Текст книги "А. Покровский и братья. В море, на суше и выше 2… -"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

ХОРОШО

Хорошо все-таки! Ох, как хорошо!

Здесь асфальт, фонари, светофоры, люди ходят.

А у нас там пурга – перед лицом пелена, ни черта не видно.

Идешь по дороге на ощупь, прикрывая ладонью лицо. И так километрами. В сторону ступил – провалился по колено. Приходишь в поселок в четыре утра, а до ПКЗ еще сорок минут идти, а подъем в семь.

Или росомаха. Она из семейства куньих. Бежит по дороге, как собака на трех ногах – с подскоком. Подбегает ближе, и ты видишь, что это не собака. У нее медвежьи лапы.

Она идет за тобой, соблюдая дистанцию.

А ты не выдерживаешь, поворачиваешь, и пошел на нее все быстрей и быстрей. Она отбегает в сторону, останавливается, и какое-то время вы стоите друг напротив друга – человек и зверь. Ты смотришь на нее в упор, она отводит взгляд в сторону. Ты пошел, она, словно нехотя – следом. Так повторяется несколько раз.

Потом, как-то незаметно, она пропадает.

А у вас хорошо.

Я тут каждый день улыбаюсь.

ЧАЙ С ПОДМИГИВАНИЕМ

Шторм разметал всех. Авианосец улетел куда-то в сторону, его корабли охранения разбросало с легкостью щепок, а наш эсминец зашвырнуло за горизонт.

Когда шторм стих, принялись искать друг друга.

В чем состоит боевая задача для нашего эсминца?

В том, чтобы, не выходя из сочетания с американским авианосцем, в случае чего, с получением сигнала от вышестоящих органов, утопить его к едрене фене вместе с кораблями охранения. Вот и все.

– Будем искать американца, – сказал командир.

Всем, кому положено, стало скучно и все, кому положено, уставились в волны.

Океан успокаивался. Все еще неторопливо шевелились свинцовые громады, но ветер уже не сворачивал скулы одним рывком, а гладил их почти что интимно.

– Справа тридцать – оранжевое пятно, – передали командиру.

– Чего?

– Справа тридцать – оранжевое пятно.

– Мда? – Командир посмотрел «справа тридцать» и увидел оранжевое пятно, после чего он вооружил свои глаза окулярами и опять посмотрел – точно, пятно, и в пятне что-то болтается.

– Право на борт, курс шестьдесят! Посмотрим чего там.

Эсминец развернул свое узкое рыло, как хорошая борзая, и через полчаса был у пятна. Там болталось не «что-то», а кто-то. Американский летчик в оранжевом спасательном жилете, пьяный вдрободан, был бережно схвачен за шкирятник, втащен на борт и отправлен к врачу.

То, что это был американец, было слышно – он пел; то, что летчик, было видно – он расставлял руки, собираясь взлететь; то, что «вдрободан» – заметно.

Оказавшись в амбулатории у врача, летчик на мгновение пришел в себя и знаком показал, какое ему необходимо лекарство.

Доктор налил ему стакан спирта, слегка его разбавил и остался у немедленно рухнувшего на койку тела.

Позже стало известно, что летчик выпал с авианосца. Он побывал в баре и вышел наверх освежиться. Специальный вахтенный надел на него спасательный жилет, потом он шагнул на палубу и через мгновение оказался в воде.

– Рашен уводка, ее?

– Ее, ее, давай!

Ему налили еще, и он опять рухнул. На авианосцах такой порядок: хочешь на верхнюю палубу – на тебя надевают жилет, смыло тебя – включаются: подогрев, передатчик с криком «SOS», растворяется в воде парочка секций из твоего жилета и образуется густое оранжевое пятно, а в воду поступает состав, отпугивающий акул.

При падении за борт в аналогичных условиях мы вооружены только любовью к родине, а обогрев, оранжевое пятно и отпугивание акул с передачей криков «SOS» организуешь себе самолично.

И потом наш жилет не отпугивает акул, а привлекает.

– Товарищ командир, – доложил доктор через парочку часиков, – он по кораблю шляется, в рубки лезет.

– Не было печали, – подумал командир.

Ну, корабль образца 19… года и, можно сказать, эсминец у нас действительно секретный, чего там говорить, а тут враг, можно сказать, лезет к самому сердцу.

– Сыграй с ним в шахматы

– Не хочет.

– А чего он хочет?

– В карты.

– В карты? Да, налей ты ему этого… чая, пусть спит, – сказал командир и подмигнул.

«Чай с подмигиванием» – это полстакана чистейшего спирта, остальное – заварка. С непривычки – жуткая штука. Перед американцем появился стакан.

– Рашен чай!

– Тии?

– Ти-ти, давай, пей!

– О-о… ноу, ноу, ти!

– Пей, пей, ноу…

И тут американец учуял.

– О-о, ее! – сказал он, прежде чем рухнуть. Сказал и рухнул.

Пока он спал, сообщили во Владивосток. Пока Владивосток решал «можно-нельзя», прошло двое суток. Американец постоянно спал. Только он просыпался, как обнаруживал перед собой стакан с «русским чаем». Он вливал его в себя и падал.

Потом подошел американский эсминец, и летчика передали. По дороге он всех целовал, орал, цеплялся и не хотел уходить.

Через сутки отыскался американский авианосец, и они снова зашлепали рядом – авианосец с его окружением и наш «рашен» эсминец, слон и моська.

С авианосца взлетел вертолет и направился к эсминцу, облетел его и на чистейшем русском языке поблагодарил команду эсминца за спасение от имени авианосца, кораблей охранения, от имени семьи летчика, президента Соединенных Штатов, от ВМС, ВВС и Си-Би-Эс.

Потом вертолет сбросил на палубу тюк и улетел.

Вокруг тюка ходили целый час. Запросили Владивосток, доложили:

– На нас сбросили тюк, что делать?

– Тюк? Ни в коем случае не вскрывать! Ё! Представить в штаб флота!

Какое там – уже вскрыли. Там оказались посылки: по списку, на каждого члена экипажа по блоку сигарет, включая и заштатных. А командиру еще и бутылка коньяка.

– И все это я должен штабу подарить? – возмутился командир, – Да за какие шиши? Вот им, вот!

И командир показал всем желающим свою волосатую руку до локтя.

– Разбирай, мужики.

И мужики разобрали.

О!

Мой старпом говорит: «Где я, там успех!» – а вокруг что-то лопнуло, взорвалось, по воздуху полетело-пронеслось, во что-то незамедлительно врезалось, потом пыль улеглась, после чего он это и говорит.

Не могу с ним не согласиться.

Целый день бегаешь, как курица со спицей в самой, что ни на есть, жопене, а в конце оно же еще и как яхнет!

Это как если бы ты вскочил на полном ходу в трамвай, а потом начал носиться по нему в поисках вагоновожатого, чтоб спросить: не идем ли мы в селенье под названием «Бестолочь»?

И у всех соответствующие лица.

Просто не знаю.

ОЙКОНЕН

«Суки! – это я о ПРЗ, – плавремзавод называется, суки!»

Я стою в предбаннике на КДП – нашем контрольнодозиметрическом – и думаю про себя.

Можно думать и вслух, конечно, но это не тот случай (ударение на последнем слоге).

Идет доклад о готовности к автономке. Нас проверяет флотилия.

Проверка заключается в том, что все мы – командиры боевых частей и служб – здесь стоим и, в присутствии флагманских дивизии и флотилии, докладываем замкомандующему, контр-адмиралу Ойконену, о своей ежесекундной готовности.

Доклад: «Командир такой-то боевой части по фамилии сякой-то. Личным составом укомплектован полностью. Матчасть в строю. Готов к выполнению задач боевой службы!» – на конце обязательно восклицательный знак.

Все говорят – он сидит и слушает.

Скоро очередь до меня дойдет, а у меня еще резина на двухходовых клапанах не поменяна. Нет у них на ПРЗ резины, суки. А флагманский мне сказал, что я обойдусь и так. Ну, ладно, сейчас я вам доложу о готовности встать на защиту интересов родины.

Ойконен – тяжелый, высокий финн.

«Я хоть и финн, – любит он повторять, – но ебу порусски!»

Взгляд у него, как у удава.

Ща мы ему доложим. У меня от злости мышцы даже из карманов лезут. Ща! Вот, уже начинаем докладывать:

– Начальник химической службы… старший лейтенант… Матчасть не в строю. НЕ ГОТОВ! Выполнять задачи боевой службы! – и тишина. Все охуели. Особенно флагманские. Я им покажу «обойдешься».

– Под-ни-мите пилотку! – слова у Ойконена роняются, как камни на мостовую, обращается он ко мне, и потому я поднимаю пилотку, она у меня съехала на нос.

– Вас что, постричь некому?

Адмирал Ойконен, Гарри Гульфович, меня регулярно стрижет.

– От того, что я подстригусь, товарищ адмирал, матчасть не заработает!

– Командир?

– Есть!

– Вы можете его подстричь?

– Так точно!

– Хорошо! Теперь по существу! Доложите! – это он мне.

– ПРЗ не заменило резину на двухходовых клапанах!

– ПРЗ? Где вы? Ближе! Я хочу знать в чем дело? Ваш лепет я услышу позже! Соберитесь с мыслями! Все свободны. После роспуска остаются флагманские химики, ПРЗ, начхим и командование корабля.

Тихий шелест сзади – лишние исчезли.

– Начхим! Еще что-то?

– Товарищ контр-адмирал! Мне добавить нечего!

– ПРЗ! Чтоб завтра! Я понятно излагаю? Завтра! Все у него стояло! Он мне доложит лично! Верю! У него получится! Флагманские! Ко мне в кабинет! Оба! Командир! Задержитесь.

Командир на меня потом смотрел так, будто ожидал от меня рождения ребенка, а я принес в подоле чудовище.

А флагманские вообще стали заикаться, что случалось с ними уже не раз.

Назавтра у меня была резина, о чем я тут же Ойконену и доложил.

В ТРЫМРАНИ

Мичман Сенчук в условиях тропиков все время спал. Оно и понятно: в тени сорок градусов, особенно после обеда, а корабль стоит, скажем так, в Трымрани, где поневоле начнешь разлагаться.

Мичман Сенчук (и еще несколько мичманов) почти что голый, лежал в каюте в адмиральский час.

В этот час не летают даже мухи.

Чтоб хоть как-то отметиться у всевышнего, мичман Сенчук привязал к мизинцу на правой ноге леску и отправил ее в открытый иллюминатор, а на другом конце там был крючок с насаженным на него кусочком ветоши.

Все это обзывалось удочкой – в Трымрани рыба не избалована червями.

Подергивая ногой вышеназванную конструкцию и от монотонности впадая в детство, наш мичман совсем уже собирался отправиться в думах в район собственной печени, когда… когда это случилось: его так дернули из иллюминатора за леску, прикрученную к мизинцу, что он легко вылетел из койки и с воплями полез ногой в иллюминатор.

Окружающие не сразу пришли в себя и не сразу бросились на помощь.

Крики: «Тащи! Тащи!» и «Держи, блядь, держи!» – раздавались со всех сторон.

Через минуту в каюту были втащены: мичман Сенчук, его мизинец, вся леска и гигантский лангуст, выудивший мичмана прямо из койки.

Больше мичман Сенчук после обеда не спит.

ПЕНИЕ

Лейтенант Бубенцов Алексей Геннадьевич искал свою парадную тужурку везде. В шкафу нет, под кроватью – нет, в шкафу – опять нет.

Город Полярный готовился к встрече любимого праздника – 23 февраля. Предполагалось, что местное население будет потрясено выступлением самодеятельного сводного хора, для чего заранее разослали по всем экипажам подводных лодок телефонограммы, что мол, офицеры и мичмана, свободные от сбора мусора, привлекаются к пению.

Вот Алексей Геннадьича и назначили – где ж эта проклять, тужурка?

А людей собралось на первую спевку – ужас до чего.

Только песни никто не помнил, вернее, помнил, но не с нужного конца.

Какие это песни? «Широка страна моя родная, много в ней…», «Северный флот», «Варяг» и что-то там о комсомоле.

Так что тут же изобрели специальный комбайн для подсказки слов: на рулоне бумаги написали текст, а потом намотали его на барабан, после чего, уже вращая ручку этого барабана, перематывали все это дело с валика на валик, но не быстро, а чтоб люди успевали разглядеть.

Назначили ответственного перемотчика – мичмана.

Лейтенант Бубенцов так и не нашел свою парадную тужурку и взял ее взаймы у соседа.

А сосед оказался маленького роста, что выяснилось только тогда, когда надо было уже в ДОФ идти и петь.

Не то чтобы лейтенант Бубенцов своего соседа никогда не видел, просто он его ни разу не примерял на себя, а теперь вот, примерил, и – о, ужас нуля – сосед налез только до локтей, да и застегнулся только на одну пуговицу.

Алексей Геннадьич решил встать на сцене так, чтоб заслониться кем-нибудь.

Он встал и заслонился мичманом, и вот занавес пошел и… вместе с ним пошел мичман, который оказался как раз тем самым перемотчиком песни на валу.

Свет на хор, и зал увидел лейтенанта Бубенцова.

Со стороны он походил на клоуна.

Еще петь не начали, а зал уже взорвался диким хохотом, а потом кое-как начали петь, но перемотчик текстов так засмотрелся на Бубенцова, что в песни «Широка страна моя родная» никак не мог сразу перемотать строчку «Много в ней…», что получилось только с третьего раза, поэтому именно эту строчку хор пропел трижды, пока ему не показали следующую страницу.

А строчку «Где так вольно дышит» спели дважды.

В зале все рыдали.

Хор старался изо всех сил. Он старался петь тщательнее, что не получалось, потому что перемотчик нервничал.

А вы попробуйте петь сами, если вы даже слова все знаете, когда вас уже приучили к тому, что надо смотреть на барабан, а барабан вращается то туда, то назад, от чего строчки повторяются.

В общем, спели и даже кричали «Бис», и потом еще и спели на «Бис», вот только песни пришлось назад перематывать, а они получились вверх ногами.

НА ЗАВЕРШАЮЩЕМ ЭТАПЕ

Лодка, море, подводное положение, ночь.

Точнее – три часа ночи.

Заместитель командира тихо и незаметно проверяет несение вахты в корме.

Семидесятые сутки плаванья. Несение вахты на завершающем этапе необычайно важно, поэтому заместитель и проверяет, дабы не спали и вообще.

А чтобы эти негодяи, вахтенные, друг друга не предупреждали, он, как только войдет в отсек и проверит, так и берет их с собой и молча ведет всю ораву в соседний отсек – на несколько секунд отсеки остаются без присмотра, конечно, но зато налицо объективная картина. Причем, первым входит зам, за ним все остальные.

На пороге восьмого их встречает протяжное:

– Пара-аа-д… Равня-а-а-йсь! Смирна! К торжественному маршу!… На одного линейного дистанции!… Первая рота прямо!… Остальные напря-а-аво!…

Изумлению зама нет конца. Он осторожно выглядывает из-за щита и видит: мичман Миша Кац, бывший рядовой московской роты почетного караула, держа аварийный лом на совершенно вытянутой руке, показывает вахте кормы, чтоб они все не уснули, строевые приемы на месте и в движении – сам командует, сам исполняет.

При виде зама, от неожиданности, Миша роняет лом – интереснейшее положение.

Тот в полете бьет зама по неразумной башке.

Зама, окровавленного, несли в амбулаторию всеми наличными силами – благо, что их было полно, потому как сам за собой народ привел.

ЧУДО

Витя Чудов имеет прозвище «Чудо», потому что периодически с ним что-то случается, а потом он все это рассказывает в кают-компании, чем ее и веселит.

– Е-мое! – говорит Витя утром.

– Что такое? – говорит ему на это кают-компания.

– Вчера плакал, как ребенок.

– Ну? – все приготовились.

– Решил дома помыться. А воды горячей нет, поэтому я наливаю полную выварку литров на двадцать, сую туда кипятильник на один киловатт и жду. Вода, вроде, нагрелась, я разделся, залез в ванну и ковшиком воду на себя лью. Даже намылил голову. Но потом второй ковшик оказывается холодней первого, а третий – холодней второго. Не нагрелась, черт! Решаю нагреть еще раз, для чего, как был голый, с намыленной головой и мокрый, беру кипятильник и вставляю его в розетку и… страшный удар по мозгам, отлетел, и вот я уже лежу на полу, все еще голый и мокрый и не могу пошевелиться. Лежу и плачу.

– А чего плакать-то?

– Потому что лежу и думаю: вот помру, как последний засранец, с голой жопой. Придут, найдут. Стыдно. Слезы от обиды по щекам так и текут. Еле очухался.

На следующий день.

– Е-мое! – опять Витя.

Кают-компания: «Ну?»

– Вчера сидел у себя в гальюне.

– Ну?

– Читал газетку, а после окончания процедуры, не поворачивая головы, потому что статья интересная попалась, правую руку за спину и вверх к висящей ручке бачка. А бачок старый, чугунный.

– Ну?

– Я в задумчивости резко ручку дергаю вниз, и вместе с шумом устремившейся сверху воды на меня летит крышка бачка – и по затылку.

Очнулся через час. Лежу на полу, половина туловища в коридоре, другая половина в гальюне, трусы на щиколотках, рядом чугунная крышка бачка.

Боль и счастливое ощущение от того, что все важные органы целы…

ЧЕСТЬ

Не знаю, что у нас творится с воинской честью.

То есть, то, что ее надо отдавать – для чего все и призваны – у меня, как раз, возражения не вызывает. Просто, когда дело доходит до того, что ее уже надо отдавать, то тут я начинаю думать: зачем это все, и почему это так у нас?

Вот глядите: едет волга с командующим и нагоняет она лейтенанта, бредущего по дороге.

То есть, оба движутся на службу, где они преданы одному и тому же делу, служению они преданы, или я что-то не понимаю.

И вот, командующий, наезжая на лейтенанта со стороны его спины, а потом и обгоняя его, вдруг замечает, что тот его не приветствует, не отдает ему, сидящему в волге, честь.

А как ему отдать честь? Спиной что ли?

То есть, лейтенант должен каждый раз вздрагивать и коситься назад, идя вперед, и следить он должен, чтоб адмирала не проворонить, остановиться, развернуться и, приняв среди клубов пыли, поднятой проезжающей волгой, строевую стойку – апч-хи, ет-твою-мать! – отдать честь?

Конечно, лейтенант не отдает честь, прежде всего потому, что он, идя, думает про себя о всякой ерунде.

А командующий вдруг разворачивается на этой своей волге и едет навстречу лейтенанту и его воинскому долгу, и тот в один миг соображает, что это на него охота начинается, и он дергает вверх и в сторону, бегом между домами прятаться, а командующий, через дворы, давя кошек, ему наперерез.

В общем, не поймал он лейтенанта.

А как вам это? Едет генерал на службу на машине, а офицеров везут на автобусе. Так вот: тот автобус останавливается, офицеры из него выходят по любой погоде, строятся и… отдают честь проезжающему в машине генералу, и только он проехал, как они опять лезут в автобус и едут дальше на службу.

Не хуй ли знает это что?

Вот и я так думаю.

Поэтому когда меня, капитана третьего ранга, из кустов вылезая, ловит скрытый офицерский патруль, состоящий из двух капдва, который говорит при этом: «Почему вы не отдаете честь?» – то я немедленно знаками, всем свои видом и жестами показываю им, что я немой.

Ну, не могу я говорить от природы!

Я им и рот открываю, показываю, что, мол, рад бы ответить им на вопрос почему я не отдаю им честь, но природа распорядилась так, что я, вот, немой.

– Ты гляди! – говорят они друг другу.

У меня есть приятель, сосед дебил, и от него я научился некоторым выражениям лица. Я их немедленно применяю.

– Вот ведь штука какая?!! – все не унимаются они, все не верят, но я им и на пальцах, и лицом все рассказываю и рассказываю про свою жизнь.

– Ладно, идите! – говорят они мне, и я отхожу от них. Видели бы вы, как я это делаю.

У меня есть еще один приятель, с детства больной церебральным параличом. Некоторые движения у меня от него – не отличить.

– Ой, блядь! – слышу я себе в спину, а сам думаю: «Ну, еще бы!»

ЗАДАЧА

– Внимание!

Старшина класса изобразил внимание. Задачу ставил сам зам начальника училища, истоптанный, как жизнь, или как старые домашние тапочки. Кажется, от него даже запах исходит, как от этих самых тапочек.

Старшина втянул в себя воздух – точно, запах.

– Внимание!

Да! Выражение лица у старшины теперь стало точь-в-точь, как у китайца, который неделю слушал пение влюбленных жаб.

– Силами вверенного вам подразделения разровнять все кучи.

Старшина огляделся. На площади сто на сорок пять метров самосвалы насыпали невероятное количество куч земли, а у него двадцать человек курсантов пятого курса и четырнадцать лопат, не считая шести грабель – это на полгода работы. До выпуска полтора месяца, время – май, погода – супер.

Как только зам начальника училища исчез, старшина стал думать.

Думал он ровно две секунды. Пятый курс – это же в прошлом высшая математика, теория вероятности, теория игр. Две секунды ему хватило.

За забор был отправлен курсант.

Через двадцать минут он вернулся. Еще через десять минут курсанты по команде старшины сняли два пролета забора и на территорию училища, тщательно охраняемую от посторонних глаз, въехал новенький японский бульдозер – высота ковша один и семь десятых метра.

Через сорок минут планета была выровнена.

Старшина и бульдозерист пожали друг другу руку через бутылку водки.

После чего осталось только окунуть лопаты в грунт, чтоб следы земли на них остались, и испачкать таким же образом грабли.

Потом все сели курить в тенечке, погода – супер.

А зам начальника училища получил столбняк.

– Как?

И старшина показал ему лопаты. Зам начальника их даже обнюхал.

ЭЛЕГИЯ

Севастополь, южная ночь, духота, сверчки надрываются.

Севастопольское героическое военно-морское училище. Дежурный по факультету капитан третьего ранга Хурькин внимательнейшим образом следит за дежурным выпускного курса. А почему он следит? А потому что курсанты этого курса приходят с увольнения с докладом достаточно редко, а стопочка сданных увольнительных неуклонно растет.

Капитан третьего ранга Хурькин – тертый, в общем-то, калач, незаметненько уходит с КПП, где и происходит встреча возвращающихся из увольнения и, обойдя казарму, в которой на втором этаже живут выпускники, натыкается на самодельную люльку, висящую в метре над землей.

Стропы этой самой люльки прикреплены к пожарному стволу, свешивающемуся как раз со стороны второго этажа.

Не задумываясь (плохо думается, будучи Хурькиным, капитаном третьего ранга и дежурным одновременно), он садится в люльку и дергает стропы.

Люлька начинает медленно подниматься, сверху слышен негромкий смех и разговоры о том, о сем.

Когда люлька доехала почти до окна гальюна и полуголые курсанты увидели в ней не очередного своего товарища, полупьяного, а дежурного по факультету, они просто отпустили все и бросились наутек.

Дежурный капитан третьего ранга Хурькин с замечательным ускорением устремился вниз.

При ударе о землю у него изменился прикус.