Текст книги "А. Покровский и братья. В море, на суше и выше 2… -"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Как вы думаете, в будущем, при подобном транспортном безобразии, людей тоже посадят в темноте внутрь такой же гнили, или же их, все же, будут держать в виде профессиональной команды экстремалыциков на том же спасателе, и они, примерно раз в час, как прыгнут в гидрокостюмах с электроподогревом в резиновую тарантайку с навесным мотором и подойдут к абсолютно безлюдной лодке, что на понтонах волокут? А потом они вскарабкаются ей на борт, как белки, по штормтрапу и все у нее внутри осмотрят насчет этой долбанной герметичности за девять минут и десять секунд.

А? Как? Или ум для нас фантастика?…»

«Саша, это Виталий Люлин.

… Ощущение после всплытия из подводного положения – потрясающее! Всегда. Сколько бы ты не всплывал. Это рождение! Заново.

В нос шибает умопомрачительный запах холодного спелого арбуза. Запах жизни на земле, а не в череве. Легкие трещат в упоении! А потом, непременно, головная боль. Идет ломка организма, запустившего много месяцев назад фабрички по выработке противоядий от неизвестных компонентов в газовом составе воздуха отсеков подводной лодки. Этот газовый состав, его компоненты, за исключением их малой политики, неизвестен и не подвластен даже многомудрому химику. «Фабрички» вразнобой останавливаются. От того и головная боль. Она быстро проходит. Без вмешательства медика. Другое дело всплытие душевное – не утихающая головная боль на долгие годы, а может и на всю жизнь…»

О ЛОДКЕ

Вы никогда не были на лодке? Так я вам чуть-чуть про нее расскажу.

Она как дом. Величиной.

Только это вытянутый дом с несколькими этажами, палубами.

Когда она стоит в доке, то кажется большим китом, выползшим на сушу.

Когда она стоит у пирса, над водой торчит только рубка и незначительная часть ее корпуса.

В море лодка ходит, в основном, под водой. Над водой – это плохой надводный корабль. Качает, как бочку, потому что, в принципе – это и есть бочка.

Она поделена на отсеки. Эти отсеки закрываются, у нас говорят «задраиваются» с помощью специальной такой штуки – кремальеры, особенно во время аварии, пожара или утопления лодки, – намертво. Никто не прорвется. Это важно. Потому что люди во время аварии сходят с ума, бегут, безумные, и ломают эту самую кремальеру, как палку.

Поэтому с другой стороны переборочной двери – она круглая – тоже есть кремальера, и еще можно опустить в нужное место обычный толстый болт. Закрыл дверь, обжал кремальеру и опустил болт – теперь не прорвутся, точно.

С той стороны отсека может быть пожар или вода, и, если не задраишься, не отсечешь соседний отсек вместе со всеми его жителями и механизмами, то пожар или вода войдут и в твой отсек, а потом они пойдут дальше, убивая людей.

А задраил – и, может быть, остановил этот безумный бег.

Пожары у нас часто. И даже не пожары. Мелкие возгорания. На девяносто суток плавания несколько таких возгораний – норма. Сколько это «несколько»? Ну, четыре-пять, иногда шесть. Как повезет.

Что у нас горит? Да что угодно. Например, масло на камбузе на раскаленную плиту коки выльют – сразу пламя до подволока.

А потом дым в отсеке стоит столбом – не продохнуть.

В этом случае объявляется аварийная тревога – дзинь-дзинь-дзинь – и лодка всплывает.

Лодке важно всплыть, потому что в надводном положении легче справиться с бедой.

А дым – это всегда беда. В нем содержится угарный газ. Он реагирует с кровью в триста раз быстрее кислорода. Одного вдоха иногда вполне достаточно для того, чтоб вся кровь в легких прореагировала.

Лодка всплывает, устраняет причину пожара, вентилируется.

Для нас очень важно хорошо провентилироваться.

А еще лодки тонут.

По разным причинам – заклинка рулей на погружение или еще чего.

Тогда лодка вдруг зарывается носом и начинает погружаться, и люди в ней вывалились с коек, упали с кресел, полетели, вперемежку с ящиками, побежали на подгибающихся ногах, на карачках, головой в переборки.

Чем глубже она погружается, тем сильнее вода обжимает ее корпус и тем меньше становиться ее объем, а значит и выталкивающая сила, тогда она погружается еще быстрее, а потому объем еще больше уменьшается. Лодка падает на глубину с ускорением. Как камень. Летит, летит…

И там уже, на глубине ее давит, сминает, как обычную консервную банку.

Важно это не допустить.

Важно сразу же всплыть.

На лодке столько всякого для резкого, экстренного, быстрого всплытия – вы себе просто не представляете.

Воздухом высокого давления продуваются цистерны главного балласта, – главное, успеть их продуть – и тогда лодка взлетает, выпрыгивает на поверхность, а потом покачивается, и все в отсеках вместе с ней покачиваются и приходят в себя.

С глубины утонувшую лодку поднять трудно.

Лучше, если она утонет на трехстах метрах, а еще лучше – на ста.

Сто метров – это просто отлично, это здорово, это вам повезло.

Со ста метров можно выйти методом свободного всплытия. Через торпедный аппарат, совершенно без снаряжения, по три человека за раз.

Открывается крышка, вы вползаете втроем в этот длинный, цилиндрический фоб и замираете, а те, что в отсеке, закрывают за вами крышку и дают в него воздух. Постепенно, но все-таки торопясь. За одну минуту. Десять атмосфер. Потому что кровь не должна успеть насытиться азотом, а то при приближении к поверхности кровь вскипит его пузырьками – он начнет выделяться и закупоривать сосуды – это и есть знаменитая «кессонка», кессонная болезнь.

А когда давление повышается быстро, в течение минуты, не больше, то он не успевает раствориться.

Открывается передняя крышка торпедного аппарата и – вот она вода. Она стоит перед крышкой и не входит внутрь.

Как в кино. Ее можно потрогать. Сунуть в нее руку – мокрая, высунуть ее назад – здорово.

Но на все это времени нет, все это вспоминаешь потом, а сейчас быстро наружу, выбрался в воду, оттолкнулся от края и… всплываешь, не забывая все время выдыхать, потому что давление в легких падает и при задержке можно получить разрыв легкого, баротравму.

Да, через торпедный аппарат – это здорово, это повезло.

А если тебя закрыли в другом отсеке и никуда не добраться, то тоже ничего. Не стоит пока печалится. Главное осмотреться, потому что почти наверняка пропадет свет, и сидеть будешь в темноте.

Так что стоит поискать аварийный фонарь – его хватит на двое суток непрерывного свечения, а потом привыкнешь жить в темноте.

В каждом отсеке есть парочка таких фонарей – надо их найти.

Нашел – вот и счастье.

Теперь стучать.

Лодку ищут, обязательно ищут. Если она не вышла на связь в течение четырех часов, объявляется тревога по флоту и в море на поиск выгоняется туча кораблей, и тут важно верить, что найдут, и стучать. Сутками.

Надо стучать по отливному кингстону помпы – он сразу идет за борт.

Или по любому другому кингстону, только чтоб он сразу же шел за борт.

Стучат ключами или все равно чем металлическим. Металлом по металлу.

Важно разбиться на вахты и стучать днем и ночью.

Азбукой Морзе. Она есть на всех переборках. Специальные стуки, ни на что не похожие, понятные любому профану, то есть, я хотел сказать, водолазу.

Главное верить, что тебя ищут, что найдут.

Надо стащить в отсек побольше теплого водолазного белья – лодка скоро остынет, и будет холодно.

Надо поискать воду и аварийный запас пищи, регенерации – она выделяет кислород, если подсуетиться.

А перед этим важно выбрать старшего. Старший всегда должен быть. Это как Бог. Бог должен быть.

И ему все подчиняются. Он сказал – закон. Никто не возражает. Это важно. Иначе безверие, тоска, смерть.

А со старшим – хорошо. Всегда же хочется думать, что кто-то сейчас все придумает, и все у вас получится. Это здорово, когда есть старший, поверьте.

Он распределит еду и воду, свитера, регенерацию, дыхательные аппараты, установит очередность смен, потому что надо следить за просачиванием воды в отсек, за температурой и чтоб все время стучали.

А что за вами пришли, вы сразу почувствуете, там так обостряется слух, что все постороннее сразу же слышно.

Сразу начнется возня у эпроновских выгородок – это, как пить дать.

Это такие специальные места. С них можно подсоединить шланги и провентилировать отсеки – в первую очередь, нужен же воздух, а потом через них можно подать электричество и осветить отсеки через лампы аварийного освещения, и еще можно позвонить по телефону с поверхности.

Представляете, вам звонят с поверхности, там же стоит спасательное судно, а вы им: «Але, как дела? Как там снаружи? Не моросит? Сколько нас тут? Нас тут немного. Сейчас скажем все по фамилиям. А мы вас ждали! Ну, да! Ха-ха-ха!» – и в отсеке сразу же все смеются, вы не представляете себе, как у нас могут смеяться. Над любой ерундой.

Сергей Акиндинов

Реанимация

Акиндинов Сергей. Родился таким же образом как и все. Случилось это в 1951 году в подмосковном Павловском Посаде. Писать начал в первом классе палочками и крючочками, дальше лучше… Консерватор. Это позволяло в школе иметь твёрдую тройку, а в дальнейшем мягкий стул. В 1975 году с треском закончил Севастопольское ВВМИУ, после чего был послан… и служил – на атомных подводных лодках и плавмастерских Северного Флота. На берег выбрался только на Балтике, в звании капитан-лейтенанта. Когда осмотрелся, то понял, что это место – Рига. Наследил в поэтической антологии поэзии 20 века «Зори над Вохной» и в сборнике рассказов «В море, на суше и выше…». Вот так и живет…

РЕАНИМАЦИЯ

Это случилось в море, на рабочей глубине. Лодка возвращалась в базу. И вдруг крик из четвёртого по «каштану»:

– Центральный! Срочно доктора в четвёртый! Матрос Кивко труп…

В центральном посту связались с каютой доктора, и через секунду он был в четвёртом – в трусах, одноразовой майке и с алюминиевым ящиком.

Кивко лежал на металлических паёлах, над ним на корточках сидел командир второго дивизиона капитан 3 ранга Цомая и, упираясь на наложенные друг на друга ладони, «качал сердце».

При каждом качке Цомая цедил сквозь зубы:

– Жить… Я сказал – жить!!!

Голова Кивко лежала на свёрнутом в трубку резиновом коврике и безжизненно моталась.

Доктор босой ногой ткнул трёх матросов, стоявших рядом с открытыми ртами и взиравших на происходящее:

– По постам! И чтобы я вас не видел.

Моряки посмотрели на него широко раскрытыми глазами, в которых застыли страх и ужас, но продолжали стоять как вкопанные.

– Пшли вон! – прикрикнул доктор, с ходу падая на колени в изголовье потерпевшего.

Выходя из шока, моряки блуждали глазами в поиске отхода от места события. Ещё через секунду клацнула кремальера, и в дверном люке показалась голова командира АПЛ. Растерянность мгновенно исчезла, и моряки разошлись по боевым постам, которые находились поблизости.

– Володя… что? – спросил доктор, приземляясь на колени.

– Удар электротоком… Правая рука, выше локтя…

Корабельный врач двумя пальцами приподнял веки Кивко.

– Качай, качай… Пореже и посильнее…

Цомая навалился на грудную клетку лежащего, тот захрипел и дёрнулся.

– Володя, давай, давай… Я сейчас…

Доктор подтянул к себе ящик, быстро открыл его, извлёк пузырёк и шприц.

– Дышит… Дышит! – волнуясь, хрипло вскрикнул командир. – Цомая, с чем соприкоснулся Кивко?

– Все разговоры – потом… Товарищ командир, дайте ИДАшку.

– Свою?

– Ваша далеко. Первую – близь… Володя, стоп… делаю укол.

Закатав рукав РБ матроса, доктор потёр ваткой место локтевого сгиба. На белом пергаменте кожи еле просматривалась тонкая синяя жилка. Он незаметно и ловко вонзил иглу шприца, медленно ввёл содержимое и резко вынул иглу. На месте укола образовалась кровавая бусинка, которая быстро округлилась, вытянулась земляничкой и стекла, капнув на паёлы. Доктор, не обращая на это внимания, как-то по-собачьи преданно кинулся на грудь Кивко, приложил ухо в область сердца и затих.

Все отсечные звуки, до этого столь привычные, вдруг стали раздражать.

Командир никак не мог смириться с хрустом контакторов реле штурманской навигации. Он напрягся, прислушался, но их монотонный лязг не позволял услышать биения сердца матроса. Цомая же считал вопиющим уродством свист подшипников генератора ЦНПК на верхней палубе. «Ну-у, троглодиты! Сегодня же проверю, как пробита смазка в пресс-маслёнках… Сегодня же!» Он так внимательно и пристально всматривался в ухо доктора, пытаясь через чужой орган слуха услышать толчки сердца поражённого. Но всё было тщетно. «Это не голова… Это какая-то циклопическая репа. А ещё доктор, мармышу ему в хобот! Через такую репу и удары о наковальню не услышишь!» – злился комдив два.

Но «репа» доктора спокойно переместилась ниже к животу, а рука автоматически легла в область шеи, нащупав двумя пальцами только ему знакомую точку.

– Ну-у… – первым не выдержал Цомая.

Доктор выпрямился, стоя на коленях, и стал похож на индийского болванчика из музея востоковедения.

– Что?! – за спиной доктора раздался голос цепенеющего от напряжения командира. Он прижимал к груди сумку с ИДА, как будто выносил первенца из роддома.

– Дышит… – таинственно выдохнул доктор. – Дайте аппарат ИДА.

Все облегчённо вздохнули. Цомая попытался встать, но почувствовав, что ноги затекли и не слушаются, рухнул на пятую точку.

Доктор, не меняя позы, взял в руки ИДА, расстегнул сумку, достал и вывернул маску. Повернул вентиль кислородного баллончика и направил загубник маски в лицо лежащего Кивко.

Опять клацнула дверная задрайка, люк двери резко распахнулся, и через комингс бесцеремонно влетела здоровенная волосатая нога. Ступня в стоптанном тапке шлёпнула по металлу палубы и напряглась, почувствовав точку опоры. За ногой прополз огромный живот и всё, что ниже.

Потом все увидели нескончаемо длинную спину с «меховой оторочкой» из натурального человеческого волоса у толстой шеи и, наконец, средних размеров бритую наголо голову. Вся эта живая конструкция выпрямилась и превратилась в санитара, мичмана Тонких Антона Павловича.

– Носилки! – крикнул Антон Павлович в смежный отсек.

И вмиг звуковые ассоциации обрели свои обыденно отсечные звучания. Голос Антона Павловича заставлял каждого подводника помнить о бренности жизни. Вообще-то, в его тональности не было ничего особенного, но все знали и постоянно помнили о твёрдой неутомимости и неумолимости мичмана в делах медицины. Экипаж знал тех, кто когда-то попадал под эту «хирургическую машину». Помнили, помнили… и предпочитали зализывать раны самостоятельно. Поэтому многие в экипаже терялись – болеть или само пройдёт… А некоторых даже невинная команда из уст Тонких – «Команде обедать!» – заставляла задуматься о пользе диеты.

Из круга дверного лаза моментально вылетели медицинские носилки и, «остолбенев», застыли в руках санитара с матросом Бобровым на другом их конце.

– Товарищ старший лейтенант, будем класть? – обратился Тонких к доктору, который продолжал стоять на коленях.

– Давай. Только осторожно… Диафрагма должна быть свободна.

Носилки, описав быстрый полукруг, зависли параллельно лежащему Кивко. Мгновение повисев и дождавшись, когда матрос Бобров на другом их конце найдёт точку равновесия, опустились.

– Осторожнее, осторожнее, Тонких… – попросил командир.

В подтверждение своей просьбы он услышал затяжной вдох-сап санитара, а затем мягкий шлепок тела Кивко о брезент носилок. Кивко всхлипнул и открыл глаза ненадолго. Увидев перед глазами «гиппократово» лицо Тонких, матрос впал в бессознательность.

– Палыч, иди, готовь раствор и капельницу, – успел опередить намерения своего санитара доктор, – я сам здесь…

Антон Павлович нехотя, но подчинился. Когда эта громадина покинула отсек, находящиеся в нём вдруг ощутили, что лампы дневного освещения – не такая уж подслеповатая штука. Вполне ярки и достаточны.

Доктор, покопавшись в ящике, извлёк ватный тампон и раздавил ампулу с нашатырём. Несколько раз поднёс всё это к носу Кивко. Тот, как боксёр после жесткого нокаута, мелко задрожал и, открыв рот, хватанул живительный воздух. Ещё через мгновения на его бледном лице появился чуть уловимый румянец.

– Бобров, понесли… аккуратненько… Ты будешь нести впереди, я сзади… И осторожно… Лежащий не должен ни с чем соприкасаться. Понял?

Получив утвердительный кивок тихого Боброва, доктор встал и растёр колени, ликвидируя вафельный рисунок – от рельефа на паёлах. Вслед за доктором поднялся и Цомая.

– ЁПРСТ!!? – Цомая сунул руку в задний корман брюк РБ. – Плинтус в дышло!!!. Это же был настоящий «паркер»!

Он вынул перепачканную фиолетовыми чернилами руку, раскрыл ладонь, и присутствующие увидели переломанную авторучку желтого металла. Но эта потеря особого впечатления не произвела, разве что матрос Бобров немного осклабился.

Пропуская вперёд нёсших носилки, командир тихо сказал корабельному врачу:

– О состоянии Кивко докладывать лично…

– Есть. – ответил доктор, сгибаясь у дверного люка и наблюдая, как подводники из третьего отсека их принимают.

– Владимир Борисович, объяснительную мне на стол. И всё подробненько, – командир сурово взглянул на оттирающего чернила капитана 3 ранга. – Какого рожна штурманский электрик Кивко лазит по электрощитам вашего дивизиона? И где твои архаровцы в это время были?! Яйца вырезают за такое несение вахты! Вы поняли?!

– Понял, товарищ командир.

– Так вот, детально и разберитесь.

Командир резко нырнул в третий отсек и оттуда сильно обжал кремальеру.

«…Клизму всем… с этими… с иголками… – уныло подумал Цомая. – Не матросы – ёжики пушистые».

Вечерний чай в офицерской кают-компании пили под фантазии о потустороннем мире.

– У нас в деревне случай был, – рассказывал главный торпедист. – На трактор провод высоковольтный упал. Думали, тракториста насмерть убило… Но мужики его достали из трактора, закопали землёй, и он ожил…

– Я, если бы было где, сам лично закопал бы Кивко, – тут же встрял в разговор только что вошедший в каюткомпанию Цомая, – но откапывать бы точно не стал.

Присутствующие за столами не без интереса посмотрели на комдива два. Он был мефистофельски саркастичен в «часы своего гнева». Об этом знали, и на минуту все умолкли.

– Товарищ командир, вот рукопись-расследование… Изложено всё в хронометраже… и с приложениями вахтенных четвёртого отсека.

– Рукописи не горят, Владимир Борисович, – попытался смирить гнев офицера молчавший до этого командир.

– А презервативы не тонут, – продолжил Цомая с раздражением.

– А это-то вы к чему? – брезгливо посмотрев на свой стакан с недопитым чаем, спросил замполит.

– А к тому… Лучше бы тонули. Не было бы выкидышей. Вот, полюбуйтесь, сколько нынче стоит жизнь балбеса, которого, наверное, мама дома ждёт.

Цомая достал из кармана полиэтиленовый пакет.

В пакете лежали две матросские бляхи. Одна была заполирована под плоскую медяшку, а другая, с наполовину выпиленным по контуру якорем. Там же поблёскивали мельхиоровые подкладки под значки и металлические буквы «С» и «Ф».

– Дембельская иллюминация, – устало прокомментировал командир первого дивизиона капитан 3 ранга Рядчик. – Преемники дела Фаберже. Хорошо хоть, пакет не рваный…

На мгновение в офицерской кают-компании все притихли. Все понимали, сколько бед натворили бы эти железки в электрощите, упади они на контакты. Потусторонний мир, о котором только что безбоязненно фантазировали, мог бы стать явью.

– За чаями не рассиживаться. Через сорок минут всплываем на сеанс связи, – оборвал тишину командир, вставая из-за стола и собирая листы, поданные Цомая. – Всем приятного аппетита!

Он как-то сгорбленно покинул кают-компанию, словно на его плечи навалились и реальные и потусторонние миры – разом.

Через час лодка покачивалась в надводном положении, принимая порывы ветра, снежные заряды и шипящую, крутую волну Баренца своим чёрным зализанным бортом. По отсекам гулял пьянящий свежий воздух, взбадривая осоловелые мозги вахтенных и провоцируя подвахтенных на перекур. Но команды, разрешающей выход наверх, центральный не давал, как и не отменял боевой тревоги.

Корабельный врач сидел у койки Кивко и постоянно что-то списывал в блокнот со шкал четырех приборов электрокардиографа. Прибор стоял в нише каюты-амбулатории и резко выделялся новизной и дизайном на фоне общей зашарпанности. Последняя разработка пытливых умов Военно-морской Медицинской Академии услужливо выдала метровую ленту кардиограммы, добавив к уже знакомому графическому изображению ещё две полосы причудливо ломаных линий.

Доктор внимательно их рассмотрел и пометил вершинки-сломы цифрами. «Отбой боевой тревоги, подвахтенным от мест отойти. Разрешён выход наверх по десять человек», – глухо разнеслось за металлической дверью, всё оживилось и забегало. Доктор машинально ощупал карман висевшей канадки на наличие там «Беломора».

– Валерий Яковлевич, я вас подменю, команде перекур…

Голова санитара Тонких смотрела сверху, почти из-под подволока и имела выражение детской непосредственности.

– Спасибо! – сказал доктор, надевая канадку. – Но только я Вас попрошу, Антон Павлович, ничего здесь не трогать. Состояние Кивко можно считать удовлетворительным. Удары сердца и пульс – чистые, дыхание не затруднено. Подключены датчики. Так что никаких самовольных действий. Я перекурю и сразу приду.

– Не извольте беспокоиться, – уверила голова, распахивая дверь и выпуская доктора.

С перекура доктор возвращался взбодрённый ночной стужей открытого моря. Три беломорины, выкуренные кряду, слегка кружили голову, тревожа вестибулярный аппарат. «…Как хорошо быть надводником, – размышлял на ходу Валерий Яковлевич. – Всегда озон, всегда свежесть йодидов… и перекурить можно запросто…» В таком вот благостном состоянии он открыл дверь своего заведования. «… и здесь, вроде, всё тип-топ…»

– Больной попросился по малой нужде, – доложил дежуривший санитар. – К системе мочеиспускания подсоединена «труба Рига».

– Ну, что ж, неплохо, неплохо, Антон Павлович. Будете уходить, вынесите утку.

– Есть! – ни сколько не смущаясь, ответил мичман Тонких.

Ах! Как ему нравилось его вторая специальность… Как нравилась!

Он так самозабвенно относился к своим обязанностям санитара и первого ассистента врача… О специальности первой – химика-дозиметриста – вспоминал всё реже и реже. Как это всё-таки благородно – спасать людей от болезней и боли! Очень благородно… Вот и его «ноу-хау» – «труба Рига» – уже растиражирована среди десятков экипажей. Мелочь, невзрачная «рацуха»… А сколько удобств! К медицинскому судну, на его выступающую для малых нужд часть, крепится резиновый шланг от стиральной машины «Рига». Судно стоит под кроватью, а раструб шланга одевается на фаллос… Вот и вся недолга! Корабельные врачи с почтением здоровались с Антон Палычем. А славу Антон Павлович любил. Любил! И ещё он любил деньги. Кто же этого не любит? – возразите вы. И правильно. Но именно эти два предмета – слава и деньги – натолкнули его на мысль стать зубным техником. И лелеял, лелеял мечту Антон Павлович. Втайне носил её у самого сердца.

Больной заёрзал и еле слышно прошептал:

– Жжёт… Жжёт…

Доктор секунду потратил на показания приборов. Стрелки не двигались, отмечая стабильность работы сердца.

– Где, где жжёт? – спросил доктор.

– Там…

Доктор понял, что жжёт орган, к которому было подсоединено судно. Он резко отдёрнул простынь и снял раструб. Мужское хозяйство Кивко было пунцово-красным. Опытный глаз старшего лейтенанта безошибочно поставил диагноз: химический ожог.

– Палыч, ты чем дезинфицировал свою трубу?

– Хлоркой, – нисколько не колеблясь, ответил Тонких.

– Хло-орр-кой??!…Ну, ты-ы, Палыч… электрофорез тебе в анус! Хлоркой?!… Бери банку, налей тёплой воды, будешь делать подмывание… ну-у, Палыч… хлоркой?!…

Мичман Тонких извинительно и тихо юркнул в дверь и растворился в отсеке.

«Годзила химическая!… – слал ему в след упрёки доктор. – Хлоркой… видите ли… будешь теперь мудомоем. Хм, хлоркой… – он ещё раз внимательно осмотрел „хозяйство“. – Ну, распухнет… Пощиплет, не без этого… Хлоркой?!… Э! Э-э, парень! Ты чего?!»

Доктор краем глаза обратил внимание на стрелки прибора, они начали сползать к нулю. Он ткнул кнопку электрокардиографа и быстро стал готовить шприц. Из умного ящика поползла лента, как из кассового аппарата в магазине. Сколько чего стоит? Жизнь Кивко падала в цене. Разброс амплитуд кардиограммы пытался вытянуться в прямую.

«Парень, парень!… не шали. Сейчас я, сейчас, – доктор набирал раствор из пузырька, – сейчас я, быстро…»

За дверью бесцеремонно и громко по трансляции разнёсся голос Ротару: «Чорвону руту нэ шукай вэчорамы…» Но доктору было не до Софии. Он щёлкал по кончику шприца, выпуская воздух до тонкого фонтанчика.

И – о! чудо! Стрелки поползли вправо! Амплитуда кардиограммы росла! Но доктор всё равно укол сделал. Не больно и быстро.

Кивко лежал в забытьи. Вдев в уши стетоскоп, старший лейтенант начал прослушивание. Сердце больного с каждой секундой прибавляло обороты. Доктор прощупал пульс. «Как у спортсмена-стайера… Интересно! Что с организмом?»

– Кивко, ты как?

Тот открыл глаза, улыбнулся и прошептал:

– Щиплет…

– Потерпи… это мы поправим.

Ротару закончила петь. Корабельная трансляция «передавала» последние известия, но их отключили из рубки РТС.

Дверь в амбулаторию распахнулась, и доктор увидел трёхлитровую банку с водой на вытянутой волосатой руке.

– Валерий Яковлевич, меня начхим вызывает. У нас «катюша сдохла»…

– Мы же в надводном, что ей сдыхать?! – возмутился доктор.

– Не знаю… Пойду разбираться.

Дверь вежливо прикрылась. «…Левиафан иорданский… одни заботы от тебя, – подумал доктор, проверяя пальцем воду. – Хлоркой… оно – дезинфицирует…»

Он достал большой ватный тампон и окунул его в воду.

– Давайте, я сам… – сипло заговорил матрос.

– Ты лежи… и не дёргайся, – доктор приступил к обмыванию. – «Сам он»… Датчики на тебе, понял?!

– Понял, – ответил Кивко. – А руки, зачем привязали так?

– Сказал же – датчики… Ну, как? Так лучше?

– Уже не щиплет.

– Вот и ладушки. Пусть так полежит, как подгузничек. Он оставил влажный тампон на «хозяйстве» и прикрыл пострадавшего простыней.

– Товарищ старший лейтенант, что теперь со мной будет?

– С тобой? А ничего не будет. Дыши, главное, ровно. До приказа сколько осталось? Меньше месяца. Домой поедешь… Привет передашь своей нэзалэжний Украини!

– Да я же с Урала…

– Ну, тогда сибирякам привет!

Доктор внимательно рассматривал кардиограмму. «Мистика какая-то… На фибрилляцию не похоже. Прошло больше суток, да и стимуляторы я прокалываю. Вот эта и эта – вершинки… а дальше – плавный скачок!… Интересно!… может, это он так на песню реагировал? На его же мови. Да-а! Но абсанс ещё возможен… клиническая смерть – это не хлорка в шланге… – рассуждал сам с собою доктор. – Аута можно ждать в любое время… Эх, анализы б сейчас…»

Завтракали в экипаже на свежем воздухе. Лодка шла в надводном положении, и система вентиляции работала из атмосферы – по разомкнутому циклу.

Не успел доктор приступить к «квадратной яичнице» – омлету из яичного порошка – как недовольный старпомовский голос спросил:

– Глушенков, как состояние Кивко? Получено радио – работаем ещё двое суток.

Доктор отложил вилку и начал обстоятельно докладывать о состоянии матроса. Но через две минуты взбешённый старпом уже разделывал его под орех:

– Эскулап Асклепий, ещё и старший лейтенант! Я его о состоянии матроса спрашиваю, а он мне тут про отсосы-абсансы рассказывает! В зад свой эти фибриляции заткни! Понял? Фибрилляции-бляции! Ты мне гарантии дай, что я труп в базу не притащу через двое суток… Гипоксемия твердолобая!!

Доктор выдержал паузу и вполне спокойно ответил:

– Гарантии может дать только господь Бог. А в штаб доложите, что больной находится под постоянным наблюдением врача. Состояние больного – удовлетворительное, но стабильное…

– Ты мне тут Бога не впутывай! На небесах он, к авиации ближе… Гарантируешь, значит?

Доктор не ответил – ни да, ни нет, а спокойно стал нарезать «квадрат» ножом.

– В море выходим – чаще Новый год бывает… А офицеры у нас заведования свои подготовить не могут, должно… – басил рассерженно старпом. – Начальник химической службы, как святой Евлампий, вокруг своей К-3 порхает! Дел – невзакавыку! Доктор идиоматику втюхивает… Ну-у, придём в базу… Я вам устрою праздник папуасов! – он зло отхлебнул чай и опять обратился к доктору. – Глушенков, а когда же Вы, наконец, свой склеп в порядок приведёте? Благодаря Вам за задачу трояк влепили…

– Нет же белой краски у боцмана, товарищ капитан второго ранга! – спокойно, но с толикой иронии ответил доктор.

– У боцмана её, может, и никогда не будет, так как её и в тылу нет… Но вы же офицер? Или кто? Вот и купите. Деньги-то вам пока платят? Я не знаю, как там Кивко, но ведь в Вашей амбулатории – глист повесится!

Сидевший рядом со старпомом замполит как-то с ужасом посмотрел на свой недоеденный омлет. Ну, не везёт замполиту с приёмом пищи. Брезглив, однако!

– В общем, так, старший лейтенант медицинской службы. По приходу в базу сход я Вам запрещаю! Пока не приведёте свой «склеп» амбулаторию… в надлежащий вид. Вы поняли?!

– Есть, – коротко ответил доктор, выразительно и красиво помешивая чай в стакане нержавеющей ложечкой.

На этом раздача слонов и вопли в эфире были закончены. Завтрак проходил в дружественной и доброжелательной обстановке. На «свежем воздухе».

Через два часа лодка дала дифферент на нос и ушла на глубину.

Состояние матроса Кивко было нормальным. Он даже самостоятельно, но под наблюдением врача, дошёл до гальюна, так как справлять свои нужды в амбулатории напрочь отказался.

Глушенков доложил командиру, что кризис миновал, но радоваться было ещё рано. По приходу в базу моряка необходимо было положить в стационар для взятия и исследования анализов. Командир пообещал вызвать «карету» скорой госпитальной помощи на подходе.

Замполита больше интересовал вопрос «национального воскрешения на ниве языка и песен», вскользь оброненный доктором. «Это же целая тема доклада в на ладан дышащий политотдел, – строил планы замполит. – Жива, жива коммунистическая идея! И рано нас списывать на воспитательную работу… Рано, демократы, рано! – замполит сидел в своей каюте и прокручивал на магнитофоне все имеющиеся кассеты. – Ни одной песни на украинском… Ни одной! Хоть тресни! И у экипажных меломанов их тоже нет. Металлисты свободной демократии, – зло думал зам. – Распустились! Запад вам в уши-то насвистит! Ох, насвистит! – и тут его осенило. – Рядчик! Рядчик Станислав Сергеевич! Командир первого дивизиона, „золотой голос“ экипажа. Ему по жизни надо бы в Ла-Скала петь, а жить в Венеции, а он – катушка магнитофонная – в подводники подался. Попа в масле, член в тавоте – но зато в подводном флоте! – мысленно прихлопывал и притопывал замполит. – Он и споёт! И не хуже „чёрных дыр“ эстрады споёт! Хоть на украинском, хоть на итальянском…»