Текст книги "Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Тогда родители Терри обратились к начальству. Губернатор Флориды, брат президента Буша, попросил суд пересмотреть его решение. Суд отказался. Консервативная пресса подняла шум на всю страну, требуя предотвратить «судебное убийство». Вдело вмешался Конгресс США. Созванный на чрезвычайное заседание (конгрессмены были тогда на каникулах), он принял новый закон, позволяющий в этом единственном случае передать семейный конфликт федеральному суду. Президент специально прилетел со своего ранчо в Вашингтон на несколько часов, чтобы его подписать.

Федеральный суд рассмотрел дело и согласился с судьями штата. Высшее «начальство страны», включая президента и Конгресс, потребовало вмешательства Верховного Суда Соединенных Штатов. Верховный Суд отказался принять дело к рассмотрению. И 85 % опрошенных стали на сторону судей против «начальства». И губернатору Флориды, и президенту США пришлось проглотить «оскорбление власти». Вот как на самом деле обстоит дело с независимостью суда в Америке. О Европе я уж и не говорю. Вспомним хотя бы итальянских судей, беспощадно преследовавших премьера Берлускони. Вот она – политическая модернизация в действии. Не знает об этом Алексей Пушков, или попросту не может представить себе общество без Басманного суда, или лжет – судить читателю. На наших глазах он попытался создать миф – и покуда это сошло ему с рук.

Введение к Иваниане

ьолдинская осень русской культуры

Конечно, объяснительная сила любой гипотезы не

сводится лишь к расчистке захламленной мифами территории русского прошлого и к распутыванию древней загадки. Она должна еще показать, почему другие подходы к ней не работают. Например, лет 150 назад свою разгадку природы русской государственности предложили предшественники Пушкова, славянофилы. Привлекательность её была в предельной простоте. В нескольких словах звучала она так: всё было прекрасно в допетровской России, на Святой Руси, покуда не налетел вдруг на неё зловещий «черный вихрь с Запада», инструментом которого оказался Петр. Как часовой, изменивший присяге, распахнул он ворота (или, если угодно, «окно») родной крепости для враждебного Святой Руси европейского влияния. В результате Россия перестала быть Россией, превратилась в какую-то ублюдочную «полуЕвропу».

История,Однако, подвергла соблазнительную славянофильскую разгадку жестокой проверке. И вот что обнаружилось в 1917, когда, пусть всего на три поколения и в совершенно неожиданном историческом повороте, страна вдруг действительно вернулась в допетровский мир. Новый режим истово боролся с проклятой славянофилами петербургской Россией. Он наглухо заколотил петровское «окно» и воспроизвел, по словам того же Федотова, многие черты старой Московии. В частности, он опять противопоставил Россию Европе, опять возмечтал о Третьем Риме, опять закрепостил крестьянство, опять принялся жестоко преследовать «латинство» (под псевдонимом буржуазности). Одним словом, как и желали славянофилы,страна снова получила возможность развиваться отдельно от Европы, надежно закрытая от всяких еретических влияний.

И что же? Стало людям жить лучше в «холоде этой изоляции и самоизоляции», по выражению президента Медведева? Родился в стране новый Пушкин? Расцвела её культура? «Архипелаг Гулаг» Солженицына навсегда останется одним из самых замечательных свидетельств того, что именно расцвело в России, изолированной от Европы. Да разве еще «басманный суд», бесперебойно поставлявший Гулагу все новые и новые жертвы.

Тем не менее даже такое очевидное банкротство предложенной славянофилами «национальной схемы» ни на минуту не предостерегло того же Солженицына от славянофильского объяснения нашей трагедии в XX веке. Разве что на место Петра как верховного агента Запада подставил он Ленина и соответственно объявил золотым веком эпоху доленинскую (даже не заметив убийственной иронии в том, что превозносил он ту самую петровскую Россию, которую прокляли славянофилы).

Ирония иронией, однако, но метод-то и впрямь прежний, славянофильский. Вот он в двух словах; период, предшествующий современному (в одном случае допетровский, в другом – доленинский) механически объявляется золотым веком. И виновником катастрофы неизбежно оказывается некий верховный злодей – орудие враждебного Запада. Вот и вся разгадка. Согласитесь, что это XVII век, попытка применить механическую методологию к сложнейшим реалиям эйнштейновской политической вселенной. За постулат здесь принимается именно то, что требуется доказать. А именно, что открытость Европе способна лишь обесплодить русскую культуру, исказить, убить её. Между тем достаточно одного взгляда на русскую историю, чтобы увидеть, что в действительности дело обстояло прямо противоположным образом.

Разве не породила европейская эпоха России, связанная с именем Ивана III, блестящую плеяду нестяжательской интеллигенции, того же Нила Сорского или Максима Грека и Вассиана Патрикеева? И разве не создала следующая за нею европейская эпоха, связанная с именем Петра, великую культуру? И совершенно при этом несущественно, что мы думаем о Петре. Несущественно даже, что он сам, если верить Остерману, относился к Европе чисто потребительски, дескать, нужна она нам лишь не несколько десятилетий, а потом мы повернемся к ней задом.

Важно другое. Важно, что эти предполагаемые несколько десятилетий затянулись на восемь поколений. Важно, что уже столетие спустя после Петра ответила Россия «на императорский приказ образоваться громадным явлением Пушкина». Важно, что еще столетие спустя, когда имя Герцена, которому принадлежит эта знаменитая фраза, было в Москве по цензурным причинам непроизносимо, полностью принял его точку зрения и сам патриарх русских историков – и беспощадный критик Петра – Василий Осипович Ключевский, повторив его в своей пушкинской речи 1899 года: «Один русский писатель недавнего прошлого хорошо сказал, что Петр своей реформой сделал вызов России, её гению, и Россия ответила ему».

Короче, важно, что открытие «вихрю с Запада» неизменно приносило русской культуре её Болдинскую осень, тогда как изоляция от Европы, связанная ли с именем Грозного царя или Сталина, столь же неизменно оставляла после себя обломки и «духовное оцепенение». В этой открытости миру, по свидетельству истории, секрет плодоношения русской культуры.

Само собою разумеется, что нельзя вернуться в Европу после стольких столетий блуждания по самодержавной пустыне, просто провозгласив её в один прекрасный день «нашим общим домом», как наивно полагал М.С. Горбачев. Такие гигантские цивилизацион– ные метаморфозы сами по себе не происходят. Тут нужна новая Великая Реформа, если хотите, равная по масштабу той, которую топором пытался навязать России Петр, но выполненная с ювелирным мастерством Ивана III.

Именно поэтому главное в статье, так рассердившей интернетовского критика, заключалось в том, что страна так и будет идти от кризиса к кризису, покуда её элиты не решили, наконец, куда она идёт. Каждый, кто когда-нибудь садился за руль, знает, как опасно водителю нажимать одновременно на зажигание и на тормоз, особенно наперепутье. В нашем случае на перепутье между дорогой, ведущей в Европу, и той, что ведет к новой «ордынской» деградации.

Если, однако, выбор между новой «Ордой» и старой Европой будет сделан в пользу Европы, то требует он прежде всего стратегии возвращения – глубоко и тщательно продуманной. И долговременной. Ибо – не станем себя обманывать – путь не будет ни легким, ни быстрым. Смысл этой стратегии, естественно, в том, чтобы создать в обеих заинтересованных сторонах сильную политическую базу реинтеграции России в Европу.

У стратегии много лиц – политическое, правовое, экономическое, оборонное, демографическое – читатель может дополнить этот список. Но ведь и историческое тоже. И если речь о возвращении в Европу, то историческое, может быть, в первую очередь. Ибо до тех пор, покуда обе стороны руководятся в своей политике мифами (настаивая, например, на «ордынском» происхождении русской государственности, как делают не одни лишь безвестные интернетовские комментаторы, но и их телевизионные наставники, опирающиеся, в свою очередь, на очень даже известных авторов «Русской системы»), будем мы лишь расширять пропасть между Россией и Европой. А проблема ведь в том, чтобы перебросить через пропасть мост, покуда это еще возможно.

Введение к Иваниане

И первым шагом к строительству этого моста может быть лишь расчистка почвы от мусора мифов. А как это без истории сделаешь? Для того, по сути, и пишу я Иваниану, чтобы она, подобно гигантскому экскаватору, расчистила территорию от этого мусора, помогая тем самым строительству моста в Европу. Как знаем мы со времен Аристотеля, каждый делает, что может.

Конец старой модели

Одной из главных задач теоретической части этой книги было разрушить общепринятую биполярную модель политической вселенной. Иначе говоря, тот фундаментальный миф, из которого с неизбежностью проистекала вся гигантская мифотворческая толща, как тина, облепившая наш предмет (и продолжающая, как мы только что видели, его облеплять). Не мне судить, удалось ли это предприятие.

Мы видели, однако, достаточно отчетливо, как металось самодержавие между обоими полюсами этой модели, уподобляясь, подобно хамелеону, то одному, то другому, но никогда с ними не отождествляясь. Его двойственный, пульсирующий, неопределенный ритм просто не улавливался традиционной парадигмой. Каждому, кто хоть краем уха слышал об основополагающей для этого сюжета книге Томаса Куна «Структура научных революций», понятно, что это означает.³ Только рождение новой парадигмы (по Куну) или «новой национальной схемы» (по Федотову) сделало бы очевидным, что самодержавная государственность явила нам новый, если хотите, «полюс» политической вселенной, хотя и положено ей было, согласно старой парадигме иметь не больше двух.

И добро бы ограничивалось дело одной самодержавной Россией. А то ведь непонятно и то, к какому, собственно, из двух полюсов следует отнести, скажем, Германию или Италию нового времени. Они-то на протяжении столетий неспособны оказались создать какое бы то ни было национальное государство, будь то абсолютистское или деспотическое. Разумеется, в XX веке обе расплатились за такую аномалию тоталитарной суперцентрализацией и фантасмагорическими «национальными идеями». Разве не провозгласил в 1920-е Муссолини главной миссией своего режима возрождение величия Древнего Рима?у разве не объявил в 1930-е Гитлер, что «Германия тбо станет мировой державой, либо её вообще не будет»?⁴ Так к какому из «полюсов» традиционной модели отнести германскую и итальянскую государственность?

Но дело ведь не ограничивается и Европой. Как быть, например, с Японией, которую тоже никто из западных теоретиков не решился зачислить по ведомству какого бы то ни было из традиционных полюсов? Так что же, еще один перед нами полюс? Да нет, конечно. Просто оказывается, что парадигма, описывавшая политическую

Thomas Kuhn. The Structure of Scientific Revolutions, Chicago, 1962.

Cited in Norman Davies. Europe. A History, Oxford Univ. Press, 1996, p. 548.

вселенную с помощью биполярной модели, безнадежно устарела. Она – не более чем реликт мира, ушедшего в прошлое.

По сути, подтверждает это в своей знаменитой книге о предстоящем «столкновении цивилизаций» и Сэмюэл Хантингтон. «Впервые в мировой истории, – пишет он, – глобальная политика стала многополярной и мультицивилизационной».⁵ Он, правда, добавляет к предложенной здесь многополярной парадигме политической вселенной еще и «мультицивилизационность». Но с этой странностью его концепции предстоит нам разобраться чуть дальше. Как бы то ни было, однако, едва отправим мы биполярную старушку на заслуженный отдых, как тотчас обнаружится любопытная параллель.Та же Япония, никогда, по общему мнению, не имевшая никакого отношения к азиатскому деспотизму, расположена-то все-таки в Азии. И вдобавок еще прожила по меньшей мере 8о % своего исторического времени с военно-имперской государственностью, подозрительно напоминающей самодержавие. И религия её меньше всего похожа на христианство. При всем том никто почему-то не сомневается, что принадлежит она к европейскому семейству. Выходит, не в географии, не в религии и даже не в самодержавии дело. Так на каком же основании отказывать в этом России? Тем более, имея в виду, что культурный и политический её центр всегда находился в Европе, что религия её христианская и самодержавный отрезок её прошлого занял не больше 50 % её исторического времени? Не точнее ли было бы сказать, подобно британскому историку Рене Альбрехту, писавшему в статье «Два специальных случая: Англия и Россия», что «как и русские, англичане были несомненными европейцами, только с особыми неевропейскими интересами»?⁶

Мало того. Даже те, кто не согласен с моими аргументами в пользу европейского происхождения России, тоже ведь не доказали покуда, что я неправ и происхождение ее на самом деле, скажем, «ордынское», или евразийское, или вообще какое-нибудь «полумарги-

Samuel Hantington. The Clash of Civilizations and the Remaking of the World Order, NY, 1996, p. 20.

Norman Davies. Op. cit.., p. 18.

нальное». Короче, едва покончим мы с биполярной моделью, отлучение России от Европы неминуемо оказывается проблематичным – по крайней мере в смыслетеоретическом.

Сколько на Земле цивилизаций?

Это ничуть не означает, конечно, что все старое плохо, а все новое хорошо. Например, новейшее «мультицивилиза– ционное» поветрие несомненно, с моей точки зрения, хуже старой доброй гегелевской формулы, которая, как мы помним, кладет в основу политического прогресса категорию свободы. Что, впрочем, требует отдельного и очень подробного разговора.

Тем более, что именно это мультицивилизационное и тоже, казалось бы, вполне западное поветрие, а не, допустим, идеи независимости суда или реального разделения властей так стремительно, можно сказать во мгновение ока, завоевало российскую политическую и научно-гуманитарную элиту. Почему? Что соблазнило её в этом крайне, как мы скоро увидим, сомнительном постмодернистском подходе к философии истории? Не то же ли самое, что соблазнило ее в биполярной модели, т.е. возможность отлучения России от Европы?

Введение к Иваниане

Вот смотрите. Три четверти столетия жила Россия с одной, но зато «единственно верной» идеей. В 1991 году идея эта приказала долго жить. Не успели, однако, пропеть ей отходную, как тотчас начались в пропагандистском и гуманитарно-научном сообществах лихорадочные поиски заменителя. Новой, так сказать, национальной идеи, которая по-прежнему все бы нам объясняла и всех объединяла. Короче, исполняла функции усопшей. Копья ломались долго. Но потом как-то нечаянно обнаружилось, что победительницей в этой перепалке оказалась идея цивилизационной исключительности России. Во всяком случае, если верить Эмилю Паину,что эту самую «цивилизационную исключительность ныне прославляют все: от митрополита Кирилла до московского мэра Юрия Лужкова и главного кремлевского идеолога Владислава Суркова, от левого идеолога Александа Проханова до правого политика Анатолия Чубайса».

Тем более, что и властям предержащим тоже требуется как-то объяснять свою политику как на международной арене, так и во внутренней политике. Скажем так. У них там цивилизация западная, а у нас своя, русская. Так разве не должно быть всё разное у разных цивилизаций, в том числе и демократия? У них, допустим, упразднение реального разделения властей считалось бы тиранией, а у нас оно считается суверенной демократией.

В научном сообществе, призванном обеспечить теоретическое обоснование этой идеи, ситуация тоже для неё благоприятная. Здесь самым ярким свидетельством новой национальной идеи стала, как мы уже знаем, ошеломляющая метаморфоза историка, член-кора РАН А.Н. Сахарова, главного в прошлом блюстителя чистоты марксистских риз советской историографии, а ныне страстного проповедника «русской цивилизации»/ Что уж и говорить о менее значительных персонажах, которые наперегонки пишут учебники по «истории цивилизаций» и вообще совершенно уверены, что модная терминология, которую они употребляют, есть опять «единственно верный» подход к истории и политике, и, как прежде с марксизмом– ленинизмом, даже сомнений в этом у них не возникает.

Сомнения, между тем, есть. И серьезные. Ничуть не менее серьезные, чем были в свое время у диссидентствующих еретиков по поводу покойного марксизма-ленинизма.

–_ч Введение к Иваниане

Отречение

Хотя бы потому, что, если в России эта внезапная победа официозного постмодернизма выглядит как простая замена одной догмы на другую, то в большом мире постмодернистское поветрие оказалось медленным и мучительным отречением от основ, заложенных столетия назад классиками политической мысли. В первую очередь, конечно, Аристотелем и Гегелем.

Скажем, во времена Аристотеля считалось, что главным отличием цивилизованных людей от варваров является их неотъемлемое пра-

⁷ См., например, подарочное издание История человечества. Том VIII. Россия (Все сноски далее на Том VIII), M., 2003. Том вышел под редакцией А.Н. Сахарова и большая его часть им же написана.

во «участвовать в суде и в совете», служившее им надежной гарантией от произвола власти. Иначе говоря, свобода отождествлялась для Аристотеля с политической модернизацией. Ибо, как мы уже знаем, суть этой модернизации как раз в этих гарантиях и заключается.

Даже в страшном сне не могло присниться Аристотелю, что варварская Персидская империя, пожелавшая в V веке до н.э. стереть с лица земли демократические Афины, есть всего лишь соседняя цивилизация, имеющая по сравнению с ними даже определенные преимущества (например, «опыт имперостроительства», как сказал бы сегодня А.Н. Сахаров). Теоретическую базу под этот удивительный с точки зрения Аристотеля постулат, ставящий на одну доску свободу и деспотизм, подвел, впрочем, американец Сэмюэл Хантингтон, провозгласивший, что «каждая из цивилизаций по-своему цивилизована».⁸

Как бы то ни было, 24 столетия спустя после Аристотеля другой великий европейский мыслитель выразил его представление о цивилизованности и варварстве культур и народов в строгой, как мы помним, формуле, гласившей, что всемирная история есть «прогресс в осознании свободы» (или «в обретении человеком внутреннего достоинства», как сказал он в другом месте). Из формулы Гегеля естественно вытекало, что народы, которые не ставят себе целью обретение человеком «внутреннего достоинства», не являются цивилизованными. Или что, по его мнению, было то же самое, остаются варварами – до тех пор, покуда они себе эту цель не поставили. *

Введение киваниане

Течение времени или история?

Увы, день, когда европейские мыслители XX века отреклись от своих классических учителей, настал намного раньше всеобщей свободы. И Аристотеля и Гегеля сочли они закосневшими в «европоцентризме». Освальд Шпенглер приравнял аристотелевское представление о варварстве к птолемеевской модели мира.

⁸ SamuelHantington, ibid., p. 41.

И представил себя кем-то вроде Коперника, возглавляющего «муль– тицивилизационную» революцию в истории и политике. Короче говоря, сердились они на классиков очень сильно, рассматривая их заботу о внутреннем достоинстве человека как совершенно неподобающую серьезным ученым.

И, естественно, обнаружили во тьме варварства множество цивилизаций, пусть нисколько не озабоченных гарантиями от произвола власти, но вполне тем не менее равноценных, по их мнению, аристотелевскому свободному миру. Справедливо указывали при этом серьезные ученые на достижения многих, хотя и живших в свирепых деспотиях, но «по-своему цивилизованных» народов в области архитектуры, астрономии, алгебры, изящной словесности и вообще во всех сферах культуры, не имевших отношения к политике и неспособных поэтому бросить вызов власти деспота. Так или иначе, варварство исчезло из их лексикона. И с ним исчезли какие бы то ни было объективные критерии цивилизованности культур и народов. Отныне Персидская империя могла претендовать на статус «цивилизации» ничуть не меньше демократических Афин.

Одно лишь упустили из виду постмодернистские мыслители: вековой деспотизм не проходит даром. Отсутствие политической модернизации, всё то, что Аристотель считал варварством, оказалось способно и на самом деле законсервировать народы в Средневековье. И страшно впоследствии аукнуться. Например, сегодняшним исламским фанатизмом.

Я знаю (и подробно расскажу о нем во второй книге трилогии читателю), чьим именно открытием было это торжество политического – и морального – релятивизма. Нет сомнения, однако, что авторитетом эту новую «мультицивилизационную» парадигму наделили основополагающие работы Арнолда Тойнби «Наука истории»⁹ и Фернана Броделя «История цивилизаций»,¹⁰ а популярной в широких элитных массах, особенно в России, сделала её уже упомянутое «Столкновение цивилизаций» Сэмюэла Хантингтона.

⁹Arnold Toynbee. Study of history, london, Oxford Univ. Press, 12 vols., 1934-1961, vol. 1, p. 154.

¹⁰Fernand Brodel. On History, Chicago univ. Press, 1980, p. XXXIII.

Эти солидные ученые книги нанесли почти столь же сокрушительный удар по классической формуле цивилизованности, как самодержавная революция Грозного царя по социально-политическому устройству Москвы Ивана III. Я не уверен, можно ли еще спасти классическую формулу от этого нового, варварского, если хотите, набега академической конницы. Во всяком случае у меня перед глазами пример, который заставляет в этом усомниться.

Я говорю об Иммануиле Валлерстайне. Именно под его пером, как мы помним, предстала перед нами большая часть прошлого человечества – с VIII века до н.э. до 1500 года нашей – как некий грандиозный провал во времени.

Исключения, понятно, были. Например, классические Эллада и Рим, заложившие основы современной философии, политической мысли, истории, юриспруденции, не говоря уже о категориях свободы и ограничений власти. Одним словом всего, что в представлении Аристотеля противостояло варварству.

При всем том классические Эллада и Рим не сумели обеспечить непрерывность исторического процесса. В результате их тоже, согласно Валлерстайну, поглотила бездна, т.е. гигантская варварская ойкумена, напрочь лишенная политической динамики (а стало быть, и прогресса в осознании свободы).

И что же? Уберегла Валлерстайна его собственная историческая концепция оттого, чтобы оказаться одним из самых преданных последователей того же Фернана Броделя, убежденного, как и Хантингтон, в том, что вся тогдашняя ойкумена была «по-своему цивилизована»? Отнюдь. И получилось вот что. В качестве лидера мега– исторической школы в современной историографии Валлерстайн нисколько не сомневается, что существование всех этих варварских «цивилизаций» сводилось, говоря его собственными словами, «к процессу расширения и сокращения [имперских территорий], которое, похоже, являлось их судьбой».¹¹ Зато в качестве руководителя Центра Фернана Броделя он тем не менее обязан

¹¹ Иммануил Валлерстайн. Миросистемный анализ, Время мира, № 1, Новосибирск, 1998, с. 115.

усматривать в этом бессмысленном «процессе» некий высший «ци– вилизационный» смысл.

Но ведь в этом противоречии как раз и состоит главное различие между классическим и постмодернистским подходами к истории и политике. Если классический подход кладет в основу прогресса категории свободы и человеческого достоинства, внося тем самым в прошлое смысл и превращая тем самым течение времени в историю, то «мультицивилизационный» подход проделывает операцию прямо противоположную, превращая историю в бессмысленное течение времени – в процесс расширения и сокращения территорий.

_ _ Введение к Иваниане

Маскарад

Если тем не менее столько первоклассных умов (и еще больше их эпигонов) освятили своим авторитетом именно эту «противоположную операцию», то попытка пробить в ней брешь выглядит в наши дни предприятием довольно безнадежным. И все-таки давайте попробуем.

Начнем с постмодернистского определения цивилизации. Вот как выглядит оно у Хантингтона: «Цивилизацию определяют как общие культурные элементы – язык, история, религия, обычаи, институты, так и субъективная самоидентификация».[17] А.Н. Сахаров – в постмарксистской, конечно, ипостаси – согласен: «характер, привычки, традиция живущих в стране людей... отличия от других обществ. Это и называется цивилизацией».[18]

Дело здесь даже не в том, что «прогресс в осознании свободы» или «внутреннего достоинства человека», не говоря уже об «участии в суде и совете», которые некогда отличали цивилизацию от варварства, бесследно исчезли из этих определений. Беда в том, что непонятно, по какой, собственно, причине следует отныне называть все эти «общекультурные элементы» цивилизацией, если испокон веков назывались они своим собственным именем, т.е. культурой?

Культур и в самом деле на белом свете много. Столько же, сколько народов: у каждого своя. Но вотА.Н. Сахаров почему-то пишет всё это в главе «Зарождение русской цивилизации». Между тем даже Хантингтон признает, что «культура есть общая тема практически в каждом определении цивилизации».¹⁴ Признает и больше: «Цивилизация это и есть в широком смысле культура».¹⁵ Но что же в таком случае мы приобретаем, объявив «культуру в широком смысле» цивилизацией? Что дает нам для понимания истории и политики этот маскарад? И нельзя ведь сказать, чтобы не понимали значения этого переодевания даже сами постмодернисты. Не назвал же Хантингтон свою знаменитую книгу «Столкновением культур». Согласитесь, что звучало бы это несопоставимо менее эффектно, чем «Столкновение цивилизаций». Многие, пожалуй, сочли бы его предсказание нелепым.

_ Введение к Иваниане

Парадоксы постмодернизма

И тут невольно закрадывается подозрение: да об одном ли и том же сюжете говорили Аристотель и Гегель, с одной стороны, и Тойнби с Броделем (и примкнувшим к ним Валлерстайном), с другой? Классики, как мы видели, очень ясно и точно сформулировали критерии цивилизованности культур и народов. И цель их тоже ясна: объяснить, при каких условиях возможен переход от варварства к цивилизованности. *

А постмодернисты, их-то цель какова? Показать, что никакого варварства не существовало – и не существует – и все культуры между собою равны? Но почему в таком случае лишь ничтожное меньшинство культур возведено ими в генеральский ранг «цивилизаций», а остальные отсеяны как второсортные? Как объяснить эту странную дискриминацию культур, их разделение на элитные и рядовые? И еще непонятнее: какими, собственно, критериями руководятся постмодернисты при этом разделении?

15

^u S. Hantington. Op. cit., p. 42.

Ibid., p. 41.

И почему никто из постмодернистов не объясняет причину этого парадокса. Другими словами, не дает нам никаких оснований предполагать, что затеянный ими маскарад подчиняется каким бы то ни было правилам.

^ Введение к Иваниане

Оправдание архаики

Между тем маскарад этот вовсе не безобидный. В особенности, когда один из главных его распорядителей Арнолд Тойнби категорически провозгласил, что «цивилизация есть тотальность» и никто из постмодернистов против этого не возразил – и не возражает.¹⁶ Но что же иное может это означать, если не противопоставление одной «тотальности» другой? Со всеми вытекающими из этого последствиями? Например, с тотальной солидарностью, когда все народы одной «цивилизации» обязаны встать на защиту «своих», каковы бы они, эти свои, ни были? Как встала в XVII веке Швеция на защиту протестантских немецких князей, а Франция на защиту католических. Или как встала в 1914 году, обрекая себя – и мир – на политическую катастрофу, на защиту сербов Россия. Но и это еще не все. «Тотальность» предполагает, между прочим, также этнические чистки. Предполагает и массовые движения под лозунгами «цивилизационной» чистоты вроде «России для русских».

Хуже того, с триумфом «мультицивилизационного» подхода даже террористы-убийцы из какой-нибудь Хезболлы или Аль Каеды для нас теперь и не варвары вовсе, а, напротив, гордые защитники своей цивилизации, равноправные участники их «столкновения», доблестно отражающие нашествие «крестоносцев». И публике даже в голову не приходит спрашивать об их отношении к внутреннему достоинству человека и уж тем более к свободе: сказано ведь нам, что «каждая из цивилизаций по-своему цивилизована». Удивляться ли после этого, что «цивилизованность» Персидской империи требова-

¹⁶ Quoted in Fernand Brodel. On History, p. 20a.

ла в V веке до н.э. стереть с лица земли демократические Афины (или в наши дни Израиль)?

И это еще не все. Приобщая к лону цивилизации архаику древних деспотий, постмодернистское поветрие в истории и политике существенно затрудняет изучение всего, что препятствовало – и препятствует – политической модернизации стран Ислама. И тем самым косвенно помогает сегодняшним фанатикам прикрывать свою культурную отсталость особенностями их веры. Такова, выходит, объективная функция этого подхода: в «мультицивилизационной» темноте все кошки одинаково серы.

Введение к Иваниане

с религией?

Парадоксально, но постмодер-

нисты видят главное свое преимущество именно в том, в чем они наиболее уязвимы. «Важнейшим из объективных элементов цивилизации, – говорит Хантингтон, – является религия».¹⁷ И поясняет, что «люди одного и того же этнического происхождения и говорящие на одном и том же языке, но разных конфессий могут истреблять друг друга, как случилось в Ливане, в бывшей Югославии и на [Индийском] субконтиненте».¹⁸

Словно бы люди одной и той же конфессии (принадлежащие, согласно этой логике, к одной цивилизации), не истребляют друг друга столь же свирепо. Как наблюдаем мы, например, в сегодняшнем Ираке, где резня между шиитами и суннитами достигла пика. И ведь началось это не вчера. Разве еще в VII веке не убили шииты всех трех первых суннитских халифов? И разве не продолжалась эта резня столетиями – в беспрерывных войнах между шиитской Персией и суннитской Турцией? И разве, наконец, не помогали «христианнейшие» короли Франции туркам в войнах против своих единоверцев Г абсбургов?

S. Hantington. Op. cit., p. 42. Ibid.

Несмотря на всё это, единомышленники Хантингтона почему-то уверены, что именно непримиримость разных конфессий делает «тотальность» цивилизаций неразрушимой, вечной, если хотите. Так ли? Начнем с того, что сама связка «религии – цивилизации» не выдерживает пристального взгляда. Даже если принять все посылки постмодернистов, всё равно не сходятся у них концы с концами. Потому что существуют «цивилизации», не опирающиеся на одну определенную религию, и существуют мировые религии, которые не стали основой какой-либо «цивилизации».