Текст книги "Дальний родственник"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Александр Лекаренко
Дальний родственник

                 Для Ю.Б.

Солги лжецу, ибо ложь – его монета;

Укради у вора, ты увидишь, что это просто;

Перехитри хитреца и выиграй в первый раз;

Но берегись человека,

у которого нет топора для заточки.

Кто придумал, неизвестно.

Но автор украл у Бланш Бартон из книги “Тайная жизнь сатаниста».

Глава 1. Явление героя.

Этому типу неслыханно повезло. Издательство “Прон-Пресс” перепродало его рукопись американскому “Фалькону” за 340 тысяч баксов. Собственно, предлагая рукопись американцам среди кучи другой макулатуры, “Прон” еще не имел на нее никаких прав. Эта рукопись попала в руки босс-редактору левым путем, через несколько рук, в которые ее всунул нищий и никому неизвестный автор. Но когда “Фалькон” предложил 300 штук, что для штатников было сущей мелочью, босс подсуетился и, выторговав 340, половину  отстегнул автору – от щедрот своих. Это было по-рокфеллерски щедро – мог бы кинуть тысчонок 15-20 в его дрожащие от голода и жадности руки, и хватило бы. Это было вполне по издательской совести, на которой остались детали этого гешефта, – темной, как и сам гешефт, но ослепившей автора блеском немыслимого богатства, – чтобы он не совал свой нос в детали.

Теперь Юра топтался на перроне в ожидании этого Креза, который бросил собирать окурки на вокзале и мчался на всех парах из своего Синепуповска, чтобы получить свалившиеся на голову башли. Крез приходился Юре дальним родственником, а Юра приходился ему той самой рукой судьбы, вручившей редактору лежалые бумажки, которые собиратель окурков называл “мой роман”. Рукопись Юра видел мельком, достаточным, чтобы преисполниться к ней отвращения. Таким же образом и с такими же последствиями он видел автора, лет пятнадцать назад. Юра был достаточно процветающим совладельцем концертного агентства, достаточно далеким от издательских дел, но Юрина мама еще помнила маму синепуповца, состоящую с ней в отдаленнейшем родстве, и Юра не мог отказать в протекции, – скорее, собственной маме, чем автору. На свою голову, он собственными руками пролил золотой дождь на голову синепуповца, и теперь должен был за это расплачиваться. Юрина память еще хранила его гнилозубую ухмылку, а внутренний карман – врученную мамой фотографию, с которой пялилась хулиганская рожа; лет ему должно было быть около 50-ти, и ничего, кроме превентивной неприязни, он не вызывал.

Он вызвал секундную оторопь у видавшего виды Юры, ничего подобного Юра не ожидал. Человек, выпрыгнувший из вагона в ноябрьское московское утро, имел внешность потасканного молодого человека, лет тридцати пяти, выглядящего на все сорок, но никак не на полтинник. Глядя на него, хотелось сморгнуть, он весь был какой-то двойственный и гибкий, как кот, отраженный в мокром асфальте. В черном велюровом пиджаке, рокерской майке, обтягивающей плоский живот под синими джинсами, ковбойских сапогах и с докторским саквояжиком в левой руке. Плешивая голова обрита наголо, серебряный клок волос на квадратном подбородке казался приклеенным. От хулигана на фотографии остались только кошачьи глаза, очень яркие на смуглом лице и Юру моментально нашедшие – как воробья на панели.

Приезжий вдруг уронил саквояж на асфальт и воздел к небу руки. У Юры упало сердце: сейчас кинется целоваться. Приезжий пал на колени и со смаком поцеловал грязь. Прохожие, ухмыляясь, обходили его, как пьяного. Юра почувствовал, как лицо заливает краска: вот шут на мою голову!

Родственник поднялся с колен, встряхнулся так, что Юра почти увидел, как дыбом встала черная шерсть вдоль его хребта и за острыми ушами, аккуратно отер алый рот мизинцем, подхватил свой клоунский саквояж и легко приблизился.

– Здравствуйте, – сказал он неожиданно мягким, интеллигентным голосом. Но руки не подал. И только когда Юра протянул свою – пожал ее с готовностью, но несильно.

Возле машины, более чем роскошного “дефендера” величиной со средний автобус, Юра невольно бросил косой взгляд на приезжего. Приезжий мгновенно восхитился: “Вот это бас! В жизни не видел таких машин!”

Поджав губы, Юра сел рядом с водителем, польщенный неожиданно и неуместно. А вскоре произошло нечто, что не лезло вообще уже ни в какие ворота.

Они проезжали мимо украинского посольства. У дверей посольства бушевала небольшая толпа, размахивающая “жовто-блакытными” флагами. На нее напирала другая толпа, с красно-голубыми повязками на головах. И те и другие орали по-украински. В мягких волнах мовы зубастой акулой скакал всем внятный русский мат.

– Ну-ка, притормози, – вдруг резко сказал приезжий. Шофер глянул на хозяина. Хозяин пожал плечами. Шофер притормозил. Приезжий достал из своего саквояжика красно-голубую повязку, привязал ее к своей лысой башке и выпрыгнул из машины. Юра остолбенел, вывернув шею в его быстро удалявшуюся спину.

Приезжий врезался в толпу сзади. Среди красно-голубых произошло движение. Завращались головы в повязках. Кто-то сильно ударил вновь пробывшего по плечу, и с упавшим сердцем Юра подумал, что сейчас родственника начнут бить. Его бить, однако, не стали. Угрюмый парень в красно-голубой бандане, плевавший под ноги людям с флагами, что-то хрипло взлаял. Дальний родственник протиснулся к нему а завопил, приплясывая на асфальте и делая неприличные жесты в сторону людей с флагами. Кто-то попытался ткнуть его древком в лицо. Он вырвал флаг и, держа его наперевес, ринулся в желто-голубую толпу. Вот тут-то все и началось. Юра закрыл глаза.

Когда он их открыл, редкую цепочку ментов в форме уже смяли, но из переулков с визгом вывернулась пара стоявших в засаде черных автобусов, из них, размахивая дубинками, посыпались бойцы в шлемах и легких бронежилетах. Быстро соображавший шофер нервно глянул на хозяина и тронул машину с места, не дожидаясь указаний. Но почти коренной и не верящий никаким слезам москвич Юра был все же родом из тех же долбаных мест, что и долбаный родственник, долбящийся в толпе таких же долбогребов. И, проклиная себя и свое долбовство в давно забытого Бога и в душу мать, Юра сказал: “Стой!” Он увидел, как черная велюровая спина, увенчанная лысой башкой, обмотаннной красно-синей тряпкой, косо вырвалась из кучи тусующихся и, кренясь набок, побежала по тротуару, впритык преследуемая размахивающим резиновой палкой черным бронежилетом с пластиковым шаром вместо головы. Навстречу бегущим появился мотоциклист и, не сбавляя ходу, сшиб мента наземь ударом ноги. Затем, завывая мотором и оставляя дымящийся след на асфальте, сделал полукрут и подрулил к велюровому пиджаку. Велюровый пиджак прыгнул на заднее сиденье и махнул рукой. Развернувшись, мотоциклист понесся прямо на черные автобусы, вильнул между ними и начал быстро приближаться к “дефендеру”.

– А теперь, давай! – сказал Юра. Шофер с облегчением нажал на газ.

Через пару кварталов битый родственник помахал рукой, давая знак остановиться.

Хлопнув мотоциклиста по кожаной спине, он быстро пересел в машину. Мотоциклист в красно-синей бандане, прикрывающей нижнюю часть лица, не оглядываясь, выбросил над головой правый кулак и с ревом унесся вперед, повиливая заляпанным грязью номером.

– Ну, блин, одно хулиганье кругом, – сказал родственник, умащивая вывалянный в грязи джинсовый зад на сиденья бордовой кожи. – Опять зубы выбили. Новые. Порядочному человеку пройти негде.

Глава 2.Интермедия в доме у мамы.

– Почему ты его не привез к себе? Или ко мне? – строго спросила мама.

– Он потребовал, чтобы я отвез его в гостиницу, – Юра пожал плечами. – Сказал, что приведет себя в порядок и придет. С визитом.

– В какой еще порядок? – Мама подняла выщипанные брови. – Какое он, вообще, произвел на тебя впечатление? Говорят, он пьет.

– Очень воспитанный и интеллигентный человек, – поспешно ответил Юра. – Ничего я больше не заметил.

В машине, по дороге в гостиницу, дальний родственник, легко и между прочим, предложил Юре половину своего гонорара. За протекцию. Что составляло, ни много ни мало, 85 тысяч баксов. Юра до сих пор не мог понять, то ли это глупость идиота, не знающего цены деньгам, то ли высшая степень аристократизма, не желающего признавать за деньгами цены. Разумеетя, он отказался, так и не решив, кто из них глупее. Отказался по той же самой причине, по которой не удрал от посольства, бросив долбаного родственника на растерзание московским ментам, – он был родом из тех же долбаных мест и теперь с мучительным неудобством чуял, как волна тех долбаных понятий смывает лед замерзших московских слез и затопляет московские дорожки, присыпанные иглистой пылью.

– Что? – сказала мама. – Чего ты затих? Ты чего-то не договариваешь?

Юра никогда не лгал матери, но умалчивал. Но она чувствовала, и слово за слово, вытаскивала из него все умолчанное. Если он не успевал сбежать. Юра агрессивно вздохнул и повернулся к двери. В дверь раздался звонок.

В прихожую вступила сияющая, похожая на стюардессу девушка в голубой униформе. В руках она держала огромный куб из прозрачного пластика. Из куба таращил черные глаза алый краб-снетка величиной и толщиной чуть поменьше колеса от “мерседеса”. За ней шагнул весь голубой блондин в пилотке от “люфтваффе” с надписью “Твой Шанс” и ящиком шампанского в руках. Из-за его плеча торчала улыбающаяся лысина дальнего родственника.

“Боже ж ты мой, – внутренне простонал Юра. – Надо было не давать ему взаймы тысячу баксов!”

Глава 3. Кто есть кто.

Мама оттаяла, мама весело щебетала и подкладывала на тарелки, а Юра чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Далеко не каждого мама привечала в своем доме и за своим столом, мамин привет следовало заслужить. Будучи провинциальной дамой, мама обросла в столице всеми привычками и ухватками верхней части московского мещанства. Она умела, была и любила быть совершенно невыносимой, чему Юра тысячу раз был свидетелем, приводя к ней в дом своих знакомых из числа “шоу-ноу”-деятелей с растопыренными клешнями и пытаясь ими похвастаться. Но под корой столичного мещанства и провинциального аристократизма в ней таилось железное ядро, закаленное в войне, голоде и тяжком труде на благо двоих детей, которым она проламывала скорлупу “новых русских” в багровых пиджаках или костюмах от Диора, и они уходили от нее красные, как круто сваренные раки и с опустившимися щупальцами. Теперь, в присутствии этого типа из Синепупинска с подбитым глазом, виденного ею в последний раз пацаном и сидевшего по правую руку от нее, ощутимо припахивая водкой, она вдруг стала мамой, какой бывала в своем домашнем кругу, лет тридцать назад: с лучистыми глазами, округлыми движениями и звонким смехом. Юра диву давался и уже слегка ревновал. Впрочем, и родственник был на высоте. Оказавшись в центре внимания, он нисколько не смущался, аккуратно и вкусно ел, шутил, пришепетывая выбитым зубом и поражая сразу отмеченным всеми присутствующими сходством с Брюсом Уиллисом, производил впечатление вполне светского человека на своем месте. Даже несмотря на черную майку с надписью “ROCK” и сапоги поддельной крокодиловой кожи.

Никто никого особо не приглашал, но как-то так получилось, что поглазеть на приезжего собралась почти вся Юрина родня. И сейчас Юра только изумленно качал головой, глядя, как они непринужденно общаются с дальним родственником, о существовании которого большинство из них ничего не знало еще полчаса назад. Хотя, конечно, стоило принимать в расчет, что возникший из Синепупинска был теперь писателем, отхватившим огромный гонорар, а большинство Юриных родственников так или иначе подвизались на литературной ниве или рядом с ней.

Среди московской родни, довольно блеклой, выделялась Юрина сестра Елена – умная, красивая и совершенно аморальная девка сорока лет, которая, несмотря на присутствие у плеча вялого альфонса по имени Павел, называемого ею Савл, уже прикидывала, поигрывая круглыми коленями, а не откинуть ли ей вообще любую степень родства, могущую помешать завести с Брюсом Уиллисом необременительную шашню.

– И что же вы собираетесь делать дальше? – спросила она.

– Как что? – изумился дальний родственник. – Навеки поселиться. Куплю хатынку. Павлина заведу. Что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость?

– Жена, – сказала мама.

– У меня уже есть две, – мягко возразил родственник, – я вынужден был стать великим писателем, чтобы от них избавиться. Это был труд всей моей жизни. Я им глубоко благодарен за то, что они стимулировали мое творчество своей курвостью. Но у меня уже времени не хватит избавиться от третьей.

– В Москве другой темп жизни, – заметила Елена, глядя в сторону.

– Вот я и собираюсь испить сладость, пока этот темп меня не износил, – сказал родственник. – Я твердо решил погрязнуть в роскоши.

– Тебе не надолго хватит твоих денег, – сказала мама. – Ты купишь квартиру и будешь в ней голодать.

– А что значит “долго”? – с любопытством спросил родственник. – Вся жизнь временна. А в чемодане у меня лежит курица, завернутая в одну из моих рукописей одной из моих жен. Закончится курица, начнется рукопись, и шнур моей жизни не прервется. От голода.

– Первый успех еще не гарантия второго, – сказал Юра.

– А какие вообще могут быть гарантии? – родственник развел руками. – Вот я добрался сюда, и поезд не перевернулся. Так что же мне теперь, над златом чахнуть, не. имея маленького счастья в жизни? Может, он перевернется в следующий раз? И хищники будут пировать над моим златом?

– Они и так будут пировать, – вяло усмехнулся Павел-Савл, – никаких денег не хватит, чтобы погрязать в роскоши в Москве.

– Это зависит не от количества денег, а от качества ума, – родственник поучительно поднял палец. – Уверяю вас, мне приходилось кайфовать как султану на пару миллионов карбованцев времен первой украинской Рады. Стоивших, вместе с Радой, не более пятерки в долларах или меньше. Вам никогда не пировать, если вы не научились голодать. Чтобы человек научился чему-то, его надо загнать в тупик. Нужда учит. А с жиру – бесятся.

– Вот и не взбесись, – сказала мама. – Вон у тебя вся борода уже седая.

– И зубов нет, – с готовностью ответил родственник. – Я их потерял, борясь за правду. А бородою поседел от присущего мне козлизма. Но я обрею бороду, отращу хвост, сделаю себе из ребра маленькую, но половозрелую Еву и вставлю зубы, чтобы жевать ими трюфели. И скажу вам, что это хорошо.

– Трудно быть богом. В вашем-то возрасте, – сказала Бутто, троюродная внучка Елены и очень известная телеведущая, называвшая себя в честь египетской крылатой кобры, незатейливо изображенной на ее широком плече.

Родственник смерил кобру кошачьим взглядом.

– В жизненной гонке побеждает тот, кто приходит к финишу последним.

– Имея доходу тысяч пятьсот в месяц, можно быть богом на любом этапе. И зубы сразу вырастут, и рога, и ребра не надо ломать, – высказалась о наболевшем Варвара, кому-то золовка, свояченница или деверь, страдавшая избытком и веса и возраста.

– Это заблуждение, которым тешатся богатые, старые козлы, – крикнула с другого конца стола Аня, чья-то тоненькая и голубоглазенькая девочка лет 15-ти на вид.

– Когда тебя предает собственный член, кому остается верить? – горько произнес Павел-Савл.

– У тебя и вера меньше горчичного зерна, – бросила ему Елена.

Разговор перемещался в обществе от борта к борту, как биллиардный шар, неизменно, хитрыми карамболями возвращаясь к дальнему родственнику.

– Мы не можем двигать горами не оттого, что мало верим, – сказал он, – а оттого, что верим в невозможность этого. Я отказываюсь верить, что уйду отсюда трезвым. Прошу наполнять бокалы.

И под внимательным взглядом мамы плеснул себе в рюмку коньяку.

Как-то так получилось, что часа через четыре, когда большая часть собрания, помыв посуду, интеллигентно разошлась, Елена с Павлом-Савлом оказались в гостиничном номере у дальнего родственника.

– Рыбак рыбака видит издалека, – сказал Павел, отщелкивая лакированным ногтем двойное дно портсигара с зеркальной крышкой и чувственно шевеля ноздрями.

– В пятнах красного света ты томно стоишь у камина,

Замерев грациозно в алмазной броне наготы.

Твои губы алы, только звездная пыль кокаина

На щеке твоей бледной таинственно чертит следы, -

завывающим голосом сказал дальний родственник.

– Это кто? – удивилась Елена.

– Это я, – ответил родственник. – Кто тут еще может быть, в моем номере?

– А вот ща постучатся в дверь, – зловеще произнес Павел, – да и спросют...

– Стучите, стучите, – ухмыльнулся родственник, – и вам таки откроют. Чтобы дать пинок в зад. И просите, так и разденут до трусов. Если не успеете сами штаны снять, перед тем, как стучаться.

– Звучит очень жизнеутверждающе, – меланхолично кивнул Павел. – Сразу видно гуманиста.

– Верю в людей, есть грех, – откликнулся родственник. – Они еще и не на то способны.

– У меня есть уместный случай, из жизни, – сказал Павел. – Произошел в селе, где я родился. Одну старую и подслеповатую бабку оставили дома одну, с внучком четырех лет. Внучок присел покакать в уборной, как взрослый. А бабке тоже приспичило. И она, заранее приготовившись и сняв рейтузы, поперла на очко. А внучок с перепугу укусил ее в зад. Бабка выскочила и упала с инфарктом. Так ее и нашли – с инфарктом и укусом на сморщенной ягодице.

– Это анекдот? – отсмеявшись, спросила Елена.

– Я сам был тем мальчонкой, – печально сказал Павел. – А бабка выжила, но мозгами поехала. Со страху.

– Смешно, – сказал родственник.

– Дьявольски смешно, – подтвердил Павел. – С тех пор я уже не мог уверовать в бабкиного доброго Бога. И когда видел распятие, всегда пытался заглянуть Богу под юбку, нет ли у него на жопе следов от зубов. Но у Бога нет жопы, вот какие дела. Вам не кажется это странным?

– Кажется, – кивнул родственник. – Бог предпочитает поворачиваться к нам одним ликом. А второй предлагает Дьяволу.

– Нюхнули.

– Как это тонко, как многозначительно, – поморщилась Елена.

– У кого-нибудь есть другое толкование? – живо поинтересовался Павел. – У Бога, как и у Дьявола, нет спины, с чего бы это?

– С креста, – с готовностью ответил родственник. – Этих двоих не додумались распять валетом. Вот и приходится вращаться, не покладая рук, чтобы не потерять лицо, или как лучше сказать?

– Хлебло, – вежливо подсказал Павел.

– Во-во, – радостно закивал родственник, – светить хлеблом миру, помавать им. И хлеб наш насущный даждь нам днесь. Лет на десять с конфискацией и по рогам.

– Вы думаете, наверное, что все это очень остроумно и весело, – сказала Елена.

– Это глупо и грустно, – ответил Павел, – но что это за мир, в котором бабка едет крышей от того, что внук укусил ее в задницу? Для чего он создан, если не для смеха?

– Для игры, – серьезно сказал родственник. – Игра – это единственный смысл существования такого мира. Игра – это единственная вещь, которая имеет смысл в самой себе, не нуждаясь ни в какой цели. Бабка, вы говорите. Да совсем недавно мы отдали 20 миллионов жизней, чтобы не допустить Гитлера развалить Союз и уничтожить Советскую власть. А теперь тупо пялимся на памятники погибшим и уже не понимаем – кто мы такие? Герои, защитившие свое ярмо? Или стадо баранов, развалившее свою тюрьму народов и бегущее по светлому пути в будущее? Так по какому поводу салют, я вас спрашиваю? Никто уже не помнит, но все идут – к новым воротам. Так как же тут не смеяться? Если уж кто-то играет с нами в такие игры, то я предпочитаю захлебнуться от смеха, а не от слез.

– Истина в вине, – заметил Павел.

– Тоже неплохо, – согласился родственник, – но я уже пробовал, не получилось. Я выплыл, сбив ногами истину, и плюнул на нее. Теперь я решил расслабиться и получить удовольствие.

– Подставив жопу? – укусила Елена.

– Нет, я не люблю Бога, – пояснил родственник. – И хромосомно резистентен к любому контролю. Поэтому я решил не впускать Его в свою локальную вселенную, ни спереди, ни сзади, ни в душу Бога мать. Теперь я сам пишу свои роли. И никогда не плачу.

– Таких кузнецов своего счастья и до вас было, – сказала Елена. – Вот они и лежат под теми памятниками, которые вы так уместно упомянули. Родись вы чуть раньше, и первым легли бы на амбразуру. Со всем вашим цинизмом.

– Лег бы с цинизмом, – согласился родственник. – Раз уж все мы там будем, то не следует упускать случая уйти со сцены красиво. Но амбразуру я бы выбрал сам.

– Не существует правильных решений, только судьба, – меланхолично заметил Павел.

– Судьбу для миллионов всегда формируют Гитлер и Сталин, – фыркнула Елена.

– Любые режимы играют второстепенную роль в управлении людьми и их судьбами, – сказал родственник. – Намного важнее слова и представления, которые формируют семантическую среду. Я сам сочиняю свои романы и живу по ним. Значит, я уже научился быть великим писателем. Теперь мне остается только научиться делать из этого башли.

– Делай то, что лучше для тебя, и к черту остаток мира, – ухмыльнулся Павел.

– Честность – это худшая политика, – родственник погрозил ему пальцем. – Ты приобретаешь массу врагов и никогда не достигаешь своих целей. Говорить правду нелегко, неприятно и бесполезно.

– Говорят, лгать бессовестно, – сказала Елена.

– Трусость делает всех нас совестливыми, – ответил родственник. – И добрыми.

– Вы ненавидите людей, – сказала Елена.

– Я их знаю, – ответил родственник. – А зло – это знание. Быть добрым, значит, не знать. Надо ненавидеть, любя, и любя – ненавидеть. Только так можно жить среди людей. Тогда ты будешь силен и в любви и в ненависти. Иначе превратишься в слюнявого агнца или в мрачного дебила-параноика.

– Не надо нас агитировать, – едко сказала Елена.

– “Мы в Бога веруем”, – вяло усмехнулся Павел, – как на деньгах.

– Никакая вера, кроме веры в себя, не имеет никакого значения, – торжественно сказал родственник. – И в деньги. Я смотрю на Вселенную и, воспринимая ее, позволяю ей существовать. Как и деньгам. Прежде о деньгах не беспокоились, их либо имели, либо влезали в долги. Бог, как и банковский билет, это словесная конструкция, литература. Которая может быть вживлена в живой человеческий мозг и питаться им, как вампир. Станьте Богом сами, и никто не пострадает. Кроме ваших врагов.

– Бросьте вы эту бормотень, – скривилась Елена, – в провинцию езжайте самоохмуреж проповедовать.

– Я свет миру, – скромно сказал родственник, – я не могу похоронить себя в трущобах и дебрях Индостана.

– Я думала, вы из Донецка, – удивилась Елена.

– Я тоже так думал, – сказал родственник. – Пока не понял, что как только достигнута правильная конфигурация нейронов, устанавливаются реальные энергетические связи. Это наука, а не охмуреж, мадам. И эти связи могут существовать независимо от материальной базы, которая их породила. Так восходит Бог.

– Так восходит маразм, – сказала Елена.

– А кто такой Бог? – спросил родственник.

– Бог непознаваем.

– Тогда откуда вы можете знать, что в Вифлееме воплотился – Его сын? А не кого-то другого?

– Он Сам об этом сказал.

– Ах, сам сказал... Ну, тогда, конечно.

Так прошел, в лучах восходящего утра, в искрах морозной пыли, первый день вхождения дальнего родственника в Москву.