Текст книги "Железо и розы"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Александр Лекаренко
Железо и розы

Ч А С Т Ь 1. Кто стучится в дверь?

Г л а в а  1.

Всего в его жизни прозвучало четыре звонка. Четыре гвоздя были вбиты в мягкую плоть. Но только четвертый, с мясом вывернул и разрушил трухлявую плоть креста, на котором он был распят. После чего его тело обрушилось вниз.

Первый звонок прозвучал, когда нож хирурга искромсал тело маленького, нежного, похожего на девочку Алеши, чтобы пропустить яичко из паховой пазухи в его законное мужское место, в мошонку. Хирург был мясником, – шрамы остались навсегда и болели всю жизнь. Но после этого, Алеша стал быстро и резко изменяться, намного опережая сверстников в своем развитии, – исчез лишний жирок, начали расти мускулы и волосы на теле, ломаться голос. Одновременно, произошли психологические изменения, – он стал агрессивен, жесток и сексуально заинтересован сверх меры. Однако, добрые отношения в семье и размеренные условия жизни перевели этот импульс в социально приемлемое русло спорта и запойного чтения.

Второй звонок прозвенел в армии, в которую он попал, – по причине первого, – много спорта, много подавленной и неподавленной агрессивности, много дурацких книг.

Он стал пограничником, – панама, автомат, Копет-Даг. Однажды, один из парней в панамах поймал кобру, кобр там было полно. Суть программы заключалась в том, чтобы вырвать кобре ядовитые зубы плоскогубцами и фотографироваться с ней в разных позах, – чтобы восхищать друзей и соседей в родной Кацапетовке. Он вежливо попросил змеелова оставить кобру в покое. Ухмыляясь, змеелов отказался. Он вежливо попросил еще раз и привел доводы, которые казались ему убедительными. Змеелов отказался, – ухмыляясь еще шире. Вспышка вспыхнула.

Он знал, что делать такое с ф/коброй нельзя. Нельзя делать колбасу из кровной лошади, из принцессы крови нельзя сделать кухарку, можно убить, – но нельзя делать посмешище из черной, королевской кобры. А если кто-то делает, то некто, – обязан вмешаться. Некто не был ни сентиментален, ни милосерд, за пару недель до того, он безжалостно пристрелил чабанскую овчарку, – чтобы не гавкала, – мог бы и чабана. Группу крови он чувствовал по запаху, но как свое чувство он мог объяснить своему двуногому брату, хотя тот и отличался от собаки намного менее, чем от кобры?

Он сделал красивую, красно-синюю сливу из его носа и с внезапно вспыхнувшим удовольствием, размазал его губы по его крепким зубам, потом, убил уже искалеченную кобру и всю ночь промучился раскаянием. Но утром, он с удивлением обнаружил, что приобрел новый статус, среди своих товарищей по оружию, – повышенный, – в том числе и в глазах побитого брата. – «За что?» – с удивлением спрашивал он себя, – «Неужели за разбитый нос?» – Тогда еще, он представлял собой пеструю смесь из книжных благоглупостей и  инстинктивной жестокости и не понимал, что, – да, за разбитый нос. Ему понадобилось время, чтобы понять, – добрые и во всех отношениях хорошие люда, преклоняются перед жестокостью, равно как и злые и порочные во всех отношениях, – они становятся на один уровень, впадая в ступор или падая на колени, в зависимости от уровня жестокости и совершенно независимо от уровня своей морали.

Через несколько дней, ночью, он сидел вместе с тем же братом в ущелье, которое по смешному совпадению называлось Кара-Илор, – Черная Змея, то есть, – кобра. Тишину нарушало только злобное шипение братьев, – они переругивались шепотом, чтобы не пропустить подкрадывание общего коварного врага, – начальник заставы уже тайно выполз на проверку, о чем, как всегда, сообщил всем нарядам связист. Вдруг, всхрапнули лошади, привязанные к коновязи, звякнули приспущенными трензелями. Братья замолкли, в ожидании ответного храпа или ржания чужих лошадей. И услышали звук, похожий на далекий вздох, сразу вслед за этим в лица им ударил холодный ветер. Это было настолько страшно, посреди тишины и духоты туркестанской ночи, что они включили фонари, плюнув на маскировку и подползающего начальника. Во вспышке паники, они успели увидеть нечто, блестящее, как мутное стекло, надвигающееся на них, как гора, вращаясь в самом себе, лошади завизжали, рванулись, но не успели оборвать поводья, – сель ударил и сбил их вместе с коновязью, мелькнули подковы, все утонуло в реве и грохоте взбесившейся воды.

Он начал тонуть почти сразу, как только из-под него вышибло ноги, поток накрыл его с головой, он потерял ориентацию, но даже в такую минуту, страх перед начальством, страх потерять автомат, оказался сильнее страха смерти, – он перебросил ремень через голову и теперь вниз его тянули все навязанные на него игрушки, – автомат, подсумок, яловые сапоги, тяжелый аккумулятор фонаря. Раз за разом, он выхлебывался на поверхность и снова уходил под воду, фонарь на длинном шнуре, болтался вокруг него, выхватывая из тьмы, выпученный лошадиный глаз, несущуюся ветку, разинутый рот напарника. Почему их не убило сразу? Поток нес камни, вывернутые с корнем стволы деревьев, вниз рушилась почва и постоянно что-то падало. Вдруг его спину пронзила рвущая боль и почти одновременно что-то ударило в затылок, – ствол дерева воткнулся ему между лопаток острым суком, а конец бревна ударил в голову, его руки и ноги обвисли, как макароны. Он сохранял сознание, но перестал видеть происходящее, – все, чем он был и что хранило его сознание, вспыхнуло в нем, как выхваченное фотовспышкой, – вся жизнь, единым блоком и до мельчайших подробностей. Он понял, что умирает, он понял кое-что про нож хирурга и про своих родителей – и знал, что не умрет никогда. Его несло потоком, мимо его жизни, распятой на дереве, время остановилось. Его взгляд зафиксировал брата, повисшего на другом дереве, торчащем из земли и не протянувшего руки, – но проносящийся мимо не ощутил ни боли, ни разочарования. Его здесь не было.

Г л а в а  2.

– Это хорошо, что ты живой, – говорил чабан, – Но было бы лучше, если бы ты умер. – Почему? – спросил он. – Потому, что твое тело мы бы получили от иранцев без проблем. Ну, пусть уже слегка подванивающее, – чабан поиграл тяжелыми морщинами вокруг рта, – А так, пришлось задействовать нетрадиционные методы. Мы же не знали, унесло тебя водой или ты уплыл сам. Пидюменко сказал, что видел тебя уплывающего на ту сторону, вот и все. Сель прошел, – тебя нет, с вертолета ничего не засекли. Что думать? – чабан развел здоровенными, как грабли руками, – Серьезное это дело, уплыть на ту сторону. Если ты не лежишь распухшим в русле, то куда ты делся? Ирани сидят в форте и видят только то, что можно увидеть в трубу. Это же территория кочевников, – чабан топнул огромной ступней в резиновой галоше, подняв тонкое облачко мергелевой пыли, – А им по телефону не позвонишь, надо идти и спрашивать. Вот я и пришел, – темное лицо чабана расколола ухмылка, – Чтобы искать своего пропавшего верблюда и одного осла в зеленых погонах. Да ты лежи, лежи, – он вдавил в плечо лежащего твердый, как камень палец, – Все нормально уже. Я нашел тебя. И если надо будет, я тебя, дорогой, на руках донесу. – А если бы вы... ты не нашел меня здесь? – Алеша кивнул на развалины. – Я бы нашел тебя там, – чабан ткнул большим пальцем за спину, – Я бы отрезал тебя от жандармов, если бы тебя понесло туда или купил у курдов, живого или мертвого или пошел бы за тобой в горы и принес домой твою голову, – чабан оскалил крупные, желтые от наса зубы, – Я бы в любом случае спас тебя, сынок. Веришь? – Алеша молча посмотрел в его каменное лицо, – он верил.

Он остался жив потому что дерево, проткнувшее ему спину, удержало его на плаву. Он орал от боли, а потому не потерял сознание и не захлебнулся, а автомат на спине, не дал дереву вывернуть его рану вместе с ребрами. Так его и выкинуло на берег, – спасенным на собственном кресте. Но случилось это, когда сель вырвался из ущелья и потерял силу, – далеко на иранской территории. Он корчился в грязи, как жук насаженный на булавку, пытаясь освободиться от познавшего его древа жизни, пара веток застряла между автоматом и спиной и когда он пытался оттянуть оружейный ремень на груди, чтобы просунуть под него голову, – острый сук глубже впивался в рану, а когда он, наконец, встал из грязи, отсоединившись от сброшенного в грязь дерева, мокрый от вод и родовой крови, то уже почти ничего не соображал и пошел не в ту сторону, шатаясь в объявшей его тьме.

Он брел всю ночь черт знает куда и завел его в место, незнакомое даже как земной пейзаж, – оно напоминало поверхность луны, – черт знает где, он свалился под утро и заснул на камнях, вздрагивая от мучительной боли в спине. Когда ослепительная звезда солнца прожгла зенит, он как больное животное нашел тень, не осознавал этого и очнулся, когда первая звезда заглянула через проломленный купол мазара. Там, в развалинах, чабан и нашел его через двое суток, – он ничего не ел и не пил все это время, он не мог двигаться, его колотила лихорадка от воспалившейся раны и когда чабан возник на фоне слепящего занавеса солнца, огромный, с бугристой головой, черный, как-будто кусок стены, сложенный из прокаленных кирпичей, – он принял его за создание бреда, – тогда еще он не мог понять, как близко к истине было тогда, его бредящее сознание.

Разумеется, этот тип, похожий на каменного идола, был гэбэшником из туркмен. Но он не мог вызвать вертолет на чужую территорию и не мог обозначиться местным властям, находясь на ней нелегально. Более того, операция должна была оставаться в тайне не только от чужих, но и от своих, – иначе, полетели бы головы. Алеша не знал тогда и знать не мог, но понял впоследствии, что «чабан» действовал по личному поручению какого-то начальника среднего звена, – вероятней всего, командира погранотряда подполковника С. Нельзя было признать, что человек погиб оттого, что его отправили в опасное место, уже после получения селевого предупреждения, но и нельзя было бросить пропавшего без вести пограничника, который мог оказаться и перебежчиком. В любом случае, следовало найти его, не гоня волну по инстанциям и до того, как он начнет вонять, – живой или мертвый. Советская структура охраны границы была несокрушимой как скала, тяжелой и неповоротливой в силу этого и в силу этого, – весьма гибкой на уровне среднего звена. На окраинах гигантской империи средний начальник был царем и богом, если умел окружить себя правильными людьми и мог делать все, что угодно, – если делать быстро, не раскачивая всю систему. Подполковник С., был именно таким человеком, – удельным ханом, подмявшим под себя и пограничные и гражданские структуры, а сами пограничные войска были войсками КГБ, государства в государстве и Алеша, – винтик в машине, – формально являлся гэбистом и был включен в корпоративную связь. Кроме того, подполковник С., в отличие от многочисленных туркменских баши, был русским человеком, убежденным коммунистом и потомственным советским офицером, спасти своего или наказать своего по-свойски, – смертью, было для него делом чести.

Поэтому, чабан возился с Алешей как с ребенком, перевязывал его раны, охранял, поддерживал на своем плече и делал частые остановки на их долгом пути домой. На их долгом пути домой, Алеша сделал первый шаг к самому себе, теряя вместе с остатками грязноватого уже, детского жирка остатки смыслов и замещая пустоту чем-то темным, что вливалось в него от его каменного провожатого.

– Не рассчитывай на меня, рассчитывай на себя, – говорил провожатый, – И рассчитывай все вокруг себя, как змея и действуй быстро, пока тебя не сжили со свету. Надежда, – дурной советчик, надеяться нельзя даже на эти твердые камня, они могут покатиться под твоими ногами. Откуда ты можешь знать, куда я тебя веду? – Мы идем в сторону границы, – удивленно ответил Алеша. – Как ты можешь это знать? Ты что, Чингачгук-Большой Змей? – ухмыльнулся чабан, – Может, я веду тебя на расстрел. – За что? – еще больше удивился Алеша. – Откуда ты можешь знать, за что тебя убьют за следующим поворотом? Всегда есть за что, невиновных нет. Откуда ты можешь знать, кто я такой? – чабан ухмыльнулся, – Фамилию твоего напарника можно прочитать и на его трупе, она написана хлоркой на его х/б. Хочешь, чтобы кто-нибудь написал «дурак» твоей кровью у тебя на лбу? – Нет,– ответил совсем сбитый с толку Алеша. – Тогда улыбайся,– улыбнулся чабан, – Улыбайся, даже тогда, когда собираешься перерезать кому-то глотку, – а ты будешь это делать, я чую кровь своим волчьим носом. Никто не должен знать, куда ты идешь, – тогда тебя не заведут за угол и не перережут там горло. Ты и твоя смерть, вы идете вместе, – все остальные, враги. Научись улыбаться всегда, как череп, – ему уже нечего терять, кто он, – никто не знает. Сила среди людей, – не в знании, а в неведении неведающих, – наедине с собой, тебе ее не надо. Ты не сможешь узнать все, а пытаясь научиться многому, – нагрузишься, как верблюд. Стань пустым, как сухой череп и улыбайся, твоя пустота раздавит черепа врагов, – в пыль, на твоей дороге. -

Г л а в а  3.

Третий звонок прозвучал у зеленых волн Азовского моря, когда Алеша впервые убил человека, – как и было предсказано туркменским идолом. Азиатская грязь покрылась полуторалетней патиной далекого, как казалось ему, прошлого и веселый студент Алеша стройотрядствовал в приморском поселке, беспечно купаясь в багряном море местного вина и легкой любви, с малозаметными островками необременительной работы. Убийство случилось легко, как любовь, – из-за любви и легко ушло под соленые волны, лишь слегка окрасив их красным и оставив солоноватый привкус во рту. Просто однажды жаркой и хмельной ночью, на пустынном морском берегу, он ударил этого парня в голову, – всего пару раз и бедолага умер. Алеша отплыл с ним подальше от берега, придерживая под подбородок и оставил морю, – вот и все – и вернулся назад вдоль серебряной лунной дорожки, с наслаждением вдыхая сонное дыхание моря, а потом пошел домой и заснул, как убитый.

Покойный был никому неизвестным курсантом «шмотки», – мореходной школы, приехавший, на свою беду, подработать на прокладке частного водовода, – никто его особо не искал, – он выплыл сам, на третий день, мелкое, ласковое море не умело хранить тайн. Никто его и не узнал, кроме ласковой Алешиной сестры, находившейся с обоими в более близких отношениях, чем позволяла степень двоюродного родства и чем мог позволить Алеша, – но умевшей хранить тайны. Так или иначе, но парнишку забрали на трахнутом, дощатом грузовике я никто больше о нем ничего не слышал, – вероятно потому, что он спьяну утопился сам, трахнувшись башкой обо что-то на дне.

Алеша был жаден к жизни, жаждал любви и многовато пил для своего возраста, что в силу возраста проходило безвозмездно для закаленного спортом организма и всю жизнь его преследовало везение, как рок, не дававший его жизни подломиться, – для новых роковых испытаний. Возможно, поэтому третий звонок прозвучал неслышно для его уха, – но набирал силу под давлением времени, – Алеша начал задумываться о том, как легко и безвозмездно убивать людей.

Окончание университета совпало с крахом Советского Союза, – крахнула Великая Социалистическая Родина, трахнутая ее идеологами, вместе со всеми своими идеями, которым Алеша приносил присягу на верность и истекал кровавым потом в трахнутом Копет-Даге, – его вынесло в Новый Мир с карт-бланшем университетского диплома в кармане и свободным от обязательств. Новый Мир требовал в кармане чего-то повесомей, чем пустая бумажка, – кистеня – или золота, Большой Карман стал символом и Богом Нового Времени, «Время понеслось вскачь, стуча золотыми подковами по черепам дураков» – или потащилось клячей для неудачников на обочине, Время-Колесо повернулось вновь, возвращаясь назад, – к подножию Золотого Тельца, в землю ушла кровь раздавленных, –  вечным остался презренный металл, вожделенный всеми на Земле дураками и умниками. Так уж случилось, что в то алхимическое время хаоса, любой металл был презренным и легко обращался в золото, – алюминий, свинец, медь, железо. И так уж случилось, что к последнему, чаще всего прибегали и дураки и умники, в попытках алхимического обогащения. Алюминием, свинцом, медью, нихромом, плутонием – и железом, было засеяно Поле Чудес и еще не взошло солнце демократии, как в Стране Дураков уже закипела работа. Маркс отдыхал со своей формулой «деньги-товар-деньги», формулой нового времени стало «железо-железо-баксы», – «ноу-хау» постсоветского капитализма. Железо несло немерянные прибыли, поскольку его было немеряно в многострадальной земле дураков, но добывали его, – пистолетами, поскольку между хищниками сразу возникла дикая конкуренция. Настоящей таможни еще не было, та, что была, – еще продавалась за копейки, можно было вывозить все, что угодно и вывозили, эшелонами и пароходами, – в Прибалтику и Польшу, ни копейки не оставляя дуракам. Польша, Литва, Латвия и Эстония, – состоялись за счет этого кровавого металла, перепродавая его втридорога по всему миру.

Так уж случилось, что бедный Алеша, с его отменным здоровьем и первым разрядом по дзю-до, – в тяжелой форме страдал идиосинкразией к торговле, он не выносил торгашей так, как мачо не выносят педерастов, – на дух и на вид.

Он пытался преодолеть это честно и много раз, он даже работал шашлычником на базаре, хотя это было для него почти то же самое, что подставить под шашлык собственную жопу – и не смог. Он даже не смог торговать своими знаниями английского языка и литературы, отмеченными, черт знает зачем ему понадобившимся дипломом, он не мог ничего, – повсюду была ненавистная торговля и он начал уже подумывать о том, куда бы это поехать пострелять, – помимо всего прочего, он имел военно-учетную специальность «снайпер» и вообще был хорошим, призовым стрелком. В таком состояниям разброда и шатания его и нашел Миша, – старый кореш и собутыльник, с соседнего, физического факультета. Миша был очень крутым евреем, не из дантистов и не из тех, что выезжают на мешпухе, – а из тех, что сами по себе и умеют дать в морду не хуже любого другого. В кабаке, перешедшем в мордобой с какими-то урками, Миша начал рассказывать ему печальную историю своей жизни – и закончил ее у себя дома, посасывая виски через разбитую губу. Разумеется, Миша торговал, достигнув в этом деле высот известных и у него была красавица жена, – фотографию которой в бикини, за неимением отбывшего в Анталию оригинала, он тут же и предъявил, в сердцах забыв, а может и не ведая, что Алеша хорошо знает эту фигуру, хотя никогда и не бывал дальше Мариополя, – девка была, мало сказать красива, она была ослепительна, какими нередко бывают еврейско-украинские полукровки и совмещала в себе курвость и хитрожопость обеих наций. Миша любил ее без памяти, своим беспримесным и поросшим жесткими патлами, еврейским сердцем, но у Марины был дальний родственник, не только занятый тем же бизнесом, что и Миша, но и его женой впридачу. Миша был крут, но не настолько, чтобы думать об окончательном решении вопроса по-родственному и богат достаточно, чтобы думать и не лезть за его решением к посторонним людям. И теперь он разрывался между совершенно библейской ненавистью, – такой, чтобы трава не росла – и совершенной неспособностью вырастить хоть какой-то радикал над проблемой. В конце-концов, после многих зигзагов повествования и многих скупых слез, дополнивших рассказ и нескупо налитый стакан, Алеша уяснил себе, что Миша готов обменять рога на шкуры двух зайцев и даже непротив расстаться с десятью штуками баксов, если Гриша куда-нибудь исчезнет, – за эту сумму. И согласился.

Г л а в а  4.

Очень сильной стороной Миши была нежадность и скрупулезная честность в делах, – за это ему доверяли те, кто его не любил и любили те, кому с ним нечего было делить. Первая Алешина попытка сорвалась, но Миша честно заплатил ему пять штук, – за вредность. Собственно, за вредность следовало заплатить неизвестно откуда вывернувшемуся телохранителю, о котором Миша ничего не знал, павшему на поле боя с ножевой раной в печень, – но выжившему, благодаря хозяину мгновенно доставившему его в больницу. Миша сказал, – что хватит, мол, настрахали на всю оставшуюся жизнь и на второй попытке не настаивал, но Алеша не мог ответить черной неблагодарностью на проявленное к нему благородство – и закончил дело через пару недель, подтвердив свой статус и полив росток своего профессионального достоинства, – чужой кровью.

Миша следил за ходом расследования издалека, но по-родственному пристально, сообщая Алеше о всех его поворотах. Расследование пошаталось туда-сюда да и увяло, как пьяный под забором, через три месяца все забыли о предпринимателе, умершем у ворот кооперативного гаража, от удара гвоздя, вбитого в доску, а затем, – в его затылок, – может и сам упал. Родственники-то, конечно ходили и им отвечали, – да, да, ищем,– но уголовное дело уже примостилось на полке среди десятков других «глухарей», – кого было искать, если никто никого не видел, буржуй был пьян, а о ранении водителя в милицию не сообщалось? Постепенно и родственники, получив все необходимые справки и начав входить или предвкушать вхождение через три месяца в права наследования, – утешились, поставив роскошный памятник, в котором поучаствовал и Миша. Все это время, Алеша не сидел в подполье, отращивая бороду, он открыто работал у Миши, – экспедитором, точно зная, что никто не способен обнаружить мелькнувшую через забор тень без лица и пальцев, – он сам убивал человека по номеру автомобиля и гаража. Милиции и в голову не пришло поинтересоваться Мишей, – с чего было интересоваться? Слишком далеко он был от народа, а Марина, которая была намного ближе, слишком любила его дом в Анталии и бриллианты для диктатуры пролетариата, чтобы не уметь хранить тайны,

У всех была «крыша». В то время, как впрочем и в любое другое, – самой обширной «крышей» была милиция. Но у этих благодетелей правая рука не знала, что творит левая, они часто пересекались, им приходилось платить дважды. На криминальном уровне такие вопросы решались путем «стрелок». Но куда можно было пойти, если тебя «крышуют» менты? Тогда старые волкодавы уже ушли, а щенки, набранные из вчерашнего хулиганья, грызлись между собой как собаки, от них можно было ожидать всего, – от «крытки» и до беседы на проселочной дороге. Миша платил гигантские деньги «крыше» не ментовской, но он понимал, что один честный и готовый на все самурай, – стоит бригады, на все способных «крышатников» любой масти /и у него хватило ума держать язык за зубами, когда один из «крышатников» стал уважаемым бизнесменом и членом парламента, а некоторые из ментов, которым он давал на водку, – начальниками управлений/, Миша понимал с кем имеет дело в лице Алеши и уже убедился в его способности решать вопросы честно и окончательно, – Алеша купался в де-ньгах, которые по Мишиным меркам были копейками, но Миша не обижал, Миша платил честно,– намного больше, чем платили другим бойцам в этой сфере деятельности. Железной.

Железо. Никогда в жизни Алеша не видел такого железа, теперь стало доступным  все, – «астры», «береты», «чезетты», – как женщины и – станки, высоковольтные опоры, локомотивы, – по цене железа и добываемые с помощью железа, стоящего, как валютная проститутка, – были бы деньги. Как угорелый, метался Миша по стране, уже поделенной, но еще не закрепленной за новыми хозяевами, волоча за собой обалдевшего от железа и крови Алешу, – «разобраться» в Волгограде, – ужинать в Белгороде, НЭП 20-х был мелочью, детской игрой, по сравнению с НЭПом 90-х, – Великим Переделом, эпохальным грабежом самих себя с целью сбыта барыгам, ботающим по фене европейских языков. Миша вошел во вкус хозяина не только своей жизни и ввел Алешу, – который дал ему попробовать, – вместе и не сознавая этого они вошли во вполне феодальные отношения «хозяин-самурай» и сеяли вокруг себя безнаказанную смерть, с быстротой молнии перемещаясь и перемещая железо по гигантским пространствам, засеваемым зубами дракона многими тысячами, подобных им. В быстрых переговорах, где счет велся только на баксы и как в очко на пальцах, Алеша слышал цифры,– «триста тысяч», «пятьсот тысяч», – но следил-то он не за цифрами, а за глазами и руками и когда все это закончилось быстрым бегством Миши за кордон, не так уж много и осталось в его руках, кроме чистой пары пистолетов и абсолютного неумения делать что-то, превосходящее натяжение курка.