Текст книги "Дом горит, часы идут"

Автор книги: Александр Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Вот это да! Десять деревень, и все на значительном расстоянии друг от друга.

Рядом с ним симпатичная особа. Братья непременно об этом посудачат, но ему как-то не до того.

Какие романы между участниками поездки? Слишком серьезно все, что здесь происходит, чтобы они имели право отвлечься.

“Мы с Грабовской открываем три столовых и две пекарни. Этим можно будет поднять многих больных, прокормить многих ребятишек и вообще помочь многим семьям. Но разве это что-нибудь значит? Ведь из урожая этого года (который, кстати, тут будет и получше нашего) придется возвратить съеденные пайки, придется уплатить частные долги, дотянуть до осени, а потом? Потом опять помощь со стороны Красного креста, опять пайки от земства, помощь со стороны частных лиц… и так будет прозябать народ из года в год…”

Когда другой скажет о народе, то испытываешь неловкость. Слишком большое это понятие, чтобы легко его охватить.

У Коли это слово звучит естественно. Хотя бы потому, что кое-что для народа он все-таки сделал.

Вообще народ на странице революционной газеты – совсем не то же, что народ на голоде.

В первом случае – это просто масса, а во втором – огромное количество конкретных лиц.

Как без этого старика, ребенка, молодой женщины… Даже без самого Коли будет чего-то не хватать.

Да и страдания тут не горести вообще. Всякий раз представляется ситуация.

“Во время зимы поддерживать существование скотины хоть как-то было страшно трудно. Сначала съедалось все, что было в хозяйстве съедобного для скотины, потом крыша, а потом… потом нужно было заложить что-нибудь, взять у кулака за соответствующую цену протухшей и подмоченной для весу ржи и, деля этот запас между детьми и скотиной, задаваться мыслью, что еще можно заложить? Несмотря на помощь от земства, правительства и частную, население подорвано в край. Урожай хотя и хорош, но не вернет всех потерь. Да и то еще от этого урожая нужно платить за все, что они получили. Грустно!..”

Конечно, в газете написали бы как-нибудь иначе. Что-нибудь вроде: “Ужасно” или “Так жить нельзя”.

В Колином “грустно” больше человеческого. Ведь все на самом деле складывается неважно.

Причем не то чтобы было лучше, а стало хуже. Жизнь уныла по определению.

Словом, не следует строить иллюзий. При этом стараться все делать так, как полагается.

Глядишь, станет меньше печали. Хотя бы на несколько столовых и пару тысяч буханок хлеба.

“Я хожу постоянно выпачканным в муке, в рукавах и карманах полно проса. Одним словом, все идет как следует. Одно скверно, что дождь идет уже 10 дней раз по 10 в день, так что моя куртка… и, особенно, резиновые сапоги пригодились больше, чем можно было ожидать”.

Так живут Блинов и его товарищи. Если что-то им мешает, то только дождь.

Стоит ему пойти с утра – и весь день насмарку. Сидишь и ждешь, когда он соизволит остановиться.

Как быстро они со всем освоились. Словно им привычны такие обязанности.

Видно, это и есть чувство авторства. Прежде они участвовали в чужом замысле, а сейчас почувствовали себя творцами.

Кстати, вначале было слово “сотворил”. В Библии так и сказано: “Бог сотворил небо и землю”.

Как же человеку не быть автором? Не попытаться из имеющейся в его распоряжении реальности создать какую-то другую.

7.

На этот счет есть еще одно свидетельство. Газета “Волынь” опубликовала письмо “г-жи П”.

Конечно, это Петрашевская. Та самая, что завершает известный нам список участников поездки.

Тоже никакого желания подчеркнуть свою роль. Даже спряталась за заглавной буквой, чтобы не привлекать внимания.

В самом тексте ее тоже почти нет. Если не считать того, что все это увидено ее глазами.

“Отчего я не доктор!.. Вот тут-то и есть дело. А сколько у нас в Житомире докторов, не имеющих практики и ожидающих карьеры… Сюда бы их… Мне кажется, что я после всего виденного возненавижу все лишнее: ведь это стоит денег, а не лучше ли их отдать на помощь таким горьким страдальцам. Даже муллы и те сидят без хлеба. Но так как они здесь наиболее образованные, то при встрече со мной приветствуют меня: „Здравствуй, сестра милосердная“. Я веду дело свое так: живу в Аднагулове, где у меня устроится 2 столовых… Одна пекарня на 300 чел. Потом езжу в Субханкулово или Нуркеево, Сатыево, Михайловку. Потом приезжаю домой, ем пшенную кашу, выпиваю чашку кофе, затем раздача чая, провизии на другой день, осмотр больных и т. д. Кроме того, записывание расходов. Так изо дня в день. Кругом горе, по ночам снится все пережитое днем”.

Сны, как видите, у всех одинаковые. Пусть сюжеты разные, но тема примерно одна.

К прежнему опыту медичек прибавилось что-то еще. Все же одно дело – сестра милосердия, а другое – милосердная сестра.

Сейчас барышни – милосердные сестры. Недоедая, они думают о том, что разделяют участь подопечных.

Роше тоже написал об отсутствии еды. При этом уточнил, что переживания его спутников не сравнить со страданиями голодающих.

“Живем мы все по татарским деревням, в домах зажиточных татар, которые стараются содрать с нас побольше денег; постоянно ощущаем чувство не то что голода, а недоедания, которое все-таки не имеет ничего общего с недоеданием народа. Встаем мы в пять часов утра и работаем до одиннадцати часов вечера”.

Что говорить, странно. Как может не хватать еды тем, кто единолично распоряжается мукой и хлебом?

Вместе с тем все именно так. В противном случае надо допустить возможность хоть немного обделить местных жителей.

Чуть не каждый день эта проблема. Раздадут запасы и опять видят, что самим не осталось ничего.

8.

Хотя житомирские евреи пока ни при чем, кое-кого из них можно призвать для короткого комментария.

Легко представить эту картину. Глаза непременно опущены вниз, а палец поднят вверх.

Мол, сосредоточьтесь и запоминайте. Сейчас вы услышите не одно из суждений, а настоящую разгадку.

О, этот еврейский палец в небо! Столп и утверждение наконец-то обретенной истины.

По поводу Роше палец будет подниматься много раз. Ведь и тайн тут несчетное количество.

На первом месте, конечно, сентенция:

– Во все века люди мечтают, чтоб все было так, как не будет.

На втором:

– Если бы благотворительность ничего не стоила – все были бы филантропами.

Призовое место получит утверждение:

– Если бы каждый подмел возле своего порога, вся улица была бы чистой.

Главное, о чем предупредит поднятый палец, будет такой вывод:

– Когда Всевышний творит добро, он не хвастается.

И еще:

– Дом горит, часы идут.

Все это имеет отношение к поездке житомирцев. Когда они собрались уезжать, за их повозкой шли сотни людей.

Чего тут только не было! Самый настоящий смотр всех без исключения видов струпьев и язв.

При этом ощущение радости по поводу того, что свои страдания они переживали не в одиночестве.

“…Только тот, кто видел… сотни протянутых ко мне для пожатья мозолистых рук, кто видел слезы на этих темных загорелых лицах и слышал крики: „Прощай, бабай (старик)“, „Спасибо, бабай“, „Без тебя умирал бы“ – может понять, что я пережил в эти минуты”.

Такие впечатления навсегда. Теперь каждый шаг они будут мерить этой мерой.

Значит, самое главное произошло. Остается жить так, чтобы эту планку не опустить.

Еще, кажется, появилось два хороших врача. Почему бы после возвращения медичкам не продолжить учебу?

Помните, как Петрашевская вздыхала: “Отчего я не доктор?” Верится, что вопрос не остался без ответа.

С тех пор барышням хотелось чего-то большего. Конечно, и медсестра – человек нужный, но у врача возможностей больше.

Следует упомянуть и о том, что Роше снова не расставался со своей тетрадкой.

У него всегда так. Когда что-то происходит, сразу появляются новые тексты.

Все-таки важно, что это стихи. О работе мирового судьи он ничего такого не написал.

Легко представить, что это были бы за вирши. Как бы он рифмовал: “Ваша честь” – “справедливость есть”.

Нет, не сподобился. Четко разделял то, что может стать поэзией от того, что ею никогда не будет.

Конечно, поездка была нелегкой. Иногда казалось, что испытание им не по силам.

Сейчас ясно, что трудности не главное. Когда их отбрасываешь, остается чистое золото.

Тут его было ничуть не меньше, чем в любви к сыну, родителям или родине.

Кстати, почему столько же? Это и была привязанность к детям, красота природы и помощь ближним.

Можно так сказать: сперва он считал эти темы никак не связанными, как вдруг все сошлось.

Глава пятая. Солдатские страдания

1.

Это будет короткая глава. Ведь и сама эта история заняла чуть больше года.

Когда Коля поступил в Киевский университет, то сразу принял участие в студенческих беспорядках.

Мог ли он поступить иначе? Все же поездка на голод накладывала определенные обязательства.

Для кого-то учеба начинается с лекций и семинаров, а для него – с несправедливости.

Вот этого власти не любят. Когда они сталкиваются с подобным максимализмом, то реагируют подобающим образом.

На сей раз тоже не обошлось без порки. Причем решили наказать не тех или иных отступников, а по возможности всех.

Вот вам, господа студенты, за то, что не сидится за партами. За стремление отвечать не только за себя, но и за других.

Не желаете ходить в студенческой форме, так извольте надеть шинели. Вместо академических предметов изучайте строевую подготовку.

Все это замечательно озаглавлено. С присущей чиновничьему роду витиеватостью.

“Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков”.

Во как завернул! Пока дочитаешь это предложение, хотя бы раз отхлебнешь чайку.

Понятно, о временности сказано в том смысле, что, мол, такое время. Когда будет другое, то ситуация изменится.

Впервые эти правила ввели при покойном государе. Причем повод был достаточно случайным.

То есть могло вообще ничем не кончиться. Не только этой бумагой, но просто ничем.

Сперва студент Синявский прилюдно отвесил пощечину инспектору Московского университета.

Уже никто не помнил, что ему так не понравилось. Следствия в данном случае заслонили причину.

Когда Александр Третий узнал об этом, то сразу не потерпел. Потребовал отправить нарушителя в солдаты.

При всем почтении к государственным решениям сразу обращаешь внимание на противоречие.

Все же исполнение гражданского долга можно считать наказанием только от сильного перевозбуждения.

Подобные нестыковки любил венский психиатр. Особенно его интересовали случаи, когда язык произносит что-то свое.

Чуть не подпрыгнешь от удивления. От имени целого спросишь часть: да по какому такому праву?

Может, так выражает себя истина? Только собрался ввести в заблуждение, а в дураках оказываешься ты сам.

2.

Обстоятельства Колю практически не меняли. В костюме-тройке и в солдатской шинели он чувствовал себя одинаково.

Действительно невелика разница. Ведь дело не в том, как тебя оценивают окружающие, а в том, как ты сам ощущаешь себя.

Вокруг всякого независимого человека сразу возникает особое пространство.

Вот окружающие и подтягиваются. Не только товарищи-студенты, но и ротные.

“Мой ротный командир, – пишет Коля, – составляет исключение из всех здешних ротных: не распечатывает моих писем и не требует для прочтения отправляемых…”

Бывало, студентов просто жалели. Видят, люди умственные и сил у них меньше, чем у солдат.

Поэтому весь полк идет, а их везут. Считают вроде как убогими и калечными.

Они, надо сказать, не обижаются. Все-таки шагать по морозу – это совсем не то же, что орать на собрании.

“Устроился я, – продолжает Коля, – как даже и ждать не мог. У меня отдельная комната с простой, но удобной обстановкой. Коллеги мои почти все живут в нескольких шагах от меня…”

Так что жить можно. Все было бы совсем неплохо, если бы не окружающая бесцветность.

Не только люди, но дома здесь одеты в серое. Кажется, их кроили из одного куска.

Еще досаждает слишком тесное скопление людей. Даже если не ходишь строем, все равно чувствуешь себя как в строю.

Когда возникает слух, через минуту его обсуждают во всех концах поселения.

“Слышали ли вы о том, что двух из нашей компании (183-х): Пирадова и Подгорского расстреляли, а третий – Лагутин (в Луцке) застрелился? Если слышали какие-нибудь подробности, то сообщите, так как понятно, это нас крайне интересует. Известия (очень краткие) о смерти этих трех коллег мы получили из двух мест. Если это правда, то это ужасно…”

Эти слухи в то же время и страхи. Что только не примерещится от слишком долгой жизни в неволе.

3.

Судьба сама определяет границы его везения. Вдруг ни с того ни с сего расщедрится и сделает подарок.

Значит, она сочувственно за ним следит. Не упускает возможности улучшить его существование.

“У меня маленькое переселение: к Пасхе окончились работы в столярной мастерской, меня „перенесли“ туда… Главное удобство то, что по вечерам можно читать, тогда как с определенного часа жечь огни в остальной казарме строго запрещается…”

У себя в комнате приходишь в себя. Вольно разгуливаешь буквально в любом направлении.

Три шага – в одну сторону, два – в другую… От переполняющих тебя мыслей чуть не переходишь на бег.

Теперь его жизнь неотличима от студенческой. По крайней мере, размахивать руками и лежать на кровати можно сколько угодно.

Да и размышлять позволено без ограничений. Кое-что из своих мыслей можно изложить в письме.

Конечно, лучше в подробности не вдаваться. Кто знает кому это послание попадет на глаза.

Именно этот адресат его распаляет. Хочется сказать ему все, что он думает.

Какие митинги Коля устраивал на бумаге! Как повышал голос с помощью знаков препинания!

Начнет спокойно, но постепенно входит в раж. Почувствует себя словно на возвышении.

“На Пасху в роту приходили христосоваться с солдатами офицеры. Солдаты, конечно, были выстроены в „две шеренги“, и офицер обошел всех поочередно. Потом офицер стал провозглашать тосты за… за… за… После каждого предложенного тоста рота кричала „ура“. Но что это был за крик – я никогда не забуду. Это троекратный мерный звук машины, которую надавили, нет, это еще больше напоминает вынужденный лай дрессированной собаки, которую хозяин потянул за ухо, что она должна принять за ласку и выразить под страхом наказания свое удовольствие”.

Повод для протеста, согласитесь, сомнительный. Чтобы сделать такой вывод, надо уж очень зациклиться на своих идеях.

Иногда он взволнуется не просто так, а по причине в самом деле существенной.

“Несмотря на заявления нескольких гнусных газет, предлагающих такие дикие меры, как сокращение и без того уже слишком скромного числа студентов в наших университетах, наиболее солидные газеты тщательно исследуют вопрос о причинах столь частых студенческих движений, принимающих все более и более грандиозные размеры, нарушающих правильный ход занятий студентов и вырывающих из их среды столько жертв… Ура! Мы добились своего. Теперь уже в печати разбирается вопрос, о котором считалось не совсем удобным даже говорить… Я плохо верю в возможность осуществления всех проектов, предложенных печатью, но что некоторые улучшения будут сделаны, в этом почти не сомневаются… Черт побери! В газетах пишут: „В Киеве весна. Показалась трава“. А здесь… Вообще городишко до того отвратительный, что будь я Ротшильдом приобрел бы в собственность его со всем, что в нем или при нем, выселил бы обывателей (не всех, впрочем) и попробовал бы на нем силу новейших взрывных веществ”.

В этом письме два взаимоисключающих восклицания. С одной стороны – “Ура!”, а с другой – “Черт побери!”.

Ощущения у него тоже двойственные. Как-то не по себе ему, оттого что их идеи стали общим местом.

Прежде это было понятно им одним, а теперь ясно каждому. Не исключено, что эти темы уже обсуждаются в очередях.

Удивительней всего тут верность себе. Солдатчина не отучила их от ответственности за вновь назначенных министров.

Особого внимания заслуживает последний пассаж. Это самое конкретное из всех его заявлений.

Недавно Блинов познакомился с эсерами-боевиками, а от этого события до настоящих взрывов совсем недалеко.

Так что Ротшильд вспомнен не для красного словца. Не надо иметь много денег, чтобы поднять город на воздух.

Обидно только, что они находятся здесь, а где-то рядом идет настоящая жизнь.

Хорошо, что он не сосредоточен на себе. Держит в поле зрения большое количество людей.

В письмах домой обязательно спрашивает: “Напишите, бывают ли у вас сосланные в житомирские полки коллеги?”

По этому поводу домашним ничего объяснять не надо. Они четко разделяют помощь несчастным и отношение к их идеям.

Что касается помощи, то тут все просто. Если единомышленников у Коли сто восемьдесят два, то родственников у них сто восемьдесят три.

4.

Это только кажется, что однообразие бесконечно. Вскоре наступает время самостоятельных поступков.

Домой, домой… Правда, сначала он должен ответить на кое-какие вопросы.

Коля обо всем советуется с родными. Хочет заранее предупредить их возражения.

“… Что касается до денег, то не беспокойтесь, мои дорогие. Меня снабдили в Киеве еще коллеги деньгами, собранными между публикой в пользу недостаточных студентов-солдат”.

Все же дела обстоят не так хорошо. То ли недостает пяти рублей, то ли вообще нет ничего.

“Если вас не стеснит, вышлите по телеграфу рублей пять… Но я с успехом могу обойтись без этого: билет казенный, а несколько рублей можно достать”.

Когда речь о чем-то более серьезном, он конфузится еще больше. Сто раз предупредит, что просьба ни к чему не обязывает.

“Ждем со дня на день приказа. Ждем все пятнадцать человек: никто не желает оставаться дослуживать. По дороге придется остановиться в нескольких местах, так что я буду дома приблизительно недели через две, если только, конечно, не затянется приказ об освобождении. Напишите, куда ехать: в Житомир, Варшаву или куда-нибудь в другое место”.

На поселении все было ясно, а тут опять нахлынула неизвестность. Он даже засомневался, что его ждут.

Потому Коля осторожно спрашивает: “Куда ехать…” В том смысле, что готов поселиться не у брата или матери, а где-то на стороне.

Сейчас Блинов больше всего похож на самого себя. Кто-то уже решил, что он очерствел в солдатчине, а тут проглянуло его прежнее лицо.

Кажется, мы наблюдаем за тем, как он снимает шинель и надевает гражданское платье.

Вот же она, его знакомая улыбка. Это улыбка не радости, а смущения: уж очень ему неясно то, что его ждет.

Кстати, по поводу щепетильности. У него это свойство не приобретенное, а едва ли не врожденное.

Тут странная комбинация со страстью к первенству. Казалось бы, эти качества никак не связаны, но в нем они соединились.

Впервые это выяснилось еще в детстве.

Каждые каникулы Колю отправляли под Бердичев. Кстати, именно с этими поездками связана упомянутая скидка в рубль.

В толпе все мальчики на одно лицо. Колю не отличить от Пети, а Сергея от Саши.

Были бы какие-то опознавательные знаки, но, кроме трусиков и сетки на них, ничего нет.

Только и видно, что это дети на отдыхе. Примерно как о стрекозах можно сказать, что это стрекозы.

Все же Блинов стал не одним из многих, а первым. Вроде как предводителем стаи.

Много раз Коля водил своих сторонников на огороды соседей. Пять раз получилось, а один сорвалось.

Разумеется, за всех отвечал он. Обещал завтра же принести две копейки в качестве возмещения ущерба.

При этом, как видите, извинялся. Да и после этого случая краснел по самым разным поводам.

Глава шестая. Оборотная сторона медали

1.

Когда Коля познакомился с Лизой, то сразу почувствовал: эта девочка станет его женой.

Больно много сходства с его фантазиями. Когда он воображал будущую спутницу, то представлял такие же распахнутые глаза.

Правда, после того, как эти глаза появились в его жизни, фантазии рассеялись.

Дальше было не кружение головы, а прибавление разнообразных обязанностей.

Такой это человек, этот Блинов. Самое простое у него всегда превращается в сложное.

К тому же чуть не по любому поводу ему надо применить инженерный ум.

Вот, к примеру, соска и молочные бутылочки. Уж какие, казалось бы, тут могут быть вопросы?

Это вам все ясно, а он все же уточнит. На двух схемах покажет действие этих механизмов.

“Ну, опишу теперь подробно, как готовить молоко. Прибор для стерилизации, который мы вам отправляем, состоит из: 1) кастрюля, 2) круг для бутылочек, входящий в кастрюлю, 3) деревянные решетки для сушки и бутылочки со специальными пробками. Ежедневно перед купаньем заготовляют молоко (7 бут). Заранее вымывают теплой водой с небольшим раствором соды (можно и без соды) при помощи специальной щеточки (ее найдете в ящике сушилки) нужное количество бутылок и, опрокинув, вставляют в решетку для сушки. Когда это кончено, каучуковые пробочки от бутыли и соску бросают в воду и кипятят, чтобы выварились. (В течение дня соску держат в борной воде, когда не нужна.) Затем бросают в каждую бутылочку по куску сахара (можно меньше, от этого могут быть запоры) и наливают обыкновенного молока (по возможности только что от удоя)…”

Ох уж эта его привычка излагать по пунктам. Такая манера больше подошла бы не второкурснику, а приват-доценту.

Пусть все давно понятно, а ты продолжаешь. Несколько раз возвратишься к сказанному, чтобы проверить ученика.

Голос звучит совершенно уверенно. Когда с тобой разговаривают в таком тоне, почему-то сразу хочется соглашаться.

2.

Даже если речь о более сложных материях, Коля просто перечисляет, что надо предпринять.

Выходит, человеческие отношения не очень отличаются от молочной бутылочки? Тут главное – все сделать, как он советует.

“Дорогая мама! – пишет Блинов. – Если ты будешь продавать землю крестьянам, то можно будет поставить им в условии, чтобы они от себя в счет платы Столярову вернули задаток. Во всяком случае так или иначе надо покончить с землей, чтобы иметь возможность поскорее рассчитаться со Скалозубовым…”

Или такие рекомендации: “Если хотите переехать в Киев, то нужно покончить с Лабунем и жить на готовом. Ваня очень советует устроить именно так, и хотя вообще на его советы особенно полагаться нельзя, но в данном случае я еще раз повторяю то, что говорил летом: Лабунь ты, мама, отдашь Мане; пусть она и распоряжается по своему желанию. А если ей предоставить на выбор, то она (да и ты, конечно) наверное предпочтет жить в Киеве. Впрочем, опять-таки повторяю, что жить здесь становится все дороже и дороже, так что на процентные доходы или на доходы с остатков земли, если бы их оставить, не проживете. Подумайте хорошенько и, если решитесь, переговорите с тем же Кулиничем. Цену крестьянам можно поставить по 200 руб. за десятину, и, как только кончатся у меня экзамены в мае месяце, я возьму на себя все хлопоты по продаже… Получил Ваше письмо и прочел его с тем большим удовольствием, что, признаюсь серьезно, побаивался, не случилось бы с Вами чего в дороге: ехали Вы с довольно крупными деньгами, а без мужчины в дороге… Относительно оставшихся денег (если они остались) советую распорядиться так: заплатить Семеновичу за квартиру или же дать Баку в счет долга. Этому симпатичному еврею, по-моему, следует дать первое место при удовлетворении кредиторов…”

Удивительно, что убежденность не мешает чуткости. Самые второстепенные фигуры попадают в поле его зрения.

Вот что такое предупредительность. Это когда человек мыслит на несколько ходов вперед.

Не только угадывает вопросы, но на них отвечает. Причем так, что они оказываются исчерпанными.

Думал Коля и о ростовщике Баке. Старался понять, отчего ему многие не доверяют.

Может, им кажется, что он сам осложнил себе жизнь. Не захотел жить незаметно, а придумал себе хворобу.

Ну еврей – это, понятно, от Бога. Зачем же тогда, будучи евреем, ты подался в ростовщики?

Всякое удвоение – уже карикатура. Причем список этих удвоений открывает еврей-финансист.

Полминуты хватило на то, чтобы Коля это представил. Почувствовал себя Баком и одним из его недоброжелателей.

Сразу захотелось ростовщика от обвинений оградить. Сказать, что в эту схему он не вписывается.

Тут немного и надо. Прибавил доброжелательное слово, и ситуация уже не безнадежна.

С этих пор Бак под защитой его определения. Уже не просто еврей, а “симпатичный еврей”.

Такой молодец этот Коля. Косой взгляд еще не задел знакомого, а он уже пытается ему помочь.

Наверное, дело в том, что для него нет чужих. Пусть отношения далекие, а он ощущает ответственность.

Причем за евреев переживает больше всего. За самых бедных и за самых богатых.

Ведь тем, кто их не любит, все плохо. Не только когда много денег, но когда их совсем нет.

То есть когда нет, возникает подозрение, что есть. Якобы дырявые карманы лишь для отвода глаз.

Есть такая формула: “двести лет вместе”. Это, согласитесь, не то же, что “столько-то лет сообща”.

Трудно не заметить тут каверзу. Ведь бывает, что рядом, а на самом деле врозь.

Люди в коммуналке существуют бок о бок. Порой разозлятся и что-нибудь подсыплют в кастрюлю.

Конечно, Коле ближе “сообща”. Тем более что в Лизином доме именно так и живут.

Его тесть, Максим Калиновский, белорусско-литовского происхождения, а теща Генриетта – из многочисленной фамилии Бинштоков.

Ну а Лизин дед, Лев Моисеевич, не просто еврей, а еврейский публицист. То есть еврей не только по крови, но и по занятиям.

Хотя дом большой, но уж очень много представителей. Не ровен час, кого-то задеть.

Нет, не задевают. В одной комнате становятся на коврик у иконы, а в другой надевают талес.

Видно, при такой очереди одного доктора недостаточно. Ведь обиженных много, и говорят они на разных языках.

У житомирских мудрецов есть такая фраза. Не исключено, что родилась она по сходному поводу.

Как вы помните, изречение умных мыслей – это ритуал. Палец указывает на обитель высшего авторитета, а затем наступает время итогов.

Вот и сейчас палец поднят, борода взлетела вверх, а глаза сверкают так, будто узрели истину.

“Любишь жену, – утверждают палец, борода и глаза, – люби и ее родину”.

На эти темы Лизин дед переписывался с Иваном Аксаковым. Пытался втолковать ему, что мир лучше войны.

При этом помните, что это Житомир. В других городах дома в ряд, а тут в окружении сада и воздуха.

Если окно открыто, то яблоки чуть не нависают над рукописью. Сколько раз, переполненные зрелостью, они утверждались посреди листа.

Как вам этот аргумент? Лев Моисеевич с удовольствием присовокупил бы его к своему посланию.

Одно дело – размышлять об органической жизни, а другое – наблюдать, какая она сочная и спелая.

Можно было бы сказать – округлая, если бы эта округлость так быстро не исчезала во рту.

3.

Лиза писем не писала, а делала приписки. Считала, что правильней не начать, а продолжить.

Покажет лицо и быстро спрячется. Останется довольна тем, что дала о себе знать.

Впрочем, двух-трех фраз вполне достаточно. Сразу видишь ее чистую улыбку.

Есть люди, которым буквально все представляется необычайно существенным.

Такое природное любопытство к жизни. Готовность откликнуться на всякий ее привет.

“Не помню, писал ли он, что мы крестили девочку. Тебя, Маня, записали крестной. Крестным хотели записать Ваню, но поп забыл, можно ли крестить брату с сестрой, и не хотел справляться. Пришлось записать кого-нибудь другого. Записали Будянского. Здесь такая славная, маленькая, изящная церковь. Она так живо напоминает мне вас, мои родные. По-прежнему вы по субботам ходите в Подольскую церковь?”

Как естественна она в своей вере. Потому речь такая непринужденная, что здесь для нее все родное.

Для ее деда суббота – время одиноких бесед с Богом, но сейчас она с теми, кто беззаботно проводит этот день.

Нет, сперва, конечно, заутреня, а затем все, чего ни попросит душа.

Она не могла бы стать в такой степени русской, если бы Коля хотя бы немного не ощущал себя евреем.

Причем каждому это нетрудно. Будто национальность не тяжелая обязанность, а лишь один из вариантов судьбы.

Муж и жена как бы перемигиваются. “Если ты как я, – словно говорит он, – то, конечно, и я как ты”.

“Я сегодня бросил тебе письмо и шлю другое, – больше года назад писал Коля матери. – Дело в том, что мы с Лизой будем немножко венчаться…”

Вот-вот – немножко венчаться. Словно предупреждая о том, что излишняя серьезность тут ни к чему.

Сперва забыл написать об этом. Ведь женитьба – дело настолько естественное, что можно о ней не упоминать.

Все же о семье своей избранницы сказал. Ведь “немного венчаться” способны только жители черты оседлости.

Это не только о свадьбе, но и о том, что жизнь станет больше. Что ко всем известным ему языкам прибавится еще один.

Странная, надо сказать, речь у евреев. Сочная, как дыня, темная и густая, как мед.

Шипящих столько, что громкий разговор похож на шепот. Будто это говорится не всем, а только тебе.

Теперь Коле придется ходить на их праздники. Он будет чувствовать себя неуютно среди седых бород и широкополых шляп.

Пища у евреев тоже непонятная. К уже упомянутым дыне и меду надо прибавить хрен и морковь.

Почему же Блинов доволен? Потому, что узнавать что-то о жизни – это и значит жить.

Коля и прежде был не безразличен к этому народу. Он из числа тех православных, которым легко зайти в синагогу.

Интересно же, что там. Как на плечи набрасывают покрывало, а потом бьют поклоны.

Вернее, это русские бьют поклоны, а евреи словно колеблются на ветру. Стараются попасть в ритм молитвы.

“Я сегодня вечером, – пишет Коля, – ходил в еврейскую синагогу. Здесь замечательно богато и красиво… к тому же поют не хуже, чем в опере”.

Такое вот человеческое любопытство и в то же время художественный интерес.

В мире существует еще много чего примечательного.

Украинцы тоже отличаются по части пения. Так что сразу после синагоги Коля идет на концерт.

“В четверг собираемся на концерт малороссийского кружка, который будет дан в зале артистического общества”.

Вот сколько всего. Если же нет других впечатлений, то отправляешься в суд.

Тоже, надо сказать, зрелище. Правда, обвиняемый отклоняется от пьесы и вносит слишком жизненный тон.

Коля так и пишет: “Свою жизнь разнообразим различными предприятиями: сегодня были в окружном суде и слушали интересное дело”.

Больше всего в нем от зрителя. Есть, знаете ли, такая категория публики, которой не наскучит ходить в театр.

Всегда найдется что-то любопытное. Если не актеры или декорации, то примечательные пуговицы на костюме героя.

Так что браво, пуговицы! Хотя бы вы существуете так, словно бездарность не окончательно взяла верх.

Коля радуется буквально всему. Голосу кантора, песне “Ой, вишенка, черешенка”, тихо посапывающему присяжному заседателю.

Во всем проявился Божий мир. Даже к той минуте, когда заседатель открыл глаза, Бог имел отношение.

4.

Блинов не только прирожденный зритель, но великий оптимист. Для него клопы пахнут коньяком.