Текст книги "Его глаза"

Автор книги: Александр Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

V

О Дружинине в эту минуту она забыла. Маленькие пальцы обеих рук ее уже не могли охватить цветочных стеблей, но ей не хотелось оставлять этой прекрасной дани в руках кого-нибудь из них, и она сложила все стебли на согнутую левую руку. Цветы были так легки, что каждая новая пара, почти не увеличивая тяжести, ложилась поверх других цветов, которые уже начинали подбираться к ее лицу.

Стрельников, вдруг почувствовавший прилив необыкновенной радости, дурачась, опустился перед ней на одно колено и с шутливо высокопарной речью присоединил свои оранжевые хризантемы к вороху других:

– О, богиня, удостой принять сии скромные злаки, кои, вместе с моими вздохами, да расположат твое сердце к покорным мольбам!

Она хотела бы ответить такими же шутливыми словами, но побоялась, что у нее это выйдет неуклюже, и пожалела искренно, что она такая глупая и неумелая.

Но ее глаза, губы, сердце смеялись задорным мальчишеским смехом, и Дружинин чувствовал от этого смеха томительное волнение. Еще в прошлый раз, когда она пела, он всеми нервами ощущал как бы прикосновение ее голоса, а сейчас этот смех он воспринимал еще более чувственно.

Это новое для него состояние почти раздражало трезвую упорную мысль. Сознательно, чтобы прервать этот смех, он подошел к ней и протянул свои хризантемы последний.

Смех ее оборвался, и взгляд с полупритворным изумлением обратился к нему.

– Как, и вы?

– И я, – ответил он. И ему было приятно, что положенные сверх двенадцати пар, его хризантемы касались ее шеи.

Взглянув прямо в глаза девушки, он тихо, почти шепотом спросил ее:

– Может быть, мое подношение вам неприятно?

– Нет.

– Что нет?

– Наоборот, – она также невольно понизила голос. – Если от души. Мне показалось, что это вы сделали только, чтобы не быть невежливым.

– Может быть, – холодно пробормотал он. – Я еще не разобрался в этом. Вообще же я не принадлежу к тем, которые подкупают чувства женщин разным вздором.

Цветы на минуту потеряли для нее всякую цену, но затем ею овладело неприязненное чувство к нему. «Какой он злой», – подумала она и отвернулась.

Художники рассчитывались с садовником за хризантемы. Ему заплатили, как платили в городе: по гривеннику за штуку. Немец не только остался доволен, но, срезав еще две пышных хризантемы, также преподнес их девушке своими невероятно крупными, красными, загрубелыми руками.

Это окончательно сгладило в ней неприятное впечатление, вызванное словами Дружинина. Она обернулась к нему с таким взглядом, который должен был обличить его несправедливость.

Он закуривал в это время папиросу и не без намерения обратить на себя ее внимание, когда спичка почти догорела, взял за обуглившийся конец и дожидался, пока она вся сгорит.

«А ведь это он гадает, – подумала девушка. – Желала бы я знать, о чем?»

Спичка в его пальцах догорела до конца, тогда он взглянул на девушку, и она, как пойманная, смутилась, но, вспомнив все его обиды, вызывающе встретила его взгляд и, прижимая к груди хризантемы, воскликнула:

– Вот какая прелесть! Мне хочется их расцеловать, как будто все это мои дети.

Художники увидели в этом восклицании наивность, но Дружинину оно показалось неестественным и не понравилось. «А, да не все ли равно, – обличил он сам себя. – Не жениться же я на ней собираюсь».

Стрельникова не покидало ребяческое веселое настроение.

– Ну, теперь, господа, айда к морю. Мы с Ларочкой впереди, как король с королевой, а вы наша свита.

Через большой сад отправились к обрыву, откуда начинался спуск к морю. С наслаждением вдыхали запах хвой и увядших листьев, багровыми кучами сваленных при дорожках. Местами рабочие обкладывали ими розовые кусты.

– Точно деток закутывают одеяльцами, – заметила Ларочка.

– Это столько же для тепла, сколько и для удобрения, – объяснил Стрельников, желая щегольнуть своими познаниями в садоводстве, за что был поднят тотчас же на смех товарищами.

Приятно было на ходу опустить ногу в ворох этих листьев, они издавали легкий треск и шелест, как бы жалуясь на то, что их потревожили.

Сквозь ветки деревьев белели кое-где мраморные статуи, трогавшие девушку безмолвными намеками на заброшенность и одиночество. Все это было для нее диковинно, почти сказочно: эта аллея, по которой они шли, аллея редких старинных платанов с стволами пятнистыми, как шкура ягуара; большие узорчатые листья их, как желтые лапы, лежали на земле; эти огромный бархатные туи, то глубоко зеленый, то почти голубые, то подернутые красноватой ржавчиной; до земли склоняли они тяжелые, кринолином ложившиеся ветки, а из белеющих на обширных изумрудных газонах ваз сливались потоки темного блестящего плюща и вьющихся растений с красными, как запекшаяся кровь, листьями. Весь этот сад, принадлежавший греку-миллионеру, предки которого, как говорили, были пираты, его старинный каменный дом с тяжелыми колоннами, с широкой лестницей, видневшийся в глубине справа, наглухо закрытый и напоминавший печальный саркофаг, – все это очаровывало девушку, пленяло до восторга, но она таила его в себе, чтобы не показаться дикой.

Когда все подошли к низкой каменной балюстраде, идущей вдоль обрыва, – до самого горизонта широко открылось серовато-синее море, зеленоватое у скалистого берега, как ярь на меди. Все сразу замолкли, покоренные печалью красоты и величия.

Несмотря на обилие темно-зеленой хвои, изумрудной травы и красных листьев, общий тон был благородно-серый, и художники, молча озираясь, уже уносили в своих зорких и внимательных глазах новые мотивы.

– Будьте любезны, – конфузясь, обратился Тит к девушке, – постойте вот здесь минутку, пожалуйста. Вот так.

И он, оставив ее у балюстрады, сам отошел в сторону и, то склоняя, то вытягивая голову и щуря глаза, залюбовался картиной, среди которой женская фигура в темном, с ворохом красочных хризантем, рисовалась необыкновенно выразительным пятном.

– Чудесно, чудесно, – шептал он про себя с восторгом. – Эх, если бы вы могли так попозировать мне хоть несколько минут.

Прежде, чем она согласилась, он уже торопливо раскрывал карманный этюдничек с неизменными шестью красками на палитре, из которых он создавал целые богатства тонов.

Ольхин и даже Даллас с ревнивой завистью к счастливому мотиву тихо переговаривались между собой по поводу этой сдержанной гаммы в сером. А запасливый гугенот щелкнул своим кодаком и поклялся, что он, «с... собственно говоря», обретет этим мотивом бессмертие, написав панно – Счастливая осень.

Художники, растроганные молодостью и сиянием жизни, среди увядающей природы, на фоне тихого осеннего моря и неба, любовались всем с грустью артистов, которых тронула уже осень жизни, и только эти дружеские встречи, повторявшиеся чуть ли не со школьной скамьи, заставляли их забывать о появлявшихся сединах и морщинах.

– Вы у меня совсем избалуете Ларочку, – пошутил Стрельников.

– У тебя? – иронически спросил Дружинин.

Стрельников, уже забывший о пикировке на прошлом четверге, снова насторожился. Это уже было явно неспроста. Недаром всю эту неделю Дружинин ни разу не заглянул в его мастерскую.

Чтобы подчеркнуть шутливость своих слов, Стрельников продолжал в том же тоне:

– Да, у меня. Ларочка находится под моим покровительством, и так как у нее нет здесь никого старших, я принял на себя роль ее надзирателя и наставника.

Он сказал это с такой комической важностью, что художники безобидно рассмеялись. Засмеялась и сама девушка.

– Не оглядывайтесь, ради Бога, не оглядывайтесь, – взмолился Тит, покрывая меткими быстрыми мазками маленькую дощечку.

Дружинин в тон Стрельникову ответил:

– О, да, ты у нас известный наставник.

Это уже была явно обидная выходка. Чтобы проверить свое впечатление, Стрельников окинул взглядом товарищей, они удивленно покосились на писателя, который стоял в некотором отдалении, заложив за спину руки.

Он взглянул на девушку; она продолжала улыбаться, очевидно, не придавая никакого значения сказанным с обеих сторон фразам. Лицо ее было обращено в сторону противоположную той, где стоял Дружинин. Тогда Стрельников в упор подошел к нему и тихо сказал, глядя в голубовато-серые холодные глаза:

– Мне не нравится то, что ты говоришь, и твой тон.

Тот бесстрастно выдержал его взгляд и спросил:

– Ну и что ж?

– Видишь ли, если это шутка, об этом можно забыть, а если нет...

Он как-то сразу взволновался, но, подавив это волнение, с неожиданной мягкостью закончил:

– Мне будет жаль наших дружеских отношений.

Художники не могли не заметить этой сцены: размолвки между ними были нередки, но все, как выражался Кроль, происходили на товарищеских дрождях; здесь же чувствовалось иное.

– Наш пузан был прав, – вспомнив еще раз отсутствующего архитектора, прошептал Волков.

Ларочка обратила внимание на эту перемену в настроении художников и украдкой повернула голову в сторону объяснявшихся.

– Ради Бога, не поворачивайте головы еще минутку, – опять взмолился Тит, весь поглощенный своей работой, и, смешно шевеля усами, продолжал торопливо делать мазок за мазком, быстро меняя кисти. – Сейчас... сейчас... – приговаривал он.

Она с трудом преодолевала свое тревожное любопытство. Наконец, художник с сожалением оторвался от работы, вздохнул и сказал:

– Баста.

Тогда она обернулась и уже ясно увидела, что ее тревога не напрасна.

Из-за высокого левого плеча Стрельникова, как-то особенно жестко и строго вырисовывался матовый черный котелок писателя. Из всей этой компании он один был в котелке. Она только сейчас заметила это, и тут же почувствовала, что в эту минуту отношение к нему художников было неприязненное.

И, вероятно, поэтому ей вдруг стало его жаль, а принятые ею за обиду слова его, помимо ее воли, получили совсем иное значение и оправдание.

Решили идти к морю.

Еще сама не зная, в чем выразится ее участие, прежде всего толкаемая любопытством, Ларочка подошла к Стрельникову и сказала:

– Побежим к морю.

С лица его не сошло еще выражение неестественной сдержанности, но от прикосновения к его руке тонких пальцев девушки ему стало легко и весело. Он сжал эти пальцы и не успел еще ей ответить, как она потянула его за собою и быстро побежала вниз. Он едва успевал за ней, скользя по крутому, усыпанному отшлифовавшимся песком спуску, пока они не очутились у красных осыпей берега над самым морем, тихо поплескивавшим на широкую песчаную полосу, тянувшуюся вдоль береговых осыпей и на мшистые осклизлые камни, выступавшие из воды.

Остальные медленно спускались далеко позади.

Еще вся раскрасневшаяся и задыхавшаяся от быстрого бега, она обратила на него свои широко открытые глаза и быстро спросила:

– Что у вас с ним произошло? Вы поссорились? Это все заметили.

– Покуда еще нет, – ответил он, стараясь показать, что совсем не так запыхался от этой гонки.

Ему самому происшедшее наверху показалось пустым недоразумением.

– Я не хочу, чтобы это было из-за меня, – сорвалось у нее.

Ее проницательность удивила его и показалась подозрительной.

– Почему вы думаете, что это из-за вас?

Она как-то угловато пожала плечами.

– Я не знаю. Может быть, мне показалось.

Тогда он с неожиданной для себя откровенностью сказал:

– Да, из-за вас.

Ревнивое чувство укололо сердце, и, чтобы испытать ее, он, прямо глядя в ее глаза, заявил:

– Он, очевидно, боится, как бы я не увлек вас.

Стрельников ожидал, по крайней мере, смущения, но она только подняла голову, и в глазах ее блеснул зеленоватый кошачий огонек. В первый раз за все время их знакомства ему осветилась этой мимолетной искоркой душа женщины. Он взглянул в ее разгоревшееся лицо с знакомым ощущением влечения и беспокойства. Эти тонкие нежные ноздри, неправильно очерченный рот с изгибами еще неиспытанной чувственности и рыжие волосы, как будто бросавшие теплый отблеск на прозрачную белизну ее кожи, отмеченной веснушками под зеленовато-серыми настороженными глазами, все это показалось ему ново и притягательно.

Она с гримасой ответила:

– Какое же ему до этого дело?

Это явное притворство почти оскорбило его. Товарищи были совсем близко, надо было кончить этот разговор и, главное, показать ей, что он понимает ее игру. Он с несдержанным раздражением ответил:

– Это уж вы спросите его.

Она на минуту растерялась, почти испугалась, но, когда он, заложил руки в карманы, как будто беспечно стал что-то насвистывать, она украдкой бросила на него из-под ресниц мимолетный, зоркий взгляд, и в нем зажглась искорка тайной надежды и торжества.

Она прислонилась к стволу корявого, согнутого бурей дерева и прикинулась усталой и отдыхающей.

Художники с ласковым вниманием обращались к ней:

– Что, Ларочка, видно устали?

– Вы бегаете, как лань.

– Удивительно, как Стрельников не сломал с вами свои длинные ноги.

Она только посмеивалась на эти слова.

Две чайки беззвучно пролетели невысоко над головой и с остановившимися крыльями стали опускаться на еле-еле колыхавшуюся воду.

Дружинин шел последним в некотором отдалении от всех.

Опять бросив взгляд на Стрельникова, который о чем-то беседовал с товарищами, девушка обратилась к писателю:

– Боже, как хорошо!

Он остановился около нее и ответил:

– Да, и мне как-то особенно по душе эти серые дни без звуков и без теней.

Всем бросилось в глаза внезапное равнодушие Стрельникова к девушке, с которой он несколько минут тому назад мчался, как безумный, а когда она тихо заговорила с Дружининым, кое-кто объяснил себе это по-своему.

– Гм... – скептически заметил Бельский, любивший выражаться афоризмами. – Если женщина хочет примирить двух слегка повздоривших приятелей, они поссорятся вконец.

– Особенно, если приятели повздорили из-за нее самой, – добавил Ольхин.

Подошел Стрельников, и разговор прекратился. Стрельников с преувеличенным оживлением предложил состязаться, кто дальше бросит камень, и первый сошел на песок, местами уступавший гравию. Он выбрал среди обточенных волнами камешков подходящий и швырнул его в море по тому направлению, где поднимал серый парус дубок, забиравший отсюда песок и гравий.

Камень вонзился далеко от берега в воду, и слышно было, как вода глотнула его, как будто сочно прищелкнув языком. Остальные, кроме Дружинина, присоединились к нему, и камни полетели вдаль, на миг тревожа воду и вызывая из нее забавляющие их звуки.

Медленно распуская парус, дубок, с выцветшими синими и красными полосами, тихо шевелился, отражаясь в воде вплоть до кончика своей мачты, и вместе с ним пошевеливалась маленькая черная, привязанная к нему лодочка.

VI

Ларочка стояла все на том же месте возле дерева и не знала, как ей приступить.

– Вы сегодня не в духе, – обратилась она наконец к писателю.

– Почему вы думаете? Мы видимся всего второй раз, и вы совсем меня не знаете.

– Я не знаю. Но для того, чтобы видеть, что человек не такой, какой он на самом деле, вовсе не нужно непременно видеть его много. Это чувствуется.

– Нельзя слишком полагаться на чувства.

– А я всегда полагаюсь на чувства прежде всего: чувство редко обманывает.

Он много раз слышал эту банальную фразу, повторяемую вопреки здравому смыслу, вопреки ежедневно, ежечасно опровергающему ее опыту. Однако, вместо всяких возражений, он спросил не совсем решительно:

– А какой же я по-вашему на самом деле?

– Такой, какой не станет так обижать товарища, – по-детски укоризненно ответила она.

– Вы правы, – с неожиданной искренностью сознался Дружинин.

Странно, до сих пор он, как писатель, привык, или по крайней мере брал на себя смелость судить людей по первому впечатлению, а здесь никак не мог разобраться в таких простых вещах: чиста она или порочна, даже глупа или умна.

Его это раздражало, и потому, желая положить конец своему недоумению, он решил ошеломить ее таким вопросом, который должен был сразу, если не все, то многое ему объяснить:

– Скажите, любили ли вы когда-нибудь?

Она быстро обернулась к нему и серьезно спросила:

– А вам это нужно знать?

В этом вопросе было что-то, требующее настоящего ответа, и он ответил:

– Да, нужно.

– Нет, пока еще не любила.

– Но ведь вам же нравится Стрельников?

Она без всякого жеманства ответила:

– Что ж из того! И вы мне нравитесь.

Он сделал вид, что не дослышал последнего признания, или не придал ему цены. Да при таком сопоставлении оно не могло его особенно обрадовать.

– И, конечно, вы ему нравитесь, – продолжал Дружинин. Но не выдержал принятой им роли и перебил сам себя почти с отвращением: – А черт возьми, «нравитесь», «не нравитесь», есть что-то невероятно пошлое в этих словах и вообще... Я только хочу сказать, – краснея за свою несдержанность, с внезапной горячностью поторопился он выяснить свою мысль: – Я вовсе не моралист. Я ненавижу все это. Человек должен от многого освободиться, чтобы жизнь была свободнее и светлее. Но отвратительно, когда и картофельная ботва и прекрасные цветы принимаются только как средство для удовлетворения аппетита какого-нибудь жвачного.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – чистосердечно заявила она, чувствуя в его словах какой-то затаенный злобный намек.

– Я говорю о Стрельникове! – раздраженно вырвалось у него. – Стрельников не из тех, кому нужно светлое чувство, да он и не оценит жертвы, – и, заметив в глазах ее промелькнувшую тень, поспешил прибавить:

– Я говорю это вовсе не с целью уронить его в вашем мнении. Прежде всего я это хотел сказать ему самому, но нас прервали. И все же, я ему нынче скажу.

– Нет, – остановила она его с таким жестом, точно движением руки пресекала это ревнивое решение.

– Скажу.

– Говорю вам, нет, – повторила она, глядя ему в глаза, с загоревшимся взглядом. – Если вы сделаете что-нибудь подобное… – В тоне и во взгляде ее появилась почти угроза, но она тотчас же овладела собой и повернула в другую сторону. – Вы прежде всего сделаете нехорошо мне. Я сама всегда пойду к тому, кто потерпит из-за меня. Да, я такая... вот... – вызывающе закончила она и как-то по-детски поджала губы.

«Взбалмошная девчонка», – решил Дружинин и втайне почти согласился отступиться от предстоящего объяснения с Стрельниковым.

Она уловила это выражение в его глазах и улыбнулась мягко и светло.

– Так гораздо лучше. А теперь пойдемте к ним. Как хорошо, как хорошо, – говорила она, на ходу покачивая головой. – Так вот в сердце дрожит что-то и хочется петь. Мне всегда хочется петь, когда я чувствую что-нибудь особенное.

– Это часто у вас бывает? – спросил он тоном врача.

Она вся обернулась к нему и с озарившим ее лицо радостным смехом ответила:

– Всегда, когда я вижу или чувствую что-нибудь хорошее.

Едва Стрельников увидел приближавшихся Ларочку и Дружинина, он предложил товарищам пойти по берегу вплоть до мыса, а оттуда через дачу Альтани к трамваю.

Пошли то по песку, то по гравию, а там, где дорогу преграждали камни и скалы, поднимались наверх и шли по холмам.

Стрельников явно умышленно шел впереди, почти не оглядываясь. По голосам он слышал, когда Ларочка приближалась и выбирал самые трудные пути и подъемы. Ей пришлось бы бежать за ним, чтобы нагнать, а это было совестно.

Наконец, она окликнула его. Он уже хотел притвориться, что не слышит, но это было бы слишком очевидно, раздумал и, как бы нехотя, обернулся вопросительно равнодушно.

– Подождите, мне нужно вам что-то сказать.

Он остановился как раз около заколоченной темно-красной купальни, стоявшей над водой на длинных сваях, отражения которых качались в воде, как вьющиеся корни.

– Помнишь, – крикнул он Ольхину, – как мы заперли ростовщика Зингера в купальню и из-за кустов бомбардировали ее камнями.

Ольхин смеялся.

– Да, это был номер. Хорошо, что Зингер не узнал, что это мы. Он мне же потом жаловался, что чуть не сошел с ума от этого адского грохота.

И Стрельников продолжал неестественно сменяться, смех перешел в улыбку, но и улыбка была непродолжительна. Подумалось: как это было, однако, давно. Стало грустно, и он вздохнул. Ларочка подошла к нему с своими хризантемами.

– За что вы сердитесь на меня? – с укором тихо спросила она Стрельникова.

Он шевельнул головой.

– Нет, какое же я имею право.

– Вот, видите, и слова говорите такие.

– Какие?

– Ненужные. И бежите от меня, как будто боитесь, что я выклюю вам глаза. Ну, посмотрите, разве я похожа на злую, хищную птицу.

Он взглянул на нее, она опять показалась ему какой-то сказочной с этими выбившимися из-под шапочки бронзовыми волосами и снопом цветов.

– Дайте вашу руку, пойдем.

И рука ее точно приросла к его руке. У него забилось сердце, и он не узнал себя в этом давно не посещавшем его волнении.

– Что вы хотите от меня? – спросил он, все еще ревнуя и борясь с собою.

– Я хочу, чтобы вы были со мной такой, как всегда. – Она даже не заметила, что обратилась к нему почти с теми же словами, как несколько минут тому назад к Дружинину.

– Но ведь и вы сами не такая. Вернее, я считал вас не такой.

Она воскликнула с искренним огорчением и тревогой:

– Господи, да что же я сделала дурного, что вы переменили мнение обо мне?

Ему стало неловко за свою придирчивость, но надо же было оправдать себя.

– Вы как будто ведете какую-то двойную игру: то со мной, то с Дружининым.

– Но ведь вы же сами сказали, чтобы я его спросила...

Это было опять лукавство, и он не знал, где она искренна и где притворяется.

– Я видела, что вы... что он... я хотела помирить вас.

– О чем же вы с ним говорили? – спросил он подозрительно, уступая своей ревности право допрашивать ее.

Она не только не противилась этому, но передала ему весь разговор с Дружининым, почти от слова до слова, инстинктом чувствуя, что она от этого ничего не теряет.

– Вот оно что! – выслушав ее, почти с угрозой воскликнул Стрельников. – Хорошо же.

– Но я вам рассказывала совсем не для того, чтобы вы сердились. Наоборот, вы должны теперь совсем успокоиться и по-прежнему быть дружны.

– Да, да, конечно, конечно, – ответил он с язвительным ударением. И вдруг, с приливом трогательной искренности, охватывавшей его в присутствии той, которая ему особенно нравилась, он открыто обратился к девушке:

– Послушайте, Ларочка, я не знаю, что заставляло его так говорить вам обо мне. Может быть, даже по-своему он прав, не в отношении к вам, нет, нет. Но странный он человек: говорит и даже исповедует одно, а вот коснулось его самого, или, за вас, может быть, испугался, и пошло другое. Когда напьется – стихийный человек и я тогда особенно его люблю, а трезвый больше всего боится огорчить свою мать, человека старой закваски, старой морали, которую он искренно презирает и отрицает. Ну, да Бог с ним! Во всяком случае я вижу, что нашей с ним дружбе конец.

– Я не хочу этого! – воскликнула она с настоящим испугом.

– Конец, – повторил он. – И не потому, что Дружинин сказал обо мне не по-товарищески злое, а потому... – он взглянул ей прямо в глаза и чистосердечно заявил, – потому, что между нами встали вы.

Как ни было это ясно ей самой, но такое признание ее взволновало. Она растерялась и не знала, что сказать, только внутри, рядом с тревогой, загоралось знойным огоньком тайное торжество.

– И вот, что я вам скажу, Ларочка, – чистосердечно продолжал Стрельников, глядя светло и нежно на девушку. – Вот, что я вам скажу и поклянусь, если хотите: никогда, никому я не сделал зла сознательно, из эгоизма, из низких побуждении, из каприза. Никогда ни одну женщину или девушку я не поцеловал не любя, и никогда никаких жертв от них не требовал... Но не в том дело. Я хочу только сказать, что даже в этом условном смысле я никогда... не то – вру. Нет, именно так, я никогда не заставлю вас раскаяться, что вы пришли ко мне. Клянусь вам, что бы там ни было.

Он взволнованно прижал ее руку и почувствовал, как она порывисто доверчиво прильнула к нему и прошептала:

– Хороший вы.

– Не в том дело, – пробормотал он, растроганный не столько ее доверием, сколько своим великодушием. – Не в том дело, – повторил он, сам не зная, что говорит. – Вовсе не потому, что хороший, а просто... ну, просто, – он оглянулся, увидел близко товарищей и среди них Дружинина и заторопился сказать то самое главное, чего именно сейчас не мог не сказать. – Не знаю, как это случилось, Ларочка, но вы вдруг так стали дороги мне, что я в эту минуту хотел бы, чтобы все кругом, весь мир провалился, и мы остались бы вдвоем на этом клочке земли.

Эти слова вырвались у него до того неожиданно, что она обомлела и едва не уронила свои цветы. Как было связать все это с тем, что он говорил только что перед этим.

Ее рука затрепетала, но не высвободилась, а еще теснее сомкнулась с его рукою. Она почувствовала себя такой легкой-легкой, что захотелось подняться над землей, как птичка, которая только что поднялась с тропинки, и петь не то, что она знала, а что-то новое, свое.

Она опасалась, что все, и особенно Дружинин, по ее лицу сейчас узнают что-то, и закрылась цветами. Атласные лепестки свежо и нежно защекотали ее щеки, глаза, шею. Она вспомнила последние слова Стрельникова, такие забавные слова, чтобы все провалилось, и не могла удержать смеха.

От Дружинина не укрылось ее настроение. «Чему она смеется, – спросил он себя и вдруг покраснел от укола подозрительной мысли. – Может быть, надо мной?»

Быстро перевел взгляд на Стрельникова, но тот, как ни в чем не бывало, разговаривал с Далласом.

Когда она подняла лицо от цветов, даже цветы показались ему смеющимися и так же искрящимися, как и ее глаза.

«Так могут смеяться только очень счастливые люди», – подумал он. И эта мысль была ему еще больнее и острее предыдущей. Нахмурился, осуждая себя за то, что позволил себе откровенничать с нею, так, ни с того ни с сего, что ему было совсем несвойственно.

Глаза ее встретились с его глазами; она сразу перестала смеяться и смотрела как-то виновато и настороженно. А вдруг он в чем-то самом важном прав.

В душе ее что-то внезапно потускнело, и она с печалью заметила, что потускнело и все вокруг.

Еще так недавно море было гораздо темнее неба, а теперь небо и море стали одного дымчато-серого тона, и парус дубка, тихо уходивший в даль, сливался с этой сизой мутью.

Медленно и уже не так шумно компания стала подниматься к станции трамвая, последней станции на городском побережье. Под обрывом быстро темнело, и по временам над головой пролетали стаи птичек, спешивших на ночной покой. Но в небе малиновым отблеском вспыхивали облака, а когда художники поднялись наверх, на западе еще пылала заря, и оранжевое пламя ее было необыкновенно тепло и ярко между темно-лиловых туч, точно огненная река протекала в строгих молчаливо-мрачных берегах.

Удивительно деликатно и легко рисовались на этом червонном фоне ветки деревьев: среди них трепетали лиловые, фиолетовые, оранжевые тона, как будто каждая веточка была окаймлена радужным ореолом святости. Зато огни электрических фонарей, вспыхнувшие вдоль прямого, убегающего вдаль шоссе, сияли как-то неестественно мертво и бездушно.