Текст книги "Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

⁴ А.И. Копанев. К вопросу о структуре землевладения на Двине в XV-XVI веках, Вопросы аграрной истории, материалы научной конференции по истории сельского хозяйства Европейского Севера СССР, Вологда, 1968, с. 450.

наниями о «бобылях», «детенышах», «казаках», «изорниках» – все эти названия относятся к обезземеленной сельской бедноте, зарабатывавшей теперь свой хлеб как наемная рабочая сила.

И тем не менее разница между результатами обоих процессов, одинаково разрушительных для традиционной общины, была громадной. Великолепно описал еётотже Носов. Да, говоритон, крестьянская дифференциация приводит к тому, что старая волость полностью утрачивает черты сельской общины как коллегиального «верховного» собственника волостных земель и угодий и становится просто админи– стративно-тяглой территориальной единицей. Но зато превращается она теперь в «черный волостной мир, объединяющий крестьян-алло– дистов, защищающий их от феодалов-землевладельцев, а главное, представляющий их общие интересы перед лицом государства».⁵

Прямо противоположные последствия имел распад общины в результате экспроприации ее земель помещиками. Они «подрывали устои волостного крестьянского мира, лишали волостных богатеев их основной опоры, а следовательно, закрывали пути для обуржу– азивания крестьянства в целом, что и произошло в центральных районах Северо-Восточной Руси в XVI веке, во время и после опричнины Ивана Грозного, когда процесс поглощения черных волостных земель поместным землевладением достиг здесь своего апогея».⁶ Короче, единственной альтернативой обуржуазиванию деревни оказывалась, как и в советские времена, барщина, несущая с собою крепостничество и в конечном счете рабство.

Читателю в России, еще не забывшему споры 1920-х о коллективизации русской деревни, нет нужды объяснять, с кем на самом деле спорили здесь историки-шестидесятники, писавшие о дооприч– ном столетии. Аналогия ведь и впрямь жуткая. История повторилась буквально на наших глазах.

Конкретная плоть событий отличалась, конечно. В XVI веке суть спора, которому предстояло решить судьбу России, сводилась, как мы видели, к простому вопросу: кому достанется земля распадаю-

Н.Е. Носов. Цит. соч., с. 283.

Там же, с. 284.

щихся традиционных общин – помещикам-барщинникам или «лут– _чим людям» русского крестьянства, объединенным в новую аллодиальную общину. Но в перспективе спор этот нисколько не отличался оттого, что расколол большевистскую партию в конце 1920-х. И вXVI и в XX веке выбор был один и тот же – между социальным движением и социальным тупиком, между Новым временем и Средневековьем, между превращением русского крестьянства в сильное и независимое сословие, как произошло это в североевропейских странах, соседствующих с Россией, и его порабощением. Потому, надо полагать, и сказал мне известный немецкий политолог Рихард Лоу– энтал, прочитав в рукописи американское издание этой книги, что Сталин – это Иван Грозный плюс немножко электрификации.⁷

Глава третья и нестяжатели

коалиции ^иосиФ^ляне

Итак, я говорю, что именно исторический дис-

пут между помещиками и крестьянской предбуржуазией, именно борьба за землю была ядром политической жизни в России в дооп– ричное столетие. И уже слышу возражение: обе эти конкурирующие социальные силы были едва заметны на московской политической авансцене, где яростно схватились вовсе не они, а совсем другие конкуренты – боярство и церковь. И уж если эта глава, судя по названию, посвящена борьбе идейной, то для наших героев – и для «лутчих люде»» русского крестьянства и для помещиков – вроде бы вообще не было назначено ролей в этой исторической драме.

На самом деле все три измерения борьбы – идейное, социальное и экономическое – переплелись в тогдашней России, как и в сегодняшней, теснейшим образом. Это, собственно, и составляет основную сложность всякой переходной эпохи. Кто стоит с кем? Кто представляет кого? Чьи интересы совпадают и чьи расходятся? И в чем состоят эти интересы?

Чтобы упростить разматывание этого запутанного клубка, попытаемся сгруппировать главных актеров тогдашней исторической

⁷ See Alexander Yanov. The Origins of Autocracy, Berkeley, University of California Press, p. 213.

сцены по главному же признаку: какая власть была им нужна? За что они выступали – за ограничение царской власти или за ее неограниченность, самодержавие, одним словом произвол? Иначе говоря, кто из них стоял за политическую модернизацию страны, а кто – против? Ибо, как мы уже говорили, в конечном счете смысл политической модернизации и состоит в институциональных гарантиях от произвола власти.

Именно поэтому и была, скажем, борьба английских баронов за свою корпоративную независимость, которая привела к рождению в 1215 году Хартии Вольностей, борьбой за политическую модернизацию страны. Важно здесь для нас одно: тогдашняя русская аристократия, боярство, и мы это скоро увидим, боролась за свою корпоративную независимость точно так же, как и английские бароны. И что еще более интересно, на каком-то этапе этой борьбы добилась того же результата, что и ее коллеги в Англии. Я имею в виду опять– таки знаменитый пункт 98 Судебника 1550 года, который мы уже упоминали, назвав его русской Magna Carta Но об этом нам предстоит еще говорить в Иваниане подробно.

Сейчас заметим только, что интересы боярства, по определению защищавшего свои наследственные привилегии, а значит и социальные ограничения власти, во всяком случае не противоречили интересам крестьянской предбуржуазии, точно так же по определению защищавшей экономические ограничения власти.

Н.Е. Носов отважился пойти даже дальше. Говоря о боярстве, он утверждает, что «объективно в силу своего экономического положения как сословия крупных земельных собственников, оно было менее заинтересовано и в массовом захвате черносошных земель, и в государственном закрепощении крестьянства, чем мелкое и сред– непоместное дворянство, а следовательно, и менее нуждалось в укреплении военно-бюрократического самодержавного строя».⁸

Несмотря на осторожность этого ответственного высказывания, мы отчетливо видим, как прорисовываются под пером Носова, по крайней мере, контуры потенциальной политической коалиции

⁸ Н.Е. Носов. Цит. соч., с. п.

боярства и «лутчих людей». Я склонился бы к еще более осторожной формулировке: защищая свои корпоративные интересы, боярство вместе с тем должно было, пусть невольно, защищать и интересы предбуржуазии (подобно тому, как Хрущев, защищая на XX съезде интересы партийной иерархии от сталинского произвола,невольно защищал в то же время интересы большинства населения).

И еще был один естественный союзник у этой коалиции: рефор– мационное течение в русском православии, известное под именем нестяжательства. Нестяжатели были откровенными противниками произвола власти и, стало быть, так же, как бояре и крестьянская предбуржуазия, стояли за её ограничение. Вопрос о связях нестяжателей с боярством давно решен в русской историографии положительно. Даже советские историки, воспитанные на ненависти к боярству и усматривавшие поэтому в нестяжательстве реакционную силу, никогда этот вердикт не оспаривали.

Стало быть, по одну сторону исторической баррикады вырисовывается у нас вполне представительный реформаторский треугольник, заинтересованный в политической модернизации России: нестяжательство – боярство – предбуржуазия. Каждый из этих актеров по– своему видел пределы, за которые не должна простираться царская власть, но все сходились на том, что такие пределы необходимы.

А теперь заглянем в лагерь контрреформы, кровно заинтересованный в утверждении на Руси самодержавия. И произвола. Первое, что бросается нам здесь в глаза, это, конечно, помещики. Мы уже знаем, что они ненавидят бояр и Юрьев день. Ограничения власти им не нужны. Напротив, нуждаются они в произвольной власти, способной порушить не только закон, но и вековой обычай. Никто, кроме самодержавного царя, не в силах был сломить мощь боярства и отменить «крестьянскую конституцию» Ивана III. Разумеется, не отказались бы помещики и от монастырских земель. Но не в ситуации, когда церковники оказывались самыми сильными их политическими союзниками.

Роль церкви в назревающей схватке была, как мы уже говорили, яснее всего. У нее не было врага страшнее Реформации. Просто немыслимо было разрушить реформационное наследие Ивана III без

власти самодержавной, неограниченной. Только при этом условии могли надеяться церковники натравить помещиков на крестьянские и боярские земли вместо собственных.

Еще одну, дополнявшую этот военно-церковный союз, грань антиевропейского треугольника составляла, конечно, государственная бюрократия, «партия дьяков», как назвали её впоследствии историки, тоже по определению стремившаяся к неограниченности своей власти.

Наконец, идеологическую грань контрреформистского треугольника представляло иосифлянство, сильное церковное течение, посвятившее себя защите монастырских земель.

Эта альтернативная коалиция, заинтересованная в неограниченной царской власти и, следовательно, в самодержавной революции, сложилась задолго до рождения Ивана Грозного. На самом деле добилась она серьезных успехов еще при его отце, великом князе Василии. Просто Василий был личностью слишком незначительной. Он оказался неспособен ни на продолжение реформаторских планов Ивана III, ни на их разрушение. В результате коалиция реформаторов, пришедшая к власти на волне народного возмущения в годы отрочества Ивана IV, снова поставила под сомнение все успехи церковников в предшествующее царствование. Естественно, они должны были удесятерить свои усилия.

Для меня решающая связь горестной судьбы русского крестьянства с успехом иосифлян, предотвративших при Грозном секуляризацию церковных земель, несомненна. Но чтобы убедить читателя, остановлюсь на этой теме, которую почему-то оставили в последние годы без внимания отечественные историки, подробнее.⁹

– у w Глава третья

О ш и 6 ка В а л л е р ста и н а | ^иоси*^{ляне и}

История, в отличие от бокса, редко решает спор противоборствующих идейных тенденций чистой победой, нокаутом. Она склонна к компромиссам. Обычно присуждает она победу, так сказать,

⁹ См., например, Владимир Кобрин. Иван Грозный, M., 1989; Борис Флоря. Иван Грозный, M., 1999; Николай Борисов. Иван III, М.» 2000.

по очкам – и то после долгого кружного пути, когда зачинатели борьбы давно уже покинули историческую сцену.

После блестящей эпохи европейского Возрождения, когда могло казаться, что вся ткань общественной жизни стремительно рационализируется и дело идет к отделению церкви от государства, пришло время в высшей степени иррациональных религиозных войн эпохи Контрреформации. И все лишь затем, чтобы много поколений спустя церковь действительно была отделена от государства.

Аналогия подходит и к той вековой борьбе между барщиной и денежной рентой, о которой у нас речь. В первой половине XVI века могло казаться, что рента побеждает и Европа на пороге эпохальных буржуазных реформ (именно это и имели в виду, как мы помним, Маковский и Носов). Потом, однако, прокатилась по континенту мощная волна реакции и вопреки всем ожиданиям победительницей оказалась барщина (во всяком случае, на востоке Европы). И все лишь затем, чтобы столетия спустя история присудила-таки окончательную победу денежной ренте.

Есть масса объяснений, почему в результате этих капризов истории Восточная Европа оказалась в XVII веке в тисках «второго издания крепостного права». Самое популярное из них предложил крупнейший современный историк Иммануил Валлерстайн в книге The Modern World System. Согласно ему, рождение капитализма вЗападной Европе оказалось фатальным для Восточной. За превращение Запада во «всемирную фабрику» Восток заплатил превращением в «европейскую кладовую». Это «всемирное разделение труда» и привело повсюду в Восточной Европе, включая Россию, к закрепощению крестьянства.¹⁰

Универсальность зтого объяснения поначалу покоряет. Но лишь до тех пор, покуда не присмотримся мы к деталям колоссальной картины, нарисованной Валлерстайном. А присмотревшись, обнаруживаем мы вдруг, что на самом деле была она куда более сложной. Оказывается, в частности, что в североевропейских странах, сумевших в XVI веке провести церковную Реформацию, т.е. утолить земель-

¹⁰Immartuel Wallerstein. The Modern World System: Capitalist Agriculture and the Origin of the European World Economy in the Sixteenth Century, NY, 1974.

6 Янов

ный голод своих помещиков за счет монастырских земель, крепостничество так и осталось явлением периферийным, т.е. не вышло за пределы бывших церковных имений, конфискованных государством.

На черных землях, как и на тех, что принадлежали вотчинной аристократии, процесс дефеодализации, начавшийся в XV веке, продолжался в этих странах как ни в чем не бывало. Естественно поэтому, что в свободных от крепостного права секторах народного хозяйства кокон предбуржуазии смог уже в XVIII веке превратиться в бабочку, расправить крылья и полететь. Короче говоря, тотальным крепостничество стало в Восточной Европе лишь там, где Реформация потерпела поражение, т.е. в странах католических. И в России.

Ошибка Валлерстайна таким образом в том, что он смешал в одну кучу две совершенно разные модели того, как отозвалось на Востоке Европы рождение капитализма на Западе (назовем их условно польской и шведской). Выходит, что не одни лишь анонимные экономические силы, которыми оперирует Валлерстайн, но и вполне конкретные национальные элиты несли ответственность за распространение в своих странах крепостного рабства.

Глава третья Иосифляне и нестяжатели

Ведь разница между этими моделями поведения национальных элит бросается в глаза. Достаточно одного взгляда на историю, допустим, Дании или Швеции, тоже северных и тоже культурно отсталых стран, судьба которых, как и судьба России, решалась в историческом споре между барщиной и денежной рентой. Обеим, как и России, пришлось отведать и вкус феодальной реакции и произвол тиранов а la Грозный (иные из их королей во всяком случае были несомненными параноиками). С большой степенью вероятности можно сказать, что и Дания, и Швеция побывали на самом краю той самодержавной пропасти, в которую провалилась Россия. Но не упали. Почему?

В странной компании

Причин, наверное, немало. Но решающей выглядит все-таки секуляризация церковных земель, благодаря которой этим странам удалось, в отличие от России, сохранить и мощь своей аристократии, и будущее крестьянской предбуржуазии.

Когда в 1536 г. король датский Христиан ill арестовал епископов и отнял у монастырей их земли, утроив тем самым королевский домен, для помещиков, которым эти земли главным образом и достались, наступил золотой век. Но затронула барщина в Дании лишь один этот сектор национальной экономики. Крепостное право не распространилось, как поветрие, по всей стране и никогда не стало государственной политикой. Даже во второй половине XVII века, когда русское – и польское – крестьянство было уже безнадежно закрепощено, барщину в Дании несло лишь 20 % крестьян, а продажа их без земли вообще не получила распространения.

Шведский пример еще нагляднее. После секуляризации церковных земель в руках помещиков сосредоточилась половина всех пахотных площадей страны. Возник даже страх «лифляндского рабства», т.е. тотального закрепощения крестьян. Но страхом он и остался.

Сравним это с опытом католической Польши, где то же самое «лифляндское рабство» как раз и стало тотальным, – и разница станет очевидной. Католическая модель реакции Восточной Европы на рождение капитализма резко, можно сказать судьбоносно, отличалась от протестантской.

Выходит, русское крестьянство вовсе не было, вопреки Валлер– стайну, обречено на тотальное закрепощение. И не была русская аристократия обречена на опричный разгром и вековое унижение. И не было самодержавие судьбою России. Оно стало ею. Стало потому, что самые её могущественные политические элиты, и в первую очередь иосифлянская церковь, предпочли именно католическую модель реакции на рождение капитализма. Как, однако, оказалась православная Россия в одной компании с католиками?

В конце концов, не было у русской церкви более заклятого врага, нежели католичество, «латинство», как презрительно именует она его и по сию пору. Даже в XX веке продолжали эту традицию ненависти современные иосифляне-евразийцы. Вот что писал уже в 1922 г. их главный идеолог Петр Савицкий: «Обращающиеся в латинство... подвержены гибели духовной; идут от Истины полной к извращению Истины, от Церкви Христовой к сообществу, предавшему

начала церковные в жертву человеческой гордыне».¹¹ И подчеркивая свое отвращение, обрушивает он на католичество самое страшное в его устах проклятие: «Следует понимать, что в некотором смысле большевизм и латинство... суть соратники и союзники».¹² Читатель легко может представить себе, что говорили о латинстве предшественники Савицкого в XV веке. Для них оно было в буквальном смысле «соратником и союзником» самого Сатаны – анафема, ересь, исчадие ада. И тем не менее...

И тем не менее едва оказались на кону частно-хозяйственные интересы церкви, едва стала она перед выбором между земным богатством (или, если хотите, «человеческой гордыней») и «полной Истиной», говоря языком Савицкого, без колебаний выбрала она именно «гордыню». Более того, как мы сейчас увидим, дралась она за свои богатства до последнего, с ничуть не меньшей яростью, чем «латинские» контрреформаторские силы в католической Европе. Согласитесь, что тут странная неувязка, представляющая, естественно, некоторые неудобства для современных её апологетов.

Например, в официальном подарочном издании «История человечества, том VIII. Россия» (впредь мы станем именовать его в интересах краткости Том VIII), подготовленном в 2003 году Институтом истории РАН на деньги ЮНЕСКО, главной заслугой православной церкви перед страной провозглашена «борьба с католической агрессией Запада».¹³ И ни слова о том, что русская церковь заняла откровенно католическую позицию в отношении отечественной Реформации, всеми силами сопротивляясь родному государству. О том, что она не только предпочла, подобно католицизму, собственное материальное благополучие духовному служению и благополучию страны, но и, нисколько не скрываясь, ему подражала.

Тому есть документальные подтверждения. Новгородский архиепископ Геннадий, главный в своё время борец с ересью (и с нестяжательством), писал в Москву митрополиту Зосиме: «Сказывал ми

«Россия и латинство», Берлин, 1923, с. п.

Там же.

История человечества, т. VIII. Россия, М., 2003, с. 136. (Далее Том VIII).

Часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

посол цесарев про Шпанского короля, как он свою очистил землю, и аз с тех речей список к тебе послал. И ты бы, господине, великому князю о том пристойно говорил, не токмо ради спасения его, но и чести для государя великого князя».¹⁴

Почему следовало убеждать великого князя подражать страшному примеру «Шпанского короля» (речь о Фердинанде II Католике, известном массовыми казнями инаковерующих) и в чем состояла связь между еретиками и нестяжателями, подробно объясняет нам один из крупнейших современных историков русской церкви А.В. Карташев. Предварим его лишь одним замечанием: министр иностранных дел Ивана III, великий дьяк Федор Курицын объявлен был церковниками «начальником еретиков» и именно его чародейством, а вовсе не вполне земным и очевидным стремлением ликвидировать в России церковное «государство в государстве», и по сию пору объясняют историки русской церкви реформационную политику великого князя.Так вот, Карташев пишет: «Странный либерализм Москвы проистекал от временной „диктатуры сердца" Ф. Курицына. Чарами его секретного салона увлекался сам великий князь и его невестка, вдова рано умершего его старшего сына Елена Стефановна. Лукавым прикрытием их свободомыслию служила идеалистическая проповедь свободной религиозной совести целой аскетической школы так называемых заволжских старцев [нестяжателей]. Геннадий призывал к беспощадному истреблению еретиков».¹⁵

Но представление об этой неожиданной католической ярости православной церкви – лишь один из неожиданных выводов, которые принес нам анализ Реформации. На примере тех же протестантских Дании, Норвегии, Швеции или Исландии видим мы, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них компромисс между разными элитами и институтами общества, позволивший им предотвратить воцарение самодержавного произвола.

1А

Цит. по: Ав. Карташев. Очерки по истории Русской церкви, Париж, 1959» ^с* 495*

¹⁵ Там же, с. 381.

Но именно этого решающего компромисса между элитами как раз и старались не допустить в России иосифляне. Они настаивали не только на «беспощадном истреблении еретиков», но и на истреблении нестяжателей, чья проповедь свободной религиозной совести, оказывается, служила, как слышали мы только что от А.В. Карташева, «лукавым прикрытием... странного либерализма Москвы» Ивана III. И вообще весь смысл иосифлянской доктрины сводился, как объясняет нам другой современный историк-богос– лов А.Л. Дворкин, к тому, что «главная задача православного царя [состояла в] защите церкви».¹⁶

Правда, Дворкин, как и Карташев до него, как, впрочем, и все другие историки церкви, не уточняет, что на самом деле имели под этим в виду идеологи иосифлянства всего лишь защиту вполне земных богатств, гигантских монастырских владений.

Известно, между тем, что лидер иосифлян преподобный Иосиф, игумен Волоцкого монастыря, вполне открыто учил: православный царь, уклонившийся от своей «главной задачи» (читай: защищать церковные земли), и не царь вовсе, а «неправедный властитель, слуга диавола и тиран», по каковой причине подданные свободны от послушания ему.¹⁷ Тот же самый, заметьте, приём – угроза отлучения от церкви, – которым пользовались римские папы против непокорных императоров. Больше того, призыв к восстанию против царя, оказавшегося «слугою диавола», содержится вовсе не в каком– нибудь самиздатском документе, тайно передававшемся из рук в руки, но в широко известном сочинении преподобного Иосифа «Просветитель» (полное название «Просветитель или обличение ереси жидовствующих»).

Согласитесь, что тут перед нами ответ сразу на несколько вопросов, касающихся «странного либерализма» Ивана III. Во-первых, отчетливо видим мы здесь, на какой страшный риск шел великий князь, поддерживая нестяжателей и покушаясь на монастырские земли. Во-вторых, совершенно понятно становится, какова цена ут-

А.Л. Дворкин. Иван Грозный как религиозный тип, Нижний Новгород, 2005, с. 54.

Там же, с. 55.

верждениям, что был он таким же самодержцем, как Грозный. Допустил бы самодержец свободное распространение в стране такой откровенной антиправительственной крамолы, как «Просветитель»? В-третьих, наконец, очевидно здесь, что иосифлянская кампания по «обличению жидовствующих» была не более, чем призывом к террору не только против еретиков, но и всех покушавшихся на церковные земли, включая великого князя. Короче, не остается сомнений, что русское иосифлянство было составной частью европейской католической Контрреформации.

И последнее, наконец – по счету, не по значению. Секуляризация монастырскихземель в протестантской Восточной Европе навсегда оторвала церковь от защиты частнохозяйственных интересов и тем самым развязала ее культурную независимость и творческую силу. Лишившись материальных богатств, церковь могла сосредоточиться на сохранении того единственного богатства, которое у нее оставалось, – духовного.

И это даёт нам все основания констатировать: победа православной Контрреформации лишила Россию и преимущества сильного и просвещенного духовенства. Отсюда фундаменталистское «духовное оцепенение», по выражению И.В. Киреевского, Московии XVII века. Я не говорю уже о том, что победа эта сделала неизбежным формирование реакционного военно-церковного союза. С этого момента для самодержавной революции не хватало лишь нового Андрея Бф-олюбского, который, как мы знаем, еще в середине XII века совершил аналогичную попытку (и был за это убит собственными боярами). Иван Грозный с успехом исполнил роль, которая не удалась ни Боголюбскому, ни отцу Ивана Василию III. Мы еще подробно обсудим, почему удалась она именно ему.

Конечно, не предотвратила Реформация в Северной Европе ни контрнаступления Средневековья, ни тирании монархов. Но она создала условия, при которых закрепощение крестьян не стало тотальным и тирания одного параноика не превратилась в вековое самодержавие. Какие угодно люди могли появляться там на престоле, но учинить что-либо подобное опричнине, отлучив страну от Европы, оказалось им не по зубам.

Совсем иначе, стало быть, могла сложиться наша история, последуй Россия антикатолическому примеру своих северных соседей. Тому самому, на который еще задолго до этих соседей ориентировал ее Иван III. Ведь государственный строй, установленный им в стране при самом ее рождении, был куда ближе к шведскому, нежели к польскому. То была на самом деле обычная для тогдашней Европы «абсолютная монархия с аристократическим управлением», как определит ее впоследствии В.О. Ключевский. Абсолютная монархия, то есть вполне совместимая с привилегиями боярства и очень даже, как мы видели, благоприятная для формирования сильной крестьянской предбуржуазии. Все, казалось, предвидел первостроитель, создавая свою страну. Все, кроме двух вещей.

Во-первых, не было в его распоряжении самого мощного из политических инструментов, которыми располагали его северные коллеги. Ибо во всех без исключения странах, восставших в первой половине XVI века против вселенской католической иерархии, опиралась монархия на национальные движения, видевшие во власти Рима ненавистное им иностранное господство, своего рода папистское иго, если угодно. Все эти дерзкие короли, будь то Густав Ваза в Швеции или Генрих VIII в Англии, пусть даже и не шли их намерения дальшетривиальной конфискации монастырских земель, неизменно облекались в мантии освободителей национальной церкви от вселенской иерархии.

Глава третья Иосифляне и нестяжатели

Власть Правящего Стереотипа

Второе обстоятельство, которого не мог предвидеть первостроитель, заключалось в том, что, сокрушив наследников Орды, малые татарские ханства, Россия неизбежно должна была оказаться в немыслимой для ее северных соседей ситуации – перед гигантскими малонаселенными просторами Сибири, где, в отличие от скученной Европы, не было защищенных границ. И потому искушение военно-имперской экспансии станет для нее непреодолимым. Но об этом, втором отличии от Европы, об имперском соблазне, говорили

Часть первая

конец европейского столетия россии

мы подробно в «России против России».¹⁸ Здесь остановимся на первом. Состояло оно в том, что не мог великий князь облечься в обычную для европейских монархов мантию освободителя национальной церкви от вселенской иерархии. Ибо никакой вселенской иерархии русская церковь не противостояла.

Более того, после Флорентийской унии 1439 г., когда Константинопольская патриархия в поисках спасения от турецкого нашествия согласилась в отчаянии на папский сюзеренитет, – даже греческое православие стало в глазах москвичей сомнительным и чуть не крамольным. Короче говоря, уже в середине XV века стояли государство и церковь в Москве друг против друга на одной и той же национальной почве.

Конечно, с точки зрения Правящего Стереотипа, это не имело ровно никакого значения. Ибо в любом случае следовало церкви быть беззащитной пред азиатским всемогуществом государства. А собственности ей вообще по чину не полагалось, тем более на главное по тем временам богатство, землю. Ибо никто, кроме государства, собственности в азиатских деспотиях иметь не мог. Тем-то и отличались они от европейских абсолютных монархий, что вся собственность в стране принадлежала одному суверену.

И чтобы чего доброго не подумал читатель, что спор наш о временах давно прошедших, вот вам самый недавний, самый свежий пример живучести – и могущества – Правящего Стереотипа. В начале мая 2000 Лэда такая солидная организация, как Совет Взаимодействия (Interaction Council), состоящая из бывших глав правительств, созвала в Стокгольме представительную конференцию, посвященную будущему России. Пригласили виднейших экспертов, в том числе и из Москвы. И что вы думаете? Одним из главных препятствий свободному рынку в сегодняшней России объявлено было в резолюции то обстоятельство, что «сама идея частной собственности – в основном на землю – появилась в России лишь в 1785 году. До этого все принадлежало царю».¹⁹

18

А.Л. Янов. Россия против России, Новосибирск, Сибирский хронограф, 1999.

¹⁹ New York Herald Tribune, May 5, 2000.

И никто, включая московских экспертов, не протестовал, не напомнил конференции, что еще за три столетия до 1785 года Ивану III, которому, если верить Правящему Стереотипу, должна была безраздельно принадлежать вся собственность в стране, приходилось отчаянно бороться за землю с церковью, крупнейшим её собственником. Что, более того, богатство и авторитет этого несуществовавшего, согласно Стереотипу, собственника земли вовсе не равнялись силе и авторитету государя. Церковь была намного сильнее.

Глава третья Иосифляне и нестяжатели

Теперь, я надеюсь, читатель понимает, почему ЮНЕСКО могла финансировать издание VIII тома, где, конечно же, и речи нет о борьбе за землю между великим князем и церковью. И уж тем более о борьбе за неё между «лутчими» людьми российской деревни и помещиками. И вообще о том, что борьба за землю, собственно, и была той осью, вокруг которой вертелась вся история досамодержав– ной России.

Наследие ига

Когда Москва лишь грезила о единстве Руси и верховенстве над нею, когда покой, наступивший при Иване III, ей еще только снился, была уже русская церковь едина и жестко централизована. Таких мощных привилегий и иммунитетов, каких она добилась, не знала, возможно, ни одна другая церковь в Европе. И всем этим обязана она была не Константинополю и не Москве, а монголам. Именно они принесли ей богатство и могущество. И если уж искать корни монгольского влияния на Москву, то, как ни парадоксально это звучит, искать их следовало бы прежде всего в церкви времен ига. Недаром уже в XVI веке, столетие спустя после освобождения от Золотой Орды, именно на её «ярлыки», не стесняясь, ссылались московские иереи, защищая свои феодальные гнезда.

А были эти ярлыки неслыханно щедры. От церкви, – гласит один ханский указ, имевший силу закона, – «не надобе им дань, и тамга, и поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм, во всех пошлинах не надобе им ни которая царева пошлина». И не только от церкви, но и от всех, кому она покровительствовала, не