Текст книги "Ты покоришься мне, тигр!"

Автор книги: Александр Александров-Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Мысль лихорадочно работала. Что делать? Выйти из клетки или подождать? Я помнил незыблемое правило у дрессировщиков – если зверь хоть раз набросился, его дрессировка автоматически прекращается, и он передается в зверинец, где и обитает до конца дней своих в качестве экспоната.

Я думал быстро, но еще быстрее Уголек прыгнул на меня вторично. На этот раз он не «рассчитал» впопыхах расстояния и опустился на манеж в метре от меня. Он был совсем рядом, и малейшее промедление с моей стороны могло стоить мне и горла, и живота, а то и самой жизни. Я быстро ударил его палкой по носу – самое чувствительное и быстро действующее средство, которое я применяю всегда в крайних случаях, а сейчас случай был крайний – и сконфуженный Уголек отскочил назад.

Так он познакомился с другим свойством палки и меня узнал в новом качестве. Отрезвленный, он с недоумением смотрел на меня, на палку, фыркал и тер лапой нос.

На первый раз было вполне достаточно. Я не хотел доводить зверя своей защитой до полного отчаяния, но, главное, не хотел портить наши отношения. Они мне были не только необходимы для работы, но и просто по-человечески дороги.

Видя, что он все еще собран и готов к нападению, я держал себя, как при снятом предохранителе. Во мне не осталось места, где бы мог поместиться хоть гран страха.

В таком состоянии я вышел из клетки. Теперь, после того как нападение Уголька было отбито, можно было спокойно оставить его для «размышлений». Пусть «проанализирует» нашу встречу и «сделает» выводы. Впрочем, кавычек па этих двух словах можно было бы и не ставить. Ведь действительно каким-то своим способом и проанализирует и сделает выводы, иначе с ним никогда нельзя будет сработаться.

И сам я тоже отправился размышлять над своими по ступками и проверять, не сделал ли где ошибки. Жив, здоров – значит, защищался правильно. Ошибки по отношению к себе запечатлеваются на теле кровавыми рубцами. Ну, а по отношению к Угольку?

Редко можно встретить в цирке более ужасное зрелище, чем нападение пантеры или тигра на дрессировщика. При сравнительно малых размерах манежной клетки зверь быстро набирает силу и скорость прыжка. То, что нападение Уголька было для него не очень удачным – это только от ярости, которая застилала ему глаза. Конечно, и я ему вставлял палки в колеса. Когда я был в клетке, у меня мелькала мысль, не применить ли воду. Хорошо сделал, что не привел ее в исполнение. Для первого раза хватит и того, что Уголок уже получил.  Всякое «чересчур» только оттолкнуло бы от меня зверя.

И еще я похвалил себя за одно дело. Признаюсь, что во мне вспыхнуло желание померяться силами с пантерой. Но я подавил в себе это острое ощущение романтичности приключения, хотя почти так же, как Уголек, был ослеплен азартом; но в конце концов, разум взял верх над инстинктом, и я оставил Уголька одного.

Итак, сегодня я показал этому строптивому зверю свое полное господство над ним. Надеюсь, он понял, что только я его полновластный, неограниченный властелин и всякое неподчинение «Карается по закону». Сегодняшний день доставил мне удовольствие как никакой другой, я отбил нападение такого зверя и подавил вовремя собственный азарт. Что может быть еще трудней?

Назавтра в газете «Волжская коммуна» появилась статья писателя И. Рахилло «Воля и бесстрашие». Со свойственной журналистам эмоциональной преувеличенностью автор создал вокруг меня романтический ореол. Читать такое всегда приятно, но потом всю жизнь приходится поддерживать свою репутацию, а это хлопотно. Но я не из хвастовства упоминаю здесь статью Рахилло. Она имела для меня важное значение – натолкнула на мысль создать образ волевого укротителя, то есть поставить перед собой уже актерские задачи. Но об этом я расскажу в другой раз.

А сейчас вернемся к Угольку. На третий день он с большой неохотой покинул свою клетку и вышел на манеж. Вслед за ним вошел и я. Прежде всего предложил ему угощение. Но Уголек от мяса и от мира отказался. Он разлегся около тумбы и принялся рассматривать меня, время от времени злобно порыкивая. Чувствовалось, что он сердится за обманутое доверие. Хорошо еще, что я не научил его говорить, оп с полным правом мог назвать меня лицемерам. И то правда: ласкал-ласкал, шептал-шептал нежные слова, гладил и вдруг на тебе – палкой по носу. Дружбе конец.

 Так, видимо, рассуждал он про себя. Но вдруг – у леопардов и пантер это всегда вдруг – течение его мыслей изменилось. Он прижался животом к манежу и на полу согнутых лапах ринулся мне под ноги. Я тотчас раскусил его и ждал, чтобы его нос приблизился ко мне. И как только он приблизился, я его слегка щелкнул по носу палкой. Уголек отскочил назад решать очередную задачу с тремя неизвестными: прыгаешь на горло – получаешь по носу, бросаешься под ноги – получаешь по тому же месту, а не нападаешь – как хорошо: тебя ласкают и холят. Не заключить ли пакт о ненападении?

Решение Уголька было правильным. Он был умный парень и быстро разобрался, что к чему. Он умел не только молниеносно прыгать, но и делать быстрые и верные выводы из своих поступков. Хорошо работать с понимающими партнерами! В течение восьми лет нашей с ним работы он не напал на меня ни разу. Репетиции не в счет.

Конечно, мы померились не сразу. Обида в зверином сердце бушевала еще долго. Он выходил на манеж, разгуливал по нему или лежал, а мои заигрывания и подачки с негодованием отвергал. У ж как я старался вложить ему в рот лакомство, он отворачивался, словно ему предлагали отраву. А ведь он всегда выходил на манеж голодным.

Прошло уже двадцать дней нашей «игры», но вперед мы не продвинулись ни на шаг. Уголек хранил гордое презрение и совсем перестал обращать на меня внимание. Интересно, что сердился он только на манеже, за кулисами мы с ним по-прежнему были нежными друзьями.

Среди дрессировщиков существует мнение: если зверь не берет мясо с вилки, гуманным методом его не выдрессируешь. Но я не хотел прибегать к приемам дикой дрессуры, да еще по отношению к Угольку.

Нет! Еще немного терпения. Терпел больше, подожду еще… И действительно, однажды Уголек сам проделал трюк, который делают только собаки, а хищники очень редко. Я пробовал его потом с тиграми – не на что было смотреть – и я отказался от него, оставив как памятник Угольку, «изобретателю», первому и единственному среди хищников его исполнителю.

Что же сделал Уголек? Видя, что он и не собирается вставать со своего места около тумбы, я решил слегка тушировать его, чтобы вывести из олимпийского спокойствия. Он, видимо, не мог выносить никакой боли и сразу бросился мне под ноги, но я выставил вперед хорошо ему знакомую палку. Он сейчас же лег на живот. Я не мог податься назад – там у меня стояла тумба – и двинулся вбок. Уголек, следя за моим движением, мгновенно перевернулся через спину, сделав полный пируэт. Это было проделано так красиво, что понравилось не только мне, но и всем остальным. Вот он – первый его трюк. Но как закрепить его в памяти? Ведь сейчас зверь сделал его случайно, защищаясь от палки. Тогда я решил восстановить то критическое положение, которое привело его к этому пируэту. Зашел сзади, Уголек забеспокоился, лег, повернулся снова за палкой и опять сделал пируэт. Вот и ключ. Значит, можно репетировать. Я повторил свой заход несколько раз, и Уголек столько же раз прокрутил свой пируэт. Замечательно!

Интересно, что, проделав свой номер, он не взял ни одного кусочка мяса. Уголек работал просто из любви к искусству – он был молод и бескорыстен. Ну, раз у нас начались деловые отношения, значит, скоро мы совсем помиримся. Ничто не сближает друзей так, как общее дело. Ты только, друг Уголек, не стесняйся, проявляй свои таланты. Ты ведь натура одаренная!

Тридцать дней шла борьба за обладание волей Уголька. Тридцать репетиций прошло в неоднократных схватках со зверем.

Это своеобразное состязание человеческих нервов, хладнокровия, решительности со звериной дикостью, коварством и свирепостью, ежеминутное предельное напряжение мышц приводило меня к крайней усталости. Но, несмотря на это, я должен был быть таким же неутомимым, как Уголек. Другого выхода у меня не было.

Только на тридцать первый день он соблаговолил снять с вилки кусочек мяса и с удовольствием проглотить. А потом и еще кусочек, и еще… Победа! Ура! Теперь дело только во времени. А при способностях Уголька дела наши пошли быстро. Он был понятлив, азартен и все схватывал на лету.

Теперь самое трудное – ввести пантеру в группу к взрослым хищникам, они могли его не принять. Сводить в одну группу взрослых незнакомых хищников рискованно. Могут вспыхнуть жестокие смертельные драки. Но если хорошо знаешь зверей, осторожен и не торопишься, то удается сделать и это. Будем же осторожны, Уголек!

Его «выход в свет» прошел без осложнений. Звери его приняли, по крайней мере не набрасывались. Через месяц он уже дебютировал на манеже Московского цирка. Первая черная пантера в Москве.

Уголек выглядел в своем «черном костюме» элегантно и несколько загадочно. На фоне пестрых леопардов он был очень эффектен, мой черный горячий Уголек. А его темперамент, его шипение и прижатые уши, пена из пасти – все это придавало ему свирепый вид и способствовало успеху. Он сразу же затмил всех и по праву стал премьером нашей труппы.

Московские газеты, а впоследствии и газеты других городов посвящали ему одному целые очерки. Он стал солистом не только нашей группы, но и всех хищников, работавших в системе советского цирка.

Исполнение Уголька отличалось тем, что на мой условный сигнал он летел пулей, исполняя трюк со страстью, с наслаждением, темпераментно. И так же быстро, без принуждения уходил на свою тумбу. Усевшись на ней, с гордостью осматривался по сторонам, как бы желая увериться, что все им восхищены, что он всем понравился. Казалось он любовался собой и всем видом спрашивал: «Не ужели еще кто-нибудь не понимает, какой я артист?»

Уголек исполнял много трюков. В пирамиде на лестнице он занимал центральное положение, словно царил на до всеми. Делал пируэты по манежу в темпе, то есть непрерывно восемь-десять оборотов, он венчал симметричную пирамиду на «оф», находясь на верху пьедестала, и делал изумительно красивый прыжок с тумбы на тумбу: на дистанции семи-восьми метров вытягивался в «ласточку». Но перед этим прыжком он должен был пококетничать перед зрителем своим свирепым капризом. В этом прыжке никто не мог с ним состязаться. Он, может быть, даже чувствовал свое превосходство над другими зверями по тому шквалу аплодисментов, который раздавался каждый раз после любого его трюка. И по многим признакам я понимал, что реакция зрителей ему приятна.

Единственно, что иногда портило наши выступления, это неуживчивость сидящей рядом пестрой дамы по имени Мерси, которая недолюбливала Уголька – такого-то красавца! – и всегда старалась затеять с ним драку, после которой Уголек становился невменяемым и не особенно подчинялся моим приказам.

Заметив, что Мерси готовится прыгнуть сбоку на Уголька, а готовилась она иногда сравнительно долго, я тушировкой гасил надвигающийся скандал. Но иногда она срабатывала так быстро, что я не успевал переключить ее внимание на себя.

Уголек был одиноким зверенышем: Он ни с кем не дружил, не играл и не дрался. Всегда был такой аккуратный в своем «наряде», что мне казалось порой – это он для меня так постарался, дожидаясь моего прихода. На мое доброе отношение он отвечал добром, терся боками о решетку, мурлыкал и на его морде появлялась блаженная улыбка любви и довольства.

Успешное завершение дрессировки Уголька было поворотным моментом в моей профессиональной биографии. Я знал, что теперь не растеряюсь перед любым зверем.

В голове у меня уже роились всякие замыслы, но в 1952 году я тяжело заболел. Мои звери были отправлены в Воронеж, в зверинец. Во время перегонки зверей из клетки в клетку по халатности служителя к Угольку ворвалась пантера Парис и задушила его. Какая нелепая, обидная смерть!

Потеря Уголька для меня была огромным горем. Я любил его, как ни одного зверя до этого. Я положил на него иного труда и из-за этого он был мне еще дороже. И сей час не могу без боли и слез вспоминать милого, славного Уголька, моего горячего Уголька, моего любимого, талантливого зверюгу….

Дикая Али остается дикой

Года два спустя после дебюта Уголька мне прислали из зверинца еще одну черную пантеру, по кличке Али. К сожалению, ей было уже лет десять-двенадцать, и для работы в цирке она совершенно не годилась. Трудно будет добиться от старушки хоть каких-то результатов. Но успех с Угольком сделал меня таким дерзким, что я решил попробовать.

По сравнению с Али Уголек мог сойти за звериного ангела. В этой же пантере было собрано все отрицательное, что только может быть в природе зверя. Такой мрачной и зловещей бестии видеть мне еще не приходилось.

Она ко всему относилась с недоверием. Чувство ненависти к человеку было в ней так сильно, что Али и через два месяца терпеливой воспитательной работы не признавала меня совершенно. Ненависть была видна в ее огненных глазах, в постоянной готовности к прыжку. В ответ на нежные приговоры всегда раздавалось злобное шипение и появлялась пенистая слюна. Ни разу не удалось поймать в ее глазах того теплого света, того выражения задумчивости, которые так укрепляли мою веру в Уголька.

С первых же дней знакомства я понял, что выдрессировать Али невозможно. Слишком стара и слишком злобна.

Но почему же я сразу не отказался от нее? Жажда приключений, любопытство, возможность новых психологических исследований всегда имели надо мной непреодолимую власть. Конечно, где-то в глубине души теплилась маленькая надежда, а вдруг, как было с Угольком, у нее изменится характер. Жалко отказаться: зверь-то уж больно выигрышный! Рослый, черный, как смоль, с красивым длинным туловищем, с резко выдающимися лопатками, со щерящейся пастью, в которой сверкают большие саблеобразные клыки. И светящиеся ненавистью прекрасные глаза! В движениях Али стремительна и плавна. Пусть хоть приучу только на тумбе сидеть, «для мебели», так сказать, как декоративное оформление. Этакая смертельно опасная безделушка!

Я начал ее перевоспитывать так же как и Уголька.

Посадил отдельно, ухаживал, говорил ласково, приносил лучший корм… Надеялся, что, когда она соскучится в одиночестве, человек станет для нее желанным развлечением и она примирится с ним.

Больше всего меня беспокоило то, что Али не принимала от меня мясо. Мне ни разу не удалось увидеть, как она ест. Пантера могла голодать сколько угодно, терпела однажды двое суток. Лишь ночью, когда гасили свет и становилось тихо, она выходила из своего дальнего угла. Нет, на кусочках мяса такую не научишь.

Через два месяца я понял, что пора подводить черту.

Ну что ж, нельзя всех зверей мерить на один аршин. Одни по своей природе смелые, наделенные тонкой хитростью и приспосабливаемостью, другие – трусливые, неумные, непонятливые.

Плоды работы с Али были ничтожны. Ни доброта, ни заботливость не пошли впрок. Агрессивного метода я пробовать не хотел не только потому, что это противоречило моим принципам, но с таким трусливым зверем и не дало бы результатов. Надо расставаться. Но, чтобы исчерпать все возможности до конца, я решил выпустить Али в «централку» и посмотреть, как она там будет себя вести. Перед представлением сказал ассистентам, чтобы они подготовили Али для репетиции на манеже. До униформистов это распоряжение дошло с некоторым опозданием, когда они уже распустили соединительные ремни, связывающие туннель с «централкой». Полагаясь на ассистентов, ремни снова не закрепили.

Клетка с пантерой стоит наготове. Все заинтересованные уже на местах. Едва открыли дверь клетки, Али черной искрой метнулась в туннель. Пробежав его, она ткнулась мордой в решетку дверки и резко повернула обратно в клетку, но клетка была уже закрыта. Пантера, взбешенная, металась по туннелю. Внезапно прыгнув в верхний угол, в то место, где ремни оказались незакрепленными, она проскочила через щель и вырвалась на свободу. От неожиданности Али сама растерялась и нерешительно смотрела сверху на разбегающихся людей.

Я приблизился, и она приняла наступательную позу.

Я предупредил ее прыжок стеком, а находившийся по другую сторону туннеля артист Вениамин Беляков, преградил ей путь палкой. Тогда, спасаясь от нас, пантера прыгнула на купол сетки и, сделав по ячейкам несколько шагов, провалилась внутрь «централки», повиснув на когтях передних лап. Она несколько раз пыталась подтянуться, чтобы зацепиться и задними лапами, но для этого задние лапы надо было поднять выше головы, чего сделать она не могла, не то это был бы отличный трюк!

Провисев так некоторое время, пока не иссякли силы, Али упала на манеж. Господи, как мне повезло, что она сама себя поймала в клетку! В «централке» она находилась минут двадцать, и за это время я убедился, что не только артисткой, но и красивой безделушкой ей быть не суждено. Ее место – зверинец.

Так кончилось мое состязание с этим сверхсвирепым зверем. Ну что ж, с Али ничего не вышло, может быть, следующий экземпляр будет удачнее.

И эта встреча не прошла для меня бесполезно. И не только потому, что тренировка нужна дрессировщику не меньше, чем жонглеру и акробату. После столкновения с Али я испытал нечто похожее на то, что испытывает человек, когда впервые видит Ниагару, извержение Везувия, снежный обвал в горах или смерч на море – чувство восторга и некоторого священного страха перед непокорной природой.

Это чувство редко теперь возникает у современного человека, избалованного могуществом техники. Но, услышав рев Ниагары, почувствовав непокорность пантеры – потрясаешься величием дикой, первозданной Природы.

Итак, Али оказалась несгибаемым стоиком. Мы расстались не поняв друг друга. Впервые мне не удалось завоевать любовь зверя. Я утешался тем, что меня любили другие леопарды и другие пантеры. Любили… и даже долго помнили, когда жизнь разлучала нас. В этом меня убедила одна трогательная встреча…

Когда со мной случился инфаркт, меня отправили в больницу, а леопардов и пантер – по зверинцам.

В 1958 году, в Одессе – в это время я уже работал с тиграми – мне стало известно, что передвижной зверинец, в котором находятся мои Роза и Парис, совсем рядом, в Кишиневе. Я – туда!

С тревогой и сомнением подходил к зверинцу. Какие-то они сейчас? Узнают ли меня? Как отнесутся? Наверно, забыли и рады-радёшеньки, что их больше не мучают «образованием». Нетерпение мое возрастало с каждой минутой, я чуть ли не бежал. Но недалеко от клеток притормозил и подошел к ним, как и раньше, совсем спокойно. Звери лежали в глубине клеток, безразличные, в полудремоте. Видимо, однообразная жизнь зверинца им опостылела.

Немного постояв и успокоившись, Я тихо позвал:

– Парис, ко мне! Парис, браво!

Все во мне замерло: подействует или нет этот привычный для него призыв. Зверь поднял голову, насторожил уши, в глазах мелькнул огонек, и он стал пристально всматриваться в меня. Я снова ласково повторил:

– Парис, ко мне!

Словно припоминая что-то очень далекое, он встал и подошел к решетке. Вытянув морду вперед, как бы принюхиваясь, он пристально смотрел на меня. Парис стоял, не шевелясь, как изваяние, точно боялся помешать пробуждению в его сердце каких-то смутных и приятных воспоминаний. И вдруг в его глазах вспыхнула былая любовь. Он узнал меня, прижался к решетке, словно стараясь просочиться сквозь нее, чтобы оказаться ближе.

Я зашел за барьер, просунул руку сквозь прутья и начал гладить и почесывать его, а зверь подставлял свои бока, морду, мяукал и мурлыкал от счастья.

В соседней клетке была Роза. Услышав наш разговор, подбежала к решетке и замерла, прислушиваясь. Она быстро узнала меня, – наверно, у женщин эмоциональная память тоньше – и своим нежным «фыр-фыр-фыр» и курбетами старалась привлечь мое внимание.

Видя, что я все еще стою около Париса, она с нетерпением и беспокойством глядела в мою сторону, боясь, что уйду, так и не приласкав ее. Я подошел. Радостная Роза, как юла, вертелась по клетке. Она и раньше была резвой и нежной. Любила видеть около себя человека, любила играть со мной и нежничать. А сейчас казалось, что все накопившееся за эти несколько лет – энергия, восторг и привязанность рвались наружу, били через край.

Столпившиеся за барьером посетители с удивлением наблюдали эту сцену. Многие недоумевали, видя такую нежную и радостную встречу человека со зверями.

Больше всех, как мне показалось, были удивлены служители зверинца. Неужели они не знали, что и хищным зверям нужна ласка, любовь, что они умеют отвечать взаимностью. Только отсутствием этой чуткости я могу объяснить постоянно угнетенное состояние хищных животных в зверинцах.

Посыпались вопросы. Я коротко рассказал историю зверей. Рассказал об их блестящем прошлом, о нашей работе. Минуты бежали, и наступила пора расставания. Все время, пока был с ними, я старался не думать о разлуке – какую горесть и тоску увижу в их глазах.

Как только звери почувствовали, что я собрался их покинуть, они, как и прежде, быстро и резко заходили по клетке, выражая свое неудовольствие. Их мурлыканье превратилось в жалобный стон и мольбу: «Не уходи …»

Я был расстроен и потрясен. Со слезами на глазах стал постепенно удаляться от клеток. Парис и Роза отчаянно заметались, они словно хотели вырваться, чтобы бежать за мной. Зрители расступились, образовался коридор, по которому я уходил, пятясь, глотая слезы и не спуская глаз с моих друзей.

Я вышел, но не закрыл полностью дверь, все смотрел на них. И звери тоже, уже не видя меня, впивались глазами в дверь, за которой скрылся близкий им человек…

Ведь прошло шесть лет разлуки. Я был ошеломлен. Так помнить! И так любить!

Долго еще у меня сжималось сердце, когда я вспоминал нашу встречу и представлял себе, как звери еще много дней стояли у решеток и ждали, ждали моего появления…

Нет, внутренний мир зверя, должно быть, глубже и тоньше, чем мы его себе представляем.

«Самый лютый зверь, когда кормит своих детенышей, жадно прильнувших к его соскам, – чем он тогда зверь?

Чем он зверь, когда отправляется на прогулку, грациозно ступая, изгибая чуткое тело в такт своим шагам и так мудро прислушиваясь?

Чем он зверь, когда играет со своей подругой, лаская ее и принимая ее ласки?

Чем он зверь, когда спит, ровно дыша, положив пышную голову между лапами?

Спящий, кормящий, играющий и праздно гуляющий он прячет свою сущность. И только мгновение, когда он набрасывается на свою жертву, обнажает в нем зверя», – так написал Феликс Кривин. Как тонко, как верно написал!