Текст книги "Дом горит, часы идут"

Автор книги: Александр Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Почему-то у Каляева так не выходит. Только он сосредоточится, как непременно что-то вмешается.

То деревья расцветают, то барышни хорошеют… Прямо не знаешь, чему отдать предпочтение.

Полно событий на земле и на небе… В них никогда нет недостатка, но летом их становится больше.

Террористы в эту пору остывают. Странно желать гибели другому, когда все приобрело легкомысленный вид.

Во всем этакая распахнутость. Совершенно негде спрятать оружие и укрыться самому.

Эту радость дарит Тот, кто над нами. Причем своего участия не афиширует и предпочитает находиться в тени.

Вот что такое настоящий творец. В отличие от творца ненастоящего он не станет напоминать о себе.

Тут не только отсутствие ячества, но и вечное недовольство тем, что получилось.

То-то и оно, что вечное. Начался последний век второго тысячелетия, а он чувствует себя дебютантом.

Не считает возможным останавливаться на достигнутом. Непременно что-то подправит и улучшит.

Так попробует, потом иначе. Добьется, что любая подробность будет вмещать в себя Божий мир.

Представляете: в какой-нибудь росинке все отражается. Чуть не разноцветная радуга висит в глубине.

Как Ивану расстаться со всем этим? В его положении каждый солнечный луч равен, по крайней мере, снопу.

Однажды партийцы устроили пикник. Решили отметить то, что природа принарядилась, а девушки, напротив, сбросили одежду.

Азеф сказал, что ничего в этом не понимает. Если он вспоминает о погоде, то лишь тогда, когда надо переодеться.

Тут Каляев его подкусил: мол, неправильно сосредотачиваться на чем-то одном.

Платоныч засмеялся. При этом так широко раскрывал рот, что сразу вспомнился Коля Блинов.

Что на это сказать Евно Фишелевичу? Лучше всего пожать плечами и отойти в сторону.

Про себя возмутишься: ну что за люди! Сами попросились в террор, но не хотят ни от чего отказываться.

Причем меры не знают. Откликаются буквально на все происходящее вокруг.

Азеф тут же с собой поспорил. Как всегда, одна его половинка была против, а другая ровно наоборот.

Все же тут есть своя правда. Ведь если идти только прямо, то обязательно что-то пропустишь.

Коля и Иван непременно завернут в сторону. Испытают двойную радость от того, что увидели, и оттого, что сбились с пути.

Видно, Раскольникову следовало чаще смотреть в окно. Тогда бы он понял, что есть нечто такое, что сразу трудно предположить.

22.

Словом, ничего не вышло. Коля и Лиза даже не поняли, что им что-то угрожало.

Потом они еще раз с Азефом пересекутся, но и тогда у него ничего не получится.

Евно Фишелевич всегда бил без промаха, а тут почему-то мазал. Сам удивлялся: не растерял ли он свои таланты?

Нет, мастерство при нем. Просто есть что-то более существенное, чем эти умения.

Ну там, судьба, расположение звезд, удача, наконец. На этот раз все было против него.

О втором пересечении мы еще скажем, а пока заглянем в будущее. Посмотрим, как складывалась дальше его жизнь.

После того, как у Азефа начались неприятности, он смог устроиться. Пусть не роскошно, но не без удовольствия.

Теперь у него не было ни жены – боевой организации, ни любовницы – департамента. Зато он обзавелся гнездышком.

Гнездышко – это в первую очередь подруга жизни… Вы еще смотрите десятый сон, а она уже у плиты.

Просыпаетесь, а все на столе. И котлеты, и морс, и какая-нибудь вкусная булочка.

Так что жить можно. Никаких тебе революционных подвигов, но сытно и тепло.

Просто не узнать нашего героя. Вот бы так он был верен охранке или боевикам.

Нет, повезло только немочке. Лишь она в полной мере вкусила его преданности.

Существует фото их семейной идиллии. Явно взволнованные совместным плаванием, они появляются на берегу.

Два таких крупных самца. И Азеф хорошо упитанный, а жена просто в четыре обхвата.

Словом, равные партнеры. К тому же люди максимально близких занятий и пристрастий.

Она – певичка в ресторане, а он, как мы знаем, актер. Обе эти профессии предполагают игру.

Только дома они могут отдохнуть от публичности, стать теми, кем являются на самом деле.

Ох, и непростое это занятие. Все равно что друг перед другом оказаться без ничего.

Кстати, о габаритах. Не случайно искусству пения его супруга изменила с корсетным делом.

Не имела ли тут место корпоративность? Стремление встать на защиту друзей по телосложению.

Немочка так зашнурует, что все складки разгладятся. Безразмерный толстяк превращается в хорошо упитанного здоровяка.

Еще это уроки мужа. Как мы знаем, он и в жизни предпочитал не открывать, а прятать.

23.

Вот оказывается, что в нем таилось. Ни одна его женщина не подозревала такого.

Чтобы было приятней растворяться друг в друге, супруг придумал прозвища. Должно же быть что-то принадлежащее им одним.

– Муши, – произносит он.

– Муши-Пуши, – отвечает она.

Всякий революционер склонен к краткости, но здесь все же другое. Что-то вроде приглашающих взмахов крыльев.

Одни интонации чего стоят. Особенно когда кто-то из них приближается к букве “ш”.

С этой буквой прямо проваливаешься. Ухватишься за ее палочки и летишь вниз.

Это лучшие слова для нашептывания. Кажется, их создали для того, чтобы произносить на ушко.

Закроешь дверь в спальню, выключишь свет и в полной мере насладишься этим именем.

Дело не только в том, что это произносит он или она. Главное, тут есть какая-то важная правда.

Все же об Иване, Евгении или Евно Фишелевиче что-то понятно, а про Муши не скажешь ничего.

Только и ясно, что не мещанин и не аристократ, не еврей и не русский, не бедный и не богатый.

Евно Фишелевич и есть такой. Даже вместе с корсетной мастерской он – фигура ускользающая.

Вот Азеф и говорит: “Муши”. Мол, известно ли тебе, любимая и дорогая, кто я такой?

“Известно, известно!” – слышится в ее “Пуши”. Всегда готова быть продолжением твоего имени.

24.

Постепенно Азеф забывал свои псевдонимы. Все шло к тому, что они с супругой окончательно превратятся в Муши-Пуши.

Муши-Пуши – это новое целое. Состоящее, как уже сказано, из двух половин.

Вообще-то он на большее не претендует. Вполне счастлив в качестве приложения к супруге.

Свое дело ему уже не интересно. Когда она начнет сочинять корсеты, он устраивается рядом.

Увлекательное это занятие – корсет! Любопытно следить за тем, как из горы тряпок поднимается что-то вроде монумента.

Своего у Евно Фишелевича только аквариум. Интересно бывает наблюдать за рыбками.

Вот рыбки устремляются вперед. Словно верят, что впереди их ждут морские просторы.

Впрочем, самоубийства не происходит. Ровно за сантиметр до этой возможности они сворачивают в сторону.

Сразу на ум приходят наши либералы. Эти люди горят энтузиазмом до тех пор, пока им ничто не угрожает.

Конечно, все не так просто. Каково существовать, если твоя свобода ограничена с четырех сторон.

Когда они отвлекутся от гонки, то видят перед собой глаза. Кто-то по другую сторону их изучает.

Уж как Азефу это понятно! В последнее время он сам живет будто в аквариуме.

Все время ловит на себе внимательные взгляды. Словно он не обычный прохожий, а самый главный.

Как-то не тянет идти на прогулку. Если бы жена не настаивала, он бы не покидал квартиры.

Иногда подумает: уж не заболел ли он? Вряд ли столько людей им интересуется.

На всякий случай вспомнит опыт двойного агента. Решит, что излишняя осторожность не помешает.

Примет позу какой-нибудь гупии. Мол, двигаюсь по своему маршруту и безразличен к попыткам мне помешать.

Нет, сравнение неточное. Рыбка доберется до холмика или травинки и сразу к ним прильнет.

Где бы ему найти такое укрытие? Ну если только крепче прижаться к супруге.

Она и есть его холмик и травинка. Стоит руке коснуться ее корсета, и он уже не чувствует страха.

Вот ведь какие метаморфозы. Недавно он ощущал себя хозяином аквариума, а сейчас лишь одним из его представителей.

Тут можно вспомнить: “Что дозволено реб Мотлу, то Мотьке может лишь присниться”.

Так говорил его отец Фишель. Хотя местечковые евреи – люди непубличные, но больше всего они любят подводить итоги.

25.

Следующая остановка – Лысково. Здесь немалыми стараниями матери и отца Азеф появился на свет.

Как видите, скромность этих мест не помешала его рождению. “Не нужно быть высоким, – утверждал тот же Фишель, – чтобы быть великим”.

В общем, и хорошо, что местечко маленькое. Никакого резона устраивать здесь погромы.

Если кому-то это придет в голову, то развернуться негде. На всю округу лишь десять толстых перин.

У Азефов и вообще нечего перетряхивать. Только зря поднимешь облако пыли.

Заказов у Фишеля столько, сколько соседей. Еще хорошо, если в сшитых им брюках со временем появляются дыры.

В конце концов эта жизнь им наскучила. Они решили поменять одну безработицу на другую.

Ростов-на-Дону, по крайней мере, большой город. Пока ищешь работу, активно вертишь головой.

Действительно, есть на что посмотреть. Чуть не на каждом шагу происходит что-то любопытное.

Пусть не заграница, но кое-какое впечатление о загранице возникает. Начинаешь думать: если так в этом городе, то как где-нибудь там?

Сперва, конечно, надо подрасти, а потом смело отправляйся на все четыре стороны света.

Евно Фишелевич поехал в Германию. Захотелось Европы не поддельной, а самой что ни есть настоящей.

Представляете эту амплитуду? Только что жил в Лыскове, а вот уже обосновался в Карлсруэ.

Ясное дело, приобрел костюм. Причем такой, что десять раз износится – и никаких дыр.

Разумеется, о его прошлом никто не знает. Ну если только сам себя выдаст: увидит нищего мальчика и вытащит кошелек.

Вот, думает, он был таким мальчиком. Только потому не просил милостыню, что ни у кого не было денег.

Кстати, в это время он уже не только Евно Фишелевич. Случалось ему превращаться в Валентина Кузьмича и Евгения Филипповича.

Почему-то верится, что эти имена не просто так. Что тут спрятана память о жизни в Лыскове.

Отчего не вообразить, что был в местечке такой Валентин Кузьмич. Когда-то он попал в эти края и надолго прикипел.

Мог, конечно, ссориться с соседями, а он все горести делил поровну. Что-то перепадало ему, а что-то им.

С Евгением Филипповичем все наоборот. Представляешь его среди тех, кто оттачивает аргументы на еврейских примерах.

Если случается гроза или шторм, они поминают это племя. Говорят, что, если бы не евреи, на небе не было бы ни облачка.

Азеф не без удовольствия становился другим. Не просто носил чужое имя, а превращался в этого человека.

Примеривался: а как бы прореагировал Валентин Кузьмич? Наверное, не так, как Евгений Филиппович.

Конечно, это случай для Фрейда. Он бы по этому поводу написал статью.

Походил бы вокруг да около перевоплощений Азефа. Установил, что тут действует замещение.

Почему-то не всем нравится быть собой. Одни сочиняют свой образ, а другие берут его напрокат.

К примеру, ты заяц, а представляешь себя волком. Или, напротив, волк, но лапы складываешь на груди.

Как известно, последняя маска Евно Фишелевича – немец Александр Неймайер.

Кстати, профессия Неймайера тоже чего-то стоит: по бумагам он числится биржевым игроком.

Правда, на бирже его никогда не видели. Так что всерьез можно отнестись только к слову “игрок”.

Вот еще один повод обратиться к знаменитому доктору. Ведь это не что иное, как оговорка.

Азеф в самом деле игрок. Люди его склада воспринимают судьбу как возможность сорвать банк или спустить все.

26.

В конце концов Азефа постигло фиаско. Впрочем, всякая жизнь завершается так.

Правда, этот финал воспринимаешь как наказание. Как своего рода голос, прозвучавший свыше.

Мол, хватит, Азеф. Пришло время присоединиться к жителям родного Лыскова.

Слишком долго ты не видел папу Фишеля и маму Сарру. Да и с лысковским ребе давно не разговаривал.

Уж, конечно, забыл идиш. Так что не худо вспомнить язык родного местечка.

Целую вечность будете беседовать. Тысячу раз обсудите соседей и столько же посетуете на то, что денег нет.

Уж, конечно, Фишель произнесет: “Зло всегда имеет человеческий облик”. При этом покажет не на сына, а куда-то вверх.

27.

Ускользнуть у Азефа всегда получалось, но Бога обмануть трудно. Сколько ни меняй имена, это вряд ли поможет.

Можно не сомневаться: найдет хоть на краю света. Мелкие сроки в русских и немецких тюрьмах заменит бессрочной ссылкой.

Так Азеф отправился на кладбище. Окончательно скрылся под столбиком с номером четыреста сорок шесть.

Вот это и есть его судьба. Был первым и неповторимым, а занял место в общем ряду.

Причина тут в том, что его Муши, его певичке, обладательнице небольшого голоса и внушительного торса, было страшно.

Для чего кому-то обсуждать дорогого ей человека? Пусть только она знает, кто здесь лежит.

Конечно, с ее точки зрения, он не виноват. Во-первых, так велит супружеский долг, а во-вторых, они оба актеры.

Хотя у ресторанной дивы мало сходства с исполнителем тех ролей, что доставались Азефу, но ощущение профессии у нее есть.

Актер – неизбежно двойной агент. Или, если угодно, тройной и четверной.

Помните имя, которое Азеф придумал для себя? В этом Муши-Пуши есть та же неопределенность, что в номере четыреста сорок шесть.

Да и смысл примерно такой. Лишь она знает, что это ее любимый, а остальные его считают тем или другим.

28.

Видно, судьба старалась понапрасну. Подвела Колю к опасной черте, но он не сломался.

Если бы не Лизин поступок, вряд ли он остался собой. Так бы и трудился по инженерной линии.

Могло получиться еще хуже. Какая-нибудь бомба выполнила бы свою задачу и разорвалась в нужном месте.

С этой минуты Блинов стал бы соучастником. Открыл список своих жертв.

Дальше дело в сроках. Чаще всего инженеров убивали снаряды собственного изготовления.

Ведь обстановка совсем неподходящая. Где-то при тусклой лампе и на краешке стола.

Если в этих условиях готовить суп, то ошибки не избежать. Чего уж говорить о более сложных смесях.

Так что Колю все равно ждала гибель. Затем ему следовало раствориться среди неизвестных героев революции.

Это исчезновение было бы оборотной стороной конспирации. Если всю жизнь существовать в тени, вряд ли из нее выйдешь после смерти.

Конечно, бывают исключения. К какой-нибудь дате вполне могли о нем вспомнить.

Его родную Монастырскую переименовали бы в Блинова. Возможно, нашлось бы для него место и в Питере.

В тридцатые в Ленинграде возник район террористов. Скопом почтили Желябова, Халтурина, Каляева и Перовскую.

Не будем продолжать дальше. Скажем только, что всего этого Коля избежал.

Еврейские мудрецы произнесли бы: “Куда человек сам желает идти, туда его и ведут”.

Теперь Блинов жил не для будущего, а ради настоящего. Сам удивлялся: да как он без этого обходился?

Ощущение было такое, словно он уезжал куда-то и наконец вернулся домой.

Разумеется, жена не нарадуется. Ведь муж склоняется не над железяками, а над тетрадями с лекциями.

Как-то на улице она встретила Каляева. Он кинулся к ней и долго тряс руку.

Лиза решила, что этот жест имеет отношение к Коле, а ей, как всегда, кое-что перепало.

Думать об этом не хотелось. Иван сейчас был так же далеко, как Колина мастерская.

Знаете такую игру: холодно… тепло… горячо… Вот так она двигалась из прошлого в сегодняшний день.

Сперва было что-то неприятно-холодное, а потом резко вскипало. Начиная бельем в тазу и кончая борщом в кастрюле.

Борщ или стирка – это, конечно, не соска, но тут тоже нужен пытливый ум. Не исключены открытия и нововведения.

Блинов во всем активно участвует. Вновь принадлежит пеленкам с подгузниками, а главное, им, Лизе и детям.

Немного смущала грустинка в глазах. Видно, одного счастья ему было недостаточно.

Вряд ли Коля горевал о бомбах и взрывах. Уж без них он как-нибудь переживет.

А вот каково без свершений? Или хотя бы без надежды на то, что случится что-то важное?

Один умный человек сказал, что есть люди с биографией, а есть люди без биографии.

Первые обходятся без событий, а вторые настолько в них нуждаются, что готовы сами осложнить себе жизнь.

Так их воспитал Роше. Учитель тоже тосковал без чего-то настоящего и всегда старался всколыхнуть и взбурлить.

Глава седьмая. Жизнетворчество

1.

Сколько раз так бывало. Коля решит, что все наладилось, а это, оказывается, отсрочка.

Вообще-то нам всем дана лишь отсрочка, но только сроки разные. Кому-то повезет, и он проживет лет до ста.

Не такой Блинов счастливчик. Как начнутся у него неприятности, то одна за другой.

Правда, поначалу все складывалось неплохо. Если не вдаваться в подробности, то просто замечательно.

По-другому и быть не могло: все же одно дело – обычная жизнь, а другое – жизнь в границах сцены.

Самая большая радость для студента – студенческий театр. Репетиции тут похожи не на работу или учебу, а на домашнее торжество.

Важнее всего не результат, а право побыть рядом друг с другом. Порадоваться тому, какие славные у тебя друзья.

Ну что с того, что пьесу выбрали мрачную. Для того они и вместе, чтобы эту мрачность преодолеть.

Зритель сразу почувствует: жизнь казалась бы несносной, если бы не островок тепла и взаимопонимания.

Пусть крохотное это пространство. Немногим больше того, что заселили Робинзон и Пятница.

Впрочем, вдвоем уже не скучно. Если же участников в десять раз больше, то тут только держись.

2.

Спектакля еще не существовало, а уже было ясно, что это настоящая бомба.

Может, более настоящая, чем те бомбы, которые в свободное от сцены время делал кое-кто из актеров.

Те были бездушные железяки, а эта из крови и нервов. Из того материала, из которого состоит все подлинное.

Никакая бомба не захочет быть вещью в себе. Лишь во время взрыва раскроется в полной мере.

Поэтому репетирующие чувствовали себя как в закрытой банке. Мысленно представляли сцену и зал.

Одно дело, если беседовать между собой, а другое – еще и с публикой. Постоянно чувствовать ее одобрение.

Пьеса, которую они выбрали, животрепещущая. В ней задаются такие вопросы, на которые каждому следует дать ответ.

Кстати, и название дерзкое. Чаще всего это слово обходят, а тут оно вынесено вперед.

Мелко – фамилия автора, а потом – крупно: “Евреи”. Как бы в подтверждение того, что тема тут важнее всего.

Перед входом увидел афишу и сразу начинает побаливать. Словно ответа от тебя ждут не когда-нибудь, а сейчас.

Слово “зритель” в данном случае не подходит. Правильней было бы сказать: “свидетель”.

Иногда смотреть не хочется, но отвернуться или пропустить совершенно невозможно.

Словно видишь сон. Как ни пытаешься от него отделаться, а он не отпускает.

Удивляет сходство с настоящими снами. Чуть не каждую ночь что-то такое является.

Так суждено этой публике. Днем они швейцарские граждане, а ночью жители местечек.

То одно вспомнится, то другое. Иногда представится такое, чего не было, но могло быть.

Ракурс, понятно, соответствующий. Откуда-то из-под стола или, напротив, с печи.

Это и есть точка зрения детства. Еще не настало время участвовать, но уже имеешь право знать обо всем.

3.

Вот появился часовщик Лейзер. Серебряная борода, густые брови, неторопливая речь.

Только среди евреев встречаются часовщики, как две капли воды похожие на пророков.

Впрочем, настоящие пророки тоже были евреями и совсем не сторонились прозы жизни.

Часы не ремонтировали, но овец пасли. Радовались тому, что имеют дело с бескрайними просторами.

Пастух поневоле начинает разговаривать с Богом. Ведь окружающий мир огромен, а ты в нем совершенно один.

Правда, взгляд Лейзера устремлен не вдаль, а вглубь. Туда, где уживаются колесики с молоточками.

Семену Акимовичу Раппопорту почти не нужно перевоплощаться. Он сам из породы пророков и патриархов.

Когда эсер Чернов впервые его увидел, то сразу подумал, что ему чего-то недостает.

Затем как осенило: конечно, большой серебряной бороды.

Что, казалось бы, это добавляет, но почему-то иначе не выходит повелевать человеческими массами.

4.

С массами как-то не вышло, но театральной студией Раппопорт управлял легко.

Потому и занялся режиссурой. Ведь это занятие предполагает ощущение своей миссии.

Можно сказать, указываешь путь. Испытываешь волнение от того, что направляешь движение жизни.

Говоришь: “Неверно” или, напротив, “Верно”. Устанавливаешь правила, по которым живут люди на сцене.

Только скрижалей недостает Семену Акимовичу, но вместо них у него есть режиссерский экземпляр.

Вообще режиссер – не совсем человек. Вернее, не такой человек, как остальные люди.

У нас с вами одна душа, а у него множество. Кем только за время репетиций ему не приходилось становиться.

Мысленно представляешь себя на месте каждого. То одним персонажем, то другим.

Ощущаешь ответственность буквально за все. Если потребуется, почувствуешь себя стулом или шкафом.

Да если бы только шкафом! Можешь показать кошке, как правильно переходить через сцену.

5.

Существует ли связь между перевоплощением и самопожертвованием? На этот вопрос надо ответить утвердительно.

К примеру, прожить год среди шахтеров – это самопожертвование и в то же время опыт существования в образе.

Как он решился на такое? Даже еврейское имя Шлойме сменил на Семена.

Уж не испытывал ли он себя? Проверял, сможет ли он забыть о происхождении и немного побыть русским?

Представьте себе, получилось. Очень скоро его было не отличить от товарищей-шахтеров.

Да и можно ли тут выделиться? Лица у всех закопченные, а из темноты ярко горят глаза.

Одно отличие, правда, есть. Иногда Раппопорт доставал блокнот и что-то в него записывал.

Если бы кто-то мельком заглянул в эти записи, то был бы без сомнения удивлен.

В русских буквах больше мягкого и округлого, а в еврейских – квадратного и острого.

Хотя этот язык для тебя чужой, все равно почувствуешь: не подходи, уколю!

6.

Сцена – это по большей части другие. Из этих других режиссер создает что-то свое.

Видно, еще потому Семен Акимович увлекся театром, что была в нем этакая жадность к жизни.

Не только всматривался, но и накапливал. На основании долгих наблюдений создавал своего рода архив действительности.

Все для него важно. И особенные, с привкусом гари, шахтерские словечки, и предметы еврейского быта.

Сложнее всего с этим бытом. Все же одно дело то, что говорят, а другое – то, из чего едят и пьют.

Раппопорт нашел выход. Прежде чем отправиться в экспедицию, купил фотоаппарат.

Теперь для всего хватало места. Люди и надгробия на его снимках помещались в полный рост.

Неудивительно, что тут участвует фотография. Когда быт исчезает, он превращается в тень.

Фотография – и есть тень. Не то чтобы несуществующее, но столь же невесомое, как слово.

К уходящей натуре Семен Акимович испытывал нежность. Тут не “Остановись, мгновенье!”, а “Не уходи! Повремени!”

7.

Еще Раппопорт взял псевдоним С. Ан-ский. В новой своей фамилии спрятал цитату.

Поэт Анненский подписывал стихи: “Ник – то”. Так вот Семена Акимовича можно назвать “никто”.

Как видно, потому он жил разными жизнями, что хотел свое несуществование преодолеть.

Ну кто такой Шлойме Раппопорт? Только и скажешь, что житель черты оседлости.

Совсем другое – журналист Раппопорт. Вроде только уточнение, а читается по-другому.

Кстати, это относится к эсеру Раппопорту и шахтеру Раппопорту. К общим сведениям тут добавлен сюжет.

Никак он не мог без этих сюжетов. Прямо хлебом не корми, а дай поучаствовать.

Это у него от увлечения театром. Люди сцены никогда не удовлетворятся равенством себе.

Не о нем ли сказано: кто был ничем, тот станет всем? Впрочем, нам больше подойдет: кто был “никто”, будет первым среди многих.

8.

Небольшой писатель Чириков, но реалистический. Там, где символист предпочтет обобщение, он непременно уточнит.

Буквально каждая реплика узнаваемая. Остается только поставить столик и разложить гору часовых механизмов.

Дальше появится уже упомянутый Лейзер и произнесет очередную сентенцию.

Еще не забудьте об акценте. Вместе с мерным покачиванием головы он создает ритм.

– И вот уже десять лет я смотрю с утра до вечера в часы и боюсь, что кто-нибудь придумает такие часы, которые никогда не будут портиться!

Каждый ответ Лейзера потому убедителен, что в нем скрыт новый вопрос.

– Неужто когда-нибудь будет такой порядок, что не только люди, но часы не будут спешить?

Словом, вывод оказывается поводом для сомнений. Вроде как высказал уверенность, а потом себя одернул: нет, тут что-то не так.

Другие персонажи не уступают этому старику. И уж точно ни в чем не уступают реальности.

К примеру, Березин – почти Блинов, а его невеста Лея – почти Колина супруга Лиза.

Сперва Березин ни во что не вмешивается. Лию любит, евреям сочувствует, но особого рвения не проявляет.

Дело, конечно, в темпераменте. В ремарке сказано, что этот герой “говорит спокойно, иногда вяло, но всегда рассудительно”.

Помните письмо об устройстве соски? Когда Коля что-то растолковывал, то не жалел сил.

Вот и Березин такой. Всякий аргумент он сопровождает фразой: “Это верно”.

Будущие родственники его тормошат. Прямо требуют за второстепенным увидеть главное.

Сначала на штурм идет Лея: “Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я жидовка…”

Тут она произносит нечто нестерпимое. Теперь ему все же придется что-то сделать.

Можно ли было вообразить, что он когда-нибудь услышит: “И я начинаю чувствовать неприязнь даже к тебе”.

Представляете, как она это говорит? Спокойно-спокойно, с каждым словом все больше растравляя рану.

Затем наступает черед Нахмана: “И я хотел бы узнать, что вы будете делать, когда увидите, что бьют жидов?”

Характерно это “и” в начале. Фраза начинается с высшей точки, а потом движется вниз.

Березин не принимает этого “и”. Он начинает с совершенно ровного места.

Так разговаривала бы еврейская гора с русской равниной. Поэтому собеседники не слышат друг друга.

“Вам это интересно?” – спрашивает Березин. Словно речь о второстепенных вещах.

Нахман настаивает на своем “и”. Считает, что нейтральная интонация обозначает безразличие.

“Если ваши единоверцы будут на ваших глазах бить жидов, выпускать из перин пух, а из жидовских животов – кишки, бесчестить наших жен, матерей, сестер, – что вы будете делать?”

Березина ничто не берет. Даже после этого вопроса он отвечает: “Не знаю”.

Нахману нужно его добить. Чтобы он оставил свое укрытие и что-то вразумительное сказал.

“Вы же должны что-нибудь делать! Или вы будете стоять в сторонке и смотреть? Или это „не ваше дело“. Пускай себе человечество возрождается, а жидов бьют себе на здоровье, как собак?!”

Тут низменность опять выступает на первый план. Демонстрирует, что оно знать не знает ни о каких возвышенностях.

“Вы во что бы то ни стало желаете, чтобы я был виноват в том, что делают другие?”

Все же Лиин жених погибает. Несет полную ответственность за брошенное им в лицо погромщикам: “Звери!”

Сперва Березин, как всегда, не решителен. Спешит не принять участие, а поскорее скрыться.

Потом понимает, что выхода нет. Что, глядя на все это, только и повторишь: “Это верно”.

Мол, ничего не поделаешь. Если так повернулось, то правильней будет умереть.

9.

Как можно было, не будучи знакомым с Лизой и Колей, сказать о них все? От этой точности даже поеживаешься.

Удивительно, что на сей раз высшая сила не скрывает своего присутствия.

Причем так, что не спутаешь. Сквозь фамилию “Березин” проглядывает “Блинов”, а сквозь имя “Лея” – “Лиза”.

Еще надо понять такую странность. Если это послание, то почему оно вложено в не самую лучшую пьесу?

Чириков для этой миссии тоже не подходит. Был бы сторонником евреев, так ничего подобного.

Пару раз Евгений Николаевич спьяну проговаривался. Что-то бормотал о еврейском засилье и косился на соседа по столу.

Видно, личность драматурга тут ни при чем, а вкус и вообще – дело десятое.

Вряд ли провидение заинтересуется другими текстами автора. Да еще, подобно заядлому редактору, потребует все переписать.

10.

С тех пор Колина судьба связана с “Евреями”. Он стал не только исполнителем одной из ролей, но заложником этой пьесы.

Публика, конечно, ни о чем не догадывалась. Должно было пройти немало времени, чтобы все прояснилось.

Другое дело – смыслы, лежащие на поверхности. С этим все настолько ясно, что пьесу запретили.

Впрочем, то, что не разрешено в России, за границей немедленно входит в моду.

Трудное дело – эмиграция, но порой приятное. Особенно если речь о запретных плодах.

На родине они бы читали Горького или Куприна, а тут знакомятся с новинками свободной мысли.

Не просто знакомятся, а смотрят на сцене. Существуют так, будто между изданным и неизданным нет никакой разницы.

Как не отметить это событие? Женщинам не взбить на головах башни, а мужчинам не прочертить в шевелюре пробор.

В таком праздничном виде идешь смотреть пьесу о том, что в жизни нельзя перенести.

В фойе преобладает мотив: нам не страшно! То, от чего бы мы шарахались дома, здесь не причинит вреда!

Немного, правда, смущает название. Оно не ограничивает пространство пьесы и включает в себя зрительный зал.

Это вам не “Дядя Ваня” или “Три сестры”, а “Евреи”. То есть весь без исключения огромный народ.

Вот как все сложно. Погода прекрасная, рядом чудесное озеро, но что-то мешает выдохнуть и вздохнуть.

11.

Сцена в это время полюбила действительность. Когда пытались что-то вообразить, то в первую очередь думали о месте действия.

Причем себя не ограничивали. Уж если большая квартира, то все четырнадцать комнат.

На подмостках росли почти настоящие деревья. Сразу возникала мысль, что на следующем спектакле они зазеленеют.

Бывало, ветер гулял по сцене. По крайней мере, занавеска вздымалась высоко, как во время грозы.

Может, так театр извинялся за былое равнодушие к реальности? Этими подробностями возмещал их полное отсутствие?

Правда, не со всякой действительностью захочется оказаться рядом. Будешь как завороженный смотреть на руку с острым ножом.

Этому ножу все равно что вспарывать: он так же легко войдет в перину и в живую плоть.

Известно, что за перины у евреев. Потому на них пошло столько пуха, чтобы сразу провалиться в сон.

Так что это нелюбовь не к перинам, а к снам. К единственному праву этих людей ночью забывать о своих бедах.

Летит пух над сценой театра, перелетает в зал, оседает на платьях и пиджаках женевской публики…

На улице зрители отряхнут одежду, а дома обнаружат еще дюжину пушинок, которыми их пометил погром.

12.

Для актера спектакль – вариант судьбы. Примериваешься к чужой истории и делаешь кое-какие выводы.

Что если это был бы не он, а ты сам? Вел бы ты себя так же решительно или проявил слабость?

Сложнее всего режиссеру. Ведь его точка зрения не фиксированная, а как бы скользящая от персонажа к персонажу.

Для публики это тоже вариант. Все, что удалось миновать в реальности, она переживает в зрительном зале.

Как видно, на сей раз имела место передозировка. Настоящего времени оказалось больше нормы.