгорукие, Трубецкие и Голицыны были женаты на цыганках. Целые состояния сжигались в кутежах, целые состояния бросали к ногам Настей, Маш, Стеш…

Табор Димитриевичей попал во Францию из Испании. Приехали они в огромном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, с автомобильной тягой, который они получили от директора какого-то бродячего цирка в счет уплаты долга. Цирк прогорел, и директор чуть ли не целый год не платил им жалованья. В окончательный расчет они получили фургон.

Их было человек тридцать. Глава семьи – отец, человек лет шестидесяти – старый лудильщик самоваров, был, так сказать, монархом. Все деньги, зарабатываемые семьей, забирал он. Семья состояла из четырех его сыновей с женами и детьми и четырех молодых дочек. Попали они вначале в «Эрмитаж», где я работал. Сразу почувствовав во мне «цыганофила», Димитриевичи очень подружились со мной. Из «Эрмитажа» они попали на Монпарнас, где и утвердились окончательно в кабачке «Золотая рыбка», поддержанные французской прессой и молодой публикой Латинского квартала.

Иван Мозжухин любил цыган не меньше меня и очень скоро также сделался другом этой семьи. Однажды ночью, после работы, цыгане попросили Ивана быть крестным отцом у одного из братьев. Иван согласился. Был приглашен и я.

На другой день, часов в пять вечера, мы приехали в церковь на Рю Дарю. Была зима. Церковь стояла нетопленой и пустой. Десяток восковых свечей освещал темные лики угодников. Дьячок хрипло кашлял в алтаре, прочищая голос. Цыгане пошли торговаться со священником, а мы с Иваном переминались с ноги на ногу, озябшие, плохо выспавшиеся.

Иван злился. Он не любил «семейных» праздников. Отказаться ему было неловко, но настроение у него было сильно испорчено. К тому же, пока мы разыскали магазин, где можно было купить крестильную рубашечку младенцу и крест, окончательно замерзли.

Около нас крутился мальчишка-подросток лет четырнадцати.

– А где же ребенок? Кого крестить? – мрачно спросил Иван.

Подросток взглянул исподлобья и нехотя процедил:

– Я – ребенок! Меня и крестить!

Иван сразу развеселился.

– Водку пьешь? – неожиданно спросил он.

– Пью!..

Мы взяли «ребенка» за руку и пошли напротив, в ресторанчик «Петроград». Там нам налили три большие рюмки и дали пирожков. Подкрепившись, мы вернулись в церковь. Все было готово к обряду. Посреди церкви стояла купель, окруженная горящими свечами.

– Раздевайся! – приказал отец.

«Ребенок» нахмурился.

– Не полезу я в нее! – твердо заявил он. – Холодно!

Никакие доводы, увещевания и подзатыльники не помогли. Пришлось ограничиться окроплением головы и помазанием.

– А как же рубашечка? – ехидно спросил я Ивана.

– Останется для моих будущих детей! – серьезно ответил он и спрятал ее в карман.

Крестник, получив крест, долго его рассматривал, будто не веря, что он золотой. Для большей достоверности он даже попробовал его на зуб.

После крестин мы сели в машины и поехали домой к цыганам. Они жили за городом, снимая старый особняк где-то в лесу. На втором этаже в большой столовой был накрыт огромный стол в виде буквы «П». Стол ломился от яств и напитков. Я посчитал. Одних кур было сорок штук, индеек – тридцать, гусей – пятьдесят. Приглашенных было множество. Цыгане по широте души позвали всех знакомых. Тут были и гости, и музыканты, и художники, и журналисты.

Старый папаша, как патриарх, с седой бородой, сидел посреди стола в старом, еще довоенном русском армяке, увешенный какими-то экзотическими медалями, скупленными «по случаю».

Приблизительно в то же время в Париже произошло событие, сильно взволновавшее всю русскую колонию, особенно украинцев. Тремя выстрелами из револьвера был убит на улице небезызвестный в свое время украинский атаман Симон Петлюра. Бежавший от народной расправы, он поселился в Париже, где и доживал свои дни, меняя золотые «карбованцы», награбленные во время своего лихого атаманства.

За неимением «вождей» немногочисленная украинская колония поддерживала его. Изредка в газетах мелькали небольшие заметки о том, что «атаман Петлюра прочтет доклад о несчастном украинском народе, страдающем от ига большевиков» и так процветавшем под его владычеством.

На эти доклады собиралась кучка «щирых самостийников» – человек тридцать, в вышитых крестиком сорочках, с усами а ля Тарас Бульба. Прослушав «батькин доклад», они усаживались тут же пить горилку, которую им заменял «в изгнании» французский кальвадос.

«Батько» садился с ними вместе и напивался до бесчувствия, закусывая «басурманскую» горилку соленым огурцом и сладкими воспоминаниями.

Выстрелы прозвучали неожиданно. Чувствуя себя в полной безопасности во Франции, «батько» свободно гулял по Парижу.

Убил его маленький тщедушный портной или часовщик не то из Винницы, не то из Бердичева – некий Шварцбард. Встретил на улице, узнал и убил. Судили его с присяжными. Надежд на оправдание, конечно, не было никаких, потому что французский суд оправдывает только за убийство «по любви» или «из ревности». Однако на суде появилось много добровольных свидетелей этого маленького человека, которые развернули перед судьями такую картину зверств атамана на Украине, что французские судьи заколебались. Кто только не прошел перед глазами судей! Тут были люди, у которых Петлюра расстрелял отцов, матерей, изнасиловал дочерей, бросал в огонь младенцев…

Последней свидетельницей была женщина.

– Вы спрашиваете меня, что сделал мне этот человек? – заливаясь слезами, сказала она. – Вот!.. – Она разорвала на себе блузку, и французские судьи увидели – обе ее груди были отрезаны.

Шварцбард был оправдан.

Мои цыгане тоже были свидетелями. Они кричали на суде и били себя в грудь, рассказывая о замученных двух братьях, об отнятых конях, о сожженных родственниках. Их гнев был страшен. Девчонки рыдали, вспоминая то, что они видели еще детьми. Братья показывали красные рубцы – следы пыток. Их еле увели из зала суда.

Год крахов

1933 год, последний год моего пребывания во Франции, был годом больших крахов. Кабинеты министров летели один за другим. Ряд видных лиц, начиная от общественных деятелей и финансистов и кончая министрами, попал в скандальные истории. Беспримерные по изощренности и садизму убийства совершались чуть ли не ежедневно.

Русский миллионер Леон Манташев, бывший «нефтяной король», договорился с английским «королем нефти» сэром Генри Детердингом, что его «компенсируют» как бывшего владельца нефтяных участков на Кавказе за нефть, купленную Детердингом у Советского правительства. Только пять процентов, выданных ему авансом, составляли несколько десятков миллионов. Манташев жил широко, славился своими кутежами на весь Париж. Кроме Манташева, были «короли» помельче, которые тоже получали от Детердинга субсидию за «свою нефть» на Кавказе.

Как-то в доме у Браиловских я познакомился с французским сенатором Клоцом – очень светским, чопорным стариком. В течение всего обеда я беседовал с ним о Советской России, доказывая ему преимущества и силу новой, советской морали перед старой, догнивающей моралью Запада.

Старичок иронически улыбался и отвечал мне так, как отвечают детям, задающим наивные вопросы, очень занятые люди. Через несколько месяцев очаровательный старичок сел в тюрьму за подделку векселей.

Вокруг всесильных «львиц» группировались финансисты, политики, темные дельцы, авантюристы. Знаменитая Марта Анно – директрисса банка мелких вкладчиков – ограбила их, объявив себя банкротом. Сев в тюрьму, она оттуда грозила правительству Шотана разоблачениями и вскоре была выпущена под нажимом влиятельных лиц, у которых было рыльце в пуху.

Коммунистические газеты и листовки клеймили продажных министров и депутатов, доказывая, что они держат половину своих капиталов в Германии. Огромные толпы собирались у заборов, читая эти газеты и листовки. Народ кипел от негодования. В густой массе «беженцев», изгнанных Гитлером из Германии, незаметно была «импортирована» знаменитая «пятая колонна». И работала она вовсю. То в палате депутатов, то в сенате ежедневно вспыхивали скандалы.

Как-то в «Казанове» мне пришлось познакомиться с элегантным седеющим джентльменом, приехавшим со своей дамой. Дама была знаменитой опереточной актрисой Ритой Георг, с которой я был знаком по Вене.

Джентльмен оказался весьма известным дельцом Александром Стависким. Говорили о его сказочном состоянии, о его крупной игре в Монте-Карло, о том, что он «работает» с самыми «большими» людьми в правительстве. Среднего роста, немолодой, он имел те подчеркнутые манеры, которыми отличаются очень опытные светские шулера и авантюристы. Его красавица жена совсем недавно взяла первый приз за самый красивый экипаж на карнавале в Ницце. Рита Георг познакомила меня с ним. Он немного говорил по-русски, потому что, очевидно, был выходцем из Польши. Наша беседа касалась исключительно театра. Ставиский «субсидировал» гастроли Риты Георг в парижской оперетте. Он выказал себя большим знатоком театрального искусства и говорил, что как только освободится от «дел», обязательно выстроит в Париже театр для иностранных артистов. Через месяц нарыв лопнул. Раскрылась величайшая афера с ломбардами. Войдя в контакт с дирекцией нескольких из них, он закладывал простые стекла под видом изумрудов и бриллиантов. За эти стекляшки ему выдавали миллионные ссуды.

В этом деле был замешан ряд таких высокопоставленных лиц, что доводить это дело до суда было невозможно. Ставиский бежал. Агенты Сюрте-женераль поймали его где-то на границе и предложили покончить с собой. Его нашли мертвым в тюремной камере.

Визит баронов

В конце 1932 года я приехал в Берлин, чтобы напеть граммофонные пластинки. У меня был контракт с концерном «Карл Линдштрем» для «Одеона» и «Парлофона».

Это была пора, когда Гитлер рвался к власти. Весь город быд покрыт огромными полотнищами флагов со свастикой. По улицам непрерывным потоком маршировали процессии молодых людей в новенькой коричневой форме с повязками на руке. Они лихо козыряли друг другу и, подымая руку, салютовали: «Хайль Гитлер!». Обыватели испуганно смотрели на их револьверы и опасливо покачивали головой.

– Оружие-то зачем же давать такой молодежи? – недоуменно говорили они полушепотом.

Но рассуждать уже было поздно. Молодые люди ходили по улицам, наклеивая на еврейские магазины плакаты с призывами не покупать ничего у «юде». Они заходили в рестораны и кафе, выбрасывая на улицу мирно сидящих там людей.

Многие бросились бежать из Берлина. Билеты на заграничные поезда были моментально раскуплены. Магазины спешно ликвидировались и закрывались.

Я приехал с намерением дать несколько обычных своих осенних концертов, но это уже не имело никакого смысла. Приехав на граммофонную фабрику, я застал в кабинете дирекции нациста с револьвером. Все двенадцать директоров этого огромного концерна уже бежали. Нацист, покачивая ногой в новом лаковом сапоге, презрительно щурясь, заявил мне, что никаких «иностранных» артистов им не надо, что у них есть достаточно своих, и подозрительно спросил – не еврей ли я случайно? Получив заверение в моем русском происхождении, он успокоился и немного сбавил тон.

– Вы можете подать в суд, если у вас есть контракт с ними, – посоветовал он. – Мы заставим этих «юде» заплатить вам все, что следует!

Приблизительно дня через три после этого ко мне в пансион-отель, где я остановился, пришла несколько странная делегация. Состояла она из трех-четырех дам и такого же числа мужчин.

Меня ждали в холле. Названные пришедшими фамилии были явно балтийско-немецкого происхождения: три барона, остальные – графини и баронессы.

Предложив им сесть, я осведомился о цели визита.

Дамы начали с комплиментов моему искусству и популярности. Это была, так сказать, «артиллерийская подготовка». Затем началась атака. Один из баронов, протерев очки и тщательно рассматривая свои холеные руки в родовых дворянских кольцах с гербами, осторожно подыскивая слова, заговорил.

Дело в том, что по примеру национал-социалистической партии они решили объединить здесь, в Германии, всех «национально мыслящих» русских людей во что-то вроде союза или «русского отдела» этой партии. Правительство сочувственно отнеслось к этой идее и уже отвело целый дом, обещав в дальнейшем субсидию.

– Дом шестиэтажный, с чудными квартирками! – не выдержав, вставила одна из баронесс.

– Уже утвержден даже проект формы! – добавила другая.

– Мы будем иметь казачьи фуражки, но только коричневого цвета, и такие же, как у всех «наци», рубашки. И повязку со знаком свастики на левой руке.

Я ничего не понимал.

– Но, простите, чем я могу быть вам полезен? – спросил я.

– Немного терпения. Сейчас вам все станет ясно.

Высокий худой барон закурил сигарету и, чуть-чуть улыбаясь, медленно и терпеливо стал объяснять мне:

– У нас, понимаете ли, есть некоторые препятствия, то есть, вернее, затруднения в этом направлении… Нам нужно имя… Я хочу сказать, нам нужен человек с именем, который был бы известен всей нашей русской публике и в то же время репутация которого была бы, так сказать, незапятнанна! Ну, «нейтральный», что ли…

Я начинал понимать.

– И что же, у вас в Берлине не нашлось ни одного человека с «незапятнаной» репутацией? – не выдержав, спросил я.

Барон неопределенно развел руками.

– Очень трудно найти подходящее лицо, – уклончиво ответил он. – Различие взглядов… Политическое прошлое… Возникают возражения.

– Ваше имя нас устраивает. Вы, так сказать, достаточно лояльны и из другого мира, – поддержал другой барон.

– Чего же вы от меня хотите конкретного? – спросил я.

Бароны переглянулись.

– Мы предлагаем вам возглавить наш союз! – твердо сказал один из них.

Тут наперебой заговорили дамы:

– У вас будет чудная квартирка. Мы отведем вам бельэтаж.

– Весь этот дом наш.

– Работы особенно никакой не будет.

– Просто подписывать несколько бумаг в день, и все…

– Ну, и официальное представительство, так сказать! – добавил один из баронов.

Я уже все понял. Они искали дурака. Вот эту честь они и решили предложить мне. Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я поблагодарил их и встал.

Бароны тоже поднялись.

– Я советую вам подумать над этим. Это будет для вас и полезно и приятно в одно и то же время, – сказал один из них.

Нотка угрозы едва уловимо прозвучала в этих словах.

– И это нисколько не помешает вашей артистической деятельности, – добавил другой.

– Разрешите мне дать вам ответ в пятницу, – попросил я.

Бароны молча поклонились. После их ухода я упал в кресло и стал хохотать, обдумывая, какой анекдот я сделаю из этого разговора и как я буду его рассказывать моим приятелям в Париже.

Потом взял телефонную книгу, позвонил в бюро и заказал себе билет на парижский экспресс.

В ту же ночь я покинул Берлин.

Там, за океаном

Была осень 1934 года. На пароходе «Лафайет» я отправился в Америку. Тогда еще не была готова знаменитая «Нормандия», и он считался одним из лучших после «Иль-де-Франс». Со мной ехало несколько французских артистов, приглашенных в Голливуд, множество туристов, возвращавшихся домой, да еще трое чикагских гангстеров со своими подругами. Подруги меняли туалеты по десять раз в день и появлялись к обеду в умопомрачительных вечерних платьях моделей лучших парижских домов, с бутоньерками из живых орхидей каждый раз в цвет платья.

Огромные залы гигантского парохода были заполнены праздной и шумной толпой людей, которые положительно не знали, что им с собой делать, и думали только о том, как повеселее убить время.

Бесконечное количество прислуги, мужской и женской, целые дни бегало взад и вперед по отелю-пароходу, удовлетворяя малейшие желания и прихоти каждого пассажира.

На третий или четвертый день путешествия начался шторм. Огромное туловище парохода медленно и плавно то всползало на вершину водяной горы, то опускалось в бездну. Казалось, что летишь на каких-то гигантских качелях, очень широко и ровно раскачиваемых.

Пассажиры сразу исчезли. Огромный пароход опустел. Все лежали в своих кабинах, и к обеду и ужину выходило не больше десятка человек, мужественно облаченных в вечерние туалеты и смокинги, как полагалось по этикету. В большинстве это были англичане, которые даже в колониях, в тропиках, к обеду надевают смокинг, несмотря ни на какую температуру и обстоятельства.

…После обеда я сидел в салоне и перечитывал парижские журналы. Кроме меня в пустом зале никого не было. Большой радиоприемник стоял на электрическом камине, где тлели искусственные угли. Я повернул кнопку и включил аппарат. Поискав Францию, нашел Париж.

Политические новости… Люсьен Буайе в новой песенке… Еще что-то. И вдруг:

 
К мысу ль Радости,
к Скалам Печали ли,
К Островам ли
Сиреневых птиц,
Все равно, где бы мы
ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц…
 

Это пел я.

Ревела, палила и щелкала буря. Огромный пароход трещал и вздрагивал от ударов волн, упрямо пробираясь вперед, а я сидел и слушал самого себя, где-то за тысячи верст затерянный ночью в океане.

 
Мимо стеклышка иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Пальмы тропиков, солнце экватора,
Голубые полярные льды…
Все равно… где бы мы
ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц…
 

Эти слова Тэффи, из которых я в свое время сделал песню, впервые так остро пронизали меня. Я мысленно оглянулся. Столько лет без дома, без Родины! И впереди ничего, кроме скитаний.

Вот тут и родилась у меня песня «О нас и о Родине», которая наделала столько шума за границей и за которую даже в Шанхае мне упорно свистели какие-то личности, пытаясь сорвать концерт.

Развлекали нас на пароходе всеми силами. То устраивался вечер бокса, на котором молодые матросы разбивали друг другу носы до крови, то танцульки, где подруги гангстеров могли блистать своими сверхтуалетами и драгоценностями, от которых слепило глаза. Их повелители в новеньких, только что сшитых в Лондоне фраках, с квадратными плечами, неуклюже переминались с ноги на ногу в модных танцах, сильно напоминая собой дрессированных орангутангов. В антрактах между танцами они пили шампанское, курили огромные сигары и рассеянно барабанили толстыми пальцами по столу, обдумывая, вероятно, новые комбинации.

По понедельникам были сеансы кино. Один раз в пути устраивался традиционный концерт в пользу семейств моряков, погибших в море, на котором выступали все артисты, находившиеся на пароходе. В эту поездку играла очень хорошая виолончелистка, пела знаменитая Лили Понс, направлявшаяся в Голливуд, играл возвращавшийся домой скрипач Яша Хейфец и еще кое-кто.

Пришлось выступать и мне. Я спел несколько веселых русских песен с припевами, заставляя публику подпевать мне. Это очень понравилось пассажирам, хотя ни одного слова, разумеется, они не поняли.

Задолго до прихода к пристани с чиновниками, проверяющими паспорта, прибыл катер с журналистами и фотографами. Эти жующие, орущие и бегущие куда-то люди обращались с нами довольно небрежно.

– Эй, вы!.. Садитесь! Да не сюда!.. В это кресло! Вы Лили Понс? Нет? А что вы делаете? Играете? На чем? Ну все равно! Возьмите ваш журнал в руки! Так! Смотрите на меня! Выше голову!

Фотограф хватает вас за лицо и поворачивает в сторону.

– Снимаю!

Щелк аппарата…

– Вы кто? Вертинский? Рашен крунер? Как наш Бинг Кросби?.. Да? Мы знаем уже о вас! Станьте здесь! Обопритесь о перила! Так! Улыбайтесь! Да снимите вы эту шляпу, черт возьми! Так! Ваше первое впечатление об Америке?..

Я сразу разозлился.

– Первое впечатление, что здесь слишком развязные журналисты! – ответил я.

Встречавшего меня менаджера я спросил:

– Послушайте, неужели они у вас все такие?

– Все! – вздохнув, ответил он. – Это стиль такой. Они показывают, что их никем и ничем не удивишь!

– Ну, тогда снимайтесь сами, а я не желаю, чтобы меня дергали, как манекен, – заявил я и удрал в каюту.

Остановиться мне было предложено в отеле «Ансония». Это был «артистический» отель. Там останавливался Шаляпин, жили пианист Зилоти, Никита Балиев со своей «Летучей мышью», Рахманинов, скрипач Иегуди Менухин, Тосканини… Менаджером там служил бывший московский миллионер булочник Борис Филиппов, с которым мы были в Москве приятелями. Особой чистотой и роскошью отель не отличался, но находился в удобном районе, и главное, там жило много русских.

В тот же вечер, не дав опомниться, мои менаджеры решили показать мне Нью-Йорк.

– У вас будет сразу полное впечатление от ночного города, – сказали они.

По-видимому, эти люди рассчитывали сразу же подавить меня величием города. Покатав по широким улицам и показав знаменитое 5-е авеню, они отвезли меня в кино, только что открытое в нововыстроенном билдинге в сто два этажа.

Зал был рассчитан на пять или семь тысяч человек. Шло «Воскресение» Толстого с Анной Стэн в роли Катюши Масловой. Картину ставили тщательно. Ассистентами режиссера были приглашены такие авторитеты, как художник Судейкин и Илья Толстой, сын Льва Николаевича. Анна Стэн – русская по происхождению, которой очень «занимались» в Голливуде, готовя из нее «звезду» первой величины – чудесно играла Катюшу. Картина стоила миллионы, реклама – тоже миллионы. Перед началом картины из-под земли поднялся оркестр в сто двадцать человек, составленный из лучших музыкантов города. Многие из них были лауреатами консерваторий.

И что же они играли? «Очи черные»… Это у них считалось «русской музыкой»! Переделанная на все лады, искусно аранжированная, банальная и незатейливая мелодия, не переставая, звучала все время по ходу картины.

Как это типично для американцев!

Голливуд потрафляет вкусам среднего обывателя, а кто же из этих обывателей не знает «Очи черные» и не считает их «шедевром» русской музыки!..

Меня это возмутило. Неужели же они ничего не могли выбрать из Мусоргского, Римского-Корсакова, Глинки, Чайковского? Из народных песен, наконец!

Театров в Америке почти нет. Во всяком случае такой роли, какую театры играли в прежней России, какую играют сейчас в СССР, они не имеют. Есть одна опера – в Нью-Йорке и одна – в Чикаго. Драматических театров очень мало, и «сезонами» они не существуют. Зато в большой моде «ревю» и всякого рода массовые постановки с сотнями «герлс», с дорогими костюмами фигурантов и фигуранток, с разными оркестрами, летающим балетом и прочими чудесами. Такие постановки обычно бьют только на роскошь, размах и стоят огромных денег. Рекламируют их приблизительно так: «Великий вальс!» Ревю. Постановка обошлась дирекции в 2 500 000 долларов! Спешите все! Такой роскоши вы никогда больше не увидите!»

Кто автор этой пьесы? Кто режиссер? Какие актеры играют в ней? Об этом не говорится. Все это вы узнаете потом, когда купите билет и посмотрите пьесу. Рекламируется только он, «царь доллар». Только цена.

– Дорогая! – говорит внимательный и любящий муж своей жене. – Я купил сегодня билеты на два спектакля! В воскресенье мы пойдем на постановку, которая стоит миллион долларов, а во вторник – на два миллиона! По порядку, так сказать. Сначала дешевле, потом дороже. Чтоб не перепутать.

Меня бросало в дрожь от американских театральных вкусов. Конечно, в Америке любят и ценят больших, настоящих артистов. Там выступали и Рахманинов, и Крейслер, и Шаляпин, и Тосканини. Есть прекрасные оркестры, широко известны имена Кусевицкого и Леопольда Стоковского, Хейфеца, Лоренса Тибет, Иегуди Менухина, Владимира Горвица и других. Но все это для «хай-класса». Обыкновенный же, рядовой обыватель, воспитанный на кино, серьезного искусства не любит и им не интересуется. Его вкус, так называемый «вкус Бродвея», – весьма ограничен.

Я помню, один из наших соотечественников выступал в лучшем театре Бродвея со своей труппой, получая чуть ли не сто тысяч долларов в неделю. Его имя светилось над театром огромными буквами и делало большие сборы.

Как-то, познакомившись со мной, он пригласил меня в свой театр с просьбой после представления обязательно зайти к нему за кулисы – сказать свое мнение о спектакле. В ложе было пять мест. Я пригласил Балиева, Судейкина и знаменитого режиссера Гордона Крэга, который когда-то у нас в России ставил «Гамлета» в Художественном театре. Мы едва досидели до конца. Это было что-то невыразимое. Такой халтуры я никогда не видел. Я был настолько убит зрелищем, что не пошел за кулисы после спектакля, рискуя остаться в глазах Аполлона невежливым и невоспитанным человеком.

Публика, однако, была в восторге и аплодировала без конца.