Текст книги "Шунь и Шунечка"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Капсула

Капсула, в которую был помещен Богдан, представляла собой узкий металлический ящик с мягкой внутренней обивкой. Он был вмонтирован в стену пещеры. Точно такие же капсулы использовались в дешевых японских гостиницах, где ночевали подвыпившие гуляки, у которых не хватило денег на ночное такси до дому. Капсула походила на ячейку в камере хранения или же на материнскую утробу: Богдан мог ворочаться, но не более того. Ни встать, ни сесть. Роль пуповины играла мелкокольчатая титановая цепочка, обвивавшаяся вокруг стопы. Капсула была чисто местным изобретением: японцы, как известно, страшатся просторных степей, а клаустрофобией они никогда не болеют. Такой вот удивительный народ.

Богдан опорожнялся в “утку”, вечером из стенок камеры начинали бить упругие колючие фонтанчики, теплые потоки воздуха осушали застывшие на теле капли воды. Выходило гигиенично. Три раза в день приоткрывалось зарешеченное окошечко, женщина в белой матерчатой маске с поклоном протягивала ему поднос. Сначала от нее, как от термоэлемента, исходила августовская жара, потом повеяло чем-то прохладно-лунным. А однажды Богдан увидел, что к ее маске прилипла раскрасневшаяся ладошка клена. Время шло, сердце ныло. Богдан спрашивал официантку, зачем он здесь, когда его выпустят, напрасно совал ей в маску честно заработанные скомканные иены…

Тояма появлялся редко. Ему было велено строго-настрого следить за тем, чтобы мальчишка ни в коем случае не похудел. Вот и следил: раз в неделю отмыкал титановую цепочку, приказывал вылезти, ставил на весы. С потолка пещеры капало. Прибавка выходила солидной, Тояма уходил. Разговаривать с ним Богдану не хотелось.

Еда между тем была и вправду сытной. День – говядина, день – свинина, день – курятина. Один раз Богдан даже бараньим шашлыком угостился. Рис жареный, овощи натуральные в кляре, пирожное с жирным кремом и кокетливой клубничкой посередине. Но рыбу готовили редко, а лангустов с креветками совсем не подавали. Похитители, вероятно, решили, что Богдану будет легче переносить заточение, если нашпиговать его привычной материковой пищей. В ногах у него работал крошечный телевизор. Осуществляя языковое погружение, Богдан не выключал его ни днем, ни ночью. Новости сначала показывали его фотографию: пропал, мол. Крутили и любительскую кинопленку: вот Богдан перелезает через барьер, вот он ухает вниз, растревоженная толпа, злые глаза Тоямы, злые глаза Очкасова. Потом операторы добрались и до Шуня. На вопрос о возможных причинах исчезновения сына он молчал, но по немигающему взгляду и каменным желвакам Богдан понял: отец знает все. Или почти все. За спиной Шуня вырисовывалась монастырская стена. Богдан удивился, насколько она подросла. Он верил, что отец спасет его. Ибо знает все. Или почти все.

Однако сенсация с пропажей Богдана не продержалась сколько-то долго. Пропал человек и пропал. Мало ли людей исчезает… Да и репортерам зацепиться было особенно не за что. Ответственности за похищение никто на себя не брал, требований никаких не выдвинул. О чем говорить? Да и какой интерес мусолить человека без всякого положения в обществе? Так, школяр какой-то. Ах, если бы поп-звезду замочили! Если бы пырнул ее ножичком транссексуал или хотя бы нормальный педик! Мечты, мечты… А так… На земном шаре проживало уже семь миллиардов человек. Всех не перемусолишь. И камера безжалостно наезжала на чемпиона, которому удалось дать сеанс одновременного секса чертовой дюжине школьниц старших классов. У чемпиона было лицо маньяка, школьницы скромно прикрывали ладошками кривую улыбочку.

Из новостей, имеющих непосредственное отношение к России, показали короткий сюжет о бывшем слепоглухонемом Григории Воттенатти. Он был направлен в страну восходящего солнца с пропагандистской акцией по улучшению российского имиджа. Медицинское светило в поварском халате и дурацком колпаке жарко свидетельствовало: нынешняя Россия прирастает не только сибирской трубой, но и высокими технологиями своей европейской части. При этом оно демонстрировало какие-то кривые энцефалограммы, про Шуня же деликатно молчало. В качестве доказательства на экране возник Воттенатти. Задрав голову к Фудзияме, он завращал глазами и произнес: “Вот те на! И это все?” Его нижняя губа роняла дебильную слюну. Японский комментатор восторженно пояснял, что русскому господину Воттенатти-сан Фудзияма очень понравилась, но он надеется, что его ждут еще более удивительные открытия. Сам же Богдан отправился в информационный утиль, в небытие.

Узник поглядел парочку анимэ и еще раз вспомнил про пророчество Шуня, утверждавшего, что нынешние японцы про Инь с Янь и думать позабыли. Принцессы с хлопающими кукольными глазами, стеблевидные принцы-идиоты, интернациональные чудовища. Что они знали про горькую мимолетность цветения сакуры? Разве могли они проникнуться чувствами неизвестного автора десятого, к примеру, века?

 
Не для меня
Пришла осенняя пора.
Но вот запел сверчок,
И прежде всех
Печально стало мне.
 

Богдан все больше любил своего отца и взрослел на глазах. Теперь он попробовал смотреть молодежные ток-шоу, но ничего не понял. К тому же юноши и девушки с рыже-зелеными волосами раздражали его. И это несмотря на то, что он считал себя свободным человеком с либеральными взглядами. Юноши с девушками походили на оранжерейные диковинки с немощными корнями, цветы на которых осыпаются с первого сквознячка. Лепестки бабочками кружили в воздухе – их тяжести не хватало даже на то, чтобы упасть на землю. И это даже хорошо, что Богдан не понимал сверхбыструю невротическую речь с птичьими переливами. Вряд ли этим гидропонным особям было дело до дзэн-буддизма и харакири. Они боялись собственной крови и закрывали глаза на смену времен года. Одно неплохо: вампирами они не смогли бы стать ни при каких обстоятельствах. Точно так же, как ни при каких обстоятельствах они не смогли бы и одолеть их. Богдану казалось, что они способны только к вегетативному размножению. Разумеется, он был неправ. Отсутствие свежего воздуха делало его мизантропом.

Богдану пришлось переключиться на телевизионные уроки русского языка, по которым он, имея перед глазами билингвистические примеры, постигал японский. “Куда направился Иван, сын Петров, Сидоров-сан?” – “В кабаке, чай, сидит, водочку пьет, удалец”. – “А великий писатель и к тому же граф Толстой Лев Николаевич что поделывают?” – “На войну и мир, сказывают, чернила по-прежнему переводят”.

Диалог озвучивали native speakers – этнографические русские из торгового представительства суверенной России. Он – в смазных сапогах, она – в кокошнике. Понять их было можно легко: жалованье они получали урывками.

Но больше всего нравились Богдану исторические передачи. Профессора задушевно повествовали, откуда есть пошла японская вулканическая земля, напирали на сбалансированность пищевой диеты предков, предъявляли гостям студии завернутые в мягкую туалетную бумажку окаменевшие экскременты, извлеченные учеными из отхожих мест древнего человека. “Надо же, не воняет!” – согласно восхищались гости. Будущему археологу это было интересно. Запас его лексики стремительно пополнялся. Теперь он почувствовал бы себя на киотских улицах намного комфортнее, но только о каких улицах могла идти речь? Никаких моционов по тюремному дворику – его взгляд тупился о шесть гробовых стенок.

Один раз зашел сам преподобный Асанума. После очередного молельного транса своих сектантов он пребывал в благодушном настроении и долго глядел на Богдана в окошечко.

– Вот ты какой… Да, легко было нам с Очкасовым тебя обмануть… Послушай, мальчик, а у тебя жилплощадь в Москве имеется?

– Имеется, только квартира у нас неприватизированная, – честно ответил Богдан.

– Напрасно, напрасно, это непорядок – забеспокоился Асанума. – Надо обязательно приватизировать, чтобы можно было ее завещать. Я, например, в свою секту людей с неприватизированной жилплощадью не принимаю.

Сказав так, он потерял к Богдану всякий интерес. Когда он уже повернулся к клетке спиной, Богдан закричал:

– Гадина!

Асанума, приглашая Богдана к действительности, бросил через плечо:

– Не обижайся, мальчик. И запомни: главное, чтобы я на тебя не обиделся.

Несмотря на неудобное положение тела, Богдан попробовал перекреститься, но не успел он донести щепоть до левого плеча, как Асанума исчез из его поля зрения. Окошечко было маленьким.

Несмотря на растущий организм, пища интересовала Богдана все меньше и меньше, и он, чувствуя, как растекается по стенкам капсулы его котлетная плоть, перешел на двухразовое питание. “Похитители мои – не каннибалы ли? Не на убой ли кормят? Гиподинамию придумали, чтобы мягче стал?” – вопрошал он. В какую-то минуту ему захотелось черного хлебушка, малосольной селедочки, молодой картошечки, но захотелось тоже как-то лениво. Глаза в прорезях маски наблюдали за ним с нескрываемым сочувствием.

Но убежать было невозможно, титановая цепочка не поддавалась ни на какие уговоры. Богдана стала посещать мысль о самоубийстве. Он пробовал биться головой о стенки, но они были сработаны из звукопоглощающей мягкости, ножа с вилкой ему тоже не полагалось – есть приходилось руками. О харакири было лучше забыть. “Несмотря на средневековые антигуманные порядки, даже яду у них не достать”, – недовольно думал Богдан. Он попробовал вести дневниковые карандашные записи, но выходило однообразно. “Проснулся, поел, заснул, поел…” Более сложносочиненные мысли путались и ускользали, Богдан ловил их и ртом, и руками, но мысли все равно не укладывались на бумагу в клеточку, проскальзывали сквозь мелкие ячейки невода, заброшенного в пустоту. Какие-то околонатальные видения опутывали его. Голова прижата к коленям, тело обволок рыбий пузырь, он чувствует, как шевелятся от своего роста волосы, как его ножка пинает изнутри мягкий живот, как в его теплую внутриматеринскую камеру доносится счастливый голос: “Футболистом будет!” Вот беззубые десны впиваются в набрякший сосок, молочная река несется по пищеводу, мать вскрикивает от боли и смеется. Вот он ползет по волосатой груди отца, терпкий запах портвейна ударяет в ноздри, вокруг – зеленая масса первобытных трав. Он приподнимает головку – сквозь синий полог слабо просвечивают нарядные планеты и звезды.

Богдан перекатывался с боку на бок, прижимал колени к груди, спина зудела, внутренний взор мутился, сухая слюна копилась в уголках горячечных губ. Пролежни чесались отчаянно. Маска принесла ему какой-то пахучий бальзам, но помогало плохо. К тому же намазать всю спину никак не удавалось – стенки тесны, руки коротки.

Но вот настал день, когда маска явилась к нему без подноса, открыла дверцу, поклонилась и по-пластунски протиснулась в камеру. Камера была слишком мала, чтобы лечь рядом. Что им оставалось? Богдан взгромоздился на свою спасительницу, она раздвинула полы халата. Горячие чресла Богдана ощутили земноводную прохладу ее кожи. Запахло водорослями, выброшенными на берег океана. Богдан понял, что пока еще жив, и немедленно пролился. Горячая гуща перетекла из сосуда в сосуд. От произошедшего замыкания Богдан содрогнулся первый раз в жизни. “Нет, все-таки не зря папаня меня в Японию направил, ради этого стоило в такую даль лететь”, – подумал он. Он слабо и как-то по-бабьи охнул, слеза было выкатилась на нижнее веко, но какая-то магнетическая сила втянула ее обратно. С детородного органа капала кровь.

– Сними маску, – потребовал Богдан. Но требование вышло чрезмерным, ответного действия не случилось.

Маска исчезла из поля зрения своим обыкновенным способом – пятясь и кланяясь. Потом явилась с подносом – кусок ржаного хлеба, каспийские кильки пряного посола, усыпанная укропом отварная картошка. Все это великолепие было разложено по изысканным плошкам, расписанным сезонным манером: обезумевшие от осеннего гона олени, брызжущие клюквой кленовые листья. Маска накормила Богдана из палочек, словно из клюва. К губам приклеилось родное послевкусие, тоненькая рыбная косточка застряла в зубах.

Маска забивалась в капсулу каждый вечер. Теперь Богдану было чего ожидать от ночи, зуд в спине унялся, на полуживом мясе натянулась бодрая кожа. Стенки капсулы не оставляли пространства для размашистых движений. Если бы кто-то взглянул на них свысока, он увидел бы восемь распластанных конечностей какого-то диковинного существа. Но никто их не видел – каждый раз маска свинчивала с потолка крошечный глазок видеонаблюдения, монитор, перед которым сидел Тояма, покрывался рябью, и тюремщик странным образом засыпал. Он спал ровно столько, сколько нужно, то есть целую вечность. Или мгновение. Разве поймешь…

По скудости места любовникам была доступна лишь одна поза – “кареццо”, рекомендуемая специальной литературой для сердечников. Богдан же думал, что сверху они похожи на спаривающихся лягушек, которых детскими веснами он наблюдал в дачном пруду. Они поступали точно так же: делали свое любовное дело сосредоточенно, неподвижно и без лишнего кваканья. От пола до потолка капсула заполнялась вздохами, вдохами, ахами. Для того чтобы хоть немного передвинуться с места на место, им приходилось толкаться сразу всеми своими конечностями. Богдан воображал, что они – сиамские близнецы. Не раз и не два он спрашивал имя своей соблазнительницы, но она лишь прижимала палец к потрескавшимся губам. Кроме губ, на ее скрытом маской лице Богдан видел только глаза. Хрусталик с ласковой роговицей манил его, но больше всего ему нравилось, когда его прелестница закрывала свои короткие веки от страсти. Одновременно раскрывавшиеся губы, казалось, вот-вот прошепчут что-то нежное. Но женщина молчала, опаляя лицо Богдана частыми всхлипами. Любовникам не хватало движения, но тем дольше длилось томление, тем спасительнее был исход, тем больше он напоминал сход лавины. Они оказались терпеливой и согласованной парой. “Мир тесен, но достаточно велик”, – думал каждый из них на своем родном языке.

Как-то раз Богдан поймал себя на мысли, что никогда не видел свою обольстительницу сзади. Перевернуть ее оказалось делом непростым: она отчаянно сопротивлялась и даже поцарапала ему руку.

– Я стесняюсь, – повторяла и повторяла она.

– Спину нельзя показывать только врагу. Разве я враг тебе? – напирал Богдан на самурайский кодекс чести.

Наконец она сдалась и обмякла – Богдан поцеловал ее в затылок и призадумался: сквозь шелковый водопад волос на него смотрели внимательные скорбящие глаза, с тыльной стороны никакой маски не было и в помине. У Богдана перехватило дыхание – вид сзади был еще лучше. Божественная красота, да и только. Особенно понравились ему оттянутые вниз шелковистые мочки ее ушей. У его сокурсниц таких не было.

– Не ожидал! Так сколько же у тебя ликов? – воскликнул Богдан по-японски.

– Ликов у меня ровно столько, сколько требуется в данный момент. Когда старухой прикидываюсь, когда девственницей, когда матерью кормящей, а когда и коровой. Старухой – для родителелюбивых чад, девственницей – для страстных юношей, матерью – для сирот, коровой – для телят.

– Так я у тебя не первый? – забеспокоился Богдан.

– Ты об этом лучше не думай. Ты лучше думай о том, что я у тебя первая.

– А рук у тебя сколько?

– Тысячи хватит?

На секунду, всего лишь на секунду, тесный воздух капсулы зашелестел от взмаха тысячи рук, каждая из которых обняла Богдана. Он почти задохнулся от прикосновения цепких конечностей и звериного счастья. Да, именно так: ощущение, которое он испытал, описывается только словом “счастье”. А как же еще?..

– Так как тебя все-таки звать? – уже догадываясь об ответе, спросил он.

– Зачем спрашиваешь, если знаешь? В этой земле меня называют Каннон, в Китае я известна под именем Гуаньин, а в Индии я просто Авалокитешвара.

– А в России?

– А в России я никогда не жила подолгу. У вас своих кудесников с праведниками хватает. Обычаев ваших я не знаю. Бабкой в платочке прикинуться, конечно, могу, но не более того. Да и зима у вас холодная, а я к теплу привыкла. К тому же, говорят, вид на жительство получить в России ох как непросто! А взяток я не даю по принципиальным соображениям.

– Мне все-таки обидно, что ты меня старше!

– И намного! Зря обижаешься – не ты первый, не ты и последний, кого я старше.

– Если ты и вправду всесострадательная Каннон, так и вызволи меня отсюда – сотвори, что ли, чудо!

– А разве я уже не сотворила его? – произнесла Каннон и обиженно надула губки. – Если я сейчас спасу тебя, мы больше никогда не увидимся, лучше погоди немного, – печально добавила она.

– А пока мы здесь обнимаемся, ты ведь своими руками больше никому помочь не в силах? – стараясь смотреть правде в глаза, спросил Богдан.

– Выходит, что так, – самокритично согласилась Каннон.

– Но ведь тебе со мной хорошо?

– Мне хорошо, потому что тебе хорошо. Ты учти на будущее: настоящая японка, вне зависимости от своего божественного происхождения, оргазма не испытывает.

– Это что еще за новости?

– Настоящая японская женщина о себе никогда не думает, – с гордостью произнесла Каннон.

Богдан решил больше не церемониться и, перевернув ее на спину, сорвал маску. И не увидел ничего. “Да, далеко мне до нее, да и Шуню, пожалуй, жизни не хватит”, – подумал он.

Чудесный городок

Шунь бледнел и бледнел, зубы прекратили свой рост, зазубринки на них сами собой исчезли, косичка болталась по плечам без признаков жизни, под ногтями скопилась грязь. Выплавление золотой пилюли явно замедлилось. Шурочка больше не снилась, гамак поскрипывал от бессонницы. Шунь печально глядел на глобус, фокусируясь на крошечной Японии. Тарас отметил про себя резко возросшую частотность употребления фразы “как я мог, как я мог…”. Хозяин пребывал в полной прострации, от сасими из судака отказывался, частенько накидывал свою кепку на кошачий хвост, принимая его за вешалку. Но Тарас все ему прощал. Он тоже скучал по Богдану и его дрессуре.

Несмотря на горестное настроение, Шунь продолжал возводить стену. Визитеров было немало, каждого из них он сначала ставил к стене, а уже потом вступал в другие отношения. Стена росла, но все-таки не так быстро, как хотелось бы Шуню.

Пару раз приходил и Бубукин. Толку от него не было никакого – кирпичи у него не ложились в ровную ленточку. Шунь жалел его и со словами: “И как тебя земля носит!” – вручал ему грабли: расчесать гальку в саду камней, убрать куриный помет. Заодно и пособирать яйца. На куриц депрессия Шуня не распространялась – глупые птицы неслись исправно. Бубукин же собирал не только яйца, но и дополнительную информацию. Со времени своих первых репортажей из Егорьевой пустыни он получил повышение: в газету больше не писал, его донесения летели прямиком на стол Очкасову, который однажды даже посулился вернуть Бубукина на голубой экран.

В преддверии этой перспективы Бубукину было предложено приступить к составлению биографии Очкасова, что он немедленно и сделал. “Пожилая супружеская пара из города Москвы была настолько бедна, что у нее не хватало материальных средств для приобретения пищи и дров. Жалея родителей, их дочь увидела в газете объявление: гадалка обещалась заплатить изрядную сумму денег за здоровые человеческие зубы с неповрежденным корнем, которые требовались ей для проведения человеконенавистнических обрядов. Как следует наплакавшись, девица отправилась к дантисту, которым оказался многообещающий молодой специалист по фамилии Очкасов. Увидев ее заплаканное личико, доктор погладил девушку по головке, на что она поведала ему свою грустную историю. Господин Очкасов был столь взволнован услышанным, что не стал выдирать девице зубы, а дал ей взамен крупную сумму денег, на которую бедные люди при известной экономии смогли безбедно прожить целую неделю”.

Надо ли говорить, что историю эту Бубукин беззастенчиво передрал из какой-то книжонки позапрошлого века издания, но какое это имело значение. Переправив “неделю” на “год”, Очкасов остался бубукинским почином весьма доволен.

Особого вклада в стену не могли внести и худосочные московские девицы. Чтобы пригасить их либидо и избавить от суперэго, Шунь посылал их попутаться в лабиринте, усаживал в саду камней и приказывал прикусить язык, приучая к великому молчанию Будды. Тех, кто не справлялся с испытанием, он порол березовым веником прямо на плоском камне. В особенно тяжелых случаях заставлял лечь на неудобный метеорит, велел скрипучими голосами славить Будду: “На-му а-ми-да бу-цу, на-му а-ми-да бу-цу…” Веники быстро приходили в негодность, девицы повизгивали. Посмотрев в карманное зеркальце на зардевшиеся ягодицы, они оставались довольны произошедшими в душе переменами. Шунь брал с них слово вести дневник.

– Да не блог какой-нибудь тюкай – это все равно что с топором за блохами гоняться, а рукой в тетрадку пиши. Сама подумай: во что вы Live Journal превратили? В “Живой журнал”, в ЖЖ! Это же дважды женский сортир выходит или жопа в квадрате!

– Да, ты прав, учитель, именно так: румяная жопа в черном квадрате, – виноватилась бледная искусствоведочка.

Тем не менее, надеясь на лучшее, она норовила еще раз предъявить Шуню то, что находилось у нее в черном квадрате, для чего она облачила голое тело в прозрачное сари. Он же справедливо рассудил: это есть не что иное, как попытка соблазнения в рабочее время, и поставил перед ней две корзины.

– Как придет в голову грешная мысль, бросай камень в левую, а если мысль хорошая – в правую. Вечером посчитаем, чего у тебя больше.

На закате в правой корзине оказался всего один камушек.

– Это я вдруг подумала: а не сменить ли мне сексуальную ориентацию? – объяснила искусствоведка.

Шунь оставил ее без ужина. Так продолжалось пять дней, пока, наконец, правая корзина не перевесила.

– Совсем обессилела, – пожаловалась девица, – одна жратва в голове, без всякого квадрата.

– А как насчет того, чтобы ближнему помочь? – строго спросил Шунь и все-таки отпустил ее домой на мамочкины блины.

Шунь строго-настрого приказывал девицам больше сюда не являться, но они присылали подружек, в которых вселились компьютерные духи. Изгонять их было нелегко. Никакие мантры на них не действовали. Девицы и сами выражались весьма похожим образом. На увещевания Шуня отвечали: “Не грузи мой хард своим софтом, папаша”, – и смотрели с первобытной тоской. Введя их пассами в приятный полусон, он говорил им: “Забудь!” – а они хитро улыбались: “Ошибочная команда! Выход без сохранения содержания невозможен!”

– Какое еще сохранение!? – негодовал Шунь. – Какое в тебе содержание? Ты что, вредных книг начиталась, белены объелась или просто беременная?

Чувствуя старческое бессилие, Шунь стал настойчиво советовать девицам записаться в районную читальню и обогатить лексику чтением Пушкина и Тургенева. По правде говоря, слушались немногие. Девицы даже в монастырскую библиотеку заходить остерегались – от одного вида книг краснели глаза, струились слезы, жестокий кашель раздирал легкие. “Зависла я вглухую, нажми-ка поскорее Ctrl+Alt+Del, очень тебя прошу, смилуйся!” – вежливо просили они, пуская соплю.

Собрав девиц скопом на шелковой мураве под раскидистой березой, Шунь попытался обогащать лексику компьютерных духов с помощью публичных лекций по истории мировой культуры, но выходило тоже плохо. Пушкина они путали с Путиным, Ленина с Ленноном, Емельяна Пугачева считали первым мужем Аллы. Когда Шунь с придыханием произнес имя великого Басё, они хором воскликнули:

– Че-че?

– Язык через плечо! – рассердился Шунь.

А занятие по столичной архитектуре принесло окончательный конфуз. Говоря “улица Горького”, “проспект Маркса” или же “площадь пятидесятилетия Октября”, Шунь встречался только с недоуменными взглядами из-под длинных пластиковых ресниц. “Обкурился, бедняга, наверное, совсем в тяжелое детство впал”, – находясь друг от друга на расстоянии вытянутой нежной руки, с сочувствием сообщали друг другу слушательницы по мобильному телефону. И только одна, рожденная в подземелье дочка диггеров, щурясь от яркого солнца, примирительно молвила: “Кончай базар, не гони волну! Дед фишку рубит. На мой прямой вопрос предки как-то раз вспомнили, что они меня в канализационной трубе под улицей Горького зачали. Потом Тверская стала, но это уже детали. Дед, конечно, из ума выжил, но надо ж и в положение войти, пускай наговорится, а то его совсем ностальгия замучила”.

В очередной раз придя в ярость, Шунь изменил своим натурфилософским принципам и стал брать с девиц деньги. Он решил скопить на пароход до Японии. Деньги он прятал между страницами пухлых монастырских книг. Пересчитывая купюры, Шунь удивлялся их гербарной гладкости.

С тяжелой кирпичной работой выручали готовые на все провинциалы. Особых психологических проблем они не испытывали, но мучились другими органами. Несмотря на это, работали споро, не привередничали, гладили Тараса, угощали его, чем бог послал, приговаривали:

– Дворовому коту все в корм будет.

Понимая политес, он и вправду ничем не брезговал: ни яичками вкрутую, ни ржаными сухарями, ни бычком в томатном соусе. Зато и Шуню отделаться от каменщиков душеспасительными разговорчиками не удавалось. Он втыкал иголки в их заскорузлые акупунктурные точки, ставил им прижигания из местной полыни, поил отварами, подвергал усиленному массажу. “Больно?” – “Нет, щекотно, поддай еще!” – по-банному шутили они, морщась от боли.

Много забот доставляли алкаши. Жены тащили их на спинах, словно мешки с соломой.

– Ты уж дай ему правильную установочку, закодируй как следует, а то никаких сил уже не осталось, – жалобились они, доставая из кошелки стандартный докторский коньячок.

Шунь заводил пьяниц в лабиринт, выбраться из которого они уже не могли. Изучая карту звездного неба и питаясь сырыми куриными яйцами, они поначалу мучились от абстиненции, но потом проникались чувством сопричастности космосу. Научившись ориентироваться по звездам, они выходили из лабиринта совсем другими людьми.

А одному безногому парню Шунь вытесал топориком чудесный дубовый протез. По правде говоря, парень был хоть и безногий, но все равно вор. Тарас заметил его поутру, когда инвалид, держа подмышкой отчаянно голосившего петуха, пытался перелезть через стену. Стене было еще далеко до бойниц, но отсутствие ноги все равно сказывалось. Не говоря ни одного худого слова, кот угрожающе подпрыгнул, отчего грабитель выронил петуха и упал с высоты в обморок. При приземлении его липовый костыль разлетелся в щепки. Тарас вцепился распластавшемуся телу в руку и сомкнул жемчужные зубы, под которыми затрепыхался пульс. На росные травы брызнула алая кровь. До прихода Шуня парень лежал с прокушенной рукой, Тарас мерил пространство сторожевыми кругами. Шунь посмотрел на бледного инвалида и признал в нем того самого омоновца, который когда-то прокричал ему на большой дороге: “Вали отсюда, здесь тебе не место, здесь тебе не обломится!”

– Меня переживет, детям останется, – примеряясь к протезу, похвалил парень надежную работу Шуня. Доскакав до метеорита, он наподдал его протезом, – посыпались звездные искры. – Мне теперь все нипочем! – закричал он небесам.

– Ты только больше не воруй и не дерись. А про то, что ты мне тогда на дороге нагрубил, я уже не помню, – наставлял его Шунь на прощанье.

Но по глазам с голубой сумасшедшинкой было, в общем-то, видно, что инвалид не услышал напутствия. И про чеченскую мину он, как теперь выяснилось, тоже наврал. Ногу ему ампутировали в армейском госпитале – подрался по вредной привычке с сослуживцем на деревенской танцплощадке кулачным манером, а тот не сдержался и шмальнул из пистолета Макарова. Слава богу, что рука все-таки дрогнула и не задела внутренние органы. И хорошо: пересаживать их Шунь до сих пор не умел. Но танцплощадка действительно располагалась в чеченских горах.

Тарас не только калечил воров, но и не оставался в стороне от лечебного процесса: добровольно сдавал мочу для приготовления снадобий, таскал пиявок из покрытого тиной рва, щупал пульс, зализывал раны, соскребал коросту. В общем, дела хватало всем. Стена росла. Одна беда: монастырские кирпичи были на исходе, в повестке дня стоял какой-нибудь ассиметричный способ строительства.

Шунь устал от бесконечных посетителей. Чтобы избавиться от них хотя бы ночью, он с вечера воровским манером свинчивал лоснившуюся ручку с внешней стороны двери. Но была от посетителей и личная выгода: они отвлекали от мрачных мыслей. “Вот вернется Богдан, ворота наглухо камнями заложу”, – мечтал Шунь.

Он, конечно, догадывался, что исчезновение сына организовал Очкасов. Вспоминая его визит в Егорьеву пустынь, Шунь снова и снова заглядывал в его травянистые глаза. “Он, точно он. И про дантиста тоже соврал, балабол болотный”. Но прямых улик все-таки не хватало. Они появились чуть позже, когда в сентябрьском полинявшем небе снова затрещал вертолет. Аппарат завис над садом камней, дверца кабины приоткрылась, холуй небрежным движением метнул на могильные плиты нечто. Потом дал для порядка автоматную очередь в холодеющий воздух, прокричал: “Отечество в опасности!” – и сделал ручкой. Вертолет описал над монастырем обзорный круг. Ветер, поднятый лопастями, заволновал траву, подхватил брошенные с вечера городки. Они закатились в “город” и образовали фигуру “письмо”.

– Пускай побалуется! – крикнул пилот холую.

– У нас не забалуешь! – откликнулся тот и выбросил из кабины бойцового кота последней английской породы.

Джек приземлился на все четыре лапы и издал воинственный клич.

– Может, хоть посмотрим, как он Тараса порвет? – лениво спросил холуй.

– Чего смотреть-то? Хана этому Тарасу, Джек его порвет… как Тузик грелку. Давай лучше сначала рыбку поглушим, а потом уж кота заберем. Здешний судак славится. Рыбки-то хочется.

Шунь заспешил по лабиринту к саду, но от волнения дважды забегал в тупик. В одном из них ему попалась сонная курица. Она закудахтала, испуганно взмахнула крыльями, под ней обнаружилось теплое яйцо. В другом тупике Шунь наступил на тело, которое еще не успело проникнуться сопричастностью к космосу и стать человеком. От тела несло пометом и перегаром. Тело издало слабый стон и потянулось за окурком, аккуратно заначенном на бумажке с автопортретом Шуня в виде Бодхидхармы.

На плоском камне валялся увесистый блокнот с роскошными бронзовыми застежками. На кожаной обложке церковной золотой вязью было оттиснуто: “Строго секретно для общего пользования. Проект Национальной Идеи”. Подоспевший Тарас зашипел и занес лапу для страшного удара по ней. Шуню едва-едва удалось оттащить его. За этой нелегкой операцией он даже забыл крепко выругаться. Блокнот был чист, от мелованной бумаги несло могильным хладом. Шунь вздохнул: именно ему предстояло приступить к очеловечиванию этой снежной пустыни. Но зато теперь он знал наверняка, что сын жив.