Текст книги "Шунь и Шунечка"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Александр Мещеряков
«ШУНЬ И ШУНЕЧКА»
Роман-инструкция по пользованию Россией

Автор заранее просит прощения

у своих героев за неточности,

возникшие, помимо их воли,

при цитировании прямой речи

Утренний обход

Камышовый кот Тарас обладал сторожевой душой. Она далась ему не вместе с рождением, а по несчастному случаю. Когда до звериной зрелости оставалось еще далеко, орел спикировал на котенка и выклевал ему глаз. Он бы еще и печенью не побрезговал, да только Тарас показал себя удальцом: молочными когтями разорвал хищной птице грудь, вывалил ей кишки. Котенок был патриотом своего озера, но ему требовалась неотложная медицинская помощь, потому он покинул мать с отцом и родные берега и, оставляя после себя кровавый след, пополз вглубь лесного материка – туда, где издавна пахло русским духом, в Егорьеву пустынь. Ее единственный двуногий обитатель со странной кличкой Шунь взял котенка на руки и залепил ему пустую глазницу водочной этикеткой “Последняя капля”. Этикеточный Георгий Победоносец опереточно запрокидывал сосуд в бездонную глотку зеленого змия. Морды обоих персонажей выглядели отталкивающе. Потчуя котенка молоком через соску, Шунь заговаривал его по-доброму: “Пей до дна, пей до дна, чтобы хворость ушла… стань домашним животным… как стол мой – ни шагу не ступи со двора”.

А Тарас, видать, действительно обладал примитивным средневековым сознанием: запомнил благодеяние и, подпрыгнув, дал клятву верности. Нужно ли говорить, что раньше котенка не звали никак. Так что он был обязан Шуню не только жизнью, но и именем. Что, согласитесь, почти одно и то же. “Будешь у меня Тарасом. Был у меня дружок такой – в Америку укатил. Вот ты у меня вместо него репатриантом и заживешь”, – радовался Шунь прибавлению.

Егорьева эта пустынь давным-давно стала пустопорожним топонимом: восемь десятков лет назад добрались и сюда нелюди с поросячьими глазками, распахнутыми навстречу ярко-кровавому будущему. Первым делом они поставили рядком иконы у стен монастыря и расстреляли их из маузеров, метя в лики. Но в Смоленскую Божью Матерь попасть никак не могли, пули ложились в “молоко”, вокруг нимба. Так что Богоматерь пришлось добивать штыком. В необъятных карманах своих кожанок нелюди нанесли пороху и обвалили стены процветавшего монастыря. Добротный кирпич ахнул порошком в небо, застилая бледное среднеполосное светило. Комиссар запрокинул голову, вспомнил солнечное затмение сквозь закопченное свечой детское стеклышко и сплюнул под сапоги. Комиссара звали Скубером – “с”, возведенное в куб, плюс “р”, отчего в сумме у него получался СССР.

Скубер помочился, именем пролетариата вбивая оседавшую пыль в мощный культурный слой. Редкие окрестные мужики закрякали под носилками с дармовым кирпичом, на глазах преображаясь в худосочных колхозников. С каждой порцией тяжести они все меньше уважали самих себя. Что уж там говорить про мужей государственных… Им чудилась чадящая трубами райская землица с закатанными в асфальт костями ископаемого человека. Монахи же рассеялись по этапам и весям.

Нелюди в кожанках никогда ничего не доделывали до конца, слово “перфекционизм” резало им слух. Они удовлетворились тем, что с озера не стало видно сияния куполов, им хватило того, что с дороги больше не слышался колокольный звон. Колокола, как водится, переплавили в пушки, а вот на монастырскую библиотеку принесенного пороха не хватило. Заявляться же сюда снова нелюдям было не с ноги – назавтра их ожидали на очередном объекте. На сей раз им оказался многопудовый памятник царю-освободителю, который следовало переплавить в Ильича. К монастырским книгам марксомерзкого содержания нелюди рук не тянули. Разводить костер на гудящем ветру тоже не хотелось. Да и, в отличие от банальных рукописей, настоящие сброшюрованные книги горят неважно. Это каждый поджигатель знает, тем более если он состоит в ихней партии.

Вокруг монастыря высились первичные леса, дорогу найдет не каждый. Среди местных жителей он стал пользоваться дурной славой: несунов кирпича, а также непричастных в скором времени собрали в монастыре якобы на субботник и без долгих объяснений расстреляли. Трупы же побросали в вырытый старцем Егорием колодец. Монастырь стал считаться местом проклятым, оставшиеся в живых крестьяне обходили его стороной. Кроме того, даже само название Егорьева пустынь по мановению серпа исчезло с географических карт. Задача состояла в том, чтобы построить страну-сад. И при чем здесь какая-то худосочная пустынь?..

Вот так и случилось, что городской житель путь к монастырю позабыл напрочь, дорога к нему заросла. Благодаря всеобщему географическому кретинизму библиотека и сохранилась – в полностью укомплектованном виде. Все остальное было приведено в негодность. За исключением колодца, из которого чудесным образом исчезли трупы. То ли испарились, то ли растворились, то ли вознеслись. Разве узнаешь… Хотя в отчетах нелюдей вода в колодце числилась тухлой, на самом деле она осталась кристальной.

Тарас обладал сторожевой душой, каждое утро отправляясь с обходом. Его сюзерен, самопровозглашенный лендлорд Шунь, еще досматривал в бывшей монастырской библиотеке свои сладко-горькие сны, когда кот уже вылез из-под хозяйского одеяла. Шерсть у Тараса была отменной выделки, и спать он предпочитал на ветвях огромной раскидистой березы, росшей возле обрушенной стены. Но вот сам Шунь был городским мерзляком. Из чувства товарищества Тарас и делился с ним своим шерстяным теплом.

Тарас завершил завещанный предками ритуал умывания морды и расправил усы, полностью изготовившись к несению патрульной службы. Он предъявлял себя раннему свету боевым раскрасом – шерсть горела рыжее огня, только подушечки налитых мускулистым свинцом лап были испятнаны черными родимыми мушками. Собравшись в твердый мясистый комок и издав предпрыжковое “Мяу!”, Тарас натянутой стрункой пролетел сквозь открытую настежь форточку и приземлился в густую траву. Испуганная лягушка совершила трассирующий отскок в сторону.

Единственному янтарному глазу Тараса открылась росистая красота колокольчиков и ромашек. За ними вставал корабельный лес, сквозь который сеялся исходивший с востока свет. Красоту Тарас понимал. Если бы только он умел выражаться по-людски, наверняка сложил бы какое-нибудь незамысловатое стихотворение, вроде хайку. Например:

 
Лес да лес кругом.
Пахнет мышами парными.
Утро в дозоре.
 

Но, понимая много, самовыразиться таким образом кот не умел. Своей бессловесностью он был похож на русский народ в его народническом понимании. Словом, кот был Шуню идеальным товарищем: все понимал и ничего при этом не говорил. От открывавшейся красоты Тарас просто урчал на ходу, что тоже дается не каждому. Настоящее было животное, хотя и домашнее.

Тарас мягко ступал заведенным маршрутом против часовой стрелки, временами останавливался, стряхивая с себя капли цветочно-травяного дождя. Подмокшая шерсть приобретала дополнительный блеск. Обрушенные стены оставались справа. Развалины обросли упорными карликовыми березками, они гнездились в межкирпичных расселинах и были поражены ботаническим рахитом – даже мастер бонсая не сумел бы изуродовать стволики столь замысловато. Тарас любил растительный мир не только визуально. Особенно нравились ему сладкие шапочки клевера. Как фиолетовые, так и белые. Он ловко откусывал головки, которые приятно щекотали гортань и помогали выведению шлаков.

При виде Тараса взволнованные птахи заливисто голосили и разлетались по дальним веткам, перепуганные насмерть мыши по пути к норе перебегали росистую дорожку, получали свинцовой лапой по глупой башке и легко превращались в добычу. Не теряя времени на игру, Тарас с треском перемалывал мыша с потрохами – следовало спешить, до конца обхода оставалось еще немало шагов. На усах грозно подрагивали красные кровяные тельца. Маршрут нравился котяре – он ощущал себя здесь главным действующим героем. Улепетывать от него – таково было предназначение Тарасовой утренней фауны, поддерживавшей в коте комплекс полноценности.

Монахи когда-то лопатили монастырскую почву и окормляли ее навозом. Земля отвечала им тем же: картошкой, морковкой, капустой – далее по списку, включая оранжерейные бананы. Потом культурная почва превратилась в дерн, армированный железной хваткой корешков. Худосочные яблочки не клонили ветви к земле, редкий самосевный горох и самородный раскидистый щавель не улучшали общей картины покинутого человеком ландшафта.

Так было до Шуниной поры. Придя сюда десять лет назад, он встал на землю твердой ногой сорок пятого размера и приступил к рекультивации. Сначала завел образцовый огород. Отдохнувшая земля рожала исправно: корнеплоды были дородными, правильной формы, хранились всю зиму. Мужики из деревни Зарайское захаживали к Шуню за солеными огурцами и похмельным капустным рассолом. Начитавшись когда-то про странствия Миклухо-Маклая, Шунь решил поначалу устанавливать с аборигенами дружеские отношения путем обмена прядями волос, но получил решительный отказ. “Мы тебе здеся не папуасы, мы себе здеся русские люди – с широкой душой на широкую ногу живем”, – таков был типичный отлуп. Шунь не нашелся с ответом и вернулся к отработанной веками схеме, где первым пунктом значился самогон.

В мае воздух мутнел – сливы и вишни покрывались белой пеленою, перелетные пчелы совершали свой медовый набег. Яблони опомнились от долгого сна, переплавляя почвенный сок в увесистые плоды. Сбежав от запойного хозяина, в монастырь сама собой прибрела корова Зорька. Забрела, да так и осталась. Потом во главе куриной стаи явился петух. Взлетев на замшелый могильный камень, он радужно засверкал перьями и издал победное “Кукареку!” – будто в землю обетованную свой гарем вывел. Он явно чувствовал, что место здесь было намоленное.

Обеспечив себя калориями, Шунь обратился в умственную сторону. Первым делом составил каталог монастырской библиотеки. Описывая фонды, почитывал и самого старца Егория: “Обитая на горах, яко птица небесная, поя и принося сладкие песни своему Творцу и Искупителю, он, отлученный ото всех и яко агнец возлюбленный Христов, да пасется и насыщается в веселии сердца благодатию Христовою. Воистину таковой не променяет своего пустынного пребывания на царские чертоги, ибо со многими удобствами созерцает он Царствие Небесное. И не пожелает злата и камней многоценных и бисера, потому что имеет в себе живущего пребесценного камня Христа. Да не будет ему упразднения от Бога”. Монастырь стоял на высоком берегу озера, но гор Шунь все-таки не заметил. Старец Егорий обладал, безусловно, развитым чувством воображения. Шунь почувствовал в нем родственную душу.

В библиотечных книжках сохранились и многочисленные свидетельства совершенных Егорием чудес: пожар строгим взглядом потушил, засуху молитвой унял, слепой прозрел, хромой пустился в пляс. О дне своей смерти Егорий оповестил братию заранее, а когда пришел тот чистый четверг, молвил: “Се день приде”, с боку на спину перевернулся, ноги вытянул и руки крестом сложил, тремя вздохами передав душу в руки Бога. Полностью передал, без остатка вознесся, избавив братию от похоронных хлопот. Читая про чудеса, Шунь проникался к старцу уважением, что помогало ему бороться с одиночеством.

Но когда каталог был готов, Шуня все равно одолела тоска. Он стал мечтать о том, что когда-нибудь его станут навещать друзья, последователи, ученики, туристы и другие хорошие люди. Может, и сын когда явится. Мечтая, соорудил площадку для городков и лабиринт. Городкам он выучился еще в глубоком детстве и был первым игроком во дворе. Потом, правда, городки исчезли из нашего обихода – не входили в программу олимпиад, а властям были интересны победы только в войнах и на международной арене. Коммунисты-космополиты пренебрегли городками зря – как известно, в городки порядочно играли русские полководцы и вожди, как то: Суворов и Сталин, Ульянов-Ленин и Ворошилов. Самому же народу советской империи, похоже, не было интересно уже ничего. Застоенный в очередях и замученный скверной водкой, он терял витальность с каждым божьим днем, прожитым наедине с самим собой. Так получилось, что правила игры в городки подзабылись – их можно было узнать только от людей бывалых. Шуню это было обидно: ему не хотелось, чтобы традиция прервалась на нем.

А лабиринт… Шуню нравился девиз лабиринта во дворцах Гонзага: “Forse che si, forse chi no”. “Может, да, а может, и нет”, – в этом чувствовалась вечная загадка, женское кокетство, надежда на удачу. Лабиринт Шуня был велик и неказист. Он представлял собой бревенчатое сооружение – концентрические круги с перегородками в соответствующих местах. В самой же середине находился сад камней совершенно не свойственной для евроцентристов эмблематики.

Тарас в корне отличался от подопытного животного, а потому с легкостью добежал по лабиринту до сада, хотя никакого съестного там припасено не было. Впрочем, что это за сад, если там не росло ни куста, ни плода… Так себе, прямоугольное пространство, засыпанное галькой с вросшими в нее камнями неуставной формы. Собственно говоря, это были не натуральные булыжники-валуны, а разбитые большевиками могильные плиты. За одним-единственным исключением, которое являл собой неподъемный метеорит с рваными рашпильными краями. Он упал волшебной августовской ночью уже в эпоху Шуня и, остывая, долго шипел. Избавиться от этого вросшего в землю космического монумента Шуню оказалось не под силу, так что остальная композиция была выстроена под него. Что-то лежало, что-то стояло. У кромки сада расположилась скамеечка, сколоченная Шунем для закатной медитации. И это при том, что Егорий в свое время устраивал в монастыре настоящий Гефсиманский сад. В библиотеке даже хранился гербарий, собранный паломниками в самой Палестине. Но, похоже, пальмы и иные оранжерейные диковинки вступили в противоречие – как с местным климатом, так и с местной историей…

Камни были разбросаны не просто так, а уложены с учетом философского смысла. Их насчитывалось ровно пятнадцать, но с любой точки периметра только четырнадцать мозолили глаз. Один из них оставался намертво скрыт каким-нибудь другим – свидетельство непознаваемости космической Истины. Нечего и говорить, что это был тот самый метеорит. Поэтому Шунь назвал сад камней “Небесным даром”. В общем, Шунь устроил себе парадиз по-японски. Во всяком случае, он сам так думал.

Притомившийся за обходом, Тарас взял тайм-аут и прилег на плоский разогретый гранит в центре сада. Обычно для лучшего обзора он запрыгивал на бугорчатый метеорит, но сегодня, наверное, выдался совсем другой день. С этого теплого местечка в поле зрения Тараса попадали все камни без изъятия. Всем своим видом Тарас намекал, что, в отличие от сюзерена, мировоззренческие задачки даются ему легко. Вокруг него паслись куры – тупо выклевывали травинки, пробивавшиеся сквозь гальку. Однажды петух сумел провести их сквозь лабиринт к саду камней. Но перенапрягся, и после этого, похоже, у него наступило мозговое истощение – обратную дорогу позабыл напрочь. Зато у Шуня стало одним делом меньше – он возложил на кур прополку “Небесного дара”. Помет, правда, за ними убирать все-таки приходилось. Тарас, конечно, не отказался бы сейчас от курятинки, находиться рядом с мясом ему было психологически трудно, но и совесть не позволяла. Повторюсь: кот обладал сторожевой душой. Подобрать с грунта куриное перо и засунуть его за ухо – единственная вольность, которую он мог себе позволить.

Тарасова шерсть вдавилась в подзатекшие от всепогодного Хроноса бороздки, выбитые когда-то резцом ваятеля. Волоски забились в углубления плиты, наросли вековой пылью, отчего бороздки сделались теперь более удобочитаемы. Нанежившись, кот выгнул спину татарским луком. На рыжем шерстяном боку отпечатался пыльный православный крест. Теперь всем своим видом Тарас демонстрировал пользу теории прогресса: средневековые церковные предрассудки, согласно которым коты квалифицируются как существа дьявольские, а потому подлежат сожжению, остались далеко позади. Но и это еще не все. Помимо креста, на коте можно было приметить и какие-то буковки. Грамотный человек разобрал бы, что в могильной надписи “ч” и “к” сошлись рядом. На всякий случай Тарас оглянулся: тень волочилась за ним по матери-земле. Своими летними хлопотами она напоминала трудоголичку.

Тарас подбежал к корове Зорьке, вольно пасущейся возле самой стены. Зайдя под тощее рассветное вымечко, встал на задние лапы и стал сосать. Тоненькая струйка покатилась ему в брюшко. Зорька привыкла к котовому запаху и не возражала против его заходов. Только хвостом нервически помахивала: как ни старался Тарас быть понежнее, на соске все равно оставались острые вмятинки от его зубов.

Обход был завершен, за ночь ничего предосудительного на границе не приключилось, нарушители боялись высунуть нос. Мучаясь от воздержания, Тарас, тем не менее, не допускал на территорию монастыря даже деревенских кошек: считал, что права на дополнительную жилплощадь пока что не заслужил, выгибал спину и гнал незваных гостей. Что им оставалось?.. Они недоуменно покачивали усами и уходили с обиженно поднятой головой. А в какой-то день на подведомственную территорию забежала дворняга. Тарас, не раздумывая, разнес ее в мохнатые мясные клочья, а для контроля перегрыз горячее горло. “Еще бы! Я – близкий родственник тигра, а у этой сучки – только волки в далеких предках”, – язвительно подумал он. Закапывая труп, Шунь испытал по этому случаю смешанные чувства. “Скажу тебе… как животное животному: котом ты был, котом ты и остался”. Вторую половину фразы он произнес нараспев. Хотел даже на цепь Тараса посадить, чтобы вокруг раскидистой березы круги наматывал, но потом передумал: “Все равно порвет”.

Ровно, мощно и мерно зазвенели кузнечики. Живя на райской земле, Шунь не пользовался инсектицидами. Земля отвечала ему первозданной сохранностью. Кузнечики звучали успокоительно: каждому известно, что они замолкают при приближении вора. Но Тарас еще не расквитался с делами – в утренней повестке дня стоял теперь хозяйский завтрак. Уже не останавливаясь на перекус, кот засеменил к озеру. Слегка отвисшее от мышей брюхо парусило из стороны в сторону. Крепкий желудочный сок уже приступил к растворению мелких косточек.

С разбега Тарас бросился в кристальное ледниковое озеро, подняв в воздух сноп мокрых искр. Распластавшись в воде, он мгновенно определил чаемый объект. Через минуту Тарас вынырнул – из пасти торчал вибрирующий судак. Со стиснутыми зубами кот погреб по-собачьи к берегу. Отбежав на приличное расстояние от стихии воды, Тарас выплюнул рыбину и оглоушил ее страшным хуком своего ударного органа – передней правой. Живая ртуть немедленно застыла в скучную жесть. Тарас задрожал всей шерстью – отряхнулся – и, поеживаясь от холода, восклицательно подумал: “Да, камышовый кот – это звучит гордо!” Зорким взглядом окинул он берег и браконьеров не заметил. Лодка Шуня тоже стояла на месте. Тарас снова закусил судака и помчался к дому с чувством честно исполненного долга. Согласимся с ним и мы: много ли найдется на свете котов, которые не требуют по утрам жрать, а наоборот – кормят хозяина парным деликатесом? Желая походить на японцев, Шунь предпочитал судака в натуральном виде в качестве сасими.

Кот трусил своей тропинкой, не обращая внимания на лесные красоты. Странное дело: могильные знаки на боку не смылись купальной водой. Наоборот – проступали все ярче.

Хотя некоторые мировые религии и сомневаются в наличии у животных полноценной души, Тарас с Шунем жили душа в душу. Но в последнее время в монастырь зачастили непрошенные гости – то ли любители истории, то ли мошенники, то ли хворые, то ли просто паломники. Тарасу то было неведомо, но он все равно ревновал – Шунь вел с посетителями нескончаемые душеспасительные разговоры, распорядок дня нарушался. Сердце екало от неприятных предчувствий.

Вовочка, Вовка, Король

Шунь разлепил клейкие тополиные веки, увидел сводчатый потолок с нарисованными на нем звездами и стал пересматривать только что виденный сон. Будто бы у него заныл зуб, будто бы он очутился у стоматолога. У того были волосатые холодные руки, сумасбродные глаза с угольками вместо зрачков и огромный нос. Не говоря худого слова, стоматолог залез Шуню в рот и ловким цирковым движением – будто леску подсекал – вырвал зуб. Он вылетел из гнезда, издав бодрый пробочный звук. Одна беда: зуб оказался не больной, а здоровый. При этом доктор и не думал каяться в своей врачебной ошибке. Вертя хромированными щипчиками, он любовно осматривал зуб, цокал-приговаривал: “Ах, какая красота! Что за эмалька, каков корешок! Не зуб, а загляденье! Чудо, а не зуб! Непременно заспиртую накрепко и отдам на выставку достижений!” При виде этого наглеца Шунь и проснулся.

Шунь задушевно почесал за серебряной серьгой, сделанной в форме аккуратного, но бесстыдного кукиша. Он нашел его в сырой земле, когда устраивал свой каменный сад. Покопавшись в монастырских фолиантах, Шунь выяснил, что именно так выглядел оберег древнерусского человека. С кукишем был знаком не понаслышке – в юные годы частенько сам складывал, не зная, что тот является репрезентацией фаллоса. “А чем я хуже древнерусского человека? Чем я лучше?.. И мне сгодится”, – решил Шунь и вонзил кукиш в левую мочку.

Это было когда-то, а теперь Шунь слез с гамака, повешенного между двумя рядами высоченных книжных полок. Случись ночное землетрясение, тома в кожаных переплетах непременно завалили бы с потрохами обладателя малоинтеллигентной внешности. Землетрясения, однако, не случалось, и Шунь временами чувствовал удовлетворение оттого, что ему повезло родиться в такой вот безопасной стране. Не чета другим будет. За исключением ежегодных половодий, перебора людишек и эпидемий каннибализма, ничего ужасного здесь не случалось.

Поначалу Шунь укладывался спать в огромном книжном шкафу, но там его беспокоили мыши, а поставленная наверху икона святого Егория давила авторитетом. К тому же при закрытых дверцах Шунь ощущал себя так, словно в гробу. Поэтому он приучил себя к гамаку, сработанному им из рыбацкой сети. Сеть он получил в деревне Зарайское в обмен на литр самогона, настоянного им по совету старца Егория на березовых почках. Забираясь в гамак с табурета, Шунь складывался полукалачиком и вспоминал о люльке, виденной им когда-то в музее этнографии. Полки охраняли от стороннего сглаза, книжная пыль щекотала ноздри и заменяла ветер странствий. Тарас взял за привычку вцепляться в гамак снизу – гамак раскачивался, и Шуню было легко вообразить, что рядышком точно так же покачивается его принцесса. У принцессы было лицо сестры Шурочки.

Шунь баловал мужиков не только самогоном, но и разговорами по душам. Ощущая себя, вслед за Егорием, культуртрегером, он решил заняться просветительской работой. Для этого как-то раз зимним вечером собрал мужиков у себя в библиотеке и стал объяснять им китайскую концепцию недеяния. “Идеальный правитель ничего не делает, у него все так ловко устроено, что люди сами все делают. Помните, как у Пушкина сказано:

 
Царь Никита жил когда-то
Праздно, весело, богато.
Не творил добра и зла,
И земля его цвела.
 

Шунь даже раскраснелся от своих выкладок, но только никаких аплодисментов не услышал. “Китай от нас далеко, в Китае рис сам собой произрастает. А у нас картошку кто будет окучивать? Уж не Пушкин ли?” – услышал он недовольный вопрос. Возразить было нечего, и Шунь стал пересказывать “Трех мушкетеров”. Реакция была положительной – мужики требовали продолжения. “Сердечное тебе спасибо. Я твои россказни хорошо запомнил. Теперь, когда в тюрьму заберут, я там не пропаду – стану товарищам романы тискать”, – обреченно произнес один из них.

Но это было зимой, а сейчас… Сейчас Шунь встал босой ногою с гамака на вечный дубовый пол – стало виднее, что он отличается ростом и длиннющими обезьяньими руками, будто лопасти снегоуборочного комбайна. Хипповая косичка образца семидесятых напоминала о молодости. Теперь косичка поседела и сделалась жидковатой, залысины вели ползучее наступление на мощный череп. Чтобы придать себе сходство с буддийским монахом, Шунь неоднократно собирался побриться наголо, да все руки до головы не доходили – время истощалось за трудами в саду и в библиотеке. Бороду, правда, опасной бритвой все-таки брил: доставляла слишком много бытовых неудобств в виде крошек и озерного песка, которым Шунь имел обыкновение умываться, чтобы сократить расход мыла. Крупные черты лица с бугристой кожей наводили на мысли о незавершенной скульптуре мастера весьма средней руки. Скажем прямо: грубоватое было лицо, похожее на топинамбур. И не предполагавшее, на первый взгляд, начитанности. Это было, конечно, обманчивое впечатление.

Шунь прошуршал тапками в угол читальной залы с дубовыми, опять же, читальными столами. В углу висел допотопный умывальник, под которым стояла заменявшая ведро братина. Шунь обвалял палец в мучнистом зубном порошке, зашарил по деснам и улыбнулся: за ночь зубы снова подросли. Причем все, включая зуб мудрости, приобрели трогательные детские зазубринки. Каково! Случилась настоящая удача, ибо в своей прежней столичной жизни Шунь частенько маялся болью, но нахождение во рту рук чужого человека было ему неприятно, кариес покрывал зубы черными выбоинами – Шунь боялся дантистов. К тому же денег на них никогда не хватало. За это он дантистов не жаловал, обзывал дантесами и с сожалением думал о Данте, вынужденном стоять с ними в словаре по соседству.

От подросших зубов раздвинутым по вертикали губам было неудобно, они едва смыкались, но зато теперь Шунь точно знал: накопленная годами безбрачия и отшельничества святость дала дружные всходы. И это при том, что, в отличие от правоверных буддистов, комаров он изничтожал без жалости, в отличие от православных, поста не соблюдал, не брезговал и крепкими алкогольными напитками, включая вульгарную самогоночку. Впрочем, поднятие чарки Шунь расценивал не как бытовое пьянство, а как ритуал очищения от скверны мира. А относительно того, что мир был именно скверным, никаких сомнений он не испытывал. Да, именно так: мир непознаваем и к тому же скверен.

Для такого мнения у Шуня было припрятано множество не всегда отчетливых аргументов. Сам он появился на свет в среду, 7 февраля 1951 года от Рождества Христова, то есть, если быть более точным, в год младшего брата металла и зайца. Напоминаю, что Джугашвили-Сталин пребывал тогда еще живее всех живых и даже некоторых мертвых, затеяв очередной перебор людишек. Последние годы подзатянувшегося каннибализма проходили под девизом правления “Незамутненная мудрость и драконова радость”. С радостью все шло вроде бы по плану: дрожали врачи, дрожали кибернетики, дрожали филологи, дрожали евреи, – но свежесть восприятия все-таки покидала генералиссимуса, ночные занятия лингвистикой подтачивали силы и отвлекали от главного. “Ох, мудрено…” – думали соратники после прочтения основополагающей брошюры “Марксизм и вопросы языкознания” и внутренне потирали потные ладони, предвкушая скорую смерть вождя от маразма. При ближайшем рассмотрении дракон все больше походил на немощную рептилию, которой пора в мавзолей.

7 февраля года металла и зайца Союз Советских Социалистических Республик сложил щупальца кукишем и отказался платить Соединенным Штатам Америки должок по ленд-лизу. И не зря: косящие под китайцев серпасто-молоткастые соколы бились насмерть со звездно-полосатыми стервятниками в многострадальном корейском небе. Какой уж тут должок? Газеты, разумеется, не обходили вниманием это самое небо и со значением писали: “Рожденная на советской земле радуга как бы обнимает весь мир многоцветным радостным сиянием”. Читая эти строки, значительная часть ойкумены по-бабьи вскрикивала: “Чур меня, чур меня!” А лакей империализма, монархо-фашиствующий волк Иосиф Броз Тито даже выл, глядя на радугу с берега Адриатического моря. Не догадываясь о дряхлости лингвиста, отощавшие колхознички по-прежнему увлекались словесной магией. В этот день село Голодуша на Псковщине они единогласно переименовали в Раздолье. Переименовав, разошлись по покосившимся избушкам хлебать пустые кислые щи и слушать радио, из которого неслось:

 
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов
Единый могучий Советский Союз!
 

Животы колхозников, рабочих и размазанной между ними интеллигенции пучило еще и от гордости: ядерная бомбочка была полностью готова к употреблению, а запас народной смекалки не давал сбоев. В этот день инженер Загибайло мечтал на партийном собрании: “Следует дать по конечностям гидре империализма во всех ее проявлениях: акуле дяде Сэму, британскому льву и примкнувшему к ним стервятнику, который прикидывается галльским петушком. Кроме того, следует по всей неуемной стране организовать типовые заводы по пересечке напильников и восстановления их до трудоспособного состояния. А то жалко, что миллионы отработанных напильников лежат без дела. А еще следует послать голодным американским неграм корабль с отборным картофелем и тыквенными семечками”. В этот день вернувшийся из творческой командировки журналист Немцов рассказывал сказки на другом профсоюзном собрании: “Центральная площадь Кенигсберга… тьфу ты… Калининграда названа именем Трех маршалов. От нее отходят проспекты: Победы, Сталинградский, Советский. Я много бродил по этим проспектам. Там, где раньше воняло фашистской Бабой-Ягой, теперь стойко благоухает русским духом”.

Нужны ли еще доказательства того, что этот день, в сущности, мало чем отличался от других? Впрочем, одно отличие все-таки было: 7 февраля аудитории заполнились бодрыми голосами – студенческие каникулы, к сожалению, закончились.

Но и это еще не все. В биографии Шуня наблюдались отягчающие моменты и личного плана. Например, мать Шуня зачала его в безбрачии от дворника Степана – после той ужасной войны дефицит поразил все, включая дееспособных мужчин. От контузии Степан слышал неважно, зато отличался статью и был политически грамотен – мел треснувший асфальт и крепкий булыжник чище чистого, а в ласках никому не отказывал по высшим стратегическим соображениям: полагал, что интересы победившей страны требуют решительного улучшения демографической ситуации. Одна мировая война только кончилась, а в воздухе уже подванивало другой. “Вот захерачат нам Хиросиму – что нам останется? Хер без ятя! Хоть бы в чистоте помереть”, – подумывал он с метлою в руках.

Будучи молчалив, Степан выражался по преимуществу кратко, исчерпывающе, емко. Вопросы его требовали от ответчика такой же определенности.