Текст книги "Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Настораживает другое. Все-таки речь о громадном, роскошно изданном томе, опубликованном притом на деньги международной организации ЮНЕСКО и – главное – совершенно очевидно намеренном представить городу и миру лицо постсоветской историогра-

фии. Но где же в этом случае обличители этого самозванства? Где бунт свободных ныне историков России против столь вопиющей – и опасной – мистификации? Где новый Дубровский? Или хотя бы новый Погодин?

Нет слов, отсутствие протеста говорит само за себя. И отсутствие мятежников тоже. Громче всего говорят, однако, тексты. Следующее поколение историков дало нам пока что, сколько я знаю, четыре монографии об Иване Грозном – Владимира Кобрина (1989), Бориса Флори (1999), Александра Дворкина (2005) и Изабел де Мадариага (2005), не считая общих работ по русской истории, так или иначе затрагивающих Иваниану. Вот я и попытаюсь теперь показать, намного ли продвинулось это поколение дальше тех открытий шестидесятников, которые мы только что цитировали, и что говорит нам это о направлении, в котором движется общественное самосознание.

Гпава одиннадцатая Последняя коронация?

поколение

Конечно, новейшие историки более раскованны, священных «высказываний» для них уже не существует, да и властям предержащим теперь не до научных изысканий о таких древностях. И это ощущение внутренней свободы впечатляет. Но все-таки коренного переосмысления политической истории России XVI века, завещанного им Зиминым, так и не произошло.

Да, В.В. Кобрин признает вслед за Каштановым, что «опричнина не была антибоярским мероприятием».²⁵ Но в отличие от него, вовсе не следуету Кобрина, что была она «мероприятием» антикрестьянским. Интересна, хотя и не нова мысль, что важно не только то, против кого направлена была опричнина, сколько за что, собственно, воевал Грозный. Ответ Кобрина напрашивается: «Вряд ли руководили царем какие бы то ни было стремления, кроме укрепления личной власти»²⁶ Отсюда как будто бы следует, что, если для установле-

Следующее

Владимир Кобрин. Иван Грозный, М., 1989, с. 112. Там же, с. 113.

ния в тогдашней России самовластья понадобился тотальный террор, это много говорит нам о природе власти в Москве середины XVI века, не так ли?

Но Кобрин, как и авторы Тома VIII, вдруг круто сворачивает в сторону от, казалось бы, логичного заключения. Те ведь тоже толкуют о том, как катастрофически изменилась ситуация в России после того, как «Иван, прозванный Грозным, установил жестокую личную диктатуру», подавив с помощью террора все «признаки гражданского общества». И тоже не делают из этого ровно никаких выводов. Вот и Кобрин их не делает. Напротив, «что ни говори, а казнь Владимира Старицкого ознаменовала конец удельной системы на Руси».²⁷ И что же из этого, по мнению Кобрина, следует?

«Получается, что вне зависимости отжеланий и намерений царя Ивана опричнина способствовала централизации, была объективно направлена против пережитков удельного времени».²⁸ Как видим, заключение Кобрина ближе к Платонову 1920-х, нежели к Носову 1960-х.

Никакого продвижения по сравнению с прорывом Шмидта не заметно у Кобрина тоже. «Существовала ли в реальной жизни, – спрашивает он, – альтернатива тому пути, по которому пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Избранной рады, при правлении которой... были начаты глубокие структурные реформы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только не был таким мучительным и кровавым, как опричнина, но и... исключал становление снабженной государственным аппаратом деспотической монархии».²⁹ Ей-богу, Шмидт сказал то же самое короче и ярче. И вдобавок на два десятилетия раньше.

<

Я не говорю уже о том, что вся концепция Кобрина по-прежнему привязана к серому консенсусу с его вездесущей «централизацией». Задача интеграции, действительно стоявшая перед страной в связи с Судебником 1550 года, даже не упомянута и дефиницион– ный хаос всё тот же – абсолютизм, деспотизм и самодержавие по-

Там же, с. 114.

Там же, с. 117.

Там же.

прежнему пишутся через запятую, как во времена Авреха. Что, как и прежде, делает невозможным отличить русское самодержавие от европейского абсолютизма и азиатского деспотизма (если, конечно, не прибегнуть для этого к эвфемизмам советского времени вроде «абсолютизма европейского типа» и «абсолютизма, пропитанного азиатским варварством»).

Естественно, мнение Кобрина о Грозном резко отрицательное: «Садистские зверства этого монарха резко выделяются и на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века».³⁰ Тем более, что «тот путь централизации через опричнину, по которому повел страну Иван Грозный, был гибельным, разорительным для страны. Он привел к централизации в таких формах, которые не поворачивается язык назвать прогрессивными».³¹ И вообще, вопреки Кавелину и Бахрушину, «аморальные деяния не могут привести к прогрессивным результатам»³² Конечно, это шаг вперед по сравнению со Скрынни– ковым, но не по сравнению с формулой Шмидта.

Интереснее, живее и богаче новыми фактами исследование ; Флори. Не в последнюю очередь потому, что он, как в 1960-е Носов и не в пример Кобрину, отчетливо понимает: самодержавная революция (автор, впрочем, этого термина не употребляет) коренным образом изменила всю дальнейшую судьбу России. «Происшедшие в правление Грозного перемены наложили глубокий отпечаток на характер отношений между государственной властью и дворянским сословием, определив на долгие времена и характер русской госу– 1. дарственное™, и характер русского общества не только в эпоху i средневековья»³³

Флоря знает, что в годы этой революции «был оборван наметив– ' i шийся в середине XVI века в России процесс формирования сослов– > ного общества» и «государственная власть приобрела столь широкие возможности для своих действий, какими она, пожалуй, не обла-

Там же, с. 159.

Там же, с. 126.

Там же.

дала ни в одной из стран средневековой Европы».³⁴ Вот, казалось бы, и подошел вплотную автор к преодолению дефиниционного хаоса, столетиями преследовавшего Иваниану. Один, вроде бы, шаг отсюда до идеи о радикальном отличии самодержавия от европейского абсолютизма.

Но, как в свое время Зимин, Флоря этого шага не делает, уходя в рассуждения о сравнительных достоинствах сословных учреждений Западной и Центральной Европы. И в результате почти дословно повторяет искреннюю, но растерянную декларацию Михаила Николаевича Покровского: «Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ивана IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа. Остается лишь надеяться, что его могут принести труды новых поколений исследователей».³⁵Добавим в этому неутешительному заключению Флори и привычно путаную сентенцию неоевразийца В.В. Ильина: «Никакой разницы между Иваном IV, укреплявшим централизм рубкой голов, и Петром I, бравшим рубанок и занимавшимся тем же – утверждением устоев восточного деспотизма в России, – нет».³⁶ Из огня, как видим, да в полымя. Одни изо всех сил пытаются доказать, что русское самодержавие неотличимо от европейского абсолютизма, другие, столь же категорически, что неотличимо оно, оказывается, от восточного деспотизма. И по-прежнему ни те, ни другие не дают себе труда определить, наконец, что, собственно, имеют они в виду под каждой из этих форм юридически неограниченной монархии.

Так или иначе, если исходить из представления об Иваниане как об индикаторе общественного сознания, это затянувшееся топтание её на месте означает, что дело плохо. Иллюстрацией к тому, насколько плохо, может служить книга Льва Гумилева «От Руси к России», тоже полная рассуждений об Иване Грозном и его опричнине. Хотя, строго говоря, автора нельзя отнести к следующему поколению историков, но издана книга все же в 90-е годы и популярность её несо-

Там же, с. 395.

Там же, с. 397.

t

Российская цивилизация, М., 2000, с. 49.

поставима с популярностью академических трудов, которые мы сейчас цитировали.

Несомненно, что само явление откровенно разбойничьей опричнины в разгар замечательного подъема России, когда, говоря на гумилевском жаргоне, «уровень пассионарного напряжения суперэтнической системы достиг пика», безжалостно ломает всю его биосферную теорию. Чтобы спасти теорию, следует любой ценой вынести Грозного вместе с опричниной, так сказать, за скобки русской истории.Гумилев, однако, не имел ни малейшего представления о том, что происходило в Иваниане за четыре столетия, и потому сделал он это несколько, мягко говоря, неловко. Вот так: «Опричнина была создана Иваном Грозным в припадке сумасшествия».³⁷ Согласитесь, что соперничать по своему глубокомыслию вывод этот может разве что с заключением еще более популярного А.Т. Фоменко, уверяющего читателей, что никакого Ивана Грозного вообще не было, а исполняли эту роль четыре разных человека. Тем более, что одним из этих четырех был, по мнению Фоменко, юродивый, известный под именем Василия Блаженного.Популярными книги Фоменко стали, однако, лишь после смерти Гумилева. Лев Николаевич, похоже, и не подозревал, что подмога со стороны собрата по мистификации русской истории близка. Пришлось искать объяснения своему странному выводу в собственной туманной теории*Обнаружилось, что «в опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами».³⁸

Теперь понятно? Что ж, лучшего объяснения не нашлось. Допустим, однако, что сумасшедший Иван представлял в этой «антисистеме» зло, но с кем в таком случае поменялся он местами? С Василием Блаженным? И откуда вообще взялась эта зловещая антисистема в самый разгар «пассионарного» государства на Руси, да еще в его наивысшей «акматической фазе»? И вот тут мы, кажется, добираем-

Л.Н. Гумилев. От Руси к России, М., 1992, с. 212.

ся, наконец, до сути дела: «она стала частным выражением того негативного мироощущения, которое всегда является следствием тесного контакта двух суперэтносов».³⁹

В переводе на русский это должно, по-видимому, означать, что без железного занавеса между «суперэтносами» России и Европы, в обоих начинает происходить черт знает что: цари сходят с ума, добро и зло меняются местами, и вообще возникаетопричный террор. Непонятно лишь, почему всё это произошло только в одном из двух «суперэтносов», в российском. Почему ничего подобного опричнине не случилось в Европе? На это, увы, у Гумилева ответа нет. Зато он прозрачно намекает, что виною всему были реформаторы-еретики, мироощущение которых «получило свое наиболее яркое воплощение в опричнине».⁴⁰ Иначе говоря, в злодеяниях палачей виноваты жертвы. Они же, оказывается, каким-то образом «помешали победе России в Ливонской войне».⁴¹

Может быть, читатель что-нибудь и понял в этой смеси экзотических терминов с откровенной проповедью нового железного занавеса. Я, хоть убей, не понял ничего. Кроме, конечно, того, что ни малейшего отношения к российской реальности XVI века, к Грозному царю и его опричной эпопее объяснение Гумилева попросту не имеет. Более важно, однако, что не только не открылись в Иваниане конца XX века новые философские горизонты, но и старые, как видим, оказались замутнены.

Глава одиннадцатая Последняя коронация?

аспект

Для Иванианы 2005 год был, пожалуй, самым продуктивным в её истории: целых две монографии, специально посвященных царю Ивану. Мельком мы уже упоминали обе. Пришло время поговорить о них подробнее.

Религиозныи

Там же, с. 211. Там же. Там же, с. 209.

Первая из них принадлежит перу Александра Дворкина, который, говоря словами его научного руководителя и духовного наставника протопресвитера Иоанна Мейендорфа, «выступает не только как историк, но и как профессиональный богослов».⁴²Эта необычная комбинация, боюсь, и привела к несколько странному взгляду на конфликт между царем и его правительством. Трактует его Дворкин главным образом как конфликт идеологический. Антитатарская стратегия Правительства компромисса (он называет его Избранной Радой) выглядит под его пером подозрительно похожей на позицию славянофилов середины XIX века и особенно М.П. Погодина, позицию, о которой еще предстоит нам подробно говорить во второй книге трилогии.

«Если Москва и в самом деле Третий Рим, а Московская Русь новый Иерусалим, – сообщает нам Дворкин предполагаемую суть этой стратегии, – ей следует... признать себя ответственной за судьбу христиан, остающихся под иноверным игом, и в конце концов отвоевать Константинополь».⁴³ Значит о Константинополе заботился князь Андрей, умоляя царя не открывать южную границу страны крымским разбойникам, а вовсе не о судьбе своей страны? Странно. Но допустим. Совершенно другой точки зрения держался, согласно Дворкину, царь Иван.Больше того, «именно здесь залегали корни разногласий между Иваном и советниками Избранной Рады, ибо держава, которую он хотел создать, не*имела ничего общего с Византией, отринутой богом и плененной турками. Русь виделась Грозному сильной наследственной монархией наподобие национальных монархий, какими были тогда Испания, Англия и Франция».⁴⁴

Тут Дворкин опирается на авторитет известного историка церкви протоиерея Георгия Флоровского, который тоже утверждал, что «не только политически, но и культурно Грозный был обращен имен-

Александр Дворкин. Иван Грозный как религиозный тип, Нижний Новгород, 2005, ^с-

Там же, с. 124.

Там же.

но к западу...»⁴⁵ Да, соглашается Дворкин, «взгляд Ивана был в значительной степени обращен в сторону запада».⁴⁶ И главным его грехом был «упорный отказ признать за Москвой долг перед византийским наследием и обращение к западу»⁴⁷

Так вот в чем, оказывается, дело: «в кровожадного тирана» царя превратило именно его предпочтение «западничества» визан– тийству. Непонятно тут лишь одно – почему в таком случае обрушился Грозный как раз на запад и даже предложил турецкому султану союз именно против Запада? И до такой степени важна была для царя эта война с Западом, что ради неё открыл он южные границы России, подвергнув страну смертельной опасности? К сожалению, автор не заметил во всем этом очевидного, казалось бы, противоречия.

Увы, это не единственное противоречие, которого он не заметил. Отец Мейендорф так рекомендует главное открытие своего ученика: «Иван находился под обаянием идей западного Ренессанса, скорее всего был знаком с сочинениями Макиавелли и, сверх того, восхищался военно-монашескими орденами запада».⁴⁸ А вот что пишет ученик: «Взор первого царя всё время обращался к прошлому. И он хотел воссоздать это прошлое таким, как оно, по его мысли, было всегда... Даже разрушая вековые традиции, полагал, что действует во имя этих самых традиций»⁴⁹ Оставался, говоря словами Ключевского, верен «воззрениям удельного вотчинника».

Так что же в таком случае растлило Грозного – «обращение к западу», как полагал Георгий Флоровский, или «обращение к прошлому», как думал Василий Ключевский?

Все эти противоречия, однако, мелочи по сравнению с главным. С тем, что молодой современный историк-богослов, воспитанный одним из самых прогрессивных православных теологов, ни на минуту не задумался над исторической виной иосифлян (и, следова-

Там же, с. 126.

Там же, с. 183.

Там же, с. и.

тельно, церкви, которую они возглавляли). В первую очередь заключается эта вина в том, как мы помним, что во имя своих корыстных земных интересов отстояли иосифляне в затянувшейся на четыре поколения идейной войне неотторжимость монастырских земель, сокрушив тем самым политическое наследие Ивана III.

Не приходит это в голову Дворкину, даже когда говорит он о старце Артемии, лидере четвертого поколения нестяжателей (впоследствии бежавшем из заточения в Литву), который «усматривал корень всех зол... в церковном землевладении». Автор знает, что «выдвигаемый им [Артемием] план реформ предусматривал обновление всей жизни за счет разделения монастырских земель среди неимущих».⁵⁰ И все-таки не догадывается, что спор между иосифлянами и нестяжателями шел вовсе не о тонкостях византийского православия (которые он подробно анализирует), но о решающем для будущего страны и роковом для России «земельном вопросе». Том самом, что в конечном счете и погубил в ней монархию.

Но и к этому ведь не сводится историческая вина иосифлянства, незамеченная Дворкиным. Я говорю о вековом его сопротивлении светскому образованию. О том, что обрекло оно страну не только на перманентное отставание от Европы, но и на правовое и политическое бескультурье. Вот что пишут об этом современные российские культурологи. «Московская Русь в лице [иосифлянского] духовенства долго и упорно сопротивлялась распространению западной образованности... Церковные иерархи полагали, что обращение к достижениям человеческого разума вместо священного писания вовлечет Россию во „тьму поганьских наук", что ценность человеческого разума несовместима с духовными ценностями православия... Прибегая к запретам, угрозам, преследованию и разрушению „новой образованности", духовенство так и не выполнило своей социокультурной миссии, не предложило позитивной программы развития образования, направленной на удовлетворение мирских потребностей и обеспечение безопасности России».⁵¹

Там же, с. 89.

Культурология. Ростов-на-Дону, 2003, с.427, 522-523.

Мы еще будем говорить об этом во второй книге трилогии, но и сейчас мера «западничества» Грозного, представляющая главный вклад Дворкина в Иваниану, вполне очевидна. Это ведь при Грозном победоносные иосифляне приравняли нестяжательство к «латинской ереси».

Глава одиннадцатая Последняя коронация?

К сожалению, не только на отечественном, но и на западном участке Иванианы постсоветский период отмечен в лучшем случае топтанием на месте, а в худшем деградацией. Читатель, надо полагать, заметил это уже в главе, посвященной государственному мифу (и его западным эпигонам). Но самый знаменитый пример, конечно, новая биография царя, которая так и называется «Иван Грозный», опубликованная в том же 2005 году одним из лучших университетских издательств Америки, и принадлежит перу Изабел де Мадариага. Расхвалена она была до небес. Вот образец из London Evening Standard: «Эта блестящая книга представляет великолепное достижение высокоакадемической (magisterial) науки... Замечательно легко читаемая проза и превосходная характеристика дегенеративного монстра, который был одновременно и чудовищно садистским преступником и трагической жертвой собственной власти».⁵²

Самое интересное, что часть этого цветистого панегирика – сущая правда. Книга и впрямь подробная, обстоятельная, полная живых деталей и действительно легко читается. Поистине замечательный справочник о жизни и делах царя Ивана.Только вотс наукой, во всяком случае с исторической наукой, она, боюсь, имеет мало общего. Просто потому, что задумана вовсе не как исследование роли Грозного Царя в русской истории, но как психологическая «драма шекспировских пропорций».⁵³

Главное, что пытается разгадать автор: как совмещались в одном человеке «дегенеративный монстр» и кавелинский трагический герой

Справочник

Isabel de Madariaga. Ivan the Terrible, Yale Univ. Press, 2005, cited from the cover.

(особенно любопытно это потому, что Кавелина де Мадариага не читала, по крайней мере, в её избранной библиографии он отсутствует).

Нет слов, противоречия в характере Грозного – тема, как мы уже знаем из опыта Карамзина и Кавелина, замечательно интересная. Для художника, как, впрочем, и для психиатра. Проблема лишь в том, что историки, как свидетельствует Иваниана, давно уже (почти полтора столетия назад) за её пределы вышли и волнуют их, как мы видели, совсем другие проблемы. Например, различие между «абсолютизмом европейского типа» и «абсолютизмом, насыщенным азиатским варварством» (различие, до которого де Мадариаге нет, как оказалось, никакого дела). Или вопрос о конституционности Боярской думы накануне самодержавной революции и связанный с ним знаменитый спор между В.И. Сергеевичем и В.О. Ключевским, о котором ей тоже ничего неизвестно (мы еще остановимся на этом споре в заключительной главе книги). Или, допустим, замечательная гипотеза М.П. Погодина о непричастности царя к реформам Правительства компромисса. Или, наконец, решающий вопрос, который точно сформулировал Борис Флоря, о том, действительно ли «происшедшие в правление Грозного перемены определили на долгие времена и характер русской государственности и характер русского общества».⁵⁴

Всё это де Мадариагу попросту не интересует. И поэтому нет в именном указателе ее книги не только Кавелина, но и Погодина, не говоря уже о Сергеевиче, Носове или Каштанове. Это понятно. Непонятно другое, американское издание моей книги, где обсуждаются все эти сюжеты, в её указателе как раз есть. Более того, она даже рецензию на эту книгу писала⁵⁵ и, следовательно, не могла не знать, по крайней мере, о существовании проблем, о которых полтора столетия писали и спорили русские историки. Тем не менее не только не получили они даже мимолетного отражения в её книге, она вообще склонна думать, что все эти проблемы попросту выдуманы русскими историками.

Борис Флоря. Цит. соч., с. 397.

Isabel de Madariaga. The Origins of Autocracy, journal of Modern History, № 2,1984.

Вот что она об этом пишет: «Очень может быть, что они [мы то есть, русские историки] говорят об этом по причине комплекса исторической неполноценности, поскольку видят, как запоздала Россия в развитии политических (и социальных) институтов, способных выражать интересы и нужды народа».⁵⁶ Что ж, дама безусловно храбрая. Действительно, нужно иметь порядочный запас отваги (и бестактности), чтобы одним росчерком пера зачислить всю русскую историографию по ведомству психиатрии.

Не знаю, что ответят на это другие. Я отвечу на откровенность откровенностью. Для историка «Иван Грозный» де Мадариаги – книга незначительная, не более чем справочник. Подновленный, конечно, после Карамзина, но в концептуальном смысле не продвинувшийся ни на шаг дальше Кавелина. Другими словами, справочник, который в принципе мог быть составлен ещедо Ключевского.

Глава одиннадцатая Последняя коронация?

Стереотипа

Честно говоря, намного большим для меня разочарованием, чем неспособность только что рассмотренных изданий преодолеть барьер 1960-х, было появление в том же 2005 году совсем другой книги, посвященной общему обзору русской истории под углом зрения современной культурологии.⁵⁷ Мы уже упоминали её по ходу дела. Она называется «История России: конец или новое начало?» (впредь для краткости будем называть её «История России»).

Это в высшей степени серьезная работа, во многих отношениях замечательная, и мы еще не раз обратимся к ней в других книгах трилогии. К сожалению, однако, именно в решающем вопросе об истоках трагедии русской государственности, три её автора безоговорочно подчинились Правящему стереотипу мировой историографии.

Isabel de Madariaga. Ivan the Terrible, p. 74.

Мощь Правящего

Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало? М., 2005.

Оттолкнуться предпочли они от известной, хотя и заурядной статьи A.I/L Фурсова и Ю.С. Пивоварова «Русская система», которую мы тоже мимоходом упоминали.⁵⁸ Статья действительно вызвала некоторый шум в середине 1990-х, но, подозреваю, исключительно по причине незнакомства московской публики с работами Карла Виттфогеля (которому посвятили мы, если помнит читатель, довольно много места в главе «Деспотисты»).Ключевое понятие статьи – «русская власть». Согласно авторам, обязана Россия этой властью – «моносубъектом» всей своей дальнейшей истории монгольскому игу. Виттфогель, исходивший, как мы помним, именно из этого постулата, назвал Россию «подтипом полумаргинального деспотизма». Правда, уже в 1976 году один из его учеников Тибор Самуэли счел, как мы помним, что этот постулат «только создает проблему».Создает потому, что «совершенно недостаточно одной силы примера, одной доступности средств, чтобы правительственная система, столь чуждая всей прежней политической традиции России, пустила в ней корни и расцвела. В конце концов Венгрия и балканские страны оставались под турецким владычеством дольше во многих случаях, чем Россия под монгольским игом, и не одна из них не стала после освобождения восточным деспотизмом».⁵⁹

Нужно было, по мнению Самуэли, что-то еще, кроме монгольского влияния, чтобы Россия неожиданно трансформировалась в «подтип полумаргЛнального деспотизма». Тем более, что не только балканские страны оставались под турецким игом вдвое дольше, чем Россия под монгольским. Испания, как мы уже говорили, оставалась под арабским владычеством даже втрое дольше – и ничего подобного ни с кем из них почему-то не произошло.

К нашему удивлению, однако, авторы «Истории России» принимают постулат Фурсова и Пивоварова (и, стало быть, Виттфогеля). С тем лишь, правда, дополнением, что, поскольку между окончанием

Ю.С. Пивоваров, А.И. Фурсов. Русская система / Русский исторический журнал, 1998, т. 1, №3.

TiborSamuely. The Russian Tradition, London, 1976, p. 87.

монгольского владычества и оформлением «русской власти» (читай: деспотизма, который по печальному обыкновению перепутан с самодержавием) прошло все-таки столетие, то, «кроме монгольского влияния, [должно было быть] что-то еще».⁶⁰

Иначе говоря, дословно повторяют авторы «Истории России» аргумент Самуэли, хотя их «что-то еще», конечно, отличается оттого, которое предлагает он. Для Самуэли это, как мы помним, была «перманентная мобилизация скудных ресурсов для обороны»,⁶¹ а для них – нечто более замысловатое. А именно, что «народный политический идеал в условиях централизованной государственности свою демократически-вечевую составляющую в значительной степени утратил и стал „авторитарно-монархическим"»⁶²

Правда, «авторитарно-монархическим» стал этот идеал в условиях цетрализованной государственности и в Испании и, допустим, в Болгарии тоже. И тем не менее ничего похожего на «испанскую власть» или, скажем, «болгарскую» в них не сложилось. Одна Россия, выходит, усвоила «политическую матрицу» завоевателей. Но почему же только она? Нет на этот решающий вопрос ответа ни у Фирсова и Пивоварова , ни у авторов «Истории России». Ни те ни другие вопрос этот даже и не поставили.

Есть, однако, вопрос еще более серьезный. Может ли историк позволить себе попросту сбросить со счетов целое столетие русской государственности? Да еще столь драматическое столетие, вместившее в себя столько исторически значительных событий, иные из которых определили судьбу страны на столетия вперед? Ну, хотя бы борьбу четырех поколений нестяжателей за церковную Реформацию, так подробно описанную в этой книге. Или тот же Судебник 1550 года, который назвали мы здесь русской Magna Carta, а Ключевский конституционной хартией? Или «крестьянскую конституцию» Ивана III (Юрьевдень)? Или «эру Адашева», о которой знает даже де Мадариага? Или, наконец, эпохальный спор между антитатарской

История России, с. 124.

TiborSzamuely. Op. cit., p. 71.

История России, с. 125.

и антиевропейской стратегиями внешней политики, приведший к четвертьвековой Ливонской войне?

Так неужели вся эта гигантская драма фатально обречена была закончиться брутальной революцией Ивана Грозного, как склонны трактовать её авторы «Истории России» (Иван ill, мол, давил аристократию «осторожно», Василий III – уже «весьма ощутимо», а Грозный лишь завершил дело «кровавой расправой»).⁶³ Не слишком ли похоже это на фатализм, с которым уже цитированный нами А.П. Тейлор, патриарх современной английской историографии, приговорил в своё время немецкий народ к национальному небытию? Помните, «то обстоятельство, что немцы закончили Гитлером, такая же случайность, как то, что реки неминуемо впадают в море... История Германии как нации завершилась»?⁶⁴

Поистине велика должна быть мощь Правящего стереотипа, если и в начале XXI века он все еще в силах подчинить себе даже самые передовые, самые сильные и либеральные умы.

_ _w Глава одиннадцатая

Г Л 3 В Н Ы И ^{Последняя} коронация?

ВЫВОД

Сточки зрения Иванианы как отражения национального самосознания означать эта её деградация может лишь одно: Россия снова на том же распутье, на каком колебалась она в 1550-е^, когда выбор был, по словам Н.Е. Носова, «между нормальным буржуазным развитием страны и подновлением феодализма».⁶⁵ И по-прежнему нету нас ответа на вопрос: последней ли на самом деле была описанная здесь третья коронация Грозного.

Вдумайтесь, что означает этот главный вывод, к которому привела нас Иваниана. Почти полтысячелетия спустя после пережитой в позднее Средневековье национальной трагедии страна всё еще перед тем же выбором, что терзал её в ту темную пору. И сколько

Там же.

А).P. Taylor. The Course of German History, London, 1945, p. 7,10. Н.Е. Носов. Цит. соч., с. 9.

еще суждено ей находиться в этой страшной ловушке? Ведь и сегодня один лишь бог знает, какой ценой она из нее выкарабкается.

Похоже, что нетдругого способа минимизировать эту цену, кроме * как отчетливо осознать, наконец, происхождение и природу этой жестокой государственности, навязанной стране столетия назад триумфом «иосифлянской музыки Третьего Рима», по выражению А.В. Кар– ташева, и самодержавной революцией Грозного. Но мыслимо ли такое осознание без ясного представления о политической культуре, в которой этот триумф и эта революция оказались возможны? Без представления, другими словами, которое дает нам Иваниана?

Да только ради того, чтобы получить это представление, стоило, согласитесь, разгребать дебри многовекового спора, обсуждать древние ошибки и вспоминать давно забытые подробности старинных идейных баталий. Просто потому, что никак иначе не сопоставить сегодняшний выбор России с тем, который стоял перед нею двадцать поколений назад.

Другое дело, что решение задачи, если понимать под ним ответы на мучительные вопросы, поставленные перед нами Иванианой, далеко выходит за пределы моей темы. И тем не менее ответы эти связаны с ней, они прямо из неё вытекают. Я не говорю уже, что заключен в ней бесценный опыт российской традиции Сопротивления произволу власти. По всем этим причинам едва ли могу я счесть свою задачу исполненной, даже не попытавшись воспользоваться этим опытом, чтобы хотя бы наметить пусть некоторые подходы к ответам на вопросы Иванианы. Именно это и попытаюсь я сделать в заключительной главе.

часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

Завязка трагедии Первостроитель Иосифляне и нестяжатели Перед грозой

Крепостная историография «Деспотисты»