Текст книги "Под гнетом окружающего"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– На то Богъ и дурака создалъ, чтобы умные на немъ ѣздили, – смѣялись они.
– Проходи, проходи, Богъ подастъ! – говорили оня по большей части нищимъ вмѣсто подаянія и разсуждали между собою: – На всѣхъ не напасешься; ишь ты, чѣмъ бы работать, а они шляются.
Неохотно впускали они на ночлегъ прохожихъ, дорожа трудно нажитымъ богатствомъ и говоря, что «Богъ его знаетъ, какой это человѣкъ; еще, пожалуй, и село спалить; шляется, значитъ непутящій».
– Постоялый дворъ на то есть, братецъ. Проваливай! – захлопывали они двери передъ странникомъ.
Страха передъ становыми и тому подобными властями у нихъ почти не было никакого, и они очень хладнокровно смотрѣли на ихъ пріѣздъ.
Но чѣмъ богаче становилось Приволье, тѣмъ бѣднѣе становились Мурзатовы. Правда, въ первые годы богатства въ Привольѣ, Мурзатовы вдругъ поднялись и ожили. Ихъ фамилія сдѣлалась одною изъ самыхъ богатыхъ, и они стали жить широко: бросили службу, уѣхали за границу. Чѣмъ шире шла жизнь, тѣмъ болѣе требовали они съ мужиковъ, тѣмъ болѣе дѣлали долговъ и безобразій… Мужики стали пользоваться положеніемъ господъ и выкупались за большія деньги цѣлыми семьями… Надъ князьями назначили опеку… Года черезъ два послѣ этого событія умеръ послѣдній изъ нихъ, и имѣніе досталось графинѣ Серпуховской, родной теткѣ Михаила Александровича Задонскаго, поселившейся послѣ смерти своего мужа въ деревнѣ.
Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглѣбскій въ домѣ бѣднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дѣтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бѣдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старикѣ, рядомъ съ горячею любовью къ дѣтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дѣти должны кормить его подъ старость; рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнѣздились самыя странныя идеи невѣжды обо всемъ, что стояло внѣ узкаго круга его дѣйствій; то онъ напускалъ на себя важность и хотѣлъ явиться проповѣдникомъ среди «мошенниковъ» привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ «мошенникамъ», потому что и онъ хотѣлъ ѣсть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерпѣлъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету; перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію; пережилъ цѣлый годъ въ столицѣ, въ углѣ, иногда ночуя на нарахъ за двѣ копейки, не доѣдая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натурѣ гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цѣною примиреніе съ нимъ и провести у него лѣто. Зачѣмъ примиряться? зачѣмъ проводить лѣто въ его домѣ? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рѣкѣ. Даже планы сдѣлаться земскимъ врачомъ въ Привольѣ были скорѣе слѣдствіемъ этого стремленія, чѣмъ одною изъ его причинъ. Съ дѣтства передружился онъ тутъ со всѣми мужиками, со всѣми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лѣто; проведенное въ Привольѣ по прибытіи изъ академіи; Иванъ Григорьевичъ еще болѣе скрѣпилъ свою дружбу съ крестьянами; покумился съ нѣкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совѣта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревнѣ Рябиноввѣ, занимавшагося издѣліемъ затѣйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владѣтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человѣка. Его простотѣ не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человѣкъ, какъ и слѣдуетъ человѣку держать себя, его не цѣнили, какъ какую-нибудь рѣдкость; не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всѣмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лѣто долженъ, и что некуда ему дѣватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцѣниваютъ они эту вещь или личность только послѣ утраты ее; только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они; эхъ, вотъ и видно, что ея нѣтъ! Эти вещи, эти личности – любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, вѣрныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дѣтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесницѣ въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михѣевъ; сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машинѣ, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бѣдности, притѣсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бѣдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовѣріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ; а уже черезъ минуту самъ подсмѣивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвѣтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ «чувствительныхъ» отношеніяхъ къ этому юношѣ… Случится въ обществѣ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь, – онъ вспылитъ, бѣсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмѣшливостью:
– Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились; а если что и было выстроено; такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала; другіе ругаются, что лѣса худо подведены., Третьи – мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать; четвертымъ угла нѣтъ, гдѣ бы прилечь да отдохнуть, и въ тишинѣ насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь; бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себѣ ищутъ люди – вездѣ движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Китаѣ, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себѣ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойнѣе, да жизни тутъ нѣтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навѣваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.
Во всемъ этомъ были видны слѣды горькаго прошлаго и усилій смѣхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нерѣдко у сильныхъ и трезвыхъ по натурѣ бѣдняковъ изъ молодежи.
Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лѣто въ родныя мѣста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мѣрѣ, разъ онъ рѣшился не ѣхать домой, а отправился къ одному помѣщику въ учителя. Помѣщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вѣжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дѣти въ домѣ въ повиновеньи растутъ; причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову «съ» прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопѣвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помѣщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ; не смѣются, а только краснѣютъ, если онъ смѣшное что-нибудь скажетъ; вечеромъ онѣ на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двѣнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обѣдъ, ровно въ девять общій ужинъ; на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политикѣ, о геніальномъ Наполеонѣ, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмаркѣ. Барыня-помѣщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки дѣлаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести – они передъ нимъ шапки снимаютъ; онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвѣчаютъ или слушаютъ и соглашаются; а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вѣроятно, поддѣлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недѣлю, другую и является однажды къ помѣщику.
– Я ѣду-съ домой, – сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.
– Что вы не довольны чѣмъ-нибудь, – удивился помѣщикъ.
– Нѣтъ, всѣмъ доволенъ…
– Такъ что же?
– Да жить я здѣсь не могу; по родной сторонѣ соскучился…
Помѣщикъ вѣжливо усмѣхнулся, полагая, что это одна изъ тѣхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются болѣе серьезныя причины.
– Вамъ, вѣроятно, кто-нибудь надѣлалъ непріятностей. Мнѣ очень…
– Никто мнѣ ничего не сдѣлалъ, – перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. – Просто ѣду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чѣмъ я…
– Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! – обидчиво промолвилъ помѣщикъ. – Только надо было сперва подумать о своихъ нѣжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не ѣздить на мѣсто, имѣя такое мягкое сердце, – колко добавилъ онъ.
– Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, – усмѣхнулся учитель. – Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человѣку, вотъ я и ошибся.
Такъ онъ и уѣхалъ; повеселѣлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъѣзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу ѣдетъ, гдѣ онъ теперь въ ученьи. Вотъ въѣхалъ и въ село, навстрѣчу мужики идутъ.
– Постой-ка, Матвѣй, – крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.
Ямщикъ остановился.
– Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о тебѣ у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдѣлалось, вторую недѣлю на печи лежитъ, встать не можетъ…
Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, велѣлъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрѣлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно дѣлать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не выѣзжалъ изъ родного Приволья, или что, если и выѣзжалъ, то пріѣхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревнѣ; каждый ему поклонится, какъ cвоему человѣку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вѣчно запуганная мать и плачетъ, и смѣется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нѣтъ-нѣтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.
Свѣтло стало на душѣ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рѣки, легь на песокъ у берега; солнце его грѣетъ, вдали широкая рѣка виднѣется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздухѣ,
– Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, – послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпѣвшей и забѣжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.
– Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! – отвѣтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.
А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничкѣ, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ родѣ мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.
– Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, – говоритъ онъ женѣ,– соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?
Сѣли чай пить, закуску подали.
– Мы, Ваня, по рюмочкѣ пропустимъ? – съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.
– Отчего не пропустить съ дороги, – разсмѣялся сынъ.
– Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, – началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.
– Ничего, теперь тихо все! – отвѣтилъ сынъ.
– Охъ, не вѣрится мнѣ что-то, – съ сомнѣніемъ покачалъ головою священникъ. – Врага мы себѣ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.
Иванъ Григорьевичъ усмѣхнулся,
– Ну, теперь авось и такъ обойдется?
– Дай Богъ, дай Богъ!
– Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? – спросилъ сынъ.
– Охъ, я не говори! – вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про всѣ свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали болѣе…
Напились чаю и всѣ улеглась спать съ пѣтухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотѣлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имѣя гроша за душою въ годы дѣтства, какъ его, сына бѣднаго попа, пороли въ бурсѣ, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсѣмъ пересталъ гнѣваться на сына, – и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душѣ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всѣмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще болѣе, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупѣвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердцѣ ничего, кромѣ теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нѣжныя чувства.
– Какъ живого человѣческаго мяса порѣжешь на своемъ вѣку, какъ больной человѣкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да заѣхала въ сторону, – говаривалъ онъ:– такъ тугъ не до нѣжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.
Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на пескѣ въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мѣстамъ и родному народу.
– Ахъ ты, моя родина, бѣдная! – прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.
И, подсмѣивающійся надо всѣмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не смѣялся Иванъ Григорьевичъ, вспоминая эту сцену на берегу рѣки. Расчувствуйся онъ въ этотъ вечеръ по поводу какого-нибудь другого событія, а не по поводу встрѣчи съ родными мѣстами и роднымъ народомъ, то онъ вѣрно въ ту же минуту, слѣдомъ за изліяніемъ нѣжнаго чувства, промолвилъ бы:
– Подгулялъ, значитъ, человѣкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.
Такова ужъ натура была…
Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лѣтнее дѣло, учить дѣтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лѣчить лихорадки, пораненныя на работѣ руки и ноги, крестить дѣтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнотѣ, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрѣчахъ, Борисоглѣбскій невольно вспомнилъ о своей встрѣчѣ съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семьѣ Баскаковыхъ этотъ новый въ деревнѣ человѣкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглѣбскій привыкъ смотрѣть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всѣмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кромѣ простой привычки. Гораздо болѣе страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслѣдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ дѣлахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видѣлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытствѣ…
Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.
– Ну, что у Баскаковыхъ всѣ ли здоровы? – спросилъ отецъ.
– Всѣ здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.
– Непутящій, право непутящій!.. Чѣмъ бы за семьей присмотрѣть, а онъ по свѣту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена – дура-баба! Тоже вѣдь и дѣти малыя, и дочь за возрастѣ: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вѣдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.
– А развѣ что-нибудь дурное говорятъ? – уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.
– Ну, да вѣдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, – отвѣтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.
Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.
– Я тамъ Михаила Александровича встрѣтилъ, – началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.
– Ну да, извѣстно, гдѣ же ему и быть, какъ не около бабъ! Дѣла нѣтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Дѣвушку-то только мараетъ, – сердито замѣтилъ отецъ.
– Да онъ зачѣмъ сюда пріѣхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столицѣ показалось?
– Больной, – усмѣхнулся отецъ. – Лѣчиться пріѣхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачѣмъ онъ здѣсь лѣчится, а не за границей… Вѣдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки плачутъ… Прокутился вѣрно!.. И что это, подумаешь, бездѣлье-то изъ людей дѣлаетъ! – оставляя блюдечко, глубокомысленно произнесъ священникъ. – Правда, что лѣнь мать всѣхъ пороковъ, и что верблюду легче пройти въ игольное ухо, чѣмъ богатому въ рай… За всѣми бабами гоняется. Вонъ сталъ и на постоялый дворъ къ Марьѣ Мироновой захаживать. Бабенка она шустрая, съ проѣзжими купчиками все водилась…
– Да съ ней-то онъ какъ познакомился? – спросилъ сынъ. – Демократомъ, что ли, хочетъ сдѣлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?
– Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ – ему лѣтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрѣзалъ!
– Какъ такъ?
– Да такъ, началъ онъ за нею бѣгать. Она ему согрубила что-то… Въ дѣвичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрѣзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на умѣ. Юбочники, право юбочники!
– Такъ, значитъ, она теперь не молода?
– Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…
Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильнѣе сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.
– Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачѣмъ бываетъ? – продолжалъ онъ разспросы.
– Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху вѣрить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Дѣвушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!
– Жениться, можетъ-быть, хочетъ, – усмѣхнулся Иванъ Григорьевичъ.
– Ну, тоже не радость, – возразилъ священникъ.
– Не радость-то, не радость, да вѣдь насильно не оттащишь, если она его любить.
– Охъ, грѣхи, грѣхи! – вздохнулъ отецъ, вставая съ мѣста, чтобы идти въ свой огородъ. – Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человѣку, дѣла у него нѣтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!
Иванъ Григорьевичъ молчаливо слушалъ, какъ философствовалъ его отецъ. Его умъ всецѣло поглотили мысли о Лизаветѣ Николаевнѣ. Онъ не удивлялся, что она могла увлечься отставнымъ петербургскимъ героемъ. Отвратительная обстановка въ семей, полное отсутствіе опредѣленной дѣятельности, грязь и недостатки, скука и рядомъ съ нею молодая кипучая кровь, простодушная бойкость неопытности, все это, дѣйствительно, могло толкнуть дѣвушку къ первому попавшемуся навстрѣчу смазливому человѣку, съ вкрадчивыми рѣчами любви, съ блестящимъ образованіемъ, съ острымъ умомъ, съ хорошей обстановкой… Иванъ Григорьевичъ зналъ лучше, чѣмъ кто-нибудь, что Лизавета Николаевна была просто типомъ деревенской барышни и не могла сдѣлаться ничѣмъ инымъ подъ вліяніемъ окружающей ее среды и глупаго воспитанія. Но онъ зналъ, что эта барышня не глупа, настойчива и смѣла, и потому отчасти надѣялся на счастливый исходъ ея увлеченія, если оно и было въ дѣйствительности,
– Ну, да увидитъ, что это за гусь, и все пройдетъ, – замѣтилъ онъ, сходя съ крыльца вмѣстѣ съ отцомъ. – Можетъ-быть, и этотъ опытъ пойдетъ въ пользу. Говорятъ же умные люди, что кто не отвѣдалъ горькаго, тотъ не узнаетъ и сладкаго. Вотъ, бѣдняковъ и кормятъ все горькимъ, вѣроятно, для того, чтобы послѣ имъ сладкое слаще было, – усмѣхнулся онъ своей добродушно-насмѣшливой улыбкой.
– Такъ-то такъ, только иногда столько горькаго наглотаешься, что потомъ и сладкаго не станешь ѣстъ, – промолвилъ отецъ. – Далеко ли зашло, вотъ что надо спросить. Иногда и вернуться нельзя.
Иванъ Григорьевичъ мгновенно весь вспыхнулъ и сердито нахмурился.
– Глупости! – рѣзко проговорилъ онъ: – всегда можно вернуться!.. Ну, а не вернется, такъ туда и дорога.
Онъ вышелъ изъ дома, направляясь къ селу. Побывавъ у нѣсколькихъ мужиковъ, потолкавшись на берегу между рабочимъ людомъ, давъ нѣсколько медицинскихъ совѣтовъ, Иванъ Григорьевичъ, проголодавшійся и успокоенный, поспѣшно и бодро возвращался домой, когда на большой дорогѣ, по направленію ко дворцу, пронесся экипажъ графини Серпуховской. Борисоглѣбскій увидалъ дружески и весело кланяющуюся ему головку: это была Лизавета Николаевна.
– А вѣдь, дѣйствительно, надо будетъ все разузнать, – подумалъ онъ, входя въ жилище своего отца.
