Текст книги "Шунь и Шунечка"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Спасение

Перед въездом в Киото Лектрод решил подкрепиться. Он долго стоял у витрин ресторанов, рассматривая муляжи предлагаемых блюд. Возле муляжей лежала табличка с ценой. Очень удобно. В дороге, то есть большую часть жизни, Лектроду приходилось питаться по преимуществу сухой смесью для заядлых путешественников “Traveler’s Perfect”. В этих гранулах было все необходимое для его взрослого организма, включая разрыхлитель мужских желаний, усмиритель дефекации и замедлитель роста волос на лице: каждый знает, что бритье в полевых условиях – занятие не из приятных. “Все свое ношу с собой”, – таков был слоган Лектрода. И о мумиях он всегда думал с восторгом. В своем замке он собрал их немало. Уезжая, одну из них он клал в свою супружескую постель. Лектрод полагал, что это была мумия мужчины. Некоторые известные египтологи с ним не соглашались, но князь был непреклонен. В любом случае, индианочку эти разногласия интересовали мало.

С дефекацией у Лектрода и вправду иногда возникали проблемы. С этим-то уж никто не поспорит. Но если проблема все-таки разрешалась, то по полной программе: готовый продукт выходил запакованным в аккуратный целлофан, перевязанный розовой поздравительной ленточкой.

Щетина у Лектрода действительно не росла, на что и обратил внимание капитан Размахаев. И это несмотря на то, что шевелюра и волосы на княжеской груди отличались завидной шелковистостью, что свидетельствовало об отменном качестве корма. От сухого этого корма он не ощущал плоских плотских желаний и чувствовал себя хорошо. Настолько хорошо, что даже переписал на бумажку его состав, зафиксированный до миллиграмма: протеин, жиры, углеводы, витамины всех групп, цинк, медь, золото, платина… Одно плохо: по вкусу разноцветные гранулы напоминали дерьмо с больничной отдушкой. Вполне естественно, что после долгого путешествия Лектроду захотелось чего-то другого. Но только с одним условием – чтобы еда была полностью сбалансированной. Женщины и ежедневная дефекация не вписывались в жизненное расписание Лектрода. Со смесью ужаса и восторга князь вспоминал о консервной банке “Ужин полярника”. “Надеюсь, что капитан Размахаев выбросил ее куда надо”, – рефлексировал Лектрод, въезжая в Киото.

Лектрод стоял у витрин. Ему казалось, что во всех заведениях чересчур дешево для того обеда, который он решил вкусить. Наконец, он обнаружил ресторан, где не было ни муляжей, ни табличек с ценами. Только вывеска на всех языках: “Исполнение любых желаний”. “Скорее всего, здесь достаточно дорого”, – решил князь. Автоматические двери подобострастно расступились, официант изогнулся в вопросительный знак.

Как и рассчитывал Лектрод, напротив каждого блюда была проставлена не только калорийность, но и элементный состав. Князь достал свою бумажку и начал непростые подсчеты. Однако ни одно кушанье даже отдаленно не удовлетворяло его строгим условиям. То с протеином перебор, то подавитель в дефиците. Официант стоял на почтительной дистанции и не думал разгибаться. Лектрод поманил его и ткнул пальцем в самопальную бумажку. Официант почтительно поднес ее к глазам, углубился в чтение, издал межзубное шипение, заскользил на кухню. “Наверное, говорит, что все будет исполнено незамедлительно”.

Ждать пришлось довольно долго, Лектрод даже занервничал – сегодня ему предстояла обширная программа, есть хотелось отчаянно. Тут и появился повар в накрахмаленном колпаке: он держал перед собой огромное блюдо под серебряной крышкой. Артистическим движением повар откинул крышку, под которой обнаружилась крошечная тарелочка с изящным растительным орнаментом из пышных хризантем. Повар почтительно зашипел. “Наверное, хочет сказать, что ценит мой выбор”, – подумал Лектрод. Он наклонился над тарелкой: это было все то же дерьмо с медицинской отдушкой. Только на сей раз дерьмо было подогретым.

Князь заплатил сполна и за еду, и за тарелку. С отчаянья он вышел на улицу и поставил тарелку на асфальт перед Тираной. Такса посмотрела на хозяина с укоризной и отвернулась.

Обутые в резину колеса диковинной повозки Лектрода мягко покатили по предзимним улицам Киото. Подгоняемые бензиновыми парами, собаки бежали споро. И это несмотря на покоренные ими пространства Сибири, Дальнего Востока и преодоленное вплавь бурное море. Невозмутимые японские прохожие останавливались и показывали на Лектрода указательным пальцем. Кто-то принимал его за городского сумасшедшего, кто-то – за заезжего циркача. Триумфальные гастроли Льва Дурова, устроенные аккурат перед японско-русской войной 1904-1905 гг., еще не стерлись из народной памяти. Но кто-то узнавал в Лектроде и недавнего покорителя Северного полюса. Его фотография на фоне национального флага обошла мир. Мальчишки махали ему разноцветными бейсболками, девчушки в белых гетриках делали ему двумя пальчиками игривый знак V. Телесное пространство между гетриками и юбочками ничем прикрыто не было, отчего природная желтая кожа покрывалась крупными синими прыщиками наподобие ощипанной и уже нечувствительной курицы. Шустрые репортеры гнались за князем на своих двоих и пытались взять интервью на красном знаке светофора. Но Лектрод не останавливался для ответов, ибо знал, что газетчики все равно его переврут.

Одному газетчику все-таки удалось на полном ходу запрыгнуть в повозку.

– Что вы ощущаете после покорения полюса? – выстрелил он, задыхаясь от своего дурного английского.

Лектрод мог бы проигнорировать вопрос за нарушение границ частной собственности в виде повозки, но все-таки снизошел до ответа:

– Ничего, – сказав так, князь задумался до следующего светофора, где и произнес: – Почти ничего. Намного большее впечатление произвели на меня в последнее время доморощенный буддист Шунь и доморощенный праведник капитан Размахаев.

“Про капитана с буддистом – это слишком для читателя сложно, к тому же мне надо уложиться в четыреста знаков”, – подумал репортер и чиркнул в блокноте чаемый ответ: “О!” Потом присовокупил: “О-о!”

– А что вы думаете, господин Лектрод, о нас, японцах? – задал свой главный вопрос репортер.

Князь задумался вплоть до следующего светофора. По своему опыту репортер прекрасно знал, что это не сулит ничего хорошего. “Сейчас занудит что-нибудь евроцентристское”, – заволновался он. И действительно:

– Я думаю, что никаких японцев на свете нет, – предложил Лектрод совсем уж не чаемое. Увидев испуганные глаза своего собеседника, он добавил: – Как нет ни русских, ни американцев, ни евреев. И даже монегасков – и тех нет, – с грустью закончил князь, оглядывая свой безупречный общеевропейский костюм без всяких следов национального колорита.

– А кто же тогда есть? И как быть с национальным менталитетом? Нам, японцам, без менталитета никак нельзя, мы без него немедленно растворимся в человечестве и вымрем, – забеспокоился интервьюер и, в свою очередь, оглядел собственный костюм, который ничем не отличался от лектродовского. Будто в одном райцентре брали.

– Есть просто люди, разные люди. Вот, например, капитан Размахаев из Налыма или же Шунь из Егорьевой Пустыни, или падишах Николаев из златоглавой Москвы… Разве есть у них хоть что-нибудь общее?

“Зачем ты меня напрягаешь? Да какое дело нашему затраханному экономическими неурядицами читателю до этих безродных русских, фамилии которых в японской транскрипции будут выглядеть как пародия на человеческие имена?” – начинал сердиться репортер. В своем блокноте он невозмутимо записал: “Особенное впечатление на меня произвело то, что, вопреки научно-техническому прогрессу и глобализации, японский народ сумел пронести через века свои древние установления и обычаи”.

В этот момент повозка покатила мимо новодельного киотского вокзала, сработанного из интернационального стекла и такого же бетона. “Весьма символично!” – подумал Лектрод. “Знаковый образ!” – так же неслышно ответил корреспондент. Он знал, что за этой громадиной скрывается пагода древнего храма Тодзи. Тысячелетие назад пагода, возможно, и поражала воображение своей пятиярусностью, но с тех пор она сгорбилась, покосилась, дерево побурело от дождей и жучков, скульптуры потеряли первозданную лаковость, облупились и выглядели откровенно уныло. Как хорошо, что пагоду теперь уже не видно! “Весьма символично!” – продолжал думать корреспондент, хотя думать было уже некогда. На привокзальной площади следовало кубарем скатиться в подземку и без лишних пересадок домчать до редакции. Уже выскакивая из повозки, газетчик прокричал:

– Если я не японец, то кто я такой? И что мне передать от вашего имени нашему японскому народу?

– Ты ж мне даже не представился, откуда я знаю, кто ты такой? Для меня ты просто японец, а я для тебя – князь. А своему японскому народу передай, что я жив и здоров, как никогда! – перекрывая рокот моторов, прокричал Лектрод. – Эх, мне б собак покормить… – робко закончил он.

Корреспондент махнул рукой в сторону универмага напротив и запетлял среди машин и остальных японцев. То, что Лектрод мгновенно потерял его из виду, было неудивительно. Удивительно то, что собаки вдруг перестали слушаться князя. Он погонял их к саду камней на север Киото, а они, нарушая субординацию, влекли его к востоку. “Никогда такого не случалось! Наверное, Размахаев был прав: что-то в их организме испортилось, надо срочно поменять диету и покормить их чем-нибудь свежим”, – озабоченно подумал Лектрод, когда такса Тирана, проигнорировав повелительный взмах трости, в очередной раз повернула направо на красный свет. Своим краем повозка задела ветхую старушку, возвращавшуюся от зеленщика. По мостовой запрыгали: одно яблоко, один мандарин, одна хурма. Урожай в этом году выдался богатым.

Не остановилась такса и на устное предупреждение полицейского, который, заградительным образом расставил ноги и попытался остановить повозку перед резными воротами Киёмидзу.

– С упряжками нельзя! Только на поводке! Здесь же черным по белому писано! – Согнувшись в три погибели, полицейский сунул бумажку с мелкими иероглифами под нос таксе, но она только запарусила ушами, наплевав на инструкцию.

Дальше было еще хуже, ибо Тирана непонятным образом перекусила постромок и бросила свое короткошерстное тело между ногами стража порядка. От неожиданности тот засвистел в свой заливистый свисток, но остальные собаки приняли его за призыв к прямому действию. Сбивая с ног паломников и экскурсантов, они рванулись вслед за Тираной. На полном ходу собаки молча перестроились решительным клином, который бесцеремонно протаранил толпу. Всякому наблюдателю, а уж тем более самому Лектроду, было ясно, что сучка взяла след. Знать бы только – чей.

Клин набирал силу: местные четвероногие срывались с поводков своих чистеньких хозяев и вливались в стаю. Повторяя маршрут Богдана, собаки забежали в святилище, но, пофыркав, тут же покинули его, не обращая внимания на добрые глаза многоликой Каннон. Добежав до танцевальной площадки, Тирана зажмурила глаза, поджала хвост, взвизгнула и прыгнула через барьер в пропасть, ощущая спиной горячее дыхание стаи. Разномастные лохмотья затрассировали в воздухе, тропки внизу набрякли от собачьих тел. В городе грохнул негромкий взрыв, внимательные ко всему новому экскурсанты разом взглянули на часы: ровно двенадцать. Они с благодарностью подумали, что предупредительный муниципалитет устроил специально для них аттракцион: будто бы пушка в императорском дворце возвещает наступление полдня.

Как и положено вожаку, такса ворвалась в пещеру первой. Навстречу ей бросился Тояма, но могучий ньюфаундленд Берн ударил его чугунной головой в живот, сбил дыхание, свалил с ног. Теряя сознание, Тояма подумал: “Не успел! Не успел Богдана истребить! Полный харакири!” Тирана подбежала к капсуле, звонкий лай ударился в стены пещеры, отскочил, откуда-то издалека охнуло эхо. Дверца капсулы сама собой отворилась, оттуда показались нестриженые кудри Богдана. Он выполз из камеры, зашатался от воздуха. Тирана бросилась к нему, лизнула в лицо и в руку, от которой до сих пор исходил незабываемый запах вяленой конины. Рядом с Богданом стояла печальная Каннон. Все ее лики были обращены к Богдану, всеми своими руками она тянулась к нему, но дотянуться она уже не могла. В одной из них она держала шерстяные варежки. Богдан по-японски прижал руки к коленям, низко поклонился, взял варежки и натянул их. Шерсть приятно защекотала кожу.

– Вот, сама связала, носи на здоровье, у вас похолодание обещают, – еще ниже поклонилась Каннон. При этом она не прижала руки к коленям, а наоборот – широко повела правой рукой, отчего поклон у нее получился чересчур русским. – Вот видишь, я сотворила чудо, как обещалась. Счастье, что мы были вместе. А теперь беги со всех ног. Я старше тебя, а у тебя вся жизнь впереди. Беги и не оглядывайся.

Богдан присоединился к стае, упав для скорости на четвереньки, и помчал вслед за таксой. Толстые варежки замелькали по острым камням. Богдан и вправду не оглядывался. А если бы оглянулся, увидел бы, как на все глаза его первой женщины навернулось по крупной слезе.

За все это время Лектрод не сдвинулся с места. Собаки бегали явно быстрее его. Ему показалось, что они еще и сообразительнее. “Сами сделают, что им нужно, я только мешаться стану”, – здраво рассудил он. Через полчасика, завидев утиную морду таксы и запыхавшегося Богдана, Лектрод окончательно успокоился и раскурил сигару. Крепкий дым сначала окутал его голову – будто бы в ней произошло короткое электрическое замыкание, а потом, набирая высоту и ход, потянулся туда, куда направлялась лектродова мысль: воздушный мост перебросился через испятнанные кленовыми кострами японские горы, через пенное море, через малоодушевленную тайгу и выветренный Уральский хребет. Другим своим концом голубая дуга, приглушая встававшее над Егорьевой пустынью солнце, закруглилась в застекленевшую траву. Совершавший утренний обход Тарас остановился у городошной площадки, принюхался и со всех лап дунул в библиотеку. Когда он ткнулся в припухшее от сна лицо Шуня, тот по сигарному духу, пропитавшему шерсть, сразу учуял, что это Лектрод подает ему благую весть.

– Слышь, Шунечка? – сказал он.

– Слышу, все слышу, – прошептала она, придвигаясь к нему поближе.

Богдан сел на корточки, такса стала слизывать шерстинки с его окровавленных ладоней. Сделав благое дело, местные кобели и суки разбежались в поисках сбившихся с ног хозяев. И только какая-то шавка жалась к ноге князя.

– Да ты, я вижу, путешествовать любишь, я таких люблю, у меня вся упряжка такая. И где я только вас не подбирал! – мечтательно произнес он. – Тирана, Берн, Сплит, Урус-Мартан… Вот теперь Киёмидзу. Хорошо, беру тебя на испытательный срок с присвоением клички Киёми.

Киёми вильнула хвостом и встроилась в упряжку последней.

Лектрод выпростал из трости серебряные рюмочки.

– На посошок!

– В путь! – произнес счастливый Богдан и не стал половинить.

Беспокоило его только одно: как бы его за прогулы не отчислили из института. Собаки дернулись и застыли, вопросительно глядя на хозяина.

– Нет, Рёандзи мы оставим на следующий раз. В аэропорт!

Тирана напрягла свое пулевидное тело, повозка весело задребезжала под гору, а полицейский чин отправился писать отчет, который заканчивался по-философски: “Асанума, конечно, мерзавец. Это без вопросов. Но, несмотря на взрыв во дворце, ни один японец ввиду боязни потерять лицо не позволил бы себе въезжать на территорию храма на собачьей упряжке”.

Местные газеты в отчете за прожитый день написали о чуде: будто бы знаменитая статуя одиннадцатиликой Каннон из Киёмидзу впервые в этом тысячелетии заплакала горючими слезами. Бойкие журналисты не преминули предположить, что она содрогнулась от невиданного преступления: группа террористов под водительством выродка Асанумы попыталась взорвать императорский дворец в древней столице. Однако расчеты подвели сектантов, стены пошли трещинами, но выстояли. Главаря схватили, но он честно успел выпить яду. “Докатились!” – повторяли и повторяли дикторы телевидения, имея в виду, что падение нравов достигло дна. “В старые добрые времена на нашего императора даже смотреть не разрешалось, а сейчас все можно, все позволено! А все из-за того, что мы, японцы, утратили былое единство и не можем договориться о самом важном. Следует объявить дискуссию, в чем это важное состоит. Откуда мы? Где мы? Куда мы? Зачем мы? Нет, так не годится, нам без национального менталитета никак нельзя!”

– Я ж ему говорил: не подрывай святыню, народ тебя не поймет! – воскликнул Очкасов, когда за московским утренним кофе ему доложили о случившемся. – На такие провокации законное право имеет только партия власти. А он кто был? Сектант, да и только. Впрочем, хорошо, что Асанума уже не с нами, а то могли бы выясниться какие-нибудь шокирующие подробности. Жаль, конечно, что парня упустили, но я ему что-нибудь пострашнее придумаю. Воображение-то у меня хорошо работает.

Очкасов бросил взгляд на бормашину устаревшего советского типа. Одновременно он еще раз подумал и о порядочности японского национального характера: даже такой отморозок, как Асанума, направляясь на последнее в своей жизни дело, не забыл перевести на швейцарский счет Очкасова обговоренную сумму. “Да, надо бы державной гордостью поступиться и с япошками отношения всемерно развивать, несмотря на северные территории. Вон и мои сумоисты, когда я с ними показательную тренировку проводил, тоже ни разу меня не кинули”.

Национальная идея

Эксперты правового отдела из Вычислительного центра были настоящими специалистами в своей области. Иначе говоря, они внимательно ознакомились с березовыми тезисами Шуня, красивым шрифтом перенесли их с шероховатой коры на гладкий жидкокристаллический монитор и тщательно переправили. Академики из Академии наук получили задание надрать свежей бересты и переписать на нее приготовленный к обнародованию текст указа. Исходные же поленья эксперты сожгли в служебном камине, а пепел ровно в полночь развеяли над страной со Спасской башни.

– Посадите Бубукина на первой программе указ зачитывать, пусть люди подумают, что к нему вернулась вторая молодость, это вселит в них надежду, – распорядился Очкасов.

И вот на экране появился Бубукин. Глаза у него больше не гноились, костюмчик был с искоркой. Он постригся у модного парикмахера, зубной протез на унизительных крючках сменил на имплантаты, после чего стал чувствовать себя намного увереннее. События последних месяцев возвращали Бубукина в дни далекой молодости, вселяли надежду, что потеряно не все, а только его часть. Бубукин медленно и торжественно развернул берестяной свиток, – но, будучи положен на стол, он тут же скатался в трубочку. На экране возникла неловкость. Бубукин нашелся и схватился за края свитка обеими руками, так и держал его перед глазами – только Бубукина и видели. “Соображает! Может, оно и к лучшему. Все-таки закадровый голос звучит намного убедительнее”, – подумал Очкасов.

Бывший слепоглухонемой Григорий Воттенатти навострил уши, завращал глазами, засунул палец в рот и воскликнул:

– Вот те на! И это все?

– Ничего подобного! Это только начало! – ответила ему медицинская сестра, наблюдавшая в монитор за колебаниями его мозговых волн.

– Внимание, внимание! – со значением произнес Бубукин и едва не добавил: “Говорит Германия. Немцы-карапузики…” Но ему все-таки удалось не впасть в детство и вовремя перевести стрелки часов.

– Внимание! Внимание! Слушай русский человек, не забудь сего вовек! Зачитаю вам указ, кто не понял – дам я в глаз!

Находясь под прикрытием грамоты, Бубукин шумно втянул воздух, будто собирался совершить глубоководное погружение без акваланга.

– Каждому известно, что береза всегда осеняла жизнь русского человека. Лучиною она освещала его жалкое жилище, его же согревала дровами, хлестала дикоросса веничком, лечила березовым соком, росла на могилках.

В развитие постановления Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП (б) от 20 октября 1948 г., где береза упомянута в числе главных лесных пород полезащитного лесоразведения, Ближняя Дума, исходя из лучших побуждений и высших интересов, постановила: ввиду светолюбивости березы считать ее символом безоговорочной победы света над тьмой и величать не иначе как “светоносицей”. В связи с этим до всех подданных нам граждан (резидентов) и временно проживающих на исконно принадлежащей нам территории древней Руси нерезидентов (то есть шпионов) доносим для неукоснительного исполнения нижеследующее.

Чащи смешанных пород предписывается выкорчевать, насаждая березовые кущи и подвергая их деятельному поливу. В ближайшей перспективе развернуть на березовых почвах добычу ионов серебра, аккумулируя их на специальных счетах фонда “Будущие поколения”.

Поставить на Красной площади бронзовый памятник Светоносице работы Ваяшвили, торговать вокруг да около берестяными туесками, шкатулочками, портсигарами, метлами, фанерой и развесным дегтем в красивых десертных ложках…

На слове “деготь” Очкасов поморщился. Он-то выступал за то, чтобы этот деготь вымарать, поскольку опасался, что им, дегтем, могут измазать ворота Спасской башни. Кроме того, он, будучи доктором филологических наук, доказывал, что пересмешники обязательно вспомнят про “ложку дегтя в бочке меда”, но Борян боялся остаться совсем не у дел и настоял на своем предложении. Борьба шла за каждое слово. Но зато идея следующих трех абзацев принадлежала непосредственно Очкасову, и никто не посмел ему возразить: сам Николаев перед отъездом в Монако похвалил его и оставил местоблюстителем.

В этом месте Григорий Воттенатти, не вынимая пальца изо рта, снова воскликнул:

– Вот те на! И это все?

Выдавая волнение пациента, кривая резко вздернулась вверх.

– Как бы его не зашкалило! Зря мы на указе эксперимент ставим, лучше бы “Спокойной ночи, малыши” по-прежнему смотрел, – забеспокоилась сестра.

– …Вместо снесенного мавзолея учредить нетленное бревно с химической пропиткой. Народу предписывается водить вокруг него хороводы и слагать песни.

…Учитывая фитонцидность березы и вспоминая нашу славную историю, поставить на реке Березине памятник драпающему Наполеону работы означенного Ваяшвили.

…Учредить “Орден Светоносицы с Сережками” и награждать им спасителей Отечества. Члену Ближней Думы Очкасову предписывается проколоть уши для награждения его орденом № 1. Самого награжденного предписывается любить до самой березки…

В этом месте Очкасов бережно ощупал свои мочки – заживление шло нормально. Потом подумал вслух: “Эх ты, пилюля недоделанная! Тоже мне, Шунь нашелся! Думаешь, если кукиш блестящий в ухо воткнул, так я тебя не достану? Врешь! Я и по этой линии тебя обойду!”

Похожий на глашатая, Бубукин неумолимо продолжал:

– Объявить закрытый конкурс на лучший “Гимн Светоносице”, где в качестве припева будет говориться:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней берез, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

…Учитывая личное пожелание патриарха, праздник Кирилла и Мефодия не отменять, но одновременно приступить к отмечанию Дня берестяной грамоты.

…Дубовые веники подлежат сожжению. Хлестаться предписывается только светоносными. Отныне и во веки веков.

…Фруктовые нектары подлежат изъятию из открытой продажи и заменяются березовым соком, бесперебойная поставка которого возлагается на Министерство водного хозяйства. Светоносный сок употреблять за полчаса до еды.

…Легальное производство всех сортов водки прекращается, заменяясь народной настойкой на светоносных бруньках (почках) по рецепту старца Егория, которому отдельным указом присваивается звание заслуженного изобретателя новой России.

…Импорт лаврового листа из сопредельных недружественных государств типа Грузии отменяется, победители чемпионата по нацболу награждаются светоносными вениками на выю.

…Топку печей и каминов осуществлять исключительно (преимущественно) березовыми дровами.

…Заборы красить исключительно (преимущественно) в зеленый цвет.

…Ансамблю “Березка” под руководством покойной Н. С. Надеждиной предоставить статус наибольшего благоприятствования. Посещение дневных представлений ансамбля ввести в обязательную школьную программу, в которую включить предмет “березология”.

…За истечением срока годности прежние деньги отменить безвозвратно, как не оправдавшие народных чаяний, выпустить купюры всех достоинств с изображением березового листа нежного цвета. Обменивать старые деньги на новые признать нецелесообразным. Во избежание путаницы с долларами пункты по обмену валюты упразднить навсегда. Вместо них возродить сеть валютных магазинов “Березка”, беззастенчиво искорененных прежним преступным режимом.

…Ввиду намоленности бывший монастырь в Егорьевой пустыни преобразовать в мемориальный комплекс “Светоносная роща”. Управлению делами Ближней Думы предлагается представить список покойных лиц, прах которых надлежит эксгумировать и перенести в поименованную пустынь. Гражданина Царева, незаконно занимавшего территорию монастыря, привлечь к ответственности и засудить до смерти.

Указ вступает в силу с минуты обнародования, обсуждению не подлежит. Оригинал данного указа на бересте хранить в архиве Вычислительного центра вечные времена, оберегая от вредителей, жучков и перлюстрации. На руки не выдавать. Аминь, аум, кирдык…

Здесь дыхание у Бубукина сперло, и он позволил себе новый вдох. Бубукин оторвался от текста и выглянул из-за грамоты. Вышло озорно. Он словно бы играл с несмышленышами – вот-вот ненароком спросит: “Где дяденька Бубукин?” Сам же и ответит: “Вот он, дяденька!”

– Зачитал я вам указ, и на том кончаю сказ! Кто услышал – молодец, кто моргал – тому конец, – с перспективой на будущее хитро улыбнулся Бубукин, находясь под прикрытием грамоты. После ударной концовки он отнял грамоту от глаз и отпустил нижний край – грамота зашуршала вверх, свертываясь в исходное положение.

– Вот те на! Вот теперь точно всё! Вот теперь всем нам настал однозначный кирдык! Вот теперь мне точно от армии не откосить! – воскликнул Григорий Воттенатти и вынул палец изо рта.

Кривая сложилась в петлю, обозначавшую на языке слепоглухонемых крайнюю степень ужаса. “Все-таки какой он совершил за последнее время умственный рывок!” – подумала сестра, выключила прибор и засобиралась домой.

– Очкасик ты мой ненаглядный, линзочка ты моя светлая! Да ты у меня просто гений! Всем нос утер: и Боряну, и народу нашему сраному. Теперь пускай он у меня только попробует хоть один пунктик не выполнить. Не зря я за тебя замуж вышла, не прогадала! Теперь-то мне и вправду ничего другого не остается, как пожизненно на тебя молиться! – воскликнула Сюзанна, вкатывая на сервировочном столике бумажный ворох. Астматически тявкая, за ней семенил карликовый бульдог, который только что закончил слюнявить журнал “Playdog”.

– У, морда! – ласково обратился к собаке думец. – Хороший журнальчик тебе папочка выписал? Как заказывал: никаких ухаживаний и вздохов, только жесткий секс. – Потом обратился к жене: – Что привезла, зоофилочка?

– Как что? Благодарственные письма! Ты же сам хотел, чтоб тебя вместе с ними в гроб положили!

– А отчего так скоро?

– Ячейки “Зоофила” заранее мобилизовала. Вот это, например, от Жанетты.

– “Спасибо тебе, Очкасик, за многонациональную идею! Ты теперь у нас столп отечества и березовый пень!” – прочел думец. – Это она что, оскорбить меня хочет? А куда перлюстраторы смотрят? Я же хотел только приятные письма с собой взять! Как я могу такое в гроб с собой захватить?

– Не обращай внимания, смилуйся. Это она по пьяни нашкрябала. У нее, понимаешь, в последнее время одни неприятности: грудь сдулась, а силикон через задницу вышел, у нее теперь раздражение прямой кишки, на диете сидит, коньяк трескает. Самочувствие неважное, ей даже лимоном закусывать запретили. Вот Николаев ее и бросил, а сам в Монако укатил – якобы на переговоры.

– Ну что, озеленимся? – предложил Очкасов и опрокинул рюмку водки на березовых бруньках.

Электрические провода, как известно, не дотягивались до монастыря, телевизионные волны обходили его стороной. Шунь и Шунечка светились от счастья: Богдан разделывался уже со вторым судаком, запеченным в жаркой печи.

– Плохо тебе в Киото было? – спросил Шунь.

– Нормально. И рейс Аэрофлота вовремя прибыл, – прохрустев рыбьей корочкой, по-мужски повел плечами Богдан. – К тому же я теперь стал настоящим мужчиной, не зря ты меня в Японию гонял, – загрубевшим голосом закончил он и в качестве доказательства предъявил разодранные варежки.

Шунечка была наготове со своими спицами:

– Сейчас, сынок, заштопаю.

Она склонилась над шерстяной работой, а Богдан отметил, что кимоно пришлось бы ей к лицу. Расчувствовавшись, он бросил кусок рыбины в котову миску. Перемалывая его, Тарас зажмурил глаз.

– Я и тебе сувенир привез, – произнес Богдан, разматывая на полу синтетический рулон.

– Что это? Пленка для парника? – удивился Шунь. – Хочешь в средней полосе фрукт диковинный выращивать? Как в Гефсиманском саду?

– Сейчас увидишь.

Теперь Богдан достал из рюкзака набор фломастеров и заползал по полу. На глазах прозрачная пленка превращалась в кусок монастырской стены. Богдан стремительно выводил кирпичи, бойницы, зубцы. Выходило похоже.

– Да это ж настоящая обманка! – воскликнула Шунечка, присоединяясь к Богдану.

– Пленка-то самоклеющаяся! – радовался Шунь, рисуя в бойницах страшные рожи японских рыцарей.

На следующий день, поеживаясь от утреннего холода, они заклеили пленкой бреши и нарастили стены до проектной высоты. Теперь стены выглядели как новенькие. Этой же пленкой, будто камнями, заложили ворота.

– Отгородились! – воскликнул Шунь.

– Теперь нам никакая идея не страшна! – согласился Богдан.

И только Шунечка с сомнением закачала головой:

– Ваша пленка наших морозов не выдержит, – сказала она.

– Вся Япония из такой пленки склеена, и ничего – живут! – возразил Богдан. Японский язык он изучил недостаточно, а в инструкции было сказано: “Беречь от холода, в России не применять”.

Тарас обнюхал ворота, запах ему не понравился. Он поднял лапу и провел по камню когтем. Камень развалился надвое, в дыру засвистел сквознячок.

Шунь отнес используемое им в качестве подушки березовое полено на городошную площадку.

– Готовность номер один, – объявил он во всеуслышание.

Поднимался ветер. Он перебрал скрипучие ели и сосны, добрался до дуплистых дубов и извлек из них жалобный стон. Раскидистая береза не издала ни звука.