Текст книги "Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917)"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 9
ПОСЛЕДНЯЯ ОШИБКА ЦАРЯ
Часть первая

Лексикон лексиконом, но хронологию Русской идеи тоже никто еще не отменял. И придется нам – несмотря на неминуемые отступления в наши дни или в советское прошлое, которое ожидает нас за ближайшим поворотом, – следовать ее диктату. Мы оставили нашего самодержца, как помнит читатель, ободренным и обрадованным погодинским сценарием извечной якобы русской миссии «уничтожения варварского турецкого владычества в Европе». И готовым действовать незамедлительно. Царь, как известно, не был поклонником дипломатического протокола, почему и решил поначалу покончить с делом одним ударом, поставив Турцию – и Европу – перед фактом.

Въезд императора Александра I с союзниками в Париж. 1814 г

В феврале 1853 года адмиралу Корнилову велено было подготовить флот к десанту в Босфор. Царская инструкция гласила: «Ежели флот в состоянии будет поднять в один раз 16 тысяч человек с 32 полевыми орудиями, при двух сотнях казаков, то сего достаточно будет, чтобы при неожиданном появлении не только завладеть Босфором, но и самим Царьградом. Буде число войск может быть еще усилено, тем более условий к удаче».

Надо полагать, что задуманный Николаем force majeure вызвал большой переполох в его окружении. Русские дипломаты хорошо помнили полубезумный царский Манифест 14 марта 1848 года, за который потом пришлось извиняться, и повторение скандала было сочтено нежелательным. Царя отговорили. Согласились на том, чтобы сделать султану предложение, которое он не смог бы принять ни при каких обстоятельствах. В канцеляриях принялись рыться в старинных архивах в поисках подходящего предлога. И, представьте, нашли пожелтевшую копию русско-турецкого договора еще екатерининских времен, 1774 года, в котором султан действительно разрешал России вступаться за его христианских подданных в Молдавии и Валахии. Правда, в том же Кучук Канарджийском договоре Россия гарантировала независимость Крыма и тем не менее в 1783 году его грубо и самовольно аннексировала. В связи со столь наглым нарушением договора он считался утратившим силу. Но больше сослаться было не на что.

На протяжении трех поколений договор пылился в архивах. Ни в одном из последующих русско-турецких трактатах, а их было много, о нем не упоминалось. Но то было прежде, когда русские цари, включая Николая, несмотря на «извечную миссию России», горой стояли за султана, защищая его как всякого легитимного государя от его мятежных подданных, включая православных. Другое дело в 1853-м, когда Блистательная Порта вдруг превратилась в «варварское владычество». Короче, султану напомнили, что император всероссийский считает себя лично ответственным за благосостояние его, султана, христианских подданных. И на этот раз не только в Молдавии и Валахии, а на всем протяжении Балкан вплоть до Адриатического моря. Другими словами, русский царь предлагал себя в соправители турецкому султану.

Представьте для сравнения, что сказали бы в Петербурге, потребуй султан права представлять в России СВОИХ казанских, крымских и кавказских единоверцев. Международная дипломатия таких прецедентов не знала со времен Вестфальского договора 1648 года. Требование царя было столь очевидным нарушением тогдашнего миропорядка, что в европейских столицах решили: либо царь сошел с ума и живет в какой-то другой реальности, либо он так неуклюже провоцирует войну. Помня, однако, архаический Манифест 14 марта, там готовились к худшему.

И не зря. Потому что провокация составляла суть погодинского замысла. Вот, пожалуйста: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении. Мы можем сказать, вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, так мы теперь потребуем освобождения славян – и пусть наш спор решит война».

Беспрецедентной эта провокация была и по другим, еще более важным причинам. Во-первых, после падения Наполеона Россия была непременным членом «концерта великих держав», коллективного, так сказать, руководства Европы. На практике это означало, что во всех критических ситуациях, где на карте стояла судьба того или иного государства, решения принимались «концертом». А тут вдруг обнаружилось, что у России есть особая, партикулярная «миссия», осуществить которую намеревалась она собственноручно – без согласия и тем более участия «концерта». Хуже того, состояла эта миссия, ни больше ни меньше, чем в расчленении другой великой державы. Такое самовольство не дозволялось никому.

А во-вторых, Европа была до смерти перепугана этой николаевской сверхдержавной «миссией». И страх объединил всех – от крайних консерваторов до крайних революционеров. Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, известного историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер откровенно паниковал: «Европа, простись со своей свободой, если Россия когда-нибудь получит в свою власть эти два пролива» (Босфор и Дарданеллы, контролируемые Турцией). Маркса Погодин, конечно, не цитировал, но в панике тот был ничуть не меньше ненавистного ему Тьера. «Если Россия овладеет Турцией, – писал он, – ее силы увеличатся почти вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела был бы неописуемым несчастьем для революции».

Пролегомены

Но протесты Европы только убедили Николая, что он на правильном пути. «Наши враги только и ждут, – подзуживал его Погодин, – чтобы мы обробели от их угроз и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства». Само собою, представление о бывших партнерах по «концерту» как о врагах прямо вытекало из того морального обособления России от Европы, о котором говорил Чаадаев. Его опасение, что оно может перерасти в противостояние политическое, оправдывалось на глазах. В глазах Европы это был не только беспредел, но смертельно опасный беспредел. Если верить авторитетному мнению Тьера, защищая Турцию, она защищала свою свободу.

Почва для диалога исчезала из-под ног. Петербургский бомонд шел освобождать православных братьев по вере, царь утверждался в своем сверхдержавном праве, Европа трепетала за свою свободу, как тут было договориться? События между тем развивались стремительно. 28 февраля 1853 года морской министр Александр Меншиков был отправлен в Стамбул с ультиматумом. На размышление было дано восемь дней. 1 марта Порта обратилась за посредничеством к «концерту». 7-го Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками. 14 июня в Петергофе издан был царский Манифест, из которого Россия – и мир – узнали, что «истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения наших справедливых требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство».

Европейский «концерт» потребовал международной конференции без предварительных условий, считая, что начинать переговоры с оккупации турецкой территории (придунайские княжества были протекторатом Турции) было несколько, как бы это подипломатичнее сказать, преждевременно. Царю давали время одуматься. Но, как писал впоследствии тот же Меншиков, «государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе». Русские войска не только не ушли из княжеств, но и переправились через Дунай.

И – наткнулись на стойкое сопротивление турок. У тех было больше нарезных ружей, и стреляли они лучше. После очередного сражения Николай был близок к отчаянию. «Ежели так будем тратить войска, – писал он командующему М. Д. Горчакову, – то убьем их дух и никаких резервов не хватит». Тут был, казалось, еще один повод одуматься: если его войска не могли один на один одолеть турок в поле, то как будут они выглядеть против европейских армий, если Европа всерьез рассердится? Не мог же он на самом деле вообразить, что ему позволят безнаказанно расчленить соседнюю державу. Так, надо полагать, рассуждали европейские дипломаты. Но царь уже закусил удила. Тем более что «патриотическая» публика была от войны в восторге.

«От всей России войне сочувствие, – писал С. П. Шевырев, – таких дивных и единодушных наборов еще не бывало. Посылают Апполонов Бельведерских. Крестовый поход. Война и война, нет слова на мир». По словам Анны Федоровны Тютчевой, хорошо осведомленной фрейлины цесаревны, жены наследника, «молодежь с восторгом рвется в бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге». Более того, так чувствовал и сам цесаревич, будущий Александр II. Он тоже радовался, что «сбывается предсказание, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии». Чем это все должно было кончиться? Чаадаев и тут не ошибся, когда писал: «результат был тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутился в Крыму».

Пощечина «Джону Булю»

Тем более неизбежен был этот результат, что Николай, которому позарез нужна была громкая победа, способная затмить известия о вялотекущем конфликте на Дунае, сделал совсем уж непозволительную глупость: даже не посоветовавшись со своими дипломатами, он распорядился начать морскую войну. Распорядился вопреки предостережению Англии, что она гарантировала туркам безопасность их портов. 18 ноября адмирал Нахимов вошел на рейд Синопа и потопил турецкий флот. «Патриотическая» публика была вне себя от восхищения синопской победой. Наивная, она была уверена, что уж эта победа «посбавит спеси у Джона Буля», как презрительно именовали тогда в России англичан.

«Нахимов молодец, – писал Погодину С. Т. Аксаков, – истинный герой русский». Адресат был в экстазе: «Самая великая и торжественная минута наступила для нас, какой не бывало, может быть, с Полтавского и Бородинского дня». Патриотических стихов появилось несчетно, Тютчев, конечно, тоже отметился:

 
Вставай же Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
 

Существуй в ту пору рейтинги общественного мнения, рейтинг царя без сомнения зашкалил бы за 90 %.

На самом деле это было начало конца. Победа Нахимова поставила под удар коалиционное правительство в Лондоне, в котором преобладали настроенные против войны с Россией тори. «Меня обвиняют в трусости, – жаловался премьер лорд Абердин русскому послу, – в том, что я изменил Англии ради России. Я больше не могу бороться, я не смею показаться на улице». И, правда, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тоже антивоенного активиста, на улице освистали. Некоторое время спустя после Синопа у власти в Лондоне был уже далеко не столь щепетильный лорд Пальмерстон. И был подписан немыслимый до Синопа договор с Францией. Можно с уверенностью сказать: все, что произошло дальше между Россией и Европой, – гибель русского флота, высадка союзных войск в Крыму, штурм Севастополя, капитуляция России и «позорный мир» 1856 года – все произошло из-за нелепой пощечины, которую по дурости отвесил Николай «Джону Булю» при восторженных рукоплесканиях «патриотической» публики.

Во всяком случае, когда в декабре 1853 года вошла в Черное море англо-французская эскадра, ее командир приказал всем русским военным судам стоять на якорях – под угрозой уничтожения. И не посмели ослушаться. Куда было парусникам XVIII века против броненосных пароходов союзников? Даже самый замшелый «патриот» мог бы, казалось, догадаться, что ничем другим ноябрьский триумф Нахимова не мог закончиться. И все-таки отдал царь роковой приказ своему адмиралу. Все-таки, вопреки всякой логике, продолжал пугать – и провоцировать – Европу. Поистине прав был Меншиков: «словно пьян» был в 1853 году Николай.

Но и тогда еще не поздно было предотвратить европейскую войну. 4 февраля в личном письме к царю Наполеон III обещал, что в случае перемирия с Турцией и эвакуации русских войск из придунайских княжеств союзный флот немедленно покинет Черное море и инцидент можно будет считать исчерпанным. Явно не хотела Франция воевать из-за Турции. Николай ответил издевательски, что «Россия сумеет и в 1854 году показать себя такой же, какой она была в 1812-м». Ждите, мол, опять казаков в Париже. А когда лондонский и парижский кабинеты официально потребовали удаления русских войск из княжеств до 30 апреля, Нессельроде высокомерно заявил, что Его Величество не считает нужным им отвечать.

Затопление русского флота в Севастополе. Художник И. Владимиров

Интрига

Как видим, сомнений в том, кто спровоцировал эту последнюю ошибку царя, известную в потомстве как Крымская война, быть, казалось бы, не может. Все очевидно, все прозрачно, все документы на столе. Никто их не оспаривает, да и как их оспоришь? То, что следовал этот неожиданный и агрессивный поворот России из ее морального обособления от Европы при Николае, тоже вроде бы неоспоримо: возможность его перерастания в политическое противостояние предсказал еще Чаадаев. В моих терминах это означает, что «в уничтожении варварского турецкого владычества в Европе», в переделе, другими словами, Европы, Россия нашла, наконец, адекватную форму реализации своего наполеоновского комплекса. Можно оспаривать мои термины, но нельзя оспаривать факты.

Но – и в этом бесподобная интрига всей этой истории – консервативный сектор дореволюционной русской историографии и, что еще интереснее, вслед за ним историография советская КАТЕГОРИЧЕСКИ НАСТАИВАЛИ, что Крымскую войну развязала Европа. Приняли, иначе говоря, версию семьи Тютчевых, что от начала до конца была Крымская война заговором Европы против России. Что общего у этой фантастической версии с действительностью, придется нам с читателем разбираться уже в следующей главе.

Глава 10
ПОСЛЕДНЯЯ ОШИБКА ЦАРЯ
Часть вторая

По мере воцарения в СССР сталинизма популярным толкованием Крымской войны все больше становилась, как мы уже говорили, версия семейства Тютчевых, предложенная в середине XIX века. Звучала она примерно так: исконная миссия России «вырвать христианские народности из-под власти гнусного ислама», привела к тому, что Европа «набросилась на нас как бешеная» (А. Ф. Тютчева). В результате «мы в схватке со всей Европой, объединившейся против нас общим союзом. Союз, впрочем, неверное выражение, настоящее слово – заговор. В истории нет примера гнусности, замышленной и совершенной в таких масшабах» (Ф. И. Тютчев). Как свидетельствуют документы, цитированные в первой части этой главы, в тютчевской версии нет ни слова правды. Попробую показать это по пунктам.

Во-первых, в 1847 году издан был, как мы помним, «по высочайшей воле» рескрипт министра народного просвещения, предписывавший России забыть о зарубежном славянстве, «уже окончившем свое историческое существование». Правдоподобно ли в таком случае, что Николай развязал войну, да что войну, крестовый поход (!), ради этого «исторически несуществовавшего», по его мнению, славянства? Не логичнее ли предположить, что причиной войны были фиаско 1848-го и соблазнительный сценарий Погодина о переделе Европы?

Синопский бой. Художник И. К. Айвазовский

Во-вторых, коалицию против Наполеона 1813 года тот же Тютчев почему-то назвал в письме Густаву Колбу, редактору Аугсбургской Allgemeine Zeitung, вовсе не заговором против Франции, тем более «гнусностью», а совсем даже наоборот, «славной общеевропейской войной против тирана». Каким же, спрашивается, образом аналогичная коалиция 1853 года превратилась в его устах из «славной войны» в «гнусность»?

В-третьих, отдав в ноябре 1853 года приказ Нахимову потопить турецкий флот в Синопе, Николай «потопил», можно сказать, антивоенное правительство в Лондоне, создав, таким образом, англо-французскую коалицию собственными, если хотите, руками. Так логично ли винить в этом Европу?

В-четвертых, Николай не вывел войска из придунайских княжеств, когда Наполеон III предложил ему в феврале 1854-го покончить дело миром. Одного ведь этого было достаточно, чтобы «заговор» не состоялся. Так кто был инициатором этой «гнусности» – Европа или Россия?

В-пятых, наконец, самый очевидный, наивный даже, если хотите, вопрос: кто все это затеял? Кто – Россия или Европа – собрался расчленить Оттоманскую империю, растянувшуюся от Египта до Балкан и включавшую практически весь Ближний Восток? И кто подстрекал на это Николая, соблазняя его перспективой неслыханного расширения царства русского? Чьи, короче, это стихи:

 
Семь внутренних морей и семь великих рек,
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная
Вот царство русское?
 

Другое дело, что в 1854-м Николаю и впрямь было не до всех этих соблазнов. Он уже понял, что просчитался: двигаться вперед из-за яростного сопротивления турок оказалось труднее, чем он рассчитывал, а отступить в той атмосфере крестового похода и патриотической истерии, которую сам же он в стране и создал, означало бы потерять лицо. Ситуация вышла из-под его контроля. Мог ли он забить отбой, когда для славянофилов, по свидетельству Б. Н. Чичерина, «это была священная война» и со дня на день ожидалась «окончательная победа нового молодого народа над одряхлевшим миром Запада»? Когда Погодин, отражая настроение перевозбужденной публики, увещевал Европу: «Оставьте нас в покое решить наш исторический спор с Магометом, спор у нас с ним Божий, а не человеческий»?

Ну, подумайте, как мог в таких условиях отступить под давлением этого самого «одряхлевшего мира» Николай и как, с другой стороны, должна была звучать эта московитская абракадабра для европейского уха? Повторялся скандал с Манифестом 14 марта 1848 года (вспомните: «Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами Бог!») – с той лишь разницей, что на этот раз, уже развязав «священную войну» в Европе, извинением не отделаешься. Николай сам себя загнал в ловушку.

Да, он, в конечном счете, отступил, когда выяснилось, что все крупные державы Европы, включая ближайшую союзницу Пруссию и, как он считал, по гроб жизни ему обязанную за подавление венгерского восстания Австрию, от него отвернулись, и Россия вдруг оказалась в такой же безнадежной изоляции, как в 1848-м. Это тогда он сказал немыслимую в его устах фразу: «Скорее Польшу отпущу на волю, чем забуду австрийскую измену». Австрия угрожала ударить во фланг наступающей русской армии, если она не очистит дунайские княжества. С тех самых пор русские «патриоты» не называли ее иначе, чем «Иуда-Австрия».

Николай отступил – и единственное, что ему теперь оставалось, чтобы окончательно не потерять лицо в глазах «патриотов», это – какова ирония! – революция. Речь шла о том, чтобы послушать Погодина и присоединившегося к нему наместника Польши фельдмаршала Паскевича – и поднять против султана балканских славян. Паскевич, впрочем, был тактичнее Погодина и старался щадить контрреволюционные чувства своего государя. «Меру сию нельзя, – писал он царю, – смешивать со средствами революционными. Мы не возмущаем подданных против их государя [?], но если христиане захотят свергнуть с себя иго мусульман, то нельзя без несправедливости отказать в помощи нашим единоверцам».

Вот и были разосланы по всему полуострову русские агенты – поднимать славян на революцию против султана. У меня нет здесь возможности входить в подробности этого подстрекательства. Скажу лишь, что и последняя попытка Николая спасти лицо окончилась неудачей, не поднялись славяне. Не поверили, что православный царь, десятилетиями убеждавший их подчиняться своему законному государю, даром что государь этот был басурманский султан, вдруг решил их освободить. Заподозрили подвох, провокацию. Не удалась Николаю роль революционного агитатора. Потому и говорю я обо всем его предприятии по переделу Европы как о последней ошибке царя. Если это вызовет у современного читателя какие-либо неуместные ассоциации, то все претензии к царю. Я лишь рассказываю, как это было в середине XIX века.

Возможно, впрочем, что сорвалось дело из-за его откровенного цинизма. Во всяком случае, Погодин, например, в отличие от экзальтированных славянофилов, и не думал его скрывать. Так и писал: «наше счастие, а не беда, если с исполнением священного долга соединятся и вещественные выгоды и если, по мере побед над Магомедом, увеличится и наше политическое могущество». Чего вы от нас хотите, отвечал он на европейские призывы к здравому смыслу, «чтобы мы, пред увенчанием наших трудов и подвигов, выпустили из рук законную добычу? И в страхе от ваших угроз, смиренно предоставили святое дело вашим барышникам (курсив мой. – А. Я)»?

Реванш Русской идеи

Вот эту гремучую смесь «святого дела» и «законной добычи» поднял в советское время на щит В. В. Кожинов, возродив тютчевскую версию о Крымской войне как о «заговоре против России». Но Кожинов был откровенным националистом, державником, чем-то вроде сегодняшнего Дугина, и вдобавок еще трубадуром Черной сотни, с него спрос невелик.

Как, однако, быть с тем, что уже в постсоветское время почтенный профессор В. В. Ильин тоже трактовал николаевскую провокацию как «войну империалистической Европы против России», как ее «последний колониальный поход на Россию»? И с тем, что не менее почтенный профессор В. Н. Виноградов уверял публику, будто «причиной Крымской войны была отнюдь не мнимая [?] агрессия России против Османской империи». А что? Доктор исторических наук А. Н. Боханов объясняет, повторяя тютчевскую версию: «Интересы России добиться освобождения православных народов противоречили интересам других держав».

У меня нет под рукой сочинений нынешнего министра культуры В. Р. Мединского, но все шансы за то, что та же мистификация фигурирует и в них. Едва ли можно усомниться, что она же будет повторена и в готовящемся едином учебнике истории России. Трудно отделаться от впечатления, что патриотическая истерия, затеянная Николаем I полтора столетия назад, продолжалась не только в советское время, она продолжается и в наши дни. Только, увы, не оказалось в советские времена – и, боюсь, нет сегодня – откровенного enfant terrible как М. П. Погодин, который честно признал бы, до какой степени неотделима была в николаевской провокации «законная добыча» от «святого дела».

У меня нет, честно говоря, другого объяснения этой неожиданной мутации славянофильских страстей в совершенно, казалось бы, чуждой им современной среде, кроме реванша Русской идеи. В стране, по-прежнему, как в царские времена, морально обособленной от Европы, тем более противопоставившей себя Европе, она неминуемо должна была, в конце концов, опять оказаться идеей-гегемоном, пусть на этот раз с подложным коммунистическим паспортом. Пожалуй, единственной партией, которая после крушения СССР интуитивно поняла, что в сталинском СССР и сам «коммунизм» преобразовался в Русскую идею, была зюгановская КПРФ.

Нет спора, Русская идея с николаевских времен сильно изменилась, впитав в себя радикальные элементы социализма, элементы, применимые и в других странах, но, по сути, осталась тем, чем была всегда, – вызовом европейской цивилизации, попыткой насильственно изменить мировой порядок, усадив на престолы зависимых от России стран если не русских великих князей, как было задумано в дореволюционные времена, то коммунистических проконсулов, а в постсоветское время – и просто наемников.

Да, руководясь этой идеей-гегемоном, Россия способна была усваивать вершки европейской цивилизации (и за их счет даже вскарабкиваться порою, как показал опыт СССР, на сверхдержавный Олимп). Но поскольку она принципиально отрицала ее «корешки», фундаментальные ее основы, обречена была российская (советская) империя, в конечном счете, снова и снова отставать и распадаться. Впрочем, мы уже вторглись на территорию дальнейших циклов этой работы, тех, что посвящены приключениям Русской идеи в советские и в постсоветские времена.

«Пятая колонна»

Все, что осталось мне здесь, это разобраться в том, каким образом, при помощи каких аргументов удалось советским (и постсоветским) историкам взвалить вину за Крымскую войну на Европу. На поверку оказывается, что таких аргументов всего два. Первый, как мы уже говорили, заимствован у Тютчевых: Россия пыталась ОСВОБОДИТЬ угнетенных единоплеменников, а Европа ответила на нашу благородную попытку восстановить справедливость «колониальным походом против России». На этот аргумент, как мы только что видели, уже ответил Погодин. Единственное, что было в нем фальшью, это умолчание о «законной добыче», на которую рассчитывала в результате такого «восстановления справедливости» Россия. А также о том, что понадобилось бы для этого перевернуть весь существовавший миропорядок, переделить Европу.

Второй аргумент сложнее. Тут требовалось доказать, что Европа сама толкнула Николая на войну против Турции при помощи своей «пятой колонны», глубоко внедренной в руководство России. На первый взгляд это выглядит каким-то конспирологическим абсурдом. Но тут и вытаскивался козырный туз – независимое объективное исследование Крымской войны академиком Е. В. Тарле. Первым, насколько я знаю, выдвинул этот аргумент тот же В. В. Кожинов. И в устах профессионального конспиролога звучал он вполне правдоподобно. Меня это мало сказать заинтересовало, завело.

Как, в самом деле, мог быть замешан в эту мистификацию изысканный интеллектуал, историк Божьей милостью, человек, дороживший своей международной репутацией, осмелившийся даже в разгар дикой сталинской кампании против «безродных» публично попросить на лекции не делать ударение в его фамилии на последней букве. Не делать потому, что он не француз, а еврей. Я не могу, конечно, достоверно знать, почему Евгений Викторович согласился со вторым изданием своего двухтомника о Крымской войне именно в 1952 году, когда в стране бушевало «дело убийц в белых халатах» и сталинская паранойя достигла пика. Могу лишь предположить, что поверхностное толкование двухтомника могло очень даже понадобиться Сталину, если он и впрямь задумал «ночь длинных ножей» для своего ближайшего окружения.

Звучал бы при таком толковании двухтомник как независимое историческое подтверждение, что царь во всей этой позорной крымской эпопее не виноват. Его обманули. Причем обманывали на протяжении многих месяцев именно ближайшие его сотрудники. Будь это правдой, Николай столкнулся с прямым предательством – в Зимнем дворце (!). Соблазнительное, согласитесь, толкование. В особенности для Сталина, который всегда любил исторические аналогии.

Давал двухтомник Тарле повод для такого толкования? Без сомнения. Е. В. нашел бесспорные доказательства: русский посол в Лондоне доносил в Петербург, что Англия, покуда у руля в ней антивоенные тори, не будет воевать против России. И это было чистейшей правдой. Вот что, например, говорил послу торийский премьер лорд Абердин: «Я не согласен кончить мою карьеру революционной и подрывной войной. Мое решение твердо: я эту войну вести не буду, пусть ее ведет кто-нибудь другой». Не мог же посол предположить, что его государь по неизреченной своей глупости, а также по совершенному непониманию того, как работает парламентская система, «свергнет» благожелательное к России правительство и практически приведет к рулю именно того «другого», самого популярного тогда в Англии политика лорда Пальмерстона, который эту войну спал и видел.

Тарле также нашел, что русские послы в Пруссии и Австрии доносили, что ни та ни другая не намерены вмешиваться в русско-турецкую войну. И это тоже было правдой: не могли же в Берлине и Вене предугадать, что речь пойдет о войне вовсе не против Турции, но за передел Европы. Можно себе, однако, представить, что сделал из этих донесений, собранных добросовестным, но не понявшим внезапный поворот в политике царя исследователем, опытный конспиролог Кожинов.

Русские послы, объяснил он, сознательно дезинформировали царя, вот что. Причем делали это с благословения, а то и по прямому указанию самого канцлера Нессельроде, вернейшего оруженосца императора на протяжении десятилетий (Нессельроде руководил внешней политикой России с 1822 года, был чем-то вроде Молотова при Сталине). Мудрено ли, что Николай заключил из этого: с Турцией он может делать все, что ему заблагорассудится? Вот на каком абзаце из книги Тарле базировал свои заключения Кожинов: «И барон Бруннов в Лондоне, и Мейендорф в Вене, и Киселев в Париже, и даже Будберг в Берлине следовали указаниям своего шефа-канцлера и писали иной раз не то, что видели их глаза и слышали их уши, а Нессельроде собирал эти сведения и подносил их Николаю».

В. В. Кожинов

Е. В. Тарле

Нормальный человек первым делом спросил бы, что могли выиграть от дезинформации императора все эти преуспевающие карьерные дипломаты и тем более их шеф, кроме стыда и позора, и, быть может, каторги. Зачем это было им нужно? Но для черносотенного конспиролога все было как на ладони. Дипломаты-то все, как на подбор, с НЕРУССКИМИ фамилиями (Киселева он, понятное дело, из этой цитаты аккуратно удалил), а Нессельроде был и вовсе немецкий еврей. Других доказательств, что царь имел дело с «пятой колонной» не требовалось. Нормального человека, однако, это должно было поставить в тупик.

Меня, признаюсь, поначалу поставило. Не помог и доклад Александра Дугина Изборскому клубу, посвященный «пятой колонне» на вершине власти (на сегодняшнем, разумеется, материале). Напомню, Дугин – в прошлом выпускник черносотенной «Памяти» первых лет перестройки, а ныне профессор социологии МГУ – лидер конспирологического крыла Изборского клуба. Вот его выкладки: «Нам подчас хотят изобразить, что пятая колонна только в либералах и в «маршах несогласных», но это лишь самая откровенная вершина айсберга. Более того, это ложная цель. Самые серьезные сети влияния, направленные на десуверенизацию России, находятся среди тех, кто близок Путину, кто с ним работает, кто предопределяет выработку его стратегии. Вот где настоящий заговор».

Короче, заключил Кожинов, «заговорщиками» действительно были самые близкие к царю люди, работавшие бок о бок с ним. Как в случае Николая, так и в случае Сталина, Разве не факт, что ревизия сталинской политики началась тотчас после его смерти (точно так же, как, заметим в скобках, началась она тотчас после смерти Николая). И все-таки Кожинов лукавит. Ничего эти «близкие» при жизни царя не предопределяли. Не посмели бы. Во всяком случае, никто в окружении Николая не посмел, пока он был жив, противоречить его решению наказать Турцию за то, что она не приняла его ультиматум, сколь бы нелепым он им не казался.

Другое дело, что наказать Турцию можно было, и не вызвав взрыв негодования и страха в Европе. Например, отняв у нее Карс или Эрзерум или оккупировав любую часть ее территории в Азии. Это и советовали ему авторитетные дипломаты с вполне русскими фамилиями, как А. Ф. Орлов или П. Д. Киселев. (Именно за это рассердился на государя Меншиков и писал, как мы помним, что тот был «словно пьян и никаких резонов не принимал»).